Кольца анаконды Гаррисон Гарри

Сползание к войне

Члены Кабинета министров яростно спорили и были так поглощены перепалкой, что даже не заметили, как дверь открылась и вошел президент. Авраам Линкольн с минуту молча смотрел на них, слыша возбужденные голоса и видя яростно сжатые кулаки. Сев у дверей, он внимательно выслушивал аргументы и контраргументы, но сам не говорил ни слова. Прошла не одна минута, прежде чем его присутствие заметили. Встав, он подошел к столу, а когда спор разгорелся снова, сказал:

— Сегодня Рождество, господа, Рождество. Желаю всем счастья, — достаточно громко, чтобы заставить собрание смолкнуть.

Министры забормотали слова благодарности, а он занял тем временем свое законное место во главе стола, спокойно выждал, когда внимание присутствующих обратится на него, и заговорил снова:

— Я знаю, что сегодня все вы хотите быть со своими семьями, как и я со своей. Тем не менее я созвал вас сюда, потому что сегодняшний день является решающим. Завтра утром лорду Лайонсу будет отправлено послание касательно дела «Трента». Сейчас мы собрались как раз для того, чтобы решить, что будет содержаться в этом послании. Мистер Камерон, вид у вас встревоженный.

— Я и вправду встревожен, господин президент. Будучи военным министром, я обязан заботиться об обороне страны и покорении врага. Как вам хорошо известно, у нас имелись и свои успехи, и свои неудачи. Если мы хотим победить, то должны приготовиться пожертвовать очень многим. Нам придется нелегко. Для победы в борьбе нам понадобится поставить под ружье всех, кого удастся найти. Каждый должен работать с предельной отдачей. Посему полагаю, что будет невероятно рискованной глупостью, если посреди войны против определенного врага мы будем настолько неблагоразумны, что позволим втянуть себя еще и во вторую войну.

— Да нет никакого риска! — выкрикнул министр юстиции Бэйтс. — Даже пустоголовые британцы не так глупы, чтобы затеять войну по столь ничтожному поводу. Им не причинили никакого ущерба, они не понесли никаких потерь. Тут замешано всего лишь их уязвленное самолюбие. В 1812 году мы вступили в войну, потому что правда была на нашей стороне. Они останавливали наши корабли и силой вербовали наших моряков в свой флот. И хотя мы были горько удручены, все равно не рвались разжечь войну, а, наоборот, старались уклониться от нее. Мы терпеливо сносили унижения снова и снова и не объявляли войну, пока не осталось иной альтернативы, иного выбора. Теперь же мы имеем дело с куда менее значительным инцидентом — остановлен всего лишь один корабль, захвачено два врага нашей страны, а корабль отпущен. Это буря в стакане воды, со временем она утихнет, как утихает любой шторм, каким бы неистовым он ни был. Просто не может быть, чтобы подобный инцидент повлек войну с Британией. Сие невозможно!

— Совершенно с вами согласен, — подхватил Гидеон Уэллс. — Как министр военного флота, я был обязан захватить этих предателей, прежде чем они нанесут урон нашей стране. Действуя согласно лучшим традициям нашего флота, капитан Уилкс именно так и поступил. Американский народ считает его героем и венчает его славой. Неужели мы повергнем их ликование в пучину, обратим во прах по приказанию иноземной державы? Неужели мы уступим под напором угроз и команд, отдаваемых нашему суверенному государству посторонними? Неужели мы предадим труды этого великого моряка, свершенные им во имя родной страны? Общественность и газеты не допустят такого. Я заявляю, что мы не должны, не можем и не будем!

— Я бы пошел даже дальше, — вставил Сьюард. — Как госсекретарь, я давно поговаривал о возможности отвлекающей войны с иноземной державой, войны с внешним противником во имя воссоединения расколотой нации. А сейчас подобная война сама идет к нам в руки, и будет неумно упускать такую возможность.

— Как вам известно, я никогда не разделял вашего мнения на сей счет, — тряхнул головой Линкольн. — Даже рассмотрев подобную возможность, я нахожу, что вступление в войну с мелкой центральноамериканской страной весьма и весьма отличается от войны, навязанной могущественной державой, за спиной которой стоит империя, подмявшая под себя весь мир. Мы должны найти более основательные доводы, чем этот, если хотим останоить разгорающееся пламя ненависти.

Гневный ропот министров вознесся до крика, зато Линкольн погрузился в молчание, выслушивая все сказанное, пока не постиг аргументы обеих сторон в мельчайших подробностях, и лишь потом заговорил:

— Джентльмены, с сожалением извещаю, что мы застряли в мертвой точке. Если сейчас поставить вопрос на голосование, то, по моим наблюдениям, голоса разделятся примерно поровну. Однако мы должны быть в своем решении едины. Посему я предлагаю компромисс. Мы пошлем письмо британцам о том, что не поддаемся на угрозы. Мы заявим, что понимаем их позицию и уважаем ее. Быть может, мы освободим этих людей, позволив им продолжить путешествие, но лишь в том случае, если угрозы и приказания будут изъяты. Мы предложим, чтобы лорд Пальмерстон встретился с Чарльзом Адамсом, нашим многоуважаемым посланником в Лондоне, дабы постараться совместно прийти к соглашению на словах. Поступив подобным образом, мы не уроним лица и продемонстрируем свое миролюбие. Что вы скажете на это предложение?

Снова поднялся шум, и Камерон поспешил высказаться, пока его не заглушили:

— Лично я — «за». Копия нашего послания как можно скорее должна быть отправлена Адамсу вместе с различными наметками и предложениями, которые мы тут выработаем. Война будет предотвращена, а честь спасена. Давайте единогласно примем это предложение, а затем вернемся к нашим близким, чтобы провести с ними священнейший из семейных праздников.

Один за другим сомневающиеся поддались на убеждения, придя к взаимоприемлемому соглашению.

— На сегодня работа закончена, — Линкольн улыбнулся впервые за день. — Хей и Николай напишут все документы и завтра утром представят нам для одобрения. Не сомневаюсь, что этот компромисс удовлетворит все заинтересованные стороны.

Лорд Лайонс, британский посланник в американской столице, испепелял послание взглядом, не чувствуя ни малейшего удовлетворения. Он стоял у окна, в гневе взирая на промороженный, отвратительный пейзаж, укрытый снегом, все сыплющимся и сыплющимся с небес. Разве это ответ?! Ни рыба ни мясо. Ультиматум не принят и не отвергнут. Вместо этого предлагается третий, весьма сомнительный путь. Однако изъять свой паспорт, как приказано, Лайонс не может, поскольку требования не отвергнуты с ходу. Вопрос все еще далек от окончательного разрешения. Придется передать этот ответ лорду Пальмерстону; Лайонс заранее догадывался, в какой гнев тот впадет. Лайонс звонком вызвал слугу.

— Соберите мои вещи для морского путешествия.

— Если помните, сэр, вы уже просили меня сделать это несколько дней назад.

— Разве? Клянусь Юпитером, пожалуй, вы правы. А не просил ли я вас заодно проследить за рейсами кораблей?

— Совершенно верно, сэр. Имеется бельгийский барк «Мария Челеста», сейчас принимающий груз в Балтиморском порту. Отбывает в Брюгге через два дня.

— Отлично. Утром же выезжаю в Балтимор. Организуйте поездку.

Надо вернуться в Лондон незамедлительно, другого выбора нет. Зато утешает тот факт, что можно вырваться из этой захолустной столицы и хотя бы недолго пожить в безмятежном городе, в сердце самой могучей империи на земле. В городе, чей крутой нрав придется испытать на себе этим дикарям, если они будут упорствовать в своей непокорности.

Лорд Лайонс был прав по крайней мере по поводу погоды в Британии. В этот самый декабрьский день над Лондоном безмятежно сияло солнышко, пусть тускло и водянисто, но все–таки сияло. Чарльз Фрэнсис Адамс, посол Соединенных Штатов при дворе святого Якова, радовался возможности выйти из дома, прочь от бесконечной бумажной работы и дымных каминов. Должно быть, прислуга обитателей Мэйфер встала ни свет ни заря, чтобы подмести и вымыть тротуары, так что шагать было одно удовольствие. Свернув с Брукстрит на Гросвенорсквайр, Адамс взошел по знакомой лестнице на крыльцо дома номер два и легонько постучал в дверь рукояткой тросточки. Открывший ему слуга ввел Адамса в великолепно обставленную гостиную, где его уже дожидался друг.

— Чарльз, как любезно было с твоей стороны принять приглашение!

— Приглашение отобедать с тобой, Эмори, для меня было как луч света с пасмурных небес.

Они были близкими друзьями, являя собой маленькую частичку американской общины в Лондоне. Эмори Кэбот — бостонский купец, сделавший свое состояние на торговле с Англией. В этот город он приехал еще юношей, чтобы представлять семейное дело, и это временное положение стало постоянным, когда он женился здесь на девушке из семейства видных бирмингемских фабрикантов. Ныне, увы, жена его скончалась, дети разлетелись из родимого гнезда. Но Лондон стал для Кэбота родиной, а Бостон превратился в дальний уголок мира. Теперь, когда ему перевалило за восемьдесят, Эмори приглядывал за делом лишь вполглаза, предоставляя тяжелую работу другим. А сам изрядную часть внимания уделял висту и прочим цивильным развлечениям.

Пока друзья праздно болтали, слуги принесли трубки и подогретый эль. И лишь когда дверь за ними закрылась, лицо Кэбота омрачилось тревогой.

— Нет ли новостей о кризисе?

— Никаких. Мне ведомо, что на родине газеты и общественное мнение попрежнему весьма непреклонны на сей счет. Предатели находятся в наших руках и должны в них оставаться. Освобождение их просто немыслимо. Вашингтон пока ни словом не отозвался на меморандум касательно «Трента». Мои руки связаны, я ничего не могу предпринять по собственной воле, а инструкции мне не предоставили. И все–таки этот кризис следует предотвратить.

— Целиком и полностью согласен, — вздохнул Кэбот. — Но удастся ли? Наши соплеменники пылают негодованием, но, как вам прекрасно известно, в Лондоне дела обстоят ничуть не лучше. Люди, с которыми я дружил много лет, отказывают мне в приеме, а при встрече напускают на себя непроницаемый вид. Знаете, что я вам скажу? Ситуация такова, будто война 1812 года разыгрывается сызнова. Я и тогда был здесь, но держался тише воды ниже травы и переждал. Но даже тогда большинство моих друзей и коллег не повернулись ко мне спинами, как сейчас. Они полагали, что война навязана им силой, и вступили в нее крайне неохотно. Да чего там, некоторые, самые либеральные из них, даже сочувствовали нашей борьбе и считали войну исключительно безрассудной, вызванной не обстоятельствами, а высокомерием и глупостью, каковых всегда хватает в избытке. Но сейчас все обстоит абсолютно иначе. Сейчас гнев и ненависть достигли высочайшего накала. А газеты?! Вы читали, что пишет «Таймс»?

— Разумеется, читал. Эти так называемые «Городские вести». Там напрямую сказано, что Линкольн и Сьюард пытаются замаскировать свою вопиющую внутреннюю распрю, затеяв войну с иноземной державой. Вздор несусветный!

— Совершенно верно. А «Дейли ньюс» и того почище. Там пишут, что все англичане считают, будто Сьюард каким–то неведомым способом самолично организовал весь этот инцидент с «Трентом».

Трубка Адамса погасла, и он встал, чтобы поджечь лучинку от камина. Раскурив трубку снова, он выдохнул облако ароматного дыма от виргинского табака и продолжал:

— Политики беспокоят меня куда больше, чем газеты. Косная элита вигов — вроде нашего общего знакомого графа Кларендона — люто ненавидит демократию. Им кажется, будто демократия угрожает их классовой системе и их могуществу. Для них Соединенные Штаты воплощают собой оплот дьявола, заразу, которую надо искоренить, пока она не поразила здешние низы общества. Войну против нашей страны они встретят с восторгом.

— Королева тоже, — мрачно заметил Кэбот, делая долгий глоток из кружки, словно стремясь избавиться от дурного привкуса во рту. — Она одобряет все. Более того, предрекает неминуемое поражение янки. Хоть это и кажется полнейшей нелепостью, но в смерти принца Альберта она винит именно нас.

— Одними угрозами здесь не кончается. В рождественский день я прогуливался вдоль Темзы, и даже в праздник у самого Тауэра вовсю кипела работа — грузили оружие. В одно лишь это утро я насчитал восемь барж.

— Неужели ничего нельзя сделать? Неужели мы должны сидеть, беспомощно сложа руки, пока Соединенные Штаты и Великобритания катятся навстречу войне? Разве не могутвмешаться иноземные державы?

— Если бы, — вздохнул Адамс. — Император Луи Наполеон совершенно обаял королеву Викторию. А он согласен с ней, что Америку надо поставить на колени. По крайней мере, в этом французы его поддерживают. Они считают Британию своим извечным врагом и будут только рады ее бедам. Далее, конечно, имеется Пруссия и прочие германские государства. Все они так или иначе связаны с королевой. Они не будут ничего предпринимать. Россия после Крымской войны не питает любви к британцам, но царь не станет вмешиваться, чтобы пособить Америке. Да и все равно он слишком глуп. Нет, боюсь, мы одни перед целым миром и не можем рассчитывать на помощь со стороны. Затевается нечто ужасное, и никто не находит способа предотвратить это.

Небо затянули черные тучи, заслонившие солнце, и в комнате стало темно. Так же пасмурно было и на душе у сидевших в ней людей, так что они окончательно погрузились в молчание. Чем же это кончится, чем кончится?

А неподалеку, в нескольких минутах быстрой ходьбы от этого дома, на Гросвенорсквайр до Парклейн, находится самый знаменитый дом в Лондоне — Эпслихаус, номер один, Лондон. В это самое время перед ним остановилась карета из Уайтхолла, и лакей поспешил распахнуть дверцу. Кряхтя от усилия, морщась от боли в подагрической ноге, лорд Пальмерстон спустился на землю и заковылял к дому. В доме слуга принял у него пальто, а дворецкий распахнул дверь и ввел пред очи хозяина дома, лорда Уэлсли, герцога Веллингтона, чуть ли не самого знаменитого человека в Англии и уж наверняка самого знаменитого из живущих генералов.

— Входите же, Генри, входите, — донесся голос Веллингтона, сидевшего перед огнем в кресле с высокой спинкой, голос тонкий, скрипучий от старости, но все еще не утративший отзвуков былой зычности.

— Спасибо, Артур, давненько мы не виделись. — Лорд Пальмерстон со вздохом опустился в кресло. — Выглядите вы на славу.

Веллингтон издал скрипучий смешок.

— Когда человеку девяносто два, уже неважно, как он выглядит. Первостепенную роль тут играет то, что он вообще может как–то выглядеть.

Да, герцог исхудал, пергаментнотонкая кожа обтянула череп, еще более подчеркнув пропорции огромного носа Веллингтона. «Носяра», как любовно звали его солдаты. Ныне все они почили, все лежат в могилах — тысячи, сотни тысяч воинов. Перевалив за девятый десяток, человек обнаруживает, что ровесников можно счесть по пальцам одной руки.

Раздался негромкий стук: безмолвный слуга поставил бокал на стол у локтя Пальмерстона.

— Последняя бутылка из последнего ящика портвейна двадцать восьмого года, — пояснил Веллингтон. — Берег для вас. Знал, что вы заглянете как–нибудь на днях.

Отхлебнув, Пальмерстон испустил вздох.

— Ну и ну, музыка, музыка небес, а не напиток! За ваше неизменное доброе здравие.

— Да сбудется ваш тост! Тысяча восемьсот двадцать восьмой… Помните тот год?

— Его трудно забыть. Вы были премьерминистром, а я — неоперившимся юнцом в Кабинете. Боюсь, тогда я был не так покладист, как следовало бы…

— Было и быльем поросло. Когда потихоньку близишься к вековой отметке, очень многие вещи, прежде казавшиеся важными, теряют свое значение. Со времени болезни в пятьдесят втором мне кажется, что я живу в долг, и я намерен насладиться этим подарком.

— Для нас то было время великих тревог…

— Для меня тоже, уверяю вас. Я стоял на пороге смерти, но сии ужасные врата так и не распахнулись. А теперь перейдем к делу. Вас ведь привело ко мне не желание насладиться портвейном или предаться воспоминаниям. В вашей записке говорилось, что речь идет о делах великой важности.

— Так и есть. Как я понимаю, вы читаете газеты?

— Отнюдь. Но секретарь зачитывает мне выдержки из большинства. Полагаю, речь идет об этом инциденте с американцами?

— Совершенно верно.

— Тогда зачем же вы здесь?

— Меня просили прийти. Сама королева.

— Ахх… — Веллингтон поерзал в кресле и костлявыми руками подтянул сползший плед. — Дорогая моя Виктория. Она была весьма привлекательным ребенком, знаете ли — круглолицая, румяная, прямо–таки пышущая энергией. Частенько приходила ко мне за советом, даже после замужества и коронации. Не подавая особых надежд, пережив столь странное детство, она превзошла себя на голову. Полагаю, она стала королевой не только по титулу, но и по деяниям своим. Чего же она ждет от меня теперь?

— Думаю, мудрого совета. Ее донимают со всех сторон противоречивыми мнениями касательно того, как следует поступить с американцами. Сама же она считает, что в смерти Альберта повинны именно они. Но притом опасается, что чувства ее возобладают над рассудком.

— В этом она одинока, — с теплом в голосе отозвался Веллингтон. — Вокруг этого дела раздута слишком большая истерия. Слишком много истерических чувств и ни малейших попыток мыслить логично. Народ, пресса, политики — все шумно требуют войны. Во время своей военной карьеры я всегда считал, что политики служат только себе и более верны своей партии, нежели родной стране. Когда же я начал свою политическую карьеру, то обнаружил, что был прав куда более, нежели мог вообразить. Теперь же они криком кричат о безрассудной, ненужной войне.

— А вы нет? Виконт Веллингтон, барон Дюоро?

— Баронство Дюоро пожаловано мне после Талаверы.[10] Титулы даруют только победителям. Вы умышленно выбрали именно эти титулы, дабы напомнить о моей военной карьере.

— Да.

— Рассматривая проблему, поставленную передо мной ныне, я предпочел бы помнить о своей политической карьере. В вопросах внешней политики я всегда выступал за невмешательство, и вам это известно. Начать войну легко, но прекратить ее ужасно трудно. Мы не подверглись агрессии, никто из наших соотечественников не пострадал, наши владения не претерпели ни малейшего урона.

— Английский корабль был остановлен в открытом море. Но более вопиющий противоправный акт — на нем захвачены двое иностранных подданных.

— Согласен, акт вопиюще противоправный. По международным законам пакетбот должны были отвести в нейтральный порт. Далее была бы определена надлежащая процедура. Обе заинтересованные державы затеяли бы тяжбу в суде. Буде таковое прошло бы подобающим образом и буде обоих отдали бы в руки американцев, у вас не было бы к ним никаких претензий. Так почему бы вам не привлечь юристов, раз уж речь зашла о нарушении закона? Нехватки в последних не наблюдается, и они с радостью возьмутся за подобное дело.

— Что я должен передать королеве?

Откинувшись на спинку кресла, Веллингтон тихонько вздохнул.

— И в самом деле, что? Со всех сторон — что добрые и великие, что низкие и глупые — криком кричат о войне. Ей трудно будет идти против течения, тем более что она и сама склоняется к тому же самому. Да вдобавок, вы говорите, в смерти супруга она винит американцев и инцидент с «Трентом».

— Именно так.

— У нее всегда был дар к иностранным языкам. Но в остальных отношениях дарованиями она не блистала. Частенько ударялась в слезы и была склонна к истерикам. Скажите ей, чтобы спросила совета у собственного сердца, поразмыслив о несметных тысячах людей, живущих ныне, каковым суждено умереть, если грянет война. Скажите, чтобы отдавала разуму предпочтение перед чувством. Хотя она вряд ли прислушается. Скажите, пусть ищет мира, не теряя чести, если сумеет.

— Это будет нелегко.

— Ни в воинском искусстве, ни в политике не бывает легких дел, лорд Пальмерстон. Вы должны сказать Ее Величеству, что ей следует весьма серьезно подумать о последствиях, подумать, позволять ли и дальше этому делу катиться, как прежде. Я видел чересчур много битв и смертей, чтобы наслаждаться ими. Прошу вас, выпейте еще вина перед уходом. Больше вам на своем веку уже не отведать подобного.

Веки старика опустились, он задышал ровнее и чуточку громче. Пальмерстон допил остатки портвейна и вздохнул об окончившемся удовольствии. Затем поднялся, стараясь не издать ни шороха, и удалился.

Победа в битве

Пробудившись, как всегда, на рассвет, генерал Уильям Тикамси Шерман полюбовался, как разгорается заря за окном гостиницы. Элен крепко спала, и ее ровное дыхание чутьчуть не переходило в легкое похрапывание. Тихонько встав, он оделся и вышел. В вестибюле царило совершенное запустение, не считая ночного портье, дремавшего в кресле. Заслышав чеканный звук шагов по мраморному полу, портье вскочил на ноги.

— Доброе утро, генерал! Намечается хороший денек. — Распахнув дверь, он вскинул руку в крайне цивильном приветствии. Шерман не обратил на него внимания. Президентский особняк расположен почти напротив «Уильямсотеля», так что генерал направился в сторону Белого дома. При его приближении двое солдат в синих мундирах, стоящие у въезда в особняк, вытянулись в струнку, и Шерман козырнул в ответ на приветствие.

Денек намечается хороший. Если говорить о погоде. Насколько удачным он окажется для генерала, зависит от хозяина Белого дома. Шерман зашагал быстрей, будто стремился убежать от собственных мыслей. Потом остановился на минутку, чтобы понаблюдать за стаей ворон, круживших над недостроенным памятником Вашингтону, стараясь занять свои мысли чем угодно, только бы не думать о предстоящей встрече с президентом. Зная себя, он понимал, как легко может впасть в могильную мрачность, превращающую жизнь в пытку. Только бы не сейчас. Не сегодня. Резко развернувшись, он зашагал обратно, повоенному четко печатая шаг, глядя прямо перед собой и стараясь держать мысли в узде.

Учуяв на подходе к гостинице аромат кофе, он направился прямиком в буфет и немного поболтал с официантом. Минута мрачности миновала; кофе оказался превосходным, и Шерман заказал вторую чашку.

Когда он вернулся в номер, Элен причесывала свои длинные черные волосы перед зеркалом, установленным на туалетном столике.

— Ты сегодня на ногах с раннего утра, Камп, — заметила она.

— Как только я проснулся и начал думать…

— То начал тревожиться и изводить себя попусту, вот что ты сделал. Но сегодня тебе не о чем тревожиться.

— Но сегодня такой важный день…

— Теперь важен каждый день. Тебе следует забыть о случившемся в Кентукки. С той поры ты проделал работу, которой генерал Халлек просто гордится. Он поддерживает тебя, как и твой друг Грант.

— Однажды я его подвел и забыть этого не могу.

Обернувшись, она взяла его за руки и крепко сжала их между своими ладонями, словно хотела поддержать еще и физически. Шерман пытался улыбнуться, но не сумел. Встав, Элен прижалась к нему своим худеньким телом.

— Мне ли не знать тебя лучше других? Мы познакомились, когда мне было всего десять лет. С той поры много воды утекло, мы давнымдавно женаты, а ты ни разу не подвел ни меня, ни детей.

— Я потерпел крах с банком в Калифорнии да вдобавок с армией в Кентукки.

— Халлек вовсе так не считает, иначе не поставил бы тебя командовать снова. И в СанФранциско ты выплатил все свои долги, хотя отнюдь не был обязан.

— Нет, обязан. Лопнул банк не по моей вине. Но это я подбил товарищейофицеров вкладывать деньги в этот банк. Когда же они лишились денег, долг чести требовал, чтобы я уплатил им. Все до цента.

— Да, ты сделал это, и я горжусь тобой. Но цена оказалась немалой. Жить так долго, так далеко друг от друга! Жизнь была нелегка, я первая же признаю это, и мы пробыли порознь слишком долго. Мне было очень одиноко.

— Мне тоже, — мягко отстранившись, он присел на край кровати. — Я не делился этим ни с кем, но не раз и не два… мне так хотелось… покончить с собой. Но ради тебя и детей… Только видя Минни, Лиззи и Вилли, думая о них… если б не это, я мог бы броситься в Миссисипи.

Элен знала, что, когда на мужа находит сумрачное расположение духа, урезонивать его бесполезно. Она глянула на часики, приколотые к платью.

— Сегодня слишком важный день, чтобы ты позволил себе нервничать. Во сколько вы встречаетесь с Джоном?

— Он сказал, что в девять будет ждать меня в вестибюле при входе.

— Значит, времени более чем достаточно, чтобы ты успел сменить сорочку. А пока ты будешь переодеваться, я хорошенько вычищу твой мундир.

Тяжело вздохнув, Шерман встал и потянулся.

— Конечно, ты права. Идет война, а я солдат и не боюсь сражений. Правду говоря, я рвусь в бой. И первое сражение я должен выдержать с этими черными мыслями, отбросить их и думать только о предстоящей встрече. От ее успеха зависит мое будущее.

Конгрессмен Джон Шерман толькотолько закурил свою первую за день сигару, когда увидел пару, спускающуюся по лестнице. Загасив сигару, он поспешил через вестибюль, чтобы поотечески поцеловать невестку в щеку. Потом с довольной улыбкой повернулся к брату.

— Ты выглядишь как нельзя лучше, Камп. Готов к встрече с дровосеком?

Шерман улыбнулся, но взгляд его остался холоден как лед. Сегодняшняя встреча чересчур важна, чтобы подшучивать над ней.

— Неужто эти претенденты на должности не могут подождать? Неужели всякий, кто претендует на государственный пост, должен являться лично ко мне? — спросил президент, приподнимая толстую кипу непрочитанных документов, неподписанных писем, неразрешенных проблем, неотложных дел.

— Тех, у кого дело не горит, я вынуждаю ждать — иных неделями — и разубеждаю самых неприемлемых или отказываю им в приеме, — ответил Николай. — Однако вы самолично назначили нынешнюю встречу с конгрессменом Джоном Шерманом. А он хочет, чтобы вы повидались с его братом генералом Шерманом.

Тяжко вздохнув, Линкольн уронил бумаги на стол.

— Что ж, эту войну приводит в движение политика, так займемся же политикой. Пригласите их.

С виду пришедшие не очень–то располагали к себе. Несмотря на молодость, сенатор уже начал лысеть. Генерал, щеголяющий остроконечной рыжей бородкой, оказался невысоким и коренастым, зато держался повоенному прямо; безупречная выправка выдавала в нем вестпойнтского выпускника. Взор его был холоден и бесстрастен, как взгляд хищной птицы. Сидел он молча, устремив взгляд за окно, на реку Потомак и далекие вспаханные поля Виргинии по ту сторону, не раскрывая рта, если только к нему не обращались напрямую. Очевидно, политика его совершенно не интересовала. Линкольн следил за ним краешком глаза, упорно пытаясь разбудить воспоминание, затаившееся где–то у самой поверхности сознания. Ну конечно!

— Что ж, конгрессмен, — перебил президент тираду, малопомалу переходившую в слишком уж знакомую аболиционистскую речь, — все сказанное вами весьма резонно. В ответ на это я могу лишь повторить слова, которые проговорила девушка, натягивая чулок: «Сдается мне, в этом что–то есть». Я приму ваши мысли к сведению. А сейчас мне бы хотелось перекинуться словцомдругим с вашим братом. — Он развернулся в кресле, чтобы оказаться лицом к Шерману. — Генерал, поправьте меня, если я заблуждаюсь, но не встречались ли мы хотя бы однажды?

— Встречались, мистер Линкольн, — кивнул Шерман. — Вскоре после битвы при БуллРане.

— И конечно, по поводу небольшого дисциплинарного вопроса в одном из ваших ирландских полков, насколько припоминаю.

— Можно сказать и так. Насколько помнится мне, это произошло перед самым вашим визитом. Один капитан, адвокатишка, простите за выражение, пришел ко мне для беседы, когда нас могло слышать множество его солдат, находившихся неподалеку. Он вполне недвусмысленно заявил, что его трехмесячный срок завершен и он отправляется домой. Я не мог стерпеть подобного на глазах у его подчиненных. — Лицо Шермана, переживающего прошедшее заново, окаменело от гнева. — Подобные поползновения надобно пресекать в корне. Особенно перед лицом людей, однажды уже бежавших с поля боя. Так что я сунул руку за борт шинели, сказав: «Попытка покинуть полк без приказа считается мятежом, и я пристрелю вас, как собаку». На этом вопрос был закрыт.

— Не совсем, — Линкольн улыбнулся при этом воспоминании. — Должно быть, чуть позже в тот же день, когда мы с государственным секретарем Сьюардом верхом объезжали лагерь, этот самый капитан приблизился к нам и, указывая на вас, сказал: «Господин президент, у меня жалоба. Сегодня утром я разговаривал с полковником Шерманом, и он грозился застрелить еня».

Как всегда, смакуя добрую байку, Линкольн выдержал мелодраматическую паузу, прежде чем продолжать:

— Я чуточку выждал, потом наклонился к нему и прошептал, что называется, театральным шепотом. Что ж, будь я на вашем месте, сказал я, и он грозил бы меня застрелить, я бы ему доверял, поскольку он и вправду на такое способен!

Все трое рассмеялись хорошему, умело поданному анекдоту.

— Конечно, — добавил Линкольн, — суть дела я узнал, когда ее изложил мне полковник Шерман, ибо тогда вы были в этом звании. Поскольку я ничего толком не знал, то решил довериться вашему суждению, чувствуя, что вы знаете свое дело.

— После поражения при БуллРане войска были деморализованы, и подобные разговоры следовало пресекать тотчас же.

— На лад ВестПойнта.

— Так точно.

— А ведь покинув ВестПойнт, вы одно время были начальником Луизианской государственной военной академии. Это правда?

— Мне действительно выпала такая честь.

— Камп чересчур скромничает, — встрял Джон. — Он основал эту академию, чуть ли не построил ее собственными руками. Начал в голом поле, возвел здания, организовал учебное заведение, и через два месяца оно уже открылось.

Президент кивнул.

— Должно быть, у вас было на Юге много друзей, когда вы занимали такой ответственный пост?

— Было. Пожалуй, и сейчас еще есть. За время службы я хорошо познакомился с южанами. У меня были друзья, человеческими качествами которых я восторгался. Но вот их отношения к порабощенным неграм я отнюдь не одобряю. Они встречают человека не по одежке, не по уму и даже не по воспитанию. В их глазах человек обретает вес, только если за ним следует раб, угождающий его прихотям. Один человек порабощает другого — и гордится этим до беспамятства. Во всех остальных отношениях они чудесные, благородные люди. После учебы становятся отличными солдатами. Это военный народ, с крепкими воинскими традициями.

— К несчастью, — кивнул Линкольн. — Слишком многие из ваших однокашников по ВестПойнту воюют на их стороне.

— Южане — отличные бойцы. Но порой они не внимают простейшей логике. Я знаю, ибо пытался взывать к их разуму. Однажды я пытался предупредить офицеров, преподававших в академии, об их неминуемой участи, о переменах, которые сулит им будущее. Боюсь, они даже не услышали, ибо крайне негибки в своих воззрениях.

— Вы меня озадачили, генерал, — с недоумением взглянул на него Линкольн. — О чем вы хотели их предупредить?

— Разговор состоялся, когда южные штаты уже начали откалываться. То было время великих тревог. Все преподаватели академии состояли на действительной службе в армии Соединенных Штатов. Они разрывались между верностью своему правительству и верностью своим штатам. Я пытался урезонить их. Поведать о неизбежности гибельной войны, господин президент. Пытался растолковать, сколь они безрассудны, ибо мысленным взором видел, что прольются реки крови, если они не сойдут с дороги, ведущей к гражданской войне. Реки их собственной крови. Мне не удалось убедить их, что миролюбивые северяне пойдут в бой, если придется. Пойдут в бой и победят.

— Вы говорите весьма убежденно. Вы догадывались, что боевой дух Севера со временем возобладает?

— Не совсем. Южане всегда отличались воинственностью, потому–то многие из них и пошли в ВестПойнт. Ибо считают, что во многом на голову превосходят остальных. Но все мы американцы — и северяне, и южане — и реагируем на конфликт одинаково. Однако нынешнюю войну выиграет отнюдь не боевой дух. В конечном итоге верх возьмет военная техника. Юг не в состоянии построить, скажем, локомотив или железнодорожный вагон, вообще произвести что бы то ни было потребное для ведения войны и окончательной победы. Они выигрывают сражения, ибо они отважный народ, но не располагают ресурсами для победы. Когда же я говорил об этом, они улыбались мне, как слабоумному. — Шерман помолчал, устремив свой холодный, пустой взор за окно, в сторону раскинувшейся за рекой вражеской земли. Видел дела минувшие… а быть может, и грядущие. — После этого мне не оставалось ничего другого, как покинуть Юг и выступить за дело Союза. Конечно, мои слова пропустили мимо ушей и скоро забыли, и мы стремительно покатились навстречу войне. Но эти люди — мои добрые друзья, и по сей день я не могу воспринимать их как мятежников или предателей. Они восстали на защиту своей родины, своих очагов и семей — против чужаков, вторгшихся на их землю, каковыми они нас считают.

Его слова произвели на Линкольна неизгладимое впечатление, оказывается, этот человек не только воин, но и мыслитель. Слишком уж многие генералы думают только о схватках и почти ни о чем более. А у иных нету даже боевого духа. Генерал Макклеллан потратил целых пять месяцев совершенно впустую. Теперь он угодил с лихорадкой в госпиталь, и президент принял командование на себя. На западе Халлек застрял и ни с места. Солдаты гибнут, но больше ничего не происходит. Только морская блокада идет успешно. Контрабандные суда перехватываются почти ежедневно, все запасы у южан на исходе. И все равно, ситуация сложилась патовая. Нельзя же выиграть войну, если сидеть сложа руки и надеяться, что мятежники перемрут голодной смертью. Будь во главе войск генерал Шерман, он сумел бы повлиять на ситуацию. Конечно, не прямо сейчас, но надо иметь его в виду.

— Вы далеко пойдете, генерал. Хотелось бы мне иметь хотя бы дюжину таких, как вы. Тогда с войной было бы покончено уже к весне. Насколько я понимаю, вы хотите служить под командованием генерала Халлека?

— Так точно. Он хочет, чтобы я принял дивизию под началом генерала Гранта.

— Тогда по рукам! Приказ будет отдан. Желаю вам всяческих успехов.

Николай, с безупречным чутьем секретаря появившийся именно в этот момент, проводил гостей. И заговорил лишь тогда, когда закрыл за ними дверь.

— Миссис Линкольн спрашивает, не можете ли вы зайти к ней в комнату Вилли.

Смуглое лицо Линкольна приобрело землистый оттенок.

— Никаких перемен?

— Не знаю, больше она ничего не сказала.

Линкольн поспешил прочь из кабинета. Мэри стояла у двери, глядя на кровать. Ощутив его прикосновение к локтю, обернулась.

— Он такой холодный!

Один из друзей Вилли сидел у большой кровати, выпрямившись с мрачной серьезностью. Глаза Вилли были закрыты.

— Он ничего не говорил? — спросил Линкольн у мальчика.

— Нет, сэр, сегодня нет. Но он наверняка знает, что я здесь, потому что пожимает мне руку.

Поставив стулья, они в молчании присели рядом с парнишкой. Тут уж ничего не скажешь, ничего не поделаешь. Пришел доктор, поглядел на безмолвного ребенка, потрогал его лоб — и покачал головой, сказав этим больше, чем под силу выразить словам.

Только через час Линкольн вернулся к письменному столу и устало опустился в кресло. И обернулся, услышав голос:

— Ему это удалось, мистер Линкольн, Гранту это снова удалось!

Военный министр вбежал в комнату, размахивая депешей, как боевым стягом. В своем восторженном задоре он даже не заметил, как осунулось лицо президента, не разглядел беспросветного отчаяния, застывшего во взоре Линкольна. Повернувшись к висящей на стене карте Соединенных Штатов, Камерон постучал пальцем по штату Теннесси.

— Форт Донелсон пал, и это воистину великая победа! — И зачитал с принесенного листка: — Шестнадцатого февраля… армия конфедератов сдалась… пятнадцать тысяч пленных. Вот оно, самое великолепное доказательство, что в Гранте мы нашли великого полководца. Знаете, что сказал Грант, когда генерал Бакнер спросил его об условиях сдачи? — Отыскав на листке нужное место, Камерон назидательно поднял палец. — «Никаких условий, кроме безусловной и немедленной сдачи. Предлагаю вам немедленно перейти к делу». — Министр ликовал. — Полагаю, если позволите, надо немедленно произвести Гранта в генералмайоры.

Линкольн утвердительно склонил голову. Камерон снова обернулся к карте.

— Сперва пал форт Генри, теперь очередь форта Донелсон, сущая катастрофа для противника! Камберленд и Теннесси — две важнейшие реки югозапада — в наших руках. Штат Теннесси теперь принадлежит нам а Кентукки распахнут перед нами. Южанам остается лишь горько сетовать. Они окружены и подвергаются непрерывным атакам. — Он ткнул пальцем в карту. — Наши армии находятся вот здесь, в Виргинии близ Вашингтона, и здесь, у ХарперсФерри. А также на полуострове, у форта Монро, и готовы нанести удар по Ричмонду и Норфолку. Стальное кольцо, вот как это называется! Наши войска у ПортРойяла нацелены на Саванну и Чарльстон. Далее по побережью Мексиканского залива мы готовы постучаться в ворота Мобила и Нового Орлеана. А здесь, на Миссисипи, устремлены на Камберленд и Теннесси. — Утомленный восторгом Камерон плюхнулся в кресло. — Блокада вдоль всего мятежного побережья уже не просто докука Джонни Бунтарю, а полновесная угроза. Я не удивлюсь, если война закончится еще до конца года. Тысяча восемьсот шестьдесят второй станет нашим annus mirabilis, победным годом.

— Дай Бог, чтобы это было так, Камерон. Я молюсь, чтобы неисчислимым смертям и разрушениям пришел конец и наша многострадальная страна вновь стала единой. Но раненый зверь бросается на обидчика, а Юг ранен, и ранен жестоко. Мы не должны терять бдительности ни на миг. И важнее всего для нас блокада. Ее следует поддерживать и укреплять. Надо отрезать противника от всех каналов поставок извне. Без оружия, боеприпасов и снаряжения Югу долго не продержаться. В конце концов их войска будут разбиты.

Слова были полны оптимизма, но в голосе Линкольна прозвучал беспросветный мрак. И столько в нем было горечи, что Камерон вдруг заметил явное страдание, написанное на лице президента.

— Сэр, вам нездоровится?

— Нет, не мне. Тому, кто мне дорог. Моему сыну, Вилли. Ему ведь всего двенадцать. Доктора говорят, смертельно болен. Тиф. Сомневаются, что доживет до вечера.

Пораженный горем и болью президента, Камерон даже не нашел слов для ответа. Встал, скорбно покачивая головой, и медленно вышел.

Река Джемс пересекает всю Виргинию, сердце Конфедерации. Покинув Ричмонд, ее столицу, Джемс неспешно несет свои воды через щедрые земли этого края к морю. У самого впадения в широкий залив, известный под именем ХэмптонРоудс, в нее вливается река Элизабет.

В это мартовское утро над рекой Элизабет курился туман, и первые лучи рассвета с трудом пробивались сквозь него, смутно очерчивая голые деревья, выстроившиеся по берегам реки. На ветке, нависающей над водой, сойка распевала свою хриплую песнь — и вдруг смолкла. Потом сорвалась в воздух и унеслась прочь, испугавшись темной громады, замаячившей в тумане. Птичье пение сменило пыхтение, напоминающее тяжкие вздохи какого–то речного чудовища. Вскоре из тумана выползло и само чудовище, пыхтя паровым двигателем и изрыгая черный дым из единственной высокой трубы.

Облаченный в броню, пузатый, медленный и неказистый корабль двигался едваедва, почти не тревожа рябью зеркальную гладь реки. Но, проплывая мимо, продемонстрировал серые борта с орудийными портами, пока что плотно закрытыми, и чудовищный таран, укрепленный на носу. На баке, прямиком над четырехфутовым стальным бивнем, находилась бронированная рубка, а в рубке — командир корабля, адмирал Франклин Бьюкенен, стоявший позади рулевого.

Но восторга адмирал отнюдь не испытывал. Не корабль, а скопище компромиссов. Деревянный корпус сделан из обугленной обшивки «Мерримака», сожженного янки при отступлении из Норфолка. И этой сырой обшивке уготована роль спасителя Конфедерации. Сгоревшие шпангоуты и обшивку срезали, оставив лишь прочное дерево. На остатках днища возвели бронированную надстройку из сосны и дуба, покрытых броневыми листами ради защиты установленного здесь десятка больших пушек. И вот теперь «Мерримак», переименованный в корабль военного флота Конфедерации «Виргиния», идет на войну в самый первый раз. Да притом мучительно медленно. Одноцилиндровый двигатель, и без того хлипкий и слабосильный, долго пробыл под водой, прежде чем его подняли и привели в порядок. Древний двигатель с самого начала не получал должного обслуживания, а уж пребывание в соленой воде ничуть не пошло ему на пользу. И тащить тяжелую посудину быстрее пяти узлов в час хилый двигатель оказался просто не в состоянии.

Зато, по крайней мере, судно наконец спущено на воду и скоро отведает вкус битвы. Оно пошло бы в бой и раньше, но суровые весенние шторма хлестали побережье много дней подряд, по заливу катились огромные валы, горами обрушиваясь на берег. Имеющая малую осадку «Виргиния» просто затонула бы. Теперь шторм стих, волны за ночь улеглись — и броненосец наконец–то будет испытан в деле.

Повернувшись, адмирал Бьюкенен спустился по трапу в машинное отделение, где громко крикнул, стараясь перекрыть лязг металла и шипение пара:

— Слишком медленно, лейтенант Джонс, слишком уж медленно идем! Нельзя ли развести пары посильнее?

— Нет, сэр! — крикнул в ответ перепачканный смазкой офицер. — Больше нам не выжать. Давление и так чересчур высокое, еще чуток — и что–нибудь взорвется.

Бьюкенен вернулся на свой пост. Когда «Виргиния» дотащилась до реки Джемс, к ней присоединились четыре деревянные колесные канонерские лодки. Самая крупная — «ПатрикГенри» — с целыми шестью пушками, а самый крохотный — «Тизер» — вооружен только одной.

Вот и вся флотилия, собранная против могучего военного флота Соединенных Штатов.

Туман уже разошелся, и пыхтящие пароходы медленно вышли в широкие воды ХэмптонРоудс. За Норфолком они окажутся в открытом море.

И столкнутся с блокадным флотом, ибо именно там начинается удушающий барьер блокады. Эти подступы к сердцу Конфедерации так важны, что здесь встала на якоре целая флотилия кораблей Союза. Бьюкенен ни разу не видел ее, но ежедневно получал рапорты о ее численности и состоянии.

Прежде всего сорокапушечные паровые фрегаты «Роанок» и «Миннесота». Их сопровождают парусные фрегаты: пятидесятипушечный «Конгресс» и «Камберленд» с двадцатью четырьмя орудиями. В общей сложности вход в реку Чарльз контролирует свыше ста пятидесяти пушек. Чтобы одолеть их, нужен целый флот. А флота у Юга нет.

Только одинединственный неказистый, наспех слаженный и не опробованный броненосец. Да еще четыре крохотных пароходика, лишенных брони.

Ни разу не испытанная в бою, нелепая, громыхающая «Виргиния» лениво близилась к блокадной флотилии.

— Открыть порты! — прокричал Бьюкенен. — Приготовиться к бою!

Вахтенный на корабле Соединенных Штатов «МаунтВернон», стоявшем к берегу ближе других, заметил дым над мысом Сьюэлл и подумал, что там разожгли огонь. Он уже собирался доложить, когда вдали показался темный силуэт. Корабль, но какой? Силуэт укоротился: корабль повернулся носом, и вахтенный забил тревогу. Пусть он ни разу не видел подобных кораблей, зато прекрасно узнал флаг Конфедерации, развевающийся на корме. Судно вполне может оказаться давно ожидавшимся броненосцем, который якобы должен принести Югу победу.

«МаунтВернон» поднял сигнальный флаг, чтобы предупредить флотилию. Сигнал остался незамеченным. Капитан приказал выстрелить в приближающийся броненосец. Этот выстрел и стал первым в битве на ХэмптонРоудс.

Пыхтя, «Виргиния» лениво приближалась к стоящим на якоре судам, смехотворная с виду и ничуть не грозная — пока не открылись орудийные порты и оттуда не выглянули черные жерла пушек. Мишенью первой атаки Бьюкенен наметил «Камберленд». «Виргиния» открыла огонь шрапнелью из носовой пушки уже с разделяющего их расстояния в целую милю, выведя из строя весь расчет турельной пушки — кого раненым, а кого и убитым.

На фрегате северян забили тревогу. Но атака была настолько стремительной и нежданной, что с такелажа даже не успели снять сушившееся белье. Матросы старались как могли. Экипаж бросился на ванты, чтобы поставить паруса, а канониры взялись за тали. Через считанные минуты «Камберленд» громогласно ответил первым бортовым залпом. Нападающие уже приблизились, и снаряды обрушились на броню «Виргинии» — четыре дюйма крепкой стали, подстрахованной двумя футами сосны и дуба.

Снаряды угодили в цель — и срикошетили, не пробив брони и даже не замедлив неуклонного, тягостного приближения.

— Так держать, — приказал Бьюкенен рулевому, —так держать. — Обшивка броненосца зазвенела, как циклопический колокол, от удара ядра, с воем унесшегося прочь. — Я хочу протаранить его посередине.

Не успели на фрегате зарядить пушки вновь, как таран с чудовищным грохотом врезался в «Камберленд», пронзив его деревянный корпус насквозь. Вода хлынула в громадную пробоину, и судно начало погружаться, грозя увлечь броненосец за собой.

— Полный назад!

Угроза была отнюдь не шуточной: передняя часть палубы «Виргинии» уже скрылась под водой. По стали неустанно барабанил свинцовый град — это стрелки «Камберленда» палили по врагу в упор. Но мушкеты оказались ничуть не действеннее пушек.

Казалось, «Виргиния» сама обрекла себя на гибель. Слабосильный двигатель не мог развить необходимую тягу, чтобы освободить ее от тонущего фрегата. Вода затопила уже всю палубу, хлынув сквозь шпигаты. Надежда Юга погибала в первом же бою.

Но нагрузка на таран оказалась непосильной, он обломился — и броненосец освободился. «Виргиния» сдала назад, обратила внимание на остальные суда флотилии.

Но «Камберленд» не сдался и не прекратил огня. Поэтому «Виргиния» осталась рядом с ним, непрерывно обстреливая фрегат, несмотря на лязг ядер по броне, бессильных причинить какой–либо ущерб. Тонущий корабль янки запылал, но оставшиеся в живых орудийные расчеты не покидали постов, продолжая вести огонь. Потом грохот железа о сталь прозвучал в самый последний раз — и фрегат скрылся под водой.

А броненосец вторгся в ряды кораблей противника. Во время его поединка с «Камберлендом» «Конгресс» поднял паруса и не без помощи буксирного судна «Зуав» налетел на мель. Оказавшись в ловушке, он подвергся обстрелу канонерских лодок Конфедерации. Теперь к нападающим подключилась и «Виргиния». Зайдя к фрегату с кормы, она обрушивала на хрупкий деревянный корабль один залп за другим, пока тот не запылал от носа до кормы.

Взмокший, усталый, перепачканный экипаж броненосца испустил рев победного ликования, когда броненосец нацелил нос на остатки блокадной флотилии.

«Миннесота» на паровом ходу без труда могла бы ускользнуть от медлительного, тяжеловесного противника, но ее капитан и экипаж смотрели на это совершенно иначе. Пользуясь своей высокой маневренностью, она принялась кружить вокруг «Виргинии», стремясь развить любое преимущество. Но преимуществ не нашлось. Ни единого. Ядра «Миннесоты» не причиняли броненосцу ни малейшего вреда, зато ее деревянная обшивка получала пробоину за пробоиной. Под вечер она сильно пострадала и налетела на мель. Спас ее только отлив. Чтобы тоже не оказаться на мели, «Виргиния» вынуждена была держаться в глубоких водах.