Фактотум Буковски Чарльз

Глава 47

Новая жизнь категорически не одобрялась Джан. Джан привыкла к своим четырем палкам в день. Она привыкла ко мне бедному, униженному и смиренному.

После смены на складе, после бешеной гонки по городу и финального спринтерского рывка от стоянки к окошкам тотализатора у меня уже не было сил на любовь. Каждый вечер, когда я возвращался домой, Джан встречала меня пьяная в дулю.

— Мистер Игрок, — говорила она, когда я заходил в квартиру. Джан сидела нарядная; в туфлях на шпильках, в нейлоновых чулках. Сидела, положив ногу на ногу и высоко задрав юбку. — Мистер Великий Игрок. Знаешь, когда я увидела тебя в первый раз, меня поразило, как ты ходил. Ты не просто шел через комнату, ты шел, словно мог при желании пройти сквозь стену. Как будто ты — властелин мира и тебе все пополам. А теперь у тебя завелась пара баксов в кармане, и ты уже не такой, как прежде. Ты стал похож на стажера-дантиста или на слесаря-сантехника.

— Вот только не надо о слесарях-сантехниках, Джан.

— Мы с тобой не занимались любовью уже две недели!

— Любовь проявляется во многих формах. Моя любовь — утонченнее.

— Ты не вставлял мне уже две недели.

— Имей терпение. Через полгода мы поедем на отдых в Париж. Или в Рим.

— Нет, вы посмотрите! Он себе наливает хороший виски, а я тут сижу и травлюсь мерзким дешевым вином.

Я сидел, развалившись в кресле, и крутил в руке стакан с виски, позвякивая кубиками льда. Я был в дорогой желтой рубашке очень яркого тона, режущего глаза, и в новых брюках. Зеленых в тонкую белую полоску.

— Мистер Великолепный Игрок!

— Я отдаю тебе душу. Я отдаю тебе мудрость, и свет, и музыку, и кусочек смеха. И еше — я лучший в мире игрок на скачках.

— На хреначках!

— На скачках. — Я допил виски, встал и налил себе еще.

Глава 48

Доводы были одни и те же. Всегда. Теперь я все понял: величайшие любовники — это люди, у которых есть куча свободного времени. Я трахался чаще и лучше, когда был безработным лентяем без гроша в кармане, но как только я стал что-то делать, весь пыл пропал.

Джан пошла в контратаку, а именно: закатывала мне скандалы, выводила меня из себя, а потом уходила из дома — в какой-нибудь бар. Ей было не нужно ничего делать. Она просто сидела одна у стойки, и к ней обязательно кто-то подкатывал. Я, разумеется, считал, что по отношению ко мне это несправедливо.

Так продолжалось почти каждый вечер. Джан кричала, топала ногами, потом хватала свою сумку и уходила из дома. Это был действенный метод: мы слишком долго любили друг друга и жили вместе. Она делала все, чтобы мне было обидно. И мне было обидно. Я это прочувствовал в полной мере. Но я никогда не пытался ее удержать. Я сидел, совершенно беспомощный, в своем кресле, и пил свой виски, и слушал радио, что-нибудь из классической музыки. Я знал, что она сейчас где-нибудь в баре — и наверняка не одна. И все-таки я никогда не пытался ее удержать: я просто плыл по течению, позволяя событиям идти своим чередом.

В тот конкретный вечер я опять сидел дома один, и что-то во мне надломилось. Я это почувствовал: что-то сломалось внутри, что-то вспенилось и поднялось — что-то заставило меня встать, спуститься по лестнице и выйти на улицу. Я дошел до перекрестка на пересечении Третьей улицы и Юнион-стрит и направился по Шестой улице в сторону Альварадо. Я проходил мимо баров и знал, что в каком-то из них сидит Джан. Я выбрал бар наугад и вошел. И там была Джан. Сидела у стойки в дальнем конце. У нее на коленях лежал зеленый с белым шелковый шарф. Справа от Джан сидел тощий мужик с большой бородавкой на носу, слева — какой-то горбатый коротышка в бифокальных очках, одетый в поношенный черный костюм.

Джан увидела, что я иду к ней. Она подняла голову, и даже при таком сумрачном освещении было заметно, как она побледнела. Я подошел, встал у нее за спиной.

— Я пытался сделать из тебя женщину, но ты как была шлюхой, так ею и осталась! — Я ударил ее со всей силы и сбил с табурета. Она упала на пол и закричала. Я взял со стойки ее стакан и осушил его залпом. Потом пошел к выходу — медленно, не торопясь. В дверях я обернулся. — Так, если кому-то из здесь присутствующих не понравилось то, что я сделал… пусть скажет сразу.

Никто ничего не сказал. Как я понимаю, им всем понравилось то, что я сделал.

Я вышел на улицу.

Глава 49

Я окончательно забил на работу. Каждый раз, когда мистер Манц, владелец склада, заходил к нам с проверкой, он заставал меня где-нибудь в самом дальнем и темном углу или в одном из проходов, где я очень медленно и лениво раскладывал по полкам автомобильные детали, поступившие на склад.

— Чинаски, вы хорошо себя чувствуете?

— Да.

— Не болеете?

— Нет.

Потом Манц уходил. Эта сцена повторялась изо дня вдень с незначительными вариациями. Однажды он застал меня за тем, как я рисую кусок городского пейзажа на обратной стороне счета-фактуры. У меня распирало карманы от букмекерских денег. Похмелья были вполне терпимыми, если принять во внимание, что они происходили от лучшего виски, который можно купить за деньги.

Так продолжалось еще две недели. Я ходил на работу и не делал почти ничего, получая при этом зарплату.

А потом, в среду утром, когда я пришел на работу, Манц встретил меня в центральном проходе и попросил зайти к нему в кабинет.

— Садитесь, Чинаски.

На столе лежал чек, лицевой стороной вниз. Я взял его и убрал в карман, даже не посмотрев, что там написано.

— Вы знали, что мы вас уволим?

— Начальство везде одинаковое.

— Чинаски, вы уже целый месяц бездельничаете, и вы это знаете.

— Человек надрывается, рвет себе задницу, только этого никто не ценит.

— Вы не особенно надрывались, Чинаски.

Я сидел, смотрел на свои ботинки. Не знал, что сказать. Потом я поднял глаза.

— Я отдавал вам свое время. Это все, что я мог отдать, — это все, что есть у человека. За какие-то жалкие доллар и двадцать пять центов в час.

— Помнится, вы умоляли, чтобы вас взяли на эту работу. — Вы говорили, работа для вас — второй дом.

— …мое драгоценное время, чтобы вы жили в своем большом доме и имели все блага, которые к нему прилагаются. Если кто-то остался в проигрыше в этой сделке, в нашем с вами соглашении… так это я. Я проигравший. Вы понимаете, что я пытаюсь сказать.

— Я все понимаю, Чинаски.

— Вы все понимаете?

— Да. А теперь уходите.

Я поднялся. Манц был в консервативном коричневом костюме, белой рубашке и темно-красном галстуке. Я хотел, чтобы последнее слово осталось за мной. Мне хотелось уйти со вкусом.

— Манц, мне нужна справка о страховании по безработице. Как-то не хочется, чтобы у меня были какие-то сложности при получении пособия. А то вы вечно пытаетесь обмануть рабочего человека. Но я свои права знаю. Так что давайте решим все мирно, а то я вернусь, и у вас могут быть крупные неприятности.

— Вы получите свою справку. А теперь убирайтесь к черту!

И я убрался к черту.

Глава 50

Я очень удачно играл на скачках, и еще у меня были деньги с букмекерских сборов, так что я и не рвался искать работу, и Джан это нравилось. По прошествии двух недель мне стали выплачивать пособие по безработице, и мы уже ни о чем не волновались: только трахались и болтались по барам, а раз в неделю я приходил в Калифорнийское управление по безработице и забирал чек на пособие. Надо было всего лишь ответить на три вопроса:

— Вы способны работать?

— Вы хотите работать?

— Если вам предложат работу, вы сразу пойдете на это место?

Я всегда отвечал:

— Да! Да! Да!

Также мне нужно было назвать три компании, куда я пытался устроиться на работу за прошедшую неделю. Названия компаний и адреса я выписывал из телефонной книги. Меня всегда удивляло, когда кто-то из безработных, подающих прошение о пособии, отвечал «нет» на какой-то из трех вопросов. Им тут же отказывали в пособии и направляли в соседний кабинет, где специально обученные консультанты помогали им быстро и эффективно скатиться на городское дно.

Но, несмотря на еженедельные поступления в виде пособия по безработице и неплохую заначку с ипподромных денег, финансы все же запели романсы. Когда мы с Джан напивались, мы становились вообще невменяемыми и вечно влипали в какие-нибудь истории. Я постоянно носился в тюрьму Линкольн-Хейтс и оставлял там немалые бабки, чтобы Джан выпустили под залог. Она спускалась ко мне на лифте в сопровождении какой-нибудь надзирательницы откровенно лесбийской наружности, почти всегда — либо с подбитым глазом, либо с рассеченной губой, и нередко — с очередной порцией мандавошек, подарочком от какого-нибудь маньяка, с которым она познакомилась где-нибудь в баре. Я платил за нее залог, а потом были судебные издержки и штрафы, и плюс к тому — предписания от судьи ходить на собрания общества анонимных алкоголиков в течение как минимум полугода. У меня тоже набрался внушительный список штрафов на круглую сумму и условных или отсроченных наказаний. Джан всегда умудрялась меня отмазать. Статьи были самые разные: от попытки изнасилования и оскорбления действием до появления в общественном месте в непристойном виде и оскорбления общественной нравственности. Меня также неудержимо тянуло на нарушение общественного спокойствия и порядка. Большинство этих правонарушений даже и не предполагали заключения в тюрьму — пока мы исправно платили штрафы. Но это был постоянный источник расходов. Причем расходов немалых. Помнится, как-то ночью наша старенькая колымага заглохла на выезде из Макартур-парка. Я взглянул в зеркало заднего вида и сказал:

— Слушай, Джан, нам повезло. Нас сейчас подтолкнут. Он уже едет к нам. Все-таки есть еще добрые люди в этом бездушном уродливом мире. — Потом я опять посмотрел в зеркало заднего вида. — Джан, ДЕРЖИСЬ! Сейчас он в нас ВРЕЖЕТСЯ!

Сукин сын даже не сбросил скорость. Он впилился в нас сзади. Удар был такой сильный, что передние сиденья сорвались с креплений, и нас с Джан сбросило на пол. Я вышел наружу и поинтересовался у этого парня, где он учился водить машину — видимо, где-то в Китае. И еще я угрожал ему смертоубийством. Потом приехала полиция. Меня попросили дунуть в трубочку.

— Не вздумай, — сказала Джан.

Но я ее не послушал. Почему-то я вбил себе в голову, что раз этот дятел ударил нас сзади, значит, он виноват, из чего следует, что я просто не мог быть пьяным. Последнее, что я запомнил: как меня увозили на патрульной машине, а Джан стояла рядом с нашей заглохшей старушкой со свороченными передними сиденьями. Подобные случаи — а они повторялись чуть ли не изо дня в день — обходились нам очень недешево. Мало-помалу наша жизнь разваливались на части.

Глава 51

Мы с Джан поехали в Лос-Аламитос. Была суббота. В те времена лошадиные бега на дистанцию в четверть мили были еще в новинку. Восемнадцать секунд — и все ясно: выиграл ты или проиграл. Трибуны тогда строили из простых необработанных досок, расположенных друг над другом. С широченными щелями между рядами. Когда мы приехали на ипподром, там уже было полно народу. Мы нашли два свободных места, постелили на них газету, чтобы обозначить, что они заняты, а сами спустились в бар — выпить и изучить таблицы заездов…

После четвертого заезда наш общий выигрыш составлял восемнадцать долларов — уже после вычета комиссионных. Мы сделали ставки на следующий заезд и вернулись на трибуну. Прямо посередине расстеленной нами газеты сидел низкорослый и сухонький старикашка.

— Сэр, это наши места.

— Тут трибуна без мест.

— Да, билеты без мест. Но тут дело в простой человеческой вежливости. Понимаете, речь идет о порядочности. Люди специально приехали пораньше… бедные люди.

Такие, как мы или вы… люди, которые не могут позволить себе взять билет на трибуны с обозначенными местами.

Эти люди приехали пораньше и заняли места. И расстелили на этих местах газеты, чтобы обозначить, что места уже заняты. Это часть кодекса, понимаете… кодекса чести… потому что мы, бедняки, должны относиться друг к другу по-человечески. Потому что иначе нам вообще будет тяжко.

— Эта трибуна без мест.

Он весь напыжился, растопырился и занял еще больше места. На нашей газете.

— Джан, садись. Я постою.

Джан попыталась сесть.

— Может, немного подвинетесь, — сказал я старикашке. — Если не можете быть джентльменом, так не будьте хотя бы свиньей.

Он немного подвинулся.

Наша лошадь — ставки семь к двум — запнулась на старте, и ей пришлось нагонять остальных. Уже на последней секунде она резко рванула вперед, и они с фаворитом (шесть к пяти) пересекли финишную черту голова в голову. Было объявлено, что результат определится по фотофинишу. Я ждал, надеясь на лучшее. Но в итоге подняли номер не нашей лошади. А ведь мы могли бы срубить двадцать долларов.

— Пойдем выпьем.

Букмекеры уже принимали ставки на следующий заезд. Мы с Джан пошли в бар, не задерживаясь у окошек. Бармен был похож на белого медведя. Мы взяли по виски. Джан рассматривала себя в зеркало, переживая за обвисшие щеки и мешки под глазами. Я вообще никогда не смотрюсь в зеркала. Джан подняла стакан.

— Этот старик, занявший наши места… а он, в общем, храбрый. Не хрен с бугра.

— Мне он не нравится.

— Ну, еще бы! Он на тебя наплевал, а ты ничего не смог сделать.

— А что я мог сделать со стариком?

— Даже если бы он был молодым, ты все равно ничего бы ему не сделал.

Я проверил таблицу ставок. Фаворит, Пит Трехглазый, шел девять к двум. В общем, можно попробовать. Я допил свой виски и пошел делать ставку к пятидолларовому окошку. Когда мы вернулись на трибуну, тот вредный старик по-прежнему сидел на нашей газете. Джан села рядом. Места было — впритык. Их ноги прижимались друг к другу.

— А чем вы занимаетесь? Где-то работаете? — спросила она.

— Я занимаюсь недвижимостью, — ответил старик. — Имею по шестьдесят тысяч в год. После вычета всех налогов.

— Тогда почему вы не взяли билет на трибуну с местами? — полюбопытствовал я.

— Это моя прерогатива.

Джан прижалась к нему боком и улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой.

— Знаете, — сказала она. — У вас очень красивые глаза. Такие голубые…

— Гм…

— А как вас зовут?

— Тони Эндикотт.

— А меня Джан Медоуз.

Лошади вышли на старт. Заезд начался. Пит Трехглазый сразу же вырвался вперед на длину шеи и сохранял преимущество почти до конца, но на последних пятидесяти ярдах лошадь, шедшая второй, совершила отчаянный рывок, и опять был объявлен фотофиниш. Я уже понял, что проиграл.

— У вас сигаретки не будет? — спросила Джан Эндикотта.

Он дал ей сигарету. Они сидели, прижимаясь друг к другу боками, и он поднес спичку к ее сигарете. Они посмотрели друг другу в глаза. Я протянул руку и схватил Эндикотта за шиворот.

— Сэр, вы сидите на моем месте.

— Да. И что вы предпримете по этому поводу?

— Взгляните вниз. Видите щель между рядами? Щель большая. Вы без труда там пройдете. До земли тридцать пять футов. Если я вас туда столкну, падать будет больно.

— Вы не осмелитесь.

Объявили результат фотофиниша. Я проиграл. Одна нога старика уже свесилась в щель между рядами сидений. Он отчаянно сопротивлялся. Несмотря на почтенный возраст и тщедушную комплекцию, он был на удивление сильным. Он извернулся и впился зубами мне в левое ухо. Похоже, собрался его откусить. Я схватил его за горло и начал душить. У него на горле рос один длинный седой волосок. Старик задыхался. Ему уже не хватало воздуха. Он открыл рот, отпустив мое ухо. Я запихнул в щель его вторую ногу. Перед моим мысленным взором мелькнула картинка: За За Габор, шикарная женщина, спокойная, невозмутимая, уверенная в себе, в жемчугах и платье с глубоким вырезом, открывавшим роскошную пышную грудь, — а потом ее губы, которые никогда не будут моими, вылепили одно слово: «Нет». Старик висел под трибуной, мертвой хваткой вцепившись в доску. Я оторвал от доски его руки. Сначала — одну, а потом — другую. Старик полетел вниз. Он падал медленно. Потом ударился о землю, подскочил вверх, высоко-высоко, словно мяч, опять ударился о землю, вновь подскочил, но уже не так высоко, упал окончательно и больше не шевелился. Крови не было. Люди, сидевшие рядом, притихли. Уткнулись носами в программки.

— Пойдем, — сказал я, протянув руку Джан.

Мы вышли через боковые ворота. Народ все еще прибывал. Погода была приятная: тепло, но не жарко. Мы прошли вдоль трибуны и задержались на миг у цепочного ограждения в восточном конце. Лошадей уже выводили на старт. Мы направились к стоянке. Сели в машину и поехали в город, домой. Мимо нефтехранилища, мимо полей с золотистыми стогами сена, мимо маленьких ферм, тихих и аккуратных, как будто игрушечных, мимо белых амбаров, согретых солнцем. Когда мы вернулись домой, оказалось, что у нас нечего пить. Я отправил Джан в магазин. Потом мы сидели и пили до позднего вечера — и практически не разговаривали.

Глава 52

Я проснулся в холодном поту. Джан лежала, закинув ногу мне на живот. Я убрал ее ногу, встал, пошел в ванную. У меня был понос.

Я подумал: «Ну ладно. Все не так плохо. Я жив, сижу дома в сортире, и никто меня не беспокоит».

Я поднялся с толчка, вытер задницу. Заглянул в унитаз. Ничего себе, сколько говна. И как оно мощно воняет. Меня стошнило, и я смыл все сразу. Потом мельком взглянул на себя в зеркало. Я был белым как мел. Меня пробил озноб, а потом мне стало жарко. Шея и уши горели. Лицо покраснело. У меня закружилась голова, опять замутило. Я закрыл глаза и схватился руками за края раковины. Все прошло.

Я вернулся в спальню, сел на кровать, скрутил сигарету. Я плохо вытер задницу. Когда я встал, чтобы взять пиво, на простыне осталось влажное коричневое пятно. Пришлось идти в ванну и подтираться еще раз. Потом я сел на кровать и, попивая пиво, стал дожидаться, когда Джан проснется.

То, что я идиот, я узнал еще в школе. Меня дразнили и обзывали, надо мной всячески издевались: надо мной и еше над парой таких же придурков. Нас было трое отверженных. Но у меня было одно преимущество: тех двоих били, а меня — нет. Потому что я не боялся, когда меня окружали и загоняли в угол. Так что меня обычно не трогали. А тех двоих били часто. А я на это смотрел.

Джан зашевелилась, открыла глаза, посмотрела на меня.

— Уже проснулся?

— Ага.

— Классная была ночь.

— Ночь? Меня больше волнует день.

— В каком смысле?

— Ты знаешь, в каком.

Джан поднялась с постели и пошла в ванную. Я налил ей портвейна, бросил в стакан пару кубиков льда и поставил стакан на тумбочку у кровати.

Джан вернулась из ванной, села на кровать, взяла стакан.

— Ты как себя чувствуешь? — спросила она.

— Я убил человека. Как, по-твоему, я себя чувствую?

— Кого ты убил? И когда?

— А то ты не помнишь! Ты была не такой уж и пьяной. Вчера мы ездили в Лос-Аламитос. Я сбросил того старикашку с трибуны. Твоего голубоглазого потенциального сожителя с доходом шестьдесят тысяч в год.

— По-моему, ты сходишь с ума.

— Джан, когда ты напиваешься, тебя в какой-то момент замыкает, и ты вообще ничего не помнишь. Я, в общем, тоже. Но у тебя с этим хуже.

— Никуда мы не ездили. Ты ненавидишь заезды на четверть мили.

— Я даже помню имена лошадей, на которых ставил.

— Вчера мы весь день просидели дома. Весь день и весь вечер. Ты мне рассказывал о родителях. Они тебя ненавидели. Правильно?

— Да.

— И поэтому ты стал таким… ну, слегка бесноватым. Тебе недодали любви. А человеку нужна любовь. Тебе ее не хватало, и поэтому что-то в тебе повредилось.

— Человеку не нужно любви. Ему нужен успех. В том или ином выражении. Это может быть и любовь, но вовсе не обязательно.

— В Библии сказано: «Возлюби ближнего своего».

— Это может подразумевать и «оставь ближнего своего в покое». Я схожу за газетой.

Джан зевнула и приподняла грудь руками. Грудь была интересного цвета: золотисто-коричневого — как загар, смешанный с грязью.

— Тогда возьми и бутылочку виски.

Я оделся и вышел из дома. У подножия холма, в самом начале Третьей улицы, располагалась аптека, а рядом с ней — бар. Солнце было усталым и тусклым, половина машин ехала на восток, половина — на запад, и на меня вдруг снизошло озарение: если бы все эти люди в машинах ехали в каком-то одном направлении, тогда все проблемы решились бы сами собой.

Я купил в киоске газету и развернул ее прямо на улице. Никаких сообщений об убийстве престарелого зрителя на ипподроме в Лос-Аламитосе. Ну да, это же округ Ориндж. Может быть, в местной газете сообщается лишь об убийствах, произошедших в округе Лос-Анджелес?

Я зашел в винную лавку, взял полпинты виски и вернулся домой. Открыл дверь, ввалился в квартиру, бросил бутылку Джан.

— Наливай. И побольше. Со льдом и водой. Я действительно схожу сума.

Джан пошла в кухню. Я сел в свое кресло, развернул газету и просмотрел результаты вчерашних бегов в Лос-Аламитосе. В пятом заезде Пит Трехглазый вышел на старт при раскладе девять к двум, но буквально у самого финиша его обошла лошадь, считавшаяся вторым фаворитом.

Джан принесла виски. Я осушил стакан залпом.

— Машина пусть остается тебе, — сказал я. — И половина всех денег, которые есть. Ведь там еще что-то осталось, да?

— Ты что, уходишь к другой?

— Нет.

Я собрал все деньги, которые были в доме, и разложил их на кухонном столе. Триста двенадцать долларов с мелочью. Я отдал Джан ключи от машины и сто пятьдесят баксов.

— К Мици уходишь, да?

— Нет.

— Ты меня больше не любишь?

— Слушай, вот только не надо сейчас заводить…

— Я тебе надоела, да?

— Я тебя очень прошу, не начинай. Просто отвези меня на автовокзал, хорошо?

Джан пошла в ванную — подкраситься и привести себя в порядок. Ей было больно. Действительно больно.

— Что-то мы потеряли. Что-то по-настоящему важное. Вначале все было иначе.

Я ничего не сказал. Налил себе еще виски. Джан подошла, посмотрела на меня.

— Хэнк, останься со мной.

— Нет.

Она опять ушла в ванную и очень долго не выходила. Я достал чемодан. Вещей у меня было мало. Я взял будильник. Джан он все равно не нужен.

Джан довезла меня до автовокзала, высадила у входа и сразу умчалась. Я едва успел вытащить чемодан. Я вошел в здание, взял билет. Потом прошел в зал ожидания и сел на жесткую деревянную скамейку. Народу было немало. Мы все сидели и дожидались своих автобусов, поглядывая друг на друга и не глядя друг на друга. Мы жевали жвачку, пили кофе, отлучались в сортир по малой нужде, возвращались обратно и спали. Мы сидели на жестких скамейках и курили сигареты, хотя нам совсем не хотелось курить. Мы разглядывали товары в витринах киосков: картофельные чипсы, журналы, пакетики с арахисом, книжки-бестселлеры, жевательную резинку, освежители дыхания, лакричные капли, игрушечные свистки.

Глава 53

Майами — вот самое дальнее место, куда я мог уехать, не покидая страну. Я взял с собой Генри Миллера и всю дорогу честно пытался читать. Когда он хорош, то действительно хорош, а когда плох, то плох безнадежно. Разумеется, у меня с собой было. Я выпил пинту. Потом — еще пинту. Потом — еще. Путешествие продлилось четыре дня и пять ночей. По дороге не произошло ничего интересного, если не считать эпизода с молоденькой брюнеткой, чьи родители отказались оплачивать ее обучение в колледже. Мы с ней просто невинно потерлись коленками и бедрами, без криминала. Она вышла посреди ночи на какой-то особенно неприветливой остановке в самой пустынной и самой холодной части страны — и исчезла навсегда. Я не могу спать в междугородных автобусах. Для того чтобы заснуть в автобусе, мне надо нажраться в хлам. Но я не решился применить столь радикальный метод. Когда мы приехали в Майами, я едва держался на ногах. Я не спал и не срал пять суток. Был ранний вечер. Я шел по городу, наслаждаясь вновь обретенной возможностью просто пройтись, размять ноги, подышать свежим воздухом.

«СДАЮТСЯ КОМНАТЫ». Я подошел, позвонил. В те времена надо было всегда убирать старый чемодан в сторонку — так, чтобы его не увидели те, кто откроет дверь.

— Мне нужна комната. Сколько это будет стоить?

— Шесть с половиной долларов в неделю.

— А можно мне посмотреть?

— Конечно.

Я вошел в дом и поднялся по лестнице следом за хозяйкой. Хозяйке было лет сорок пять, но ее задница колыхалась весьма аппетитно. Сколько раз я вот так поднимался по лестницам следом за разными женщинами и всегда думал: «Если бы какая-нибудь милая, добрая женщина, вот вроде этой, предложила заботиться обо мне, и кормить меня вкусной горячей едой, и стирать мне носки и трусы, я бы не отказался».

Она открыла дверь в комнату, и я заглянул внутрь.

— Мне нравится, — сказал я. — С виду очень даже прилично.

— Вы работаете?

— Я работаю на себя.

— А можно узнать, в чем заключается ваша работа?

— Я писатель.

— Вы пишете книги? И много уже написали?

— Ну, я пока еще не готов взяться за большой роман. Я пишу в основном статьи. Для разных журналов.

Получается не то чтобы очень здорово, но я совершенствую мастерство.

— Хорошо. Сейчас я отдам вам ключи и расписку, что вы заплатили за неделю вперед.

Мы спустились на первый этаж. Хозяйка шла первой, я — следом. Теперь ее задница колыхалась не так аппетитно, как это было, когда мы поднимались наверх. Я смотрел на хозяйкин затылок и представлял, как целую ее за ушком.

— Меня зовут миссис Адамс, — сказала она. — А вас?

— Генри Чинаски.

Я отдал деньги, она написала расписку. А потом я услышал какие-то звуки, доносившиеся из-за двери слева, — как будто кто-то пилил деревяшку пилой, только пронзительный скрежет перемежался натужными вздохами. Каждый вздох казался последним, но в конечном итоге за каждым болезненным хрипом следовал еще один — и еще, и еще.

— Мой муж очень болен, — сказала миссис Адамс, вручая мне расписку и ключи. Она улыбнулась. У нее были красивые глаза — светло-карие и искрящиеся. Я пошел вверх по лестнице. К себе в комнату.

Уже наверху я вспомнил, что забыл чемодан под лестницей. Я спустился и взял чемодан. Хриплые вздохи за дверью миссис Адаме стали значительно громче. Я занес чемодан к себе в комнату, бросил его на кровать, потом снова спустился и вышел на улицу, в ночь. Прошелся по городу, нашел бакалейную лавку, купил батон хлеба и банку арахисового масла. У меня был карманный нож, так что мне было чем намазать масло на хлеб. То есть я мог поесть.

Вернувшись в дом, я пару минут постоял в коридоре внизу, слушая натужное дыхание мистера Адамса. Я стоял и думал: «Вот она, Смерть». Потом поднялся к себе, открыл банку с арахисовым маслом и — под аккомпанемент приглушенных звуков смерти, доносившихся снизу, — запустил туда пальцы. Я ел масло руками. Это было волшебно. Потом я открыл пакет с хлебом. Хлеб был зеленый, заплесневелый, и от него пахло резкой перебродившей кислятиной. Как можно вообще продавать такой хлеб?! Что же это за место такое, Флорида? Я бросил хлеб на пол, разделся, выключил свет, лег в постель, накрылся одеялом и еще долго лежал в темноте и прислушивался…

Глава 54

Утром в доме было тихо, и я подумал: «Хорошо. Наверное, его увезли в больницу. Ну или в морг. Теперь, может быть, мне удастся посрать». Я оделся, спустился на первый этаж, где была ванная, и — да — у меня получилось. Потом я вернулся к себе, снова забрался в постель и поспал еще часик.

Меня разбудил стук в дверь. Я сел на кровати и крикнул: «Войдите!» — спросонья не сообразив, что происходит. Дверь открылась. Вошла совершенно роскошная женщина, одетая во все зеленое. Настоящая кинозвезда. У нее была блузка с глубоким вырезом и узкая юбка в облипку. Женщина ничего не сказала. Она просто стояла и смотрела на меня. Я сидел на кровати, в одних трусах, и прижимал к груди одеяло. Чинаски — великий любовник. «Будь я мужчиной, — подумал я, — я бы набросился на нее и изнасиловал вот прямо сейчас, я бы сделал так, чтобы у нее загорались трусики каждый раз, когда я прикасаюсь к ней, я бы заставил ее поехать за мной на край света, я бы писал ей любовные письма на светло-красной папиросной бумаге, и она бы рыдала, читая их». В отличие от тела лицо у нее было какое-то неопределенное, невыразительное. Самое обыкновенное лицо круглой формы. Ее глаза упорно пытались поймать мой взгляд. Ее волосы были растрепаны. Ей было лет тридцать пять. И она пребывала в каком-то странном возбуждении.

— Муж миссис Адаме скончался сегодня ночью, — сообщила она.

— Ой, — сказал я и подумал, что она, наверное, тоже рада, что эти кошмарные звуки наконец прекратились.

— И мы сейчас собираем деньги. На цветы для похорон мистера Адамса.

— То есть эти цветы предназначаются для покойника? А зачем покойнику цветы? — сказал я. Получилось довольно нескладно.

Она замялась в нерешительности.

— Мы подумали, что так будет правильно. Так всегда делается. В общем, я зашла спросить, не хотите ли вы поучаствовать?

— Я бы поучаствовал, но я только вчера приехал в Майами, и у меня нет ни гроша.

— Совсем ни гроша?

— Я как раз собирался заняться поисками работы. Я заплатил за квартиру, а на последние десять центов купил арахисовое масло и батон хлеба. Батон оказался зеленым, еще зеленее, чем ваше платье. Я оставил его на полу, но даже крысы к нему не притронулись.

— Крысы?

— Я говорю только о своей комнате.