Закон парности Соротокина Нина
Князь Никита Оленев отбыл из Петербурга в Кенигсберг несколько раньше, и хоть весьма поспешал, двигался гораздо медленнее роскошного кортежа – лошадей на станциях было не достать, все подставы предназначались для Карла Саксонского. Дорога совершенно измучила самого князя и его старого камердинера Гаврилу, который, конечно, увязался за барином в опасное путешествие. Теперь страдай! Мало того что лошадей нет, так еще дорога разбита, трактиры отвратительны, за плохую еду в них ломили такую цену, что у Гаврилы делалось сердцебиение.
– Господи, яви нам свою милость, покарай мошенников плохими болезнями, – причитал, трясясь в карете, камердинер.
– А ты их сам и вылечишь, – вторил лениво Никита.
– Ни за что! Харчевник – мерзавец, плут, хахаль, мздоимец и надувало! Брашно[5] вчерашнее, прокисшее. Разве сие брашно? Голодные едем!
– Думай лучше о брашне духовной, – вздыхал князь, а сам озабоченно думал, что как только они въедут в разоренную войной Пруссию, то вообще могут остаться без еды и лошадей.
Словом, в Риге, где наших путешественников нагнал Карл Саксонский, Никита счел за благо присоединиться к его кортежу, хорошо, имелась такая возможность.
В поезде Карла Саксонского все изменилось. За принцем следовала великолепная кухня, обслуживаемая десятком поваров. Останавливались теперь не в трактирах, а в опрятных домах обывателей или прямо в чистом поле в шатрах, которые в момент ставили проворные солдаты. Ужины и завтраки были похожи на роскошные пикники.
А потом опять дорога мотала свои версты. Карета Никиты следовала за экипажем лекаря их высочества – надутым и чванливым господином, совершенно непригодным для общения. «Он неуч, он пиявки через руку ставит…» – брезгливо пояснил Гаврила, наблюдавший как-то вечером искусство лекаря (одному из свитских стало плохо). Никита не понял, как это – «через руку», но выяснять не стал, и так видно – противный старик. Зато полковой священник, его повозка следовала за каретой князя, был приятнейшим человеком. Он и опекал Оленева и слугу его в течение всего длинного пути.
Принц Карл торопился в Кенигсберг, чтобы принять участие в летней кампании под предводительством нового фельдмаршала Фермора. Случайный его попутчик ехал в Пруссию за другой надобностью. Оленев вовсе не собирался стать волонтером. «Задача моя проста, – говорил он. – Я должен выполнить долг перед Богом и людьми». Так, окрашивая слова свои торжественным и несколько ханжеским тоном, объяснял он себе и другим, почему отправился на поиск своей подопечной – фрейлины Мелитрисы Репнинской.
Гаврилу несказанно раздражал такой подход к делу, и, хотя путешествие их в обозе Карла было не только сносным, но и вполне комфортным, он продолжал ворчать с явным намерением не дать барину хоть на минуту обрести душевный покой.
– Хорошо едем, но принц Карла-то не торопится. Зачем ему под ядра спешить? А мы торопимся. Не хвастая отъездом, хвастай приездом.
Гаврилу злили и обижали важные слова барина о «долге перед Богом и людьми» и раздражал его не столько лицемерный и высокопарный их оттенок, сколько неправильное направление скорби барина. Богу, Никита Григорьевич, сейчас не до нас, а люди здесь и вовсе ни при чем. Главное в нашем деле не долг исполнить, а девочку от супостатов спасти. Цветок невинный, астра-звездочка… В то, что Мелитриса сбежала с мужчиной по любовным делам, Гаврила не верил ни на минуту. «Не побег сие есть, но плен. Пленили нашу жемчужинку, а теперь везут по диавольским своим нуждам в горнило войны и мрака», – негодовал старый камердинер.
Никита и сам так же думал, примерно так, но молчал. Не его вина, что он полтора месяца бездействовал, не предпринимая попыток найти Мелитрису. Маршрут его поисков зависел от принцессы Курляндской – наставницы фрейлин Ее Величества, – только она могла узнать подробности исчезновения Мелитрисы. Но как на грех принцессе приспичило заняться своими делами: она окончательно собралась выйти замуж за графа Черкасова, своего старого обожателя. Великой княгине поторопить бы принцессу, косвенно они обе были заинтересованы в получении сведений о пропавшей фрейлине, но Екатерине тоже было недосуг – любовь с Понятовским отнимала все ее физические и моральные силы.
Но всему свое время, пришел июнь, и вновь испеченная графиня Черкасова нашла время встретиться с тем самым подпоручиком, который производил обыск во фрейлинских покоях. Сведений о Мелитрисе было до смешного мало. Юный подпоручик, млея от внимания столь высокой особы и весело тараща глаза, божился, что ничего не знает и узнать не может.
– А начни я любопытствовать, тут же на губу… а то и того хуже – под суд! Служба у нас такая.
– Ну уж – и под суд… – приговаривала с улыбкой принцесса. – Спасу я вас от суда-то, – а сама совала деньги (и не малые).
Решающую роль, однако, сыграли не монеты, а обещание добиться повышения в чине. Обещание было высказано не только подпоручику, но и его маменьке, женщине весьма не глупой. «От подпоручьего-то звания кто хошь взвоет, – сказала маменька принцессе, – уж я на моего надавлю…» И надавила. Подпоручик носил сведения малой толикой, видно, доставались они нелегко, юное личико его похудело, глаза смотрели с опаской и все время косили в угол. Как только принцесса поняла, что осушила этот сосуд тайных знаний досуха, она добилась свидания с великой княгиней и была внимательно выслушана. Далее события развивались стремительно. Через камердинера своего Шкурина Екатерина позвала князя Оленева во дворец.
– Благодарю вас за аудиенцию, ваше высочество, – почтительно склонился Никита.
Екатерина удовлетворенно кивнула, разговор начался правильно, он ничего не требует, только просит. Надо сказать, начало их беседы было полно недомолвок, почтительных поклонов и удовлетворенных кивков. Учтивые слова их плавали на поверхности некоторого водоема, величественные, словно лотосы, а смысл разговора несли невидимые глазу резвые придонные струи.
– Наша встреча состоялась как нельзя кстати. Завтра я уезжаю в Ораниенбаум, а оттуда в Петергоф. Государыня Елизавета намечает отметить праздник Петра и Павла в этом году особенно пышно, – она замялась, как бы спрашивая себя – о чем мы? – и легко вернулась к разговору. – Помнится, князь, вы имели до меня просьбу касательно некой молодой особы?
Никита всем своим видом выразил полное согласие, даже руками сделал эдакий жест, обозначающий восхищение памятью их высочества.
– Оная девица жива и благополучна. Ей не грозит беда. Некоторое время назад – какое именно, мне неизвестно, упомянутая особа оставила столицу, чтобы в сопровождении господина Икс посетить могилу отца.
– Не хотите ли вы сказать, ваше высочество, что княжна Репнинская поехала на Гросс-Егерсдорфское поле? – вне себя от изумления и явно выпав из законов этикета, воскликнул Никита.
– Я думаю, что это только условное обозначение цели их путешествия, – невозмутимо отозвалась Екатерина. – Сейчас они, очевидно, в Кенигсберге. Кто сопровождает девицу – я не знаю. Зачем они поехали в Пруссию – мне не известно. Отношения сей девицы с означенным господином – для меня полная тайна. Одно достоверно – она путешествует под чужим именем. Ее зовут теперь графиня Грауфельд.
Никита встрепенулся было, тысяча вопросов ульем жужжала в голове, но великая княгиня остановила его движением руки.
– Милый князь, я не могу вам сказать больше, чем мне удалось узнать. И не хочу строить догадок. Они принесли бы больше вреда, чем пользы.
Она улыбнулась, и этой улыбкой словно ширму поставила, в довершение всего в руках ее появился большой веер, на котором французский художник изобразил Дафниса и Хлою предававшимися радостям любви, а также пейзаж, овец и собак. Екатерина обмахивала неразгоряченное лицо значительно и неторопливо, нимало не тяготясь возникшей в разговоре паузой.
– Не будет ли нескромностью с моей стороны узнать, какие ваши дальнейшие планы? – спросила она наконец.
– Ехать в Пруссию.
– А может так случиться, что вы там вдруг встретите полковника Белова? Он ваш друг?
– Он мой друг, и я его непременно встречу.
Лицо ее оживилось, и она сказала уже совсем другим тоном, в котором не было и тени наигранной значительности.
– Передайте Белову, что я помню о нем. И еще передайте: дало фельдмаршала Апраксина отнюдь не кончено. Оно движется к своей развязке, которая, как мне кажется, очень будет зависеть от успехов нашей доблестной армии.
«Кому это она говорит? При чем здесь Сашка и какое отношение он имеет к Апраксину? – пронеслось в голове Никиты. – Нет, это скорее информация для меня. Она намекает на письма…»
– Мне не совсем понятны мотивы, коими руководствуется ваше высочество, давая мне подобные…
– А вам и не нужно знать мотивов, – перебила его Екатерина. – Просто запомните и передайте Белову, что особой опасности для него сейчас нет. Но его могут вызвать в качестве свидетеля. Но лучше бы, чтобы его искали и не нашли. Уж очень-то искать не будут. Так пусть ваш друг… от греха нырнет поглубже.
Зачем она улыбается? Что значит – Белову не угрожает опасность. Какая – не угрожает? И какая могла угрожать? Ясно одно – своим поручением она оказывает любезность и мне и Сашке, она выказывает доверие… но держит меня за болвана…
Он был не далек от истины. Если бы Никита мог читать чужие мысли, его наверняка обидели бы насмешливые размышления великой княгини: «Милый князь, зачем вы так таращите глаза? Вы ничего не поняли… И вы, и ваш друг служите мне, а потому оба связаны с этим именем – Репнинская. И все это втайне друг от друга… А как же – честь не позволяет!.. Право слово, будь вы менее щепетильны, может быть, больше было бы толку. Встретитесь с Беловым – обсудите все. Я предоставляю вам эту возможность…»
И опять веер неспешно заходил в руке, сидящая на камне Хлоя взволнованно заколебалась, нарисованные собаки занервничали, овцы тоже пришли в волнение, словно рябь на реке.
Аудиенция тянулась, хотя все было сказано. Нет… не все. Она явно ждет от меня каких-то слов… или поступков. Ясно каких, ей нужны письма… ее тайные послания к Апраксину. А может быть, для дела выгоднее отдать их прямо сейчас? Или сказать, мол, как только фрейлина Репнинская найдется, письма станут опять вашей собственностью? Уж Сашка бы знал, как надобно поступить…
– Я не забыла и второй вашей просьбы, – голос Екатерины звучал по-прежнему насмешливо, словно просьба эта касалась какой-то светской мелочи. – Вы, кажется, интересовались нашим общим другом с острова Мальты?
Это была уже щедрость – королевская! – вспомнить сейчас о Сакромозо. Никита замер, боясь каким-либо жестом или даже дыханием своим спугнуть прихотливый бег мыслей в умной голове собеседницы.
– У Сакромозо карие глаза… родинка, вернее, пятнышко без выпуклости вот здесь, – она коснулась своего острого подбородка, – лицо бледное… и еще, очень характерный жест. Когда он нервничает или чем-то озабочен, то начинает тереть свои руки – оч-чень красивой формы… так, словно они у него чешутся, – она показала, проиграла всю сцену, – потом опомнится, смутится, сядет как ни в чем не бывало.
– О, благодарю вас, ваше высочество, за вашу милость и доверие ко мне.
– Вот именно, доверие, – сказала она строго. – Я могу быть уверена, что бумаги мои будут в сохранности?
– Да.
Никита расстегнул пуговку потайного кармана в камзоле, достал письма и с поклоном протянул их Екатерине.
И тут на глазах свершилось чудо, исчезла чопорная и надменная великая княгиня, перед ним сидела прежняя Фике – испуганная, взволнованная и счастливая. Ей и в голову не пришло стесняться князя Оленева. Она цепко держала свои письма, читала их с жадностью, мяла от нетерпения, чему-то усмехалась. Потом перевела дух, как после быстрого бега или утоления любовной лихорадки. Письма были аккуратно сложены и спрятаны за лиф.
– И еще скажу вам, князь. Я знаю вас уже четырнадцать лет. Это большой срок, поэтому я с полным правом могу дать оценку вашему поведению. Я нахожу его безупречным, – она улыбнулась кокетливо, обнажившийся надломленный с уголка передний зуб не только не испортил этой улыбки, но придал ей домашний, интимный характер.
Никита вспыхнул, чувствуя, что не только лицо его покраснело, кровь прилила и к шее, и к рукам, даже икры ног вспотели.
– Поэтому я по-прежнему ваш должник, – продолжала Екатерина. – В случае нужды обращайтесь ко мне всегда – я помогу, – в последних словах уже не было никакого кокетства, это были посулы царицы, небожительницы, которая обратила взор свой на смертного и обещала вспомнить о нем, когда придет срок.
Никита склонился чуть ли не до полу.
– Ах, да, чуть не забыла. Попробуйте поискать вашу девицу в Кенигсберге в гостинице «Синий осел». Не правда ли, странное название?
Когда Никита уходил, вслед ему прозвучал звон колокольчика.
– Иван, затопи камин, – приказала великая княгиня вошедшему слуге.
«Даже спрятанные на груди письма жгут ей кожу, – подумал Никита. – Сейчас бумаги пойдут в огонь. И все будет забыто».
Через три дня Никита был уже в дороге.
«Синий осел»
Оленев не застал в Кенигсберге друга. Белов отбыл в армию, в какой-то польский городишко, название которого квартирная хозяйка фрау К., постная, некрасивая особа, конечно, запамятовала. Во время их короткого диалога с лица ее не сходило выражение подозрительности, словно неожиданный гость, хоть и выглядел приличным человеком, в любую минуту может посягнуть на ее собственность или, того хуже, – честь. Но как только Оленев сообщил, что он друг ее постояльца, что намеревается дождаться его здесь и готов заплатить вдвое за уже оплаченное жилье, эта сухая роза сделала неробкую попытку расцвести, обнажив в улыбке бледные десны и дурные зубы. О, она обожает русских! Они так щедры, приветливы и нетребовательны! Оленеву были предоставлены Сашины апартаменты, Гавриле отвели крохотную комнатенку с балконом. Камердинер сразу же взял бразды правления в этом маленьком хозяйстве в свои руки. Но фрау К. не сдалась. Пытаясь закрепить только ей видимые и понятные права на постояльца, она двинулась утром с большим подносом в комнату князя. На подносе дымился кофе, булочки были поджарены, масло уложено розочками. В дверях она была остановлена Гаврилой. Он строго посмотрел сухой розе в глаза, отнял поднос и плотно закрыл за собой дверь. После этой сцены хозяйка не упускала возможности многозначительно улыбнуться постояльцу и намекнуть прямым текстом, что не все русские щедры и приветливы, встречаются такие крохоборы, что и немцев за пояс заткнут.
Словом, кенигсбергская жизнь потекла, и Никита тут же постарался пустить ее по нужному руслу. Но было вовсе не просто найти в большом, чужом городе, где полно трактиров, гербергов, постоялых дворов и гостиниц – нужную. Никита предположил, что искомый «Синий осел» должен располагаться не в центре. Вряд ли Мелитриса и ее спутник, кем бы он ни был, захотят афишировать свое пребывание в прусской столице. Но поиск надо начинать все равно с центра города. Вначале он расспросил хозяйку.
– А почему он синий? – спросила разумная женщина.
– Какой цвет предпочитаете вы?
– Зачем мне предпочитать цвет ослов? Они бесцветны.
Словом, фрау К. не знала такой гостиницы. После этого разговора Никита стал обращаться к хозяевам всех гостиниц, харчевен и аптек, которые встречались на его пути. Было бы легче, если бы спрашиваемые честно отвечали «не знаю». Не желая ронять своего профессионального реноме и симпатизируя русскому с безукоризненным немецким, они давали советы и взаимоисключающие друг друга указания.
Никита нашел «Синего осла» только на третий день. Надо ли описывать, каким громом среди ясного неба, «ударом под дых», как говаривал Корсак, было сообщение, что проживающая в гостинице графиня Грауфельд оставила сей дом неделю или около того назад при странных обстоятельствах.
– И что это были за обстоятельства?
– Мне не хотелось бы говорить на эту тему, сударь, – твердо сказал хозяин.
– Но вы же сами сказали мне про «обстоятельства»!
– Простите, сударь, во всем виновата моя болтливость. Время военное, смутное…
– Графиня Грауфельд жила одна?
– Нет. Графиня приехала с господином.
– Графом Грауфельдом?
– У господина была другая фамилия. Сейчас посмотрю… вот Осипоф… Он опекун графини.
– Как опекун? Я ее опекун!
Хозяин посмотрел на Оленева внимательно. Вся эта история с прежними постояльцами выглядела подозрительно, а теперь что ни день появляются какие-то люди, и всех интересует эта русская девчонка в очках.
– Что за фамилия такая дурацкая – Осипов? Куда они отбыли? – негодовал Оленев.
– Сие мне неизвестно.
Хозяину давно прискучил глупый разговор, да и не обязан он… «Синий осел» приличная гостиница, а не притон для таинственных проходимцев. Но… «Нет такой вершины, которой не возьмет осел, груженный золотом», – говорят французы. Оленев был щедр, а «Синий осел» не был исключением из прочих упрямых непарнокопытных. Хозяин не только рассказал все подробности «загадочных обстоятельств», но показал недавно вернувшуюся к жизни служанку, что лежала в комнатке за стойкой, а потом проводил Никиту в те самые апартаменты, где жила таинственная графиня.
– Когда все приключилось, я имею в виду выстрел, дамы – графиня и ее дуэнья, занимались шитьем. Вот здесь на столе лежало очень много оранжевой материи, такой шелковой… Прямо зарево! Я и не знал, что русские так любят оранжевый цвет…
Никита вдруг усомнился во всем, рассказ хозяина попахивал легким сумасшествием.
– Как выглядела графиня?
– Юна… худа… красива, – хозяин поднял глаза к потолку. – Дуэнью зовут Фаина. Она добра и бестолкова, крупная такая дама, – он поднял руки и растопырил пальцы, показывая полногрудость загадочной дуэньи. – Да, забыл сказать… графиня носила линзы.
Она!
На квартиру Никита явился совсем потерянный. Что делать? С чего начать поиск? Вывод напрашивался сам собой – надо звать на помощь друзей.
– Сейчас лето. Корсак ваш в плавание ушел, помяните мое слово, – пытался отрезвить барина Гаврила.
– Ушел, значит, письмо ему оставлю. Корсак человек общительный, мог что-нибудь видеть, слышать… Гаврила, неужели ты не хочешь съездить в Мемель? Алешка о нем столько рассказывал!
Дорогу в Мемель покрыли за три дня. С чем хорошо в Пруссии, так это с дорогами: гладкие, твердые, без ненужных изгибов. Да и что говорить, место плоское и грунт отменный. При таких песчаных грунтах и в России могли бы быть приличные дороги.
Имея в кармане рекомендательное письмо от Ивана Ивановича Шувалова, Оленев сразу направил стопы к вице-адмиралу Полянскому – и в тот же день был принят. Полянский принял князя очень благосклонно и сообщил, что фрегат Корсака вкупе с галиотом «Стрельна» вышли в море во исполнение приказа Ее Величества. Оленевым было испрошено позволение оставить Корсаку малое письмецо и получено разрешение передать оную писульку флигель-адъютанту с тем, чтобы в конце навигации, а именно осенью, он и вручил ее адресату.
От последних слов вице-адмирала Никите стало особенно тошно. Мало ли какие беды случались у него в жизни, но в одном судьба всегда была к нему милостива – она не отказывала в помощи друзей. Где вы, гардемарины?
В самом трагическом настроении он вернулся в Кенигсберг, и тут ему повезло. Не столько веря в успех, сколько повинуясь скрытому тяготению к тому месту, с которого начал поиск (так грибник все шарит и шарит под елкой, где в прошлом году нашел белый), Никита опять поехал к «Синему ослу». И надо же такому случиться, что в тот самый момент, когда он приступил к разговору с хозяином, в общую залу вошла невообразимая особа в обширной шляпе с васильками и оранжевой юбке, очень похожей на те абажуры, которыми далекие потомки Оленева стали украшать свой призрачный уют.
– Она, – сказал хозяин, не скрывая своего восхищения. – Сия дама уже приходила сюда после отъезда. На ее имя поступает почта. Только она ни бельмеса по-немецки. Несколько слов…
Фаина подплыла к стоящему за стойкой хозяину, отстранила Никиту локтем, расправила на груди черные кружева и сказала на чудовищном немецком:
– Потеряла брошку… в комнате, когда здесь жила…
– Вам ничего нет, – поспешно отозвался хозяин, выразительно кося глазами в сторону князя.
Никита понял, что слова про потерянную брошку не более чем пароль. Удостоверившись взглядом в моральной поддержке хозяина, он решительно положил руку на сдобное плечо обладательницы васильков:
– Вы были горничной у княжны Репнинской?
Дама крепко зажмурилась, потом подпрыгнула на месте и с неожиданным проворством метнулась к двери. Никита бросился за ней, крича вдогонку:
– Подождите, сударыня. У меня благие намерения. Я друг Мелитрисы. Я князь Оленев. Я ее опекун. Мы сейчас купим сто брошек. Где Мелитриса?
Он догнал ее уже на улице, и то потому, что она вдруг встала столбом, повернув к нему разгоряченное лицо:
– Это я вам письмо послала?
– В нем было три слова? – ответил Никита вопросом на вопрос.
– Вот именно, сударь, – Фаина улыбнулась, – и заметьте, написано ее почерком. А она мне говорила: «Фаина, можешь сама написать эти три слова. Главное, чтоб он их получил».
Видя явное смущение князя, она плавным жестом поправила поля шляпы, кокетливо повела плечом.
– Только уйдем отсюда поскорее. Мне нельзя здесь задерживаться.
И она почти побежала вперед, матерчатые васильки порхали перед ее красными щеками, как мотыльки.
– Нам надо поговорить, – поспешая за ней, повторял Никита.
Они поговорили, отбежав от «Синего осла» на расстояние, которое обычным шагом можно покрыть только за полчаса. Перед ними расстилалось живописное длинное озеро, за спиной – обычная улочка, застроенная серыми, узкими, впритык стоящими домами, противоположный берег принадлежал садам и ивам.
– Туда, – Фаина указала на узкий пешеходный мостик и побежала к деревьям, купающим в воде ветви, длинные, как волосы красавицы.
Под ивами она перевела дух.
– Только я вам ничего определенного сказать не могу. Так и знайте.
– А мне и не надо, – Никита уже отсчитал пять монет. – Мне бы в самых общих чертах.
Он готов под присягой поклясться, что не заметил, как из его руки исчезли деньги. Вот он их держал, вот размышлял, а не обидит ли ее сия подачка, а вот, судя по удовлетворенному лицу Фаины, деньги уже находятся где-то в складках ее обширной оранжевой юбки, а может, под шляпкой или под парусящими от ветра кружевами.
– Спрашивайте… ладно, Бог с вами. Но знайте, мне вам ничего отвечать нельзя. Меня не только от должности отставят, но и жизни могут лишить. Я знаю, что говорю. Но знаю также, что превыше всего в мире – любовь, – васильки на шляпе закивали с полным согласием. – Отвечать вам буду только «да» и «нет», а то ведь вы захотите душу мою до дна опорожнить.
– Согласен. Где Мелитриса?
Фаина выразительно расширила глаза.
– Ах, да… Мелитриса сейчас в Кенигсберге?
– Нет.
– То есть как – нет? Ее увезли?
– Да.
– Силой?
– Нет.
– Кто?
– Кто-кто… Дед Пихто! – в сердцах крикнула Фаина. – Договорились ведь!
– Ну ладно, успокойтесь. Ее увез Осипов? – Видя, что она медлит с ответом, Никита уточнил: – Тот человек, что жил с ней в гостинице?
– Да.
– Ей угрожает опасность?
Фаина пожала плечами, де, нам всем в этой земной юдоли угрожает опасность.
– Он повез ее в Петербург?
– Туда ей нельзя, – вдруг более развернуто ответила Фаина.
– Почему?
Вздох, поднятые к небу глаза… Чертова оранжевая утка – как с ней разговаривать?
– Вы можете мне внятно сказать, кто и зачем похитил Мелитрису? Кому вы служите? – Никита поспешно отсчитывал серебряные рубли, – руки его от нетерпения дрожали. – Кто этот Осипов?
– Вот этого я вам никогда не скажу, – Фаина решительно отвела его руку с деньгами. – И как вы фамилию-то эту узнали? Не положено вам знать, кто такой Осипов. Засекреченная эта фамилия! И забудьте ее. Они к Мелитрисе хорошо относятся, не обижают. Они ее спасти хотят.
– От чего – спасти?
– Как от чего? Она же государыню хотела отравить!
– Государыню?.. – Никита что есть силы вцепился в ствол ивы, да так ловко, что оцарапал руку корешком отломанного сука.
Не хотела Фаина этого говорить, но, видно, бдительность потеряла, видя, как князь страдает, где-то на дне души отворились вдруг запретные двери, и тайна проворным воробьем выпорхнула на свободу. Сейчас главное клетку поплотнее захлопнуть, ничего более не сказать. Эх, как он руку-то располосовал. Наверное, гвоздь в старом дереве был – не иначе.
Никита меж тем достал платок, стараясь стянуть кровоточащую рану. Вечная его история! Он вспомнил вдруг, как поранился стаканом, когда Гаврила принес весть о смерти младенца брата. Но «смерть общий удел», говорят древние. Мальчик мог умереть, это понятно. Но Мелитриса не может быть отравительницей. Хотя на Руси все возможно. Бумага все стерпит.
– Донос? – он строго посмотрел на Фаину.
Та трясла головой – ничего больше не скажу!
Да он и не будет спрашивать. Теперь понятно, почему дело это окутано тайной и почему Фаина помертвела от страха. Перед Тайной канцелярией мы все делаем стойку смирно и запечатываем рты.
– Успокойтесь. Я не буду вас больше мучить вопросами. Но адрес свой вы мне можете дать?
– Нет.
– Клянусь, я им воспользуюсь только в случае крайней необходимости.
– Подойдем с другого боку… Я должен найти Мелитрису. Я должен ей помочь. Я должен ее увидеть.
Фаина смотрела на него, вытаращив глаза, потом отерла тыльной стороной ладони пот на висках и подносье.
– Она верит мне, – продолжал Никита, ударяя себя в грудь кулаком, в котором были зажаты монеты. – Я не имею права бросить ее на произвол судьбы. Ради Мелитрисы я приехал в этот город. И плевать я хотел на Тайную канцелярию!
– В Польшу они ее повезли, – сказала Фаина свистящим шепотом. – В горнило войны. Зачем – не знаю. Думаю, что они ее прячут. – Она поймала кулак Никиты, разжала его без усилия и взяла деньги.
– Только ради любви, так и знай. Ишь, вспотели, – она любовно огладила монеты.
– А Осипов – подлинная фамилия?
Фаина погрозила Никите пальцем, словно нашкодившему ребенку, потом подобрала юбки и быстро пошла прочь.
– Клянусь, ни одна живая душа не узнает о нашем разговоре. Спасибо.
– Прощайте, князь, – донеслось из ивовой пущи, оранжевая юбка последний раз полыхнула закатом и пропала за деревьями.
Разное
Как это часто бывает, если ты на правильном пути, судьба не останавливается в своих благодеяниях. Зайдя в тот же вечер в недавно открытый православный храм, Оленев встретил там своего попутчика – полкового священника отца Пантелеймона, милейшего человека, и тут же выяснил, что отец Пантелеймон собирается в действующую армию. Никита сразу стал просить взять его с собой.
– Волонтером, ваше сиятельство? Помнится, вы не хотели воевать. Что заставило вас переменить решение? Зачем вам ввергать себя в пучину горя, греха и соблазна?
– Какой соблазн, батюшка? Я должен найти друга – полковника Белова. Может быть, военная канцелярия в самом Кенигсберге могла бы сообщить мне, где находится его полк?
– Могла бы, – улыбнулся священник, – только за точность бы не поручилась.
– Вот и я так думаю, а потому буду искать его в самой армии.
Никита надеялся, что рекомендательное письмо Шувалова, уже послужившее ему, откроет полог палатки фельдмаршала Фермора.
– Ну что ж, – сказал милейший отец Пантелеймон, – рад оказать вам услугу. Но для поездки в армию, которая, по моим сведениям, вышла из города Познань и направляется теперь к Одеру, чтобы идти воевать Брандербургию, вам надо иметь тщательно выправленный паспорт.
– Я же оформил паспорт в Петербурге.
– Его, батюшка князь, надо перерегистрировать в местной ратуше у нашего наместника графа Корфа. Если вы завтра представите мне свой паспорт, то я, пожалуй, помогу вам ускорить эту процедуру.
Теперь предстояло сообщить Гавриле о предстоящем отъезде, да так, чтобы он не потащился за барином. В этом была своя трудность. Гавриле не нравился Кенигсберг и его жители. Влажный морской воздух вызывал у камердинера боли в суставах (можно подумать, что в Петербурге воздух был суше), квартира была тесна и неудобна, торговля шла плохо. Гаврила решил в Пруссии подзаработать и захватил из отечества капли глазные, кармин красный, пудру для париков и чрезвычайно вонючую мазь для снятия мозолей. Но, как видно, глаза у немцев не болели, а обувь готовили удобную и не способствующую мозолеобразованию. Еще Никита подозревал, что не последнюю роль в образовавшейся нелюбви к прусской столице сыграла одна из ее дочерей, а именно фрау К.
Отношения их, как уже говорено, получили трещинку сразу по приезде, и Гаврила тут же это неблагополучие и усугубил. Начав торговлю, он, конечно, предложил сухой розе красный кармин, дабы подрумянила она свои бледные ланиты. Фрау К. обиделась смертельно и тут же нажаловалась Никите. Смысл ее речей сводился к тому, что «может быть, она и не красавица и, может быть, ей не двадцать лет, но она никому не позволит… и так далее». «Немедленно отвяжись от фрау К.», – приказал Никита камердинеру, но этим только подлил масла в огонь. Камердинер хотел бы отвязаться, да не знал, как это сделать, жили-то рядом! Скоро разногласия Гаврилы и квартирной хозяйки приняли более жесткий характер, потому что затронули проблемы национальные, а также победителей и побежденных. Гаврила был обозначен как человек жестокий, нетерпимый, глупый, а также оккупант и феодал. Враждебные стороны были безукоризненно вежливы, но не разговаривали, а шипели, как сало на сковороде. Зная вполне сносно разговорный немецкий, Гаврила не удостаивал им хозяйку, а в витиеватую немецкую фразу вставлял столько слов из родного «великого и могучего», что сам себя с трудом понимал. Фрау К. вообще разговаривала только пословицами, считая, очевидно, что с народной мудростью не поспоришь. Allzurlug ist dumm[6] – этой фразой кончала она беседы с камердинером.
Такая была расстановка сил, когда Никита сообщил, что собирается уезжать из Кенигсберга, оставив Гаврилу здесь. Последних слов камердинер просто не услышал, сказав «глупости какие», и тут же начал собираться и спрашивать, что готовить на сегодняшний праздничный ужин – отметить надо событие!
– Гаврила, я еду в армию… на войну, понимаешь?
– И на войне бриться надо, а кто вам воду поутру согреет? Кто умоет, кто оденет?
– Сам оденусь, в конце концов! Денщика мне Белов даст…
– Глупости какие! Белов ваш только брать умеет, а чтоб давать…
Они препирались до самого вечера, Гаврила меж тем успел приготовить «курю в щах богатых» и «блины тонкие», расходуя, по мнению хозяйки, немыслимое количество дров. В довершение всего был приготовлен взварец – великолепный напиток из пива, вина, меду и кореньев разных с пряностями.
Гаврила сам предложил позвать фрау К. к столу – «расставаться надо подобру, а то пути не будет». Фрау милостиво согласилась: выпила, откушала, опробовала, привезенная из России черная икра произвела на нее особо сильное впечатление, а то, что Гаврила прислуживал за столом и с поклоном подносил ей кушанья, примирило ее полностью с феодалом и оккупантом.
Но за десертом Гаврила развязал язык:
– Смешной вы, немцы, народ…
– Прекрати, Гаврила…
– Слушаюсь, ваше сиятельство… Так вот, сколько лет с вами вожусь, а понять не могу, с чего вы такие скопидомы? – последнее слово он, естественно, произнес по-русски.
– Что есть скопидом? – доброжелательно поинтересовалась фрау.
– Скопидом – это такой гомункулус, который себя и близких своих из-за талера удавит…
Фрау К. посмотрела на Никиту, ожидая внятного перевода, но поскольку он его не сделал, как могла поддержала разговор:
– Талер сейчас очень хорошие деньги!
Даже Гаврила не нашелся, что можно на это возразить. По счастью, Никите удалось отвести разговор из-под падающих Гавриловых бомб на более спокойные позиции. Стали обсуждать тягости войны, высокие цены, разговор как-то сам собой вышел на Белова. То да се, и вдруг спокойным тоном брошенная фраза:
– Господину Белову нужна была моя квартира, чтобы следить во-он за тем домом.
– А что это за дом такой? – насторожился Никита.
– Торговый дом Альберта Молина. Господин Белов все искал какого-то человека со странной фамилией… Я один раз слышала, он обсуждал с кем-то… но забыла.
– А у Белова бывали гости?
– О, да… Иногда бывал симпатичный такой человек… он моряк. Фамилию его я забыла, но он сам мне ее перевел – степная лисица.
– Корсак! – воскликнул радостно Никита.
– Вот именно. Было еще много господ офицеров. Веселые люди, деньги и вино лились рекой. Один раз был переводчик из замка, он немец, зовут его Цейхель, но они поссорились, и крупно. Говорили, чуть до дуэли дело не дошло, но я думаю – врут, – язык сухой розы слегка заплетался, щеки без всякого кармина украсились румянцем, она была счастлива. – Бывал еще один немец… а может, и не немец, я не поняла его национальности. Да и зачем банкиру национальность? А господин Бромберг оч-чень уважаемый человек. Господин Белов его отличал, можно даже сказать, что они дружили.
– А вдруг Белов написал этому Бромбергу письмо из армии?
– Может, и написал, – она вздохнула слегка, – вдруг. Господин Белов не из тех людей, кто не пишет писем. Знаете, есть такие люди, которые не выносят самого вида пера и бумаги, таким был мой покойный муж, все счета за него вела я, а господин Белов писал, да… – фрау К. жевала слова как жвачку, она не могла остановиться, и это чудо, что Никите удалось сдвинуть ее с эпистолярной темы и узнать адрес банкира Бромберга.
Наутро он посетил его крупный, представительный особняк из красного кирпича. Но с банкиром Оленеву не повезло. Неулыбчивый служитель сообщил, что господин Бромберг отбыл из города по делам, а когда вернется – неизвестно.
Через день паспорта Оленева и камердинера его были подобающим образом оформлены, можно было отправляться в путь. Узнав, что князь Оленев поедет в собственной карете, отец Пантелеймон обрадовался.
– Экипаж у меня просторный, четырехместный, но я забыл уведомить, что со мной поедет попутчик – пастор Тесин. Он личный священник самого фельдмаршала Фермера.
– Как? Лютеранин?
– И житель Кенигсберга… приезжал сюда по делам, а сейчас возвращается в армию.
Выехали рано утром при плохой погоде, дождь сеял над всей Пруссией. Не проехали и десяти верст, как Оленев перебрался в карету отца Пантелеймона, уж очень интересовал его попутчик, пастор Тесин.
Это был молодой человек лет, пожалуй, двадцати пяти, а может, и того моложе, узкоплечий, среднего роста. Черный плащ с белым воротником и кургузый парик придавали ему чопорный вид, но ясноглазое и белозубое лицо пастора дышало здоровьем и благорасположением ко всему сущему. Он был хорошим собеседником, умел слушать, вовремя улыбался, был откровенен в суждениях, только имел некую странную особенность. В самый разгар беседы он вдруг из нее как-то выпадал, задумываясь отвлеченно, из-за чего лицо его принимало растерянное, даже болезненное выражение. Столкнувшись с этим первый раз – разговор шел о какой-то мелочи, – Никита смутился:
– Я огорчил вас, святой отец?
– Отчего же? Нет. Это я с ангелами беседовал, – и улыбнулся сияюще, нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез.
Поводом к сближению послужило воспоминание об юности университетской, пастор учился в Галле, но, к удовольствию Никиты, знал и Геттингенский университет. Они с удовольствием обсудили студенческие традиции, экзамены, любимых педагогов и ночные попойки.
Читать бесплатно другие книги:
