Альберт Эйнштейн. Во времени и пространстве Сушко Юрий

© ООО «Издательство АСТ», 2016

A = X + Y + Z

– Вот, – Эйнштейн положил перед господином директором аккуратную карточку с написанным на ней загадочным уравнением.

– И что сие значит? – Отец-основатель и бессменный директор Бернского федерального ведомства духовной собственности Фридрих Галлер столько уже повидал на своем веку, что напрочь отвык чему-либо удивляться, до блеска отшлифовав технику раскусывания всякого рода патентных загадок.

Он пристально посмотрел на своего молодого сотрудника, технического эксперта III класса Альберта Эйнштейна в ожидании ответа. Этот парень был ему симпатичен, хотя бы потому, что не всегда точно можно было определить, говорит ли он всерьез или слегка подшучивает, настолько порой лукавы были его глаза.

– Господин Галлер, мне наконец-то удалось вывести формулу успеха! – Эйнштейн без тени улыбки смотрел прямо в глаза директору. – Взгляните…

Главный патентовед Швейцарии взял в руки карточку и принялся разгадывать предложенный ребус.

– Итак, «А» – понятно, это успех. Ну а «X»?

– Труд, работа.

– Дальше…

– «Y» – игра и отдых, a «Z» – умение держать язык за зубами.

– Та-а-к. – Герр Галлер огладил свою седую бороду. – Стало быть, сегодня, дорогой мой, успеха вам уже не видать. Вы проиграли.

– Почему? – изумился Эйнштейн.

– Не умеете держать язык за зубами. Какой же «Z»?! – Суровый педант Галлер даже позволил усмехнуться собственной остроте. – Ладно, ступайте работать. И – держите язык за зубами.

Эйнштейн улыбнулся в ответ и, уже направляясь к двери, не удержался, чтобы не оставить последнее слово за собой: «А знаете, господин директор, я не отчаиваюсь. Потому что знаю: человек, потерпевший поражение, знает о том, как побеждать, больше чем тот, к кому успех приходит сразу».

Занятно, подумал Галлер. Стало быть, все же не зря в свое время я принял его на работу в бюро.

Обычно директор всех кандидатов, которые претендовали на место в его «ведомстве духовной собственности» (так официально именовалось Федеральное бюро), лично подвергал обстоятельному экзамену. Не избежал его и будущий великий теоретик. Собеседование продолжалось не менее двух часов. Для начала доктор-инженер выложил перед конкурсантом несколько свежих патентных заявок и предложил ему высказать свое мнение о них. Пока молодой человек изучал бумаги, директор извлек из папки его заявление, перечитал.

«Я, нижеподписавшийся, настоящим позволяю себе ходатайствовать о поступлении в Федеральное ведомство духовной собственности на должность инженера П класса, вакансия на которую была объявлена в газете «Bundesblatt» 11 декабря 1901 г.

Я получил образование в области физики и электротехники на факультете для преподавателей физико-механической специальности в Федеральном политехникуме в Цюрихе, который посещал с осени 1896 г. и до лета 1900 г. С осени 1900 г. и до весны 1901 г. я жил в Цюрихе и был домашним учителем. В это же время я пополнял свое физическое образование и написал первую научную работу. С 15 мая по 15 июля 1901 г. я был занят на временной работе в техникуме в Винтертуре в качестве учителя математики. С 15 сентября я являюсь домашним учителем в Шафгаузене. В течение первых двух месяцев я написал докторскую диссертацию, посвященную кинетической теории газов, которую месяц тому назад представил во 2-е отделение философского факультета Цюрихского университета…

Я – сын родителей, имеющих немецкое подданство, но с 16 лет живу в Швейцарии, являясь в настоящее время гражданином города Цюриха.

С глубоким уважением подписал: Альберт Эйнштейн.Банхоффгассе, Шафгаузен».

В прилагаемой стандартной анкете соискатель так же сообщал о знании немецкого, французского, частично итальянского языков.

Директор положил документы обратно в папку и обратился к Эйнштейну:

– Итак, вы готовы оценить эти заявки?

– Да, господин Галлер.

– Слушаю вас.

Эйнштейн принялся живо излагать замеченные им «про» и «контра» по каждому из предложений изобретателей-самоучек. Доктор сразу обратил внимание на некоторые пробелы в технической эрудиции молодого человека. Все-таки инженер-практик и преподаватель – разные величины. Но едва речь зашла о тонкостях электродинамики Максвелла, Галлер оценил способности потенциального будущего эксперта. Ведь теоретические выкладки Максвелла в ту пору далеко не каждому физику были по зубам.

Когда новый сотрудник вышел, Фридрих Галлер решил проверить свою память и еще раз вернулся к анкете Эйнштейна. Так, этот Альберт родился в Ульме в 1879 году. А Максвелл? Гениальный Клерк Максвелл именно в 1879 году скончался. Господин директор не верил в нумерологию. Но что-то в этом совпадении цифр его заинтересовало. Получается, Максвелл передал этому парню эстафету?.. Мистика. В мистику герр Галлер тоже не верил. И все же…

В тощей папочке с документами Эйнштейна хранилось также письмо от доброго приятеля директора, господина Гроссмана. Владелец крупнейшего завода сельскохозяйственных машин просил старину Фридриха обратить внимание на очень способного однокурсника его сына Марселя, который клялся-божился, что «этот Эйнштейн когда-нибудь будет великим человеком». Прогнозы относительно «величия» господин Галлер решил оставить на завтра, а пока для работы в бюро этот физик вполне годится. И поручим-ка мы ему всю электротехническую ересь изобретательской братии. При этом директор напутствовал Эйнштейна, как и всякого новичка, своей непреложной заповедью: «Вначале считайте, что в заявке все ошибочно, что изобретатель, по меньшей мере, жертва самообмана. Если же это окажется не так, внимательно следуйте за каждым поворотом его мысли. Но не теряйте бдительности!»

В июне 1902 года Альберт Эйнштейн приступил к исполнению обязанностей технического эксперта Ш класса патентного бюро. И своему товарищу Марселю Гроссману поспешил тут же написать: «Пожалуйста, передай сердечный привет твоим глубокоуважаемым родным и искреннюю благодарность твоему папе за все его старания, а также за доверие, которое он мне оказал своей рекомендацией».

Разумеется, Альберт почувствовал себя вполне удовлетворенным. После долгих месяцев мытарств в поисках работы, бесконечных переездов из Милана в Вену, Болонью, Пизу, Геттинген, Лейпциг, где он, как выяснилось, совершенно напрасно предлагал свои услуги местным университетам, после унизительного безденежья, вынужденной (по 20 франков в месяц) экономии во имя накопления нужной суммы (1000 франков) для получения швейцарского гражданства, душу выматывающих домашних уроков (по 3 франка за урок) он наконец-то получил стабильную, интересную, весьма перспективную и престижную, судя по обещанному жалованью (на уровне университетской профессуры (3500 франков в год), работу.

Спустя много лет Эйнштейн, вспоминая свою службу в галлеровской «конторе», называл ее «настоящим благословением». И говорил: «Иначе я если бы и не умер, то зачах духовно».

«Подушка, на которой ты спишь, во стократ счастливее моего сердца!»

«Подушка, на которой ты спишь, во стократ счастливее моего сердца!», – заверял свою возлюбленную Милеву пылкий Альберт. – Я потерял разум, умираю, пылаю от любви и желания… Ты приходишь ко мне ночью, но, к сожалению, только во сне».

С Милевой Марич они познакомились на ступеньках Цюрихского политехникума, который все – от первокурсников до преподавателей – нежно называли «Поли». Озиравшийся по сторонам Альберт едва не натолкнулся на девушку, которая тоже выглядела немного растерянной.

– Ой, простите, ради Бога!

– Это вы меня простите. Я зазевалась… А вы, случайно, не знаете, как найти шестое отделение физики и математики?

– Не знаю, – развел руками Альберт. – Но мне, к счастью, туда же. Давайте поищем вместе…

В аудиторию педагогического факультета первокурсники Альберт Эйнштейн и Милева Марич вошли вместе. И уселись рядом за одним столом.

Девушка оказалась молчуньей, держалась обособленно и поначалу ничем особенным себя не проявляла. Многим она казалась излишне скромной, замкнутой и застенчивой. Лишь познакомившись с Милевой поближе, Альберт узнал, что она сербка, родом из Воеводино. Отец ее долгое время служил в армии, потом стал чиновником, успешно занимался судебной практикой. Милева была старше 17-летнего Эйнштейна на целых четыре года. Но разница в возрасте не смущала ни его, ни ее. И очень скоро он стал обращаться к ней «Мицца», как называли ее в детстве родные.

– Ты знаешь… – призналась Милева Альберту, когда он на мгновение оторвался от ее губ. – Ну, погоди же! Успокойся… Так знай же, в школе у меня было прозвище – «Наша святая».

– Правда? – удивился Альберт. – И за какие же такие заслуги?

– За высокие оценки и прилежное поведение.

– Да, они были правы. Мне тоже очень нравится твое поведение, – сказал Альберт и вновь заключил девушку в объятия. – К тому же я еще никогда в жизни не целовал святых!

– Да? А грешниц? – Она без особого желания попыталась освободиться.

– Что грешниц?

– Многих ли ты грешниц целовал?

– Не помню.

– Врун!

Но Альберт тут же перевел разговор в другое русло: «А чем ты занималась после школы?..»

– Ты не представляешь, до чего же мне очень хотелось продолжать учиться! К счастью, родители тоже были только за то, чтобы я получила высшее образование. Долго судили-рядили, советовались, в итоге выбрали Швейцарию. Во-первых, безупречная репутация здешней высшей школы. Во-вторых, тут нет этой дикой дискриминации в отношении девушек, как в некоторых других странах. Хочешь получить диплом – пожалуйста, учись на здоровье. Главный критерий: знания, а не твоя половая принадлежность…

– Да, с этой точки зрения швейцарская высшая школа мне по душе, – усмехнулся Альберт.

– Вот так я оказалась в Цюрихе и поступила в университет. А ты в то время еще бегал в свою школу, – укорила его Милева. – Только сначала я выбрала медицинский факультет, хотела стать психиатром. Но уже после первого семестра поняла, что физика и математика мне гораздо ближе медицины.

– Молодец! – одобрил Альберт. – Ты заслуживаешь моего поцелуя!

«Как прекрасно это было в последний раз, когда ты позволила прижать мне себя, такую дорогую и маленькую», – потом написал он своей Мицце.

Что же касается «грешниц»…

Когда у Альберта окончательно испортились отношения с преподавателями Мюнхенской гимназии и дальнейшие перспективы представлялись чрезвычайно туманными, он даже собрался бросить учебу и попросил знакомого врача-психиатра выдать ему справку о необходимости полугодового академического отпуска для восстановления здоровья. Но руководство гимназии его опередило, за год до выпуска сказав ему: «Aufviderzeen!»

Недолго думая, он решил отправиться к родным в Италию, которые к тому времени перевели туда свою фабрику. Там он сообщил им о своем решении самостоятельно подготовиться к поступлению в Цюрихский политехникум, а заодно отказаться от германского гражданства, чтобы не загреметь на службу в армию.

Но при попытке поступления на педагогический факультет Цюрихского политехникума Альберт потерпел фиаско, с позором провалив экзамены по ботанике, зоологии и французскому языку. Правда, ректор господин Альбин Герцог, которого вполне удовлетворили успехи абитуриента по математике, физике, пообещал в следующем году принять его в институт. А это время посвятите другим общеобразовательным дисциплинам, порекомендовал он. И обязательно получите аттестат зрелости. До встречи через год!

Завершать образование Альберт отправился в кантональную школу в швейцарском городке Аарау, совсем неподалеку от Цюриха. Там ему предложил кров и стол школьный преподаватель греческого языка и истории Йост Винтелер.

Год учебы в Аарау Альберт неизменно вспоминал с огромной благодарностью: «Сравнение с пребыванием в немецкой гимназии, где царила авторитарность, отчетливо показало мне, насколько воспитание, основанное на свободе действий и чувстве ответственности перед собой, совершеннее воспитания, строящегося на муштре, дутом авторитете, честолюбии. Демократия – не пустой звук».

Однажды преподаватель французского задал своим ученикам необычную тему домашнего сочинения – «Мои планы на будущее».

– Прошу вас быть откровенными.

И Альберт ничего не собирался скрывать:

«Молодой человек слишком поглощен настоящим, чтобы много размышлять о будущем. Но с другой стороны, именно молодые люди любят строить смелые планы. Кроме того, для молодого человека естественно составлять по возможности точное представление о своих целях и желаниях.

Если мне посчастливится успешно выдержать экзамены, я поступлю в Федеральный институт технологии в городе Цюрихе. Четыре года буду изучать там математику и физику. В мечтах вижу себя профессором этой области естественных наук, предпочитая их теоретическую часть.

Вот причины, побудившие меня избрать этот план. Прежде всего, способность к абстрактному и математическому мышлению, отсутствие фантазии и практической хватки. Мои желания и склонности ведут меня к такому же решению. Это вполне естественно. Человеку всегда нравится делать то, к чему у него есть талант. К тому же профессия ученого дает человеку известную долю независимости, что очень привлекает меня».

К содержанию исповедального сочинения учитель не имел никаких претензий, но что касается знания французской грамматики… Вот тут Альберт едва-едва избежал провала.

Жизнь в доме учителя Винтелера сулила массу преимуществ. Но главным, помимо чисто бытовых и учебных удобств, оказалось то, что в соседней с постояльцем комнате обитала очаровательная дочь учителя, 19-летняя Мари.

Много позже девушка настойчиво заверяла всех, что «они очень любили друг друга, но их любовь была чистой». Может быть. Но кто знает, вероятно, предаваясь воспоминаниям уже в почтенном возрасте, дама просто не желала откровенничать о своих девичьих шалостях с несовершеннолетним юношей? Во всяком случае, когда Альберт уехал в Цюрих поступать в местный политехникум, Мари сочла себя до глубины души оскорбленной и покинутой. И никак не могла его забыть: «Я не могу найти слов просто потому, что их нет в природе, чтобы рассказать тебе, какое блаженство почиет на мне с тех пор, как обожаемая душа избрала себе обителью мою душу…»

Студент Эйнштейн продолжал трогательно убеждать ее в искренности своих чувств: «Какое очаровательное письмо, оно меня бесконечно обрадовало. Какое блаженство прижать к сердцу листок бумаги, на который с нежностью смотрели эти дорогие мне глаза, по которому грациозно скользили твои прелестные ручки. Мой маленький ангел, сейчас впервые в жизни я в полной мере почувствовал, что значит тосковать по дому и томиться в одиночестве. Но радость любви сильнее, чем боль разлуки. Только теперь я понимаю, насколько ты, мое солнышко, стала необходима мне для счастья. Ты значишь для моей души больше, чем прежде значил весь мир».

Альберт ничуть не кривил душой, говорил совершенно искренне. Он всякий раз влюблялся раз и навсегда. Но столь же быстро и без сожалений остывал.

Много-много лет спустя у многомудрого Эйнштейна как-то вырвалось признание: «Очень скоро я устану от теории относительности. Даже такая страсть улетучивается, когда ей уделяешь слишком много внимания…» Хотя, конечно, нет, в своей страсти к физике Эйнштейн был куда более постоянен, нежели в любви к женщинам.

Мари же продолжала бередить его душу: «Я люблю тебя вечной любовью, и пусть Господь спасет и сохранит тебя… Милый, милый, любимый, наконец-то, наконец-то я счастлива, как бывает только тогда, когда я получаю твои бесценные, бесценные письма».

Итак, со второго захода Альберту все же удалось покорить Цюрих и стать студентом Поли, все-таки диплом кантональной школы давал право поступления с определенными преимуществами. И тут же появилась еще одна причина для поддержки доброго настроения: из Ульма он получил справку, что более не является германским (точнее, вюртембергским) гражданином.

Но зато сколько огорчений доставляли неприятности, которые просто преследовали его родителей. Прогорела семейная фабрика в Павии, потом им пришлось свернуть все свои коммерческие дела в Милане.

Альберт писал сестре Майе: «Больше всего меня угнетают денежные невзгоды моих родителей. Меня глубоко удручает, что я, взрослый человек, вынужден стоять в стороне сложа руки, неспособный оказать хоть какую-нибудь помощь. Я стал обузой для семьи… Лучше бы мне вовсе не родиться на свет. Порою одна лишь мысль поддерживает меня и не дает мне впасть в отчаяние – я всегда делал все, что в моих маленьких силах, и ни в нынешнем, ни в минувшем году не позволял себе никаких забав и развлечений, за исключением тех, которые связаны с моими занятиями».

Впрочем, попозже, когда положение семьи Эйнштейн несколько стабилизировалось, в его письмах к Майе уже проскальзывают оптимистические нотки: «Мне приходится много работать, но все же не чересчур много. Время от времени удается выкроить часок и побездельничать в живописных окрестностях Цюриха. Я счастлив при мысли, что худшее для моих родителей уже позади. Если бы все жили, как я, не было бы приключенческих романов…»

В студенчестве Альберта тяготило одиночество. Он нуждался если не в друзьях, то хотя бы в собеседниках или в человеке, который бы смог его выслушать и услышать.

Оценивая свои молодые годы, Эйнштейн был вполне самокритичен, если не обращать внимания на легкую иронию: «Я вскоре заметил, что мне придется удовлетвориться ролью посредственного студента. Для того, чтобы быть хорошим студентом, надо обладать даром легкого усвоения, желанием сосредоточить свои силы на всем, что вам преподносят, любовью к порядку; чтобы записывать все, что сообщается на лекциях, я затем добросовестно прорабатывать это. Все эти качества начисто отсутствовали у меня, что я и вынужден был с сожалением констатировать. Так я постепенно научился уживаться с (в какой-то степени) нечистой совестью и устраивать свое учение так, как это соответствовало моему интеллектуальному пищеварению и моим интересам. За некоторыми лекциями я следил с напряженным вниманием. В основном же я много прогуливал, чтобы со священным трепетом штудировать дома корифеев теоретической физики. Это само по себе было не плохо, но способствовало также тому, чтобы настолько ослабить угрызения совести, что душевное равновесие уже не испытывало сколько-нибудь серьезных нарушений. Интенсивные самостоятельные занятия были просто продолжением прежней привычки; в них принимала участие сербская студентка Милева Март, на которой я впоследствии женился».

Безусловно, не относя Альберта к числу прилежных студентов, отдадим должное: от развеселых пирушек он все же по возможности старался уклоняться, ссылаясь на авторитетное мнение канцлера Бисмарка: «Пиво делает людей глупыми и ленивыми». Но когда избежать дружеских посиделок было невозможно, компании никогда не портил. Хотя себя он и считал человеком, у которого «нет потребности часто встречаться с людьми», время от времени Альберт коротал вечера за кофе, покуривая сигару, в застольной болтовне с однокурсниками, успевая при этом усердно ухаживать за податливыми девушками.

– В сравнении с этими бабами любой из нас – король, – уверял он своего приятеля Мишеля Бессо. – Потому что мы стоим на своих ногах, не ожидая чего-то извне. А эти вечно ждут, что кто-то придет, чтобы удовлетворить все их потребности. Не тоскуй, дружище!

Из Цюриха Альберт по-прежнему отсылал свое грязное белье Мари. И девушка покорно исполняла странную прихоть былого возлюбленного, передавая назад с оказией или по почте аккуратные посылочки с идеально выстиранным и отглаженным бельем.

Зная, насколько крепко заражена верная Милева вирусом ревности, Альберт на всякий случай лукаво сообщал ей о своем отношении к этой девушке из Аарау: «Сейчас я защищен крепостными стенами своего спокойствия и чувствую, что я почти в безопасности. Но я знаю, что стоит мне увидеть ее еще несколько раз, и я утрачу контроль над собой. Я в этом уверен и боюсь этого как огня».

Дабы сохранить добрые отношения с четой Винтелер, некогда приютивших его, он обратился к фрау Паулине, «матушке № 2», с любезными и донельзя туманными объяснениями по поводу несчастной Мари: «Я испытываю своеобразное удовлетворение оттого, что сам отчасти разделяю боль, которую причинило нашей милой девочке мое легкомыслие и непонимание того, насколько она хрупка и ранима. Напряженная интеллектуальная работа и стремление постигнуть замысел Господа – эти дарующие силу и утешение, но бесконечно строгие ангелы, которые проведут меня невредимым сквозь все несчастья. Если бы я мог поделиться их утешительными дарами с нашей милой девочкой! И все же – какой это странный способ переносить жизненные бури: в минуты просветления я кажусь себе страусом, прячущим голову в песок, чтобы избежать опасности. Человек создает себе крошечный мир, и каким бы жалким и незначительным это мир ни был по сравнению с вечно переменчивым величием подлинной жизни, человек чувствует себя в нем чрезвычайно большим и значительным, в точности как крот в своей норе. Но стоит ли очернять себя, если это, когда потребуется, сделают другие?..»

Мари страдала, и, в конце концов, напереживалась до такой степени, что даже угодила на лечение в психбольницу. К счастью, скоро поправилась. Потом вышла замуж и даже родила сына, который, как ей казалось, был очень похож на неверного, но такого милого Альберта…

А вот у Милевы, как оказалось, был тот еще, мужской характер. Узнав, что знаменитый и неприступный Гейдельбергский университет наконец снял табу, соизволил открыть свои двери и впустить наконец женщин в науку, она без всяких сомнений оставила Цюрих и отправилась в Германию.

Душевные, возвышенные разговоры с Альбертом теперь Мицца вынужденно продолжала уже в эпистолярном жанре: «Я сомневаюсь, что человек неспособен постигнуть понятие бесконечности, потому что таково устройство его мозга. Он понял бы, что такое бесконечность, если бы в юные годы, то есть тогда, когда формируются его представления и способности к восприятию, ему позволили дерзко устремить свой ум в просторы мироздания, а не удерживали бы его дух, как в клетке, в пределах интересов к земному или, хуже того, в четырех стенах застойной провинциальной жизни. Если человек способен поразмышлять о бесконечном счастье, он должен уметь постигнуть бесконечность пространства – я думаю, второе куда проще сделать…»

Находясь на вынужденном расстоянии, Альберт писал ей: «Как мог я только жить раньше, ты мое маленькое всё. Без тебя мне не хватает уверенности в себе, страсти к работе, и жизнь не в радость – короче, без тебя мне и жизнь не жизнь». Сообщая возлюбленной о своих научных изысканиях, Альберт постоянно сбивался на лирический лад: «Я изучил также прекрасные места из Гельмгольца по поводу атмосферных движений – от страха перед Вами и, между прочим, к собственному удовольствию. Сразу же добавлю, что я хотел бы вместе с Вами просматривать всю историю… Когда я читал первый раз Гельмгольца, я не мог поверить, как не могу до сих пор, что Вы не сидите со мной рядом. Совместно работать с Вами я нахожу прекрасным и полезным, работа идет спокойнее и кажется мне менее скучной».

В своих любовных посланиях он иногда называл ее «Долли», а она его – «Джонни».

«Мой милый Джонни, потому что мне так дорог и ты так далек от меня, что я не могу тебя поцеловать, я пишу тебе, чтобы спросить, нравлюсь ли я тебе так же, как ты нравишься мне? Ответь мне немедленно. Целую тебя тысячу раз. Твоя Долли».

Сразу после зимнего семестра «маленькая беглянка» все же вернулась из Гейдельберга назад, в Цюрихский политехникум, или скорее – к Альберту. Они стали жить вместе, и сердце Альберта перестало завидовать подушке Милевы.

Требовательность к себе студентки Марич порой поражала даже преподавателей. Ее не удовлетворял строго очерченный академический курс, и она, как говорится, с головой зарылась в старые книги и новейшие научные издания в поисках свежих идей. Чтобы не отстать от подруги, Альберт стал самым прилежным читателем университетской библиотеки. Мысли, которые высказывал юный студент по поводу современных научных изысканий, звучали для нее мелодиями любовных признаний. И то, с каким кротким вниманием она внимала его словам, покорило Альберта. Именно это, а далеко не живость ума или привлекательная внешность, коими Милева, мягко говоря, не обладала, окончательно сблизило молодых людей.

Хотя кто знает, если бы в Поли учились и иные представительницы прекрасного пола, не исключено, что выбор симпатичного и любвеобильного парня по имени Альберт мог бы пасть на кого-нибудь из них, а вовсе не на Милеву?..

Но Мицце-Долли была рядом, стоило только протянуть ладонь, чтобы почувствовать исходящее от нее тепло. Она действительно была идеальной партнершей для Эйнштейна, безошибочно понимавшая его научный говорок. К тому же была какой-никакой, но все же женщиной, в нежности и ласках которой он постоянно нуждался: «Целую тебя повсюду, где ты мне разрешаешь».

Отправившись к родным в Италию, Альберт засыпает возлюбленную нежными письмами: «Ты обязательно должна приехать сюда, моя очаровательная волшебница. Потеряешь немного времени и доставишь мне небесные наслаждения».

Милева, разумеется, откликнулась на зов будущего гения (в чем она абсолютно уверена) и явилась наяву. А после он с восторгом вздыхал: «…Приятные воспоминания о том, как счастлива ты была в наш последний день, проведенный вместе, не покидает меня. Так что позволь мне поцеловать твой маленький ротик, чтобы не дать уйти этому счастью!»

По окончании Поли Альберт оказался единственным из выпускников 6-го отделения физики и математики, оставшимся без каких-либо реальных видов на трудоустройство. Получив диплом преподавателя математики и физики, он остался как бы «вольным художником».

По-разному толкуют факт, что дипломированному специалисту Эйнштейну не предложили поработать в политехникуме. Кто-то говорил, что виной тому его неукротимый атеизм. Ведь юноша, заполняя анкету, в графе «религиозная принадлежность» написал: «Никакой религии». Другие говорили о том, что у него отсутствовали какие-либо преподавательские или аналитические способности. Сам Эйнштейн видел корень зла в ином: «Я был третируем моими профессорами, которые не любили меня из-за моей независимости, и закрыли мне путь в науку». Во всяком случае, таковым являлся профессор Вебер, руководитель кафедры, на которой учился будущий отец общей теории относительности. Почтенный ученый наотрез отказался оставить у себя на работе молодого вольнодумца, который в нарушение всех норм и правил осмеливался обращаться к нему не «господин профессор», а просто «господин Вебер», как к простолюдину, какому-то зеленщику или почтальону. Но главное – господин профессор отказывал Альберту в праве на свободомыслие и самолюбие. Однажды он сказал ему: «Вы умный малый, Эйнштейн, очень способный малый, но у вас есть большой недостаток – не терпите замечаний».

Руководителя физической лаборатории, профессора Жана Перне раздражало, что студент Эйнштейн при проведении тех или иных экспериментов начисто игнорировал стандартные, проверенные годами методические инструкции и пытался действовать самостоятельно, путем проб и ошибок. Зачем?! Перне даже советовал ему оставить в покое физику и заняться чем-нибудь другим, например, медициной, юриспруденцией или безопасной филологией.

– Но у меня же к этому нет призвания, господин профессор! – услышав это предложение, удивился юный Эйнштейн. – Почему бы мне все-таки не попытать счастья в области физики?

– Как хотите, молодой человек, – насупился Перне. – Я только хотел вас предостеречь, это в ваших же интересах.

Даже голос влиятельного профессора математики Германа Минковского, высоко ценившего способности своего студента, не помогло Эйнштейну избавиться от прилипчивого ярлыка нерадивого и крайне неучтивого юноши. Хотя профессор, конечно, нередко сам поругивал Эйнштейна за склонность к прогулам и как-то, не сдержавшись, даже назвал его «ленивым щенком». Однако позже ощутимо помог Альберту в формулировании математического аппарата специальной теории относительности в терминах четырехмерного пространства-времени.

(Как утверждают некоторые дотошные исследователи биографии Эйнштейна, в дальнейшую судьбу «вольного художника» активно вмешались таинственные и всемогущие «вольные каменщики». Завистливые современники ученого поговаривали между собой, что именно масоны сумели разглядеть в начинающем амбициозном ученом потенциальную звезду первой величины, и взяли его под свое покровительство).

Тем временем Альберт наконец-то решился поставить в известность о своих сердечных делах родных, не вдаваясь, слава Богу, в интимные подробности. У чувствительного «семейного деспота» матушки Паулины случился обморок. Боже пресвятой: она же тебе не пара, слишком стара, чтобы составить тебе счастье. Он вспоминал, как мама бросилась на постель и, зарывшись в подушки, рыдала навзрыд: «Она такой же книжный червь, как и ты! А тебе нужна жена! Подумай, когда тебе стукнет тридцать, она уже будет старой ведьмой…»

Милева, зная об отношении к ней матери Альберта, говорила: «Как видно, у этой дамы одна цель: испортить как можно больше жизнь не только мне, но своему сыну… Я никогда бы не поверила, что бывают такие бессердечные люди, ведь она же – воплощенная злость!»

Родня Милевы тоже скептически относилась к выбору дочери. Да и однокурсники посмеивались над матримониальными планами Альберта:

– Ты здоров, парень? Где твои глаза?! На кой тебе эта хромоножка? Оглянись, вокруг столько прелестниц! А эта? Малоросла, сутула, угрюма, не говоря уже о невзрачном личике.

– Да отстаньте вы от меня! – отмахивался Эйнштейн. – Вы сами ни черта не смыслите в женщинах. Прихрамывает? Ну и что? Родовая травма, пройдет… Да нет, Милена – это удивительное создание, о которой можно только мечтать… Вы слышали, как она поет? А как рисует?.. Да и готовит замечательно! Даже умеет шить себе платья, лишь бы сэкономить лишний франк! У нее есть ум и душа…

Он писал своей ненаглядной Мицце: «Когда ты станешь моей маленькой женушкой, мы будем вместе заниматься наукой и потому никогда не превратимся в двух старых обывателей, так ведь? Моя сестра показалась мне непроходимо глупой. Только не становись похожей на них – это было бы невыносимо. Ты всегда должна оставаться моей колдуньей и моим уличным сорванцом… Все, кроме тебя, кажутся мне чужими, они отделены от меня невидимой стеной».

Восторженный юноша, прекрасно разбиравшийся в проблемах времени и пространства, был абсолютным профаном в вопросах куда более прозаических, точнее, физиологических. Милева почувствовала, что беременна, и с естественной радостью сообщила об этом Альберту. Появление будущего ребенка, мягко говоря, озадачило его. К своему отцовству он был совершенно не готов. И мир вокруг внезапно сузился и поблек, теряя краски.

Но Милева решила забросить свою, уже почти готовую диссертацию и отправилась рожать в Нови-Сад. В январе 1901 года на свет появилась девочка, которую назвали Лизерль. Соблюдая приличия, молодой отец интересовался у Милевы: «Здорова ли она, послушна ли? Какого цвета глазенки? На кого из нас больше похожа?..»

Правда, в душевной компании друзей он скромно декламировал свежеиспеченные, по-баварски брутальные, судя по всему, автобиографичные, очень личные стишки:

Он не грешил против истины. Но дамы краснели…

Точно такой же неестественный румянец проступал на щеках некой Джулии Ниггли из Аарау, которая, читая письмо Альберта, вспоминала редкие визиты к ней (втайне, конечно, от Мари) вихрастого школяра. А теперь он ее уже покровительственно поучал: «До чего же странна девичья душа! Неужели вы действительно верите, что сможете обрести безмятежное счастье через другого человека, даже если этот человек один-единственный любимый мужчина? Я близко знаком с этим животным по личному опыту, ибо я один из них. Я точно знаю, что от них нельзя многого ожидать. Сегодня мы грустны, завтра веселы, послезавтра холодны, затем опять раздражительны и усталые от жизни – да я чуть не забыл о неверности и неблагодарности, и эгоизме – о том, что нам присуще в значительной степени, чем милым девушкам…»

Появление на свет наследницы оставалось тайной за семью печатями даже для самых близких товарищей Эйнштейна. Во всяком случае, когда Милева вернулась к нему в Швейцарию, ребенка при ней не было. Лизерль взяли на воспитание дальние родственники Милевы.

В силу тогдашних пуританских нравов ребенок, рожденный вне брака, считался незаконнорожденным. А учитывая, что в тот момент Эйнштейн рассчитывал на получение швейцарского гражданства и престижную работу в государственном бюро, сей факт считался крайне нежелательным. Моральный облик потенциальных кандидатов на гражданство тщательно проверялся специальными детективами.

Правда, для родителей Милевы, истовых католиков, поступок дочери (с молчаливого согласия так называемого отца ребенка) был ударом. И они потребовали от нее немедля уйти прочь от этого жестокосердного Альберта.

Однако проклятия Маричей-старших и трагическая потеря дочери (Лизерль умерла еще в младенчестве во время эпидемии скарлатины и как внебрачная и некрещеная, была безымянно похоронена) не имели особого значения для Милевы. Она по-прежнему любила своего Альберта, молилась на него, верила в его счастливую звезду и мечтала о свадьбе. «Мой Бог, – заверяла его она, – как прекрасен будет мир, когда ты увидишь меня своей маленькой женой».

Ее даже не смутили условия «брачного контракта» или «меморандума», сочиненного Альбертом.

«Ты заботишься о том,

– чтобы моя одежда и белье содержались в аккуратном состоянии;

– чтобы я три раза в день получал в свою комнату надлежащим образом сервированную еду;

– чтобы моя спальня и рабочий кабинет содержались постоянно в порядке, особенно чтобы мой письменный стол был только в моем распоряжении.

Ты отказываешься от всех личных отношений со мной, соблюдение которых не является обязательным в обществе. В частности, ты отказываешься:

– от того, чтобы я сидел при тебе дома;

– от того, чтобы я с тобой выходил в свет или путешествовал.

Особенно обязуешься ты в общении со мной обращать внимание на следующие пункты:

– ты не должна от меня ожидать нежностей и высказывать мне какие-либо упреки;

– ты должна немедленно прекращать обращенную ко мне речь, если я об этом прошу;

– ты должна немедленно покинуть мою спальню или кабинет, если я об этом прошу;

– ты обязуешься ни словами, ни действиями не унижать меня в глазах моих детей».

6 января 1903 года после скромной процедуры бракосочетания в Бернском муниципалитете, отужинав в кабачке вместе с «веселыми академиками» (из родных жениха и невесты никто не присутствовал), молодожены отправились домой, на съемную квартиру, у дверей которой выяснилось, что незадачливый супруг где-то (видимо, на работе) позабыл ключи. А молодая жена так мечтала о первой законной брачной ночи! Пришлось будить сварливую хозяйку дома…

Вскоре он с восторгом сообщал Мишелю Бессо, одному из своих другу: «Теперь я добропорядочный женатый человек, веду с женой очень приятную и уютную жизнь. Она умеет позаботиться обо всем, прекрасно готовит и все время в хорошем настроении». Самые радостные чувства переполняли и Милеву. Своей самой близкой подруге Элен Савич она признавалась: «Сейчас я к нему, к моему сокровищу, привязана еще больше (если это вообще возможно), чем когда мы жили в Цюрихе. Он мой единственный друг и товарищ, мне не нужно другое общество, и часы, когда он со мной рядом, это счастливейшее время в моей жизни».

Все видели: Милева отважно делила с Эйнштейном годы нужды и создавала ему для работы по-богемному не устроенный, но все-таки сравнительно спокойный домашний очаг. Многочисленные гости, дневавшие и, бывало, ночевавшие в их доме, благодарно говорили о хлебосольстве и сдержанности Милевы.

Правда, уже через несколько лет Эйнштейн уже признавался, что женился из чувства долга, а Милеву называл «женщиной необычайно отвратительной». Как тут не вспомнить классическое: «Мама была права!»?

Смирившиеся родители Милевы после свадьбы подарили молодоженам солидную сумму, и наконец-то можно было относительно спокойно вздохнуть. Однако…

Случилось то, что случилось. Когда Милева с ужасом обнаружила, что вновь беременна, она долго собиралась с силами, чтобы сообщить Альберту: «Милый, мы были неосторожны…» К ее удивлению, он отнесся к известию спокойно и с пониманием: «Я ни в коем случае не сержусь на мою маленькую Долли, которая начала вынашивать нового маленького птенчика. Я очень счастлив этому и уже думал по этому поводу. В конце концов, ты же не должна отрицать, что это совершенно естественно для женщины».

В 1904 году в семье Эйнштейна родился сын Ганс Альберт. А потом, в 1910-м – Эдуард.

Но главным плодом «любви роковой» для ученого все-таки стало создание теории относительности в 1905 году! В первой статье, посвященной броуновскому движению, он предсказывал движение взвешенных в жидкости частиц, обусловленное столкновением с молекулами. Во второй работе, посвященной фотоэффекту, Эйнштейн высказал революционную гипотезу о природе света: при определенных обстоятельствах свет можно рассматривать как поток частиц, фотонов, энергия которых пропорциональна частоте световой волны. Практически не нашлось физиков, которые согласились бы с этой идеей. Но через два десятилетия экспериментально картина фотонов стала общепризнанной в рамках квантовой механики. И наконец, в сентябрьском номере журнала «Анналы физики» появились статья Альберта Эйнштейна «К электродинамике движущихся тел», а затем целая обойма публикаций с изложением основных идей специальной теории относительности.

В обеденное время и по вечерам приятели, коллеги, заглядывая на Крамгассе, 49, где обосновались Эйнштейны, нередко наблюдали, как молодой папаша Альберт, зажав в зубах сигару, левой рукой покачивал коляску с плачущим младенцем, а правой огрызком карандаша вносил правки в очередную статью. О чем? Автор пока помалкивал.

Друг юности Бессо стал первым, кому Эйнштейн решился рассказать о своей теории относительности. Это было справедливым. Ведь свою статью «К электродинамике движущихся тел» первооткрыватель релятивизма резюмировал так: «В заключение отмечу, что мой друг и коллега М. Бессо явился верным помощником при разработке изложенных здесь проблем и что я обязан ему рядом ценных указаний».

Еще одному «олимпийцу» Конраду Габихту Альберт с едва скрываемой гордостью писал: «Между нами длилось священное молчание, и то, что я его прерываю малозначительной болтовней, покажется кощунством… Ну, а вообще, что делаете вы, замороженный кит, высохший и законсервированный обломок души? Почему вы не присылаете мне свою диссертацию? Разве вы, жалкая личность, не знаете, что я буду одним из полутора парней, которые прочтут ее с удовольствием и интересом? За это я вам обещаю прислать четыре свои работы. Первая посвящена излучению и энергии света и очень революционна, как вы сами убедитесь, если сначала пришлете мне свою работу. Вторая работа содержит определение истинной величины атомов. Третья доказывает, что согласно молекулярной теории тепла тела величиной порядка 1/1000 мм, взвешенные в жидкости, испытывают видимое беспорядочное движение молекул. Такое движение взвешенных тел уже наблюдали физиологи – они называли его броуновским молекулярным движением. Четвертая работа пока еще находится в стадии черновика, она представляет собой электродинамику движущихся тел и меняет представление о пространстве и времени».

Попутно Эйнштейну удалось вывести еще один замечательный закон: «Радость видеть и понимать – есть самый прекрасный дар природы». Не менее полная и глубокая формула, чем магическая Е = mc², где все предельно просто: Е – энергия, m – масса (для состояния относительного покоя), а с² – постоянный множитель, численно равный квадрату скорости света. То есть по мере того, как предмет начинает двигаться быстрее, масса его растет. И количественная мера материи в любой ее физической форме – масса – пропорционально связана с количественной мерой движения – энергией. Вам ясно, господа?

Умница Милева в письме своей подруге Элен не сдерживала чувств: «Я счастлива, что к нему пришел успех, которого он действительно заслуживает. Остается только пожелать, чтобы слава не испортила его как человека, я очень на это надеюсь».

Он никогда не отрицал, что математическую часть его работ делала Милева, ибо еще в студенчестве он откровенно мало интересовался высшей математикой: «Мне ошибочно казалось, что это настолько разветвленная область, что можно легко растратить всю свою энергию в далекой провинции, к тому же по своей наивности я считал, что для физика достаточно твердо усвоить элементарные математические понятия и иметь их готовыми для применения, а остальное состоит в бесполезных для физики тонкостях, – заблуждение, которое только позднее с сожалением осознал. У меня, очевидно, не хватало математических способностей, чтобы отличить центральное и фундаментальное от периферийного и не принципиально важного».

Говоря, что тогда ему «еще не было ясно, что путь в глубины теоретической физики связан с самыми сложными математическими расчетами», Эйнштейн надеялся списать этот грех на ошибки молодости, отсутствие опыта… Но ведь и в зрелом возрасте он нередко позволял себе довольно бесцеремонное обращение с математической наукой. Споря с инженером Ферье о жестких правилах и законах математики, в качестве аргумента Эйнштейн выложил на стол перед своим оппонентом пять спичек.

– Каждая спичка имеет длину шесть с половиной сантиметров. Какова суммарная длина этих пяти спичек?

– Тридцать два с половиной сантиметра, – вздохнул Ферье.

– Это вы так считаете, – покачал головой физик-теоретик. – А вот я в этом сильно сомневаюсь. И вообще, не верю я в математику…

Позже одному из своих ассистентов Эйнштейн мимоходом ехидно заметил: «Математика – единственный совершенный способ водить самого себя за нос».

Чудо-пробка для бутылки красного мерло

– Ну что, коллега Эйнштейн, может быть, вам удастся разгадать эту головоломку, а? – Один из экспертов подошел к рабочему столу Альберта и протянул ему бумаги с какими-то корявыми чертежами и диковинную пробку для винной бутылки. – Хотя, конечно, это не совсем ваш профиль, далекий от электротехники, но все же полюбопытствуйте на досуге… Кстати, а что это вы сделали со своим столом?

– Со столом? – Альберт с удивлением посмотрел на сослуживца. – Да ничего особенного. Просто взял ножовку и подпилил ему ножки. Вот и все. Зато мне теперь очень удобно. Знаете, надоело возиться с этой «тонкой регулировкой» крышки, никак не удается установить нужный градус наклона. Вот и укоротил передние ножки, и получилось нечто вроде конторки-бюро. Правда, напоминает дирижерский пюпитр, верно? Очень удобно работать стоя, поверьте. Кроме того, не надо тратить время на каждодневные «упражнения» по методу господина директора… Ну, давайте ваши бумаги. У меня как раз образовалась свободная минутка…

Старший эксперт положил на наклонную крышку стола чертежи и бутылочную пробку.

– Это притащил нам местный крестьянин из пригорода. Говорит, что его чудо-пробка позволяет абсолютно точно дозировать количество жидкости, которая выливается из бутылки. До грамма. Но мы никак не можем уяснить, в чем тут секрет.

– А бутылка-то у вас есть? – Эйнштейн взял пробку и начал пристально ее рассматривать под разными углами.

– С вином – нет. А пустую найдем, – кивнул эксперт. – Если, конечно, наша фрау Марта утром не выбросила ее на помойку.

…Эйнштейн наклонил бутылку с водой над пустой рюмкой и стал считать капли, которые просачивались через заковыристые «поры» необычной пробки. Вокруг собралась небольшая группа любопытствующих сослуживцев. Когда рюмка наполнилась, экспериментатор поднял ее, зачем-то понюхал содержимое, даже посмотрел на свет, словно надеясь на дне обнаружить истину. Потом выплеснул содержимое в горшок с чахлым цветком, и повторил «опыт».

– Больше можете не проверять, коллега. Точность изумительная. Мы пробовали эту пробку-агрегат, испытывая самые разные жидкости, – признался кто-то.

– Да-да, я вам верю, – задумчиво сказал Эйнштейн. И пошутил: – Хотя, мне кажется, для алкогольных напитков эта штука вряд ли потребуется, тут глазомера и опыта виночерпия вполне достаточно… А вот… Постойте, господа! Кажется, я все понял! Это специфический капиллярный эффект… В свое время я этой проблемой интересовался довольно обстоятельно, еще прозябая домашним учителем в Цюрихе. Именно капиллярным эффектам была посвящена моя первая научная работа. Все очень просто! А где, кстати, наш изобретатель?

– Послезавтра обещал наведаться.

– Тогда я возьмусь за подготовку патентного свидетельства. Да и саму заявку надо бы переоформить, как полагается, иначе…

Директор одобрил документы, но, прежде чем подписать свидетельство, еще раз вернулся к тексту самой заявки. Потом вопросительно взглянул на Эйнштейна:

– Довольно грамотно составлена, убедительно. Это он сам готовил?

Молодой эксперт не стал хитрить и признался, что заявку переписал он:

– Господин Галлер, вы же сами говорили, что нам необходимо помогать людям. А умение правильно излагать мысли я перенимаю у вас.

Доктор поморщился: «Прекратите мне льстить». – «Отнюдь, – возразил Альберт. – Я всегда говорю чистую правду… Почти всегда».

Бернский крестьянин действительно, как и обещал, через день прибыл в бюро. И не с пустыми руками. Он прихватил с собой еще несколько образцов своих удивительных пробок-дозаторов и пятилитровую бутыль доброго мерло – «для чистоты эксперимента».

По такому поводу сотрудники ведомства духовной собственности во главе с господином доктором Галлером собрались в большой комнате на третьем этаже и торжественно вручили герою официальное свидетельство – патент на изобретение. Когда господин директор удалился к себе, ошеломленный, вне себя от счастья бернский самоучка тут же предложил «коллегам» испытать замечательные возможности уникальной пробки путем дегустации своего замечательного домашнего вина. Что и произошло.

Впрочем, тот эпизод с чудо-пробкой был лишь невинным исключением, редкой забавой и для Эйнштейна, и для всех сотрудников бюро. Свободного времени на подобные мелочи у экспертов практически не было. Не зря же Альберт называл себя и своих коллег «батраками», «патентными рабами», а само бюро – «светским монастырем». Но, тем не менее, уверял: «После восьми часов работы остается восемь часов на всякую всячину, да еще есть и воскресенья».

Приступая к своим обязанностям, Эйнштейн, прежде всего, занялся ликвидацией своих технических пробелов, на которые указал ему доктор Галлер. С директором шутки были плохи. Один из коллег Альберта – Флюкигер рассказывал: «В условиях строгого патриархального уклада, царившего в руководимом Галлером Бюро патентов, у Эйнштейна не оставалось времени для его научных исследований: он должен был усваивать технические чертежи. Только в свободное от работы время он мог удовлетворять свое научное любопытство и трудиться над статьями. Здесь это просто необходимо отметить, чтобы рассеять легенды, согласно которым должность Эйнштейна в Бюро была синекурой, и он доставал из ящика своего стола сочинения и занимался ими между делом».

Директор господин Галлер вызывал к себе подчиненных особым звонком, звук которого приводил всех в состояние оцепенения: кто станет жертвой в этот раз? Впрочем, Альберт вполне успешно приноровился к жесткому характеру и требованиям патрона и неоднократно повторял: «Директор Галлер – чудесный человек и светлая голова. К его резкому тону быстро привыкаешь. Я его глубоко уважаю».

Доктор Галлер также похвально отзывался о своем эксперте и рекомендовал Федеральному совету квалифицировать его уже как эксперта П класса: «В настоящее время он относится к числу наиболее высоко ценимых экспертов бюро. Зимой он получил звание доктора философии Цюрихского университета. Потеря этого еще молодого человека была бы для руководства бюро чрезвычайно нежелательной».

А ко «всякой всячине» Альберт относил, конечно же, «Академию Олимпии». Даже спустя десятилетия Альберт Эйнштейн напоминал своему другу юности Морису Соловину: «Хорошее было время тогда в Берне, когда мы учредили нашу веселую академию, которая была менее ребяческой, нежели те почтенные академии, с которыми я близко познакомился позднее».

Компания «веселых академиков» образовалась, в общем-то, стихийно. Однажды молодой румынский студент Морис Соловин, «славный Соло», постигавший в университете основы философии, заинтересовался объявлением в местной газете, в котором некто Эйнштейн приглашал всех желающих на частные уроки по физике («Пробные уроки – бесплатно»). Морис, еще окончательно не определившийся, кем же он хочет стать в будущем – философом, физиком или кем-то еще – соблазнился и отправился по указанному адресу. Позвонил в дверь и тотчас услышал громкое приглашение:

– Прошу!

Я был поражен необычайным сиянием его глаз, вспоминал Соло свои первые впечатления о хозяине квартиры. «Учитель» и «ученик» проговорили несколько часов, и Эйнштейн в итоге сказал: «Вам не надо обучаться физике, мой друг. Просто приходите ко мне, когда захотите. Я буду рад пообщаться с вами». Вскоре к друзьям присоединился Конрад Габихт, который приехал в Берн завершать математическое образование. Чуть позже в компании появился Мишель Бессо, который, по мнению Эйнштейна, был «лучшим резонатором новых идей». Частым гостем чуть позже стал младший брат Габихта Пауль, который прекрасно варил кофе по-турецки, а с «президентом» Эйнштейном мастерил прибор для измерений малых напряжений. (К слову, для братьев Габихт «академические» вечера и ночи не прошли даром: помимо потенциал-мультипликатора, они создали немало других интересных технических новинок, а Пауль к тому же получил четыре патента на совершенствование кофеварки).

«Уроки физики» быстро превратились в многочасовые дискуссии по самым разным мировоззренческим проблемам. Морис предложил своим новым друзьям вместе читать и обсуждать наиболее интересные книги. Молодые люди собирались после работы или учебы, вслух читали «Этику» Баруха Спинозы, «Трактат о человеческой природе» Давида Юма, «Анализ ситуаций» и «Механику в ее историческом развитии» Эрнста Маха, «Науку и гипотезу» Анри Пуанкаре… Последняя книга произвела на молодых людей настолько сильное впечатление, что, как рассказывал Соловин, в течение нескольких недель они не могли прийти в себя.

Кроме того, предметом их внимания становились шедевры мировой литературы – «Антигона» Софокла, «Дон Кихот» Сервантеса, произведения Диккенса, Расина. «Прочитывалась одна страница, – вспоминал Соло, – иногда только пол страницы, а порой только одна фраза, после чего следовало обсуждение, которое, если вопросы были важными, могло затянуться на много дней».

Мишель (Микельанджело) Бессо, сотрудник патентного бюро, об атмосфере, царившей в их среде, отзывался в высшей степени поэтически: «Этот орел на своих крыльях поднял меня – воробья – на большую высоту И там воробышек вспорхнул еще немного вверх».

Жаркие споры и дискуссии нередко затягивались на всю ночь. Трапезничали скромно: сосиски, сыр грюйер, фрукты, чай. Летом они иногда отправлялись в горы, окружавшие Берн, и встречали там рассвет. Романтик Соловин вспоминал: «Вид мерцающих звезд производил на нас сильное впечатление и вдохновлял на разговоры об астрономии. Мы были зачарованы медленным приближением солнца к горизонту, которое, наконец, появлялось во всем великолепии, чтобы залить мистическим розовым светом Альпы». Потом они ждали, пока откроется любимое кафе, расположенное тут же, в горах, выпивали по чашечке черного кофе и спускались вниз. Пора было идти – кому на службу, кому – в университет. А расставаться так не хотелось…

Свои дружеские «посиделки» или философские ужины друзья решили окрестить «Академией Олимпии». Президентом единогласно избрали Альберта, несмотря на то, что он был моложе других «академиков». А Соло даже изготовил особый диплом «Академии», на котором под связкой сосисок красовался профиль Эйнштейна, увенчанный пышным «титулом»: «Человек невероятно эрудированный, обладающий исключительными, изысканными и элегантными познаниями, с головой погруженный в революционные исследования космоса».

Даже на склоне лет Альберт Эйнштейн не забывал об «академических» уроках и, пафосно обращаясь как бы к самой мадам «Академии», заявлял: «Ваши члены создали вас, чтобы посмеяться над вашими давно созданными инфантильными сестерами-академиями. Насколько точно их ирония попала в цель, я смог вполне убедиться за долгие годы тщательных наблюдений».

«Академики» любили розыгрыши, острое словцо. Однажды Габихт укрепил на двери квартиры «президента» табличку с надписью «Albert Ritter von Steissbein», переводимую как «Рыцарь Задницы» (при этом Steissbein было так созвучно Scheissbein (фекалии), что сами шутники покатывались со смеху.

Милева? Да, она изредка присутствовала на заседаниях «Академии Олимпии». Но, как отмечали «академики», была необщительна, слушала внимательно, однако никогда не вмешивалась в мужские разговоры. И лишь изредка про себя вздыхала: как можно так безрассудно тратить время?..

Хотя тогда ей больше всего хотелось восстановить прежние, нежные и доверительные, отношения с Альбертлем, вытащить его из этого швейцарского, насквозь, как ей казалось, гнилого буржуазного болота, найти для него достойное преподавательское место. «Мы попытались найти где-нибудь работу, – сообщала она своей сербской подруге. – Как ты думаешь, люди нашего типа могут найти что-нибудь в Белграде?» Милева говорила, что они согласны на любую работу, могут преподавать что угодно – даже немецкий язык в школе…

«Всякую всячину» Альберт распространял также и на бесконечно таинственный мир музыки, которая становилась для него подлинной страстью. В период работы в бюро он при каждом удобном случае музицировал в любительском квинтете, состав которого был весьма разношерстен: собственно, сам физик-эксперт, юрист, математик, переплетчик и тюремный надзиратель.

Ульм, Мюнхен, Бавария, 1879-й и другие годы

– Герман, мне кажется, я скоро сойду с ума. Нашему Альбертлю уже скоро семь, а он до сих пор говорит только «да», «нет», «хочу», «не хочу»… Разве это нормально? По-моему, он просто умственно отсталый.

– Прошу тебя, Паулина, не надо так волноваться. Перерастет, – пытался успокоить жену Герман Эйнштейн. – Он вполне нормальный, здоровый, крепкий парень. Не переживай. Ну хочешь, давай еще раз съездим к герру доктору, пусть еще обследует нашего мальчика.

– Хорошо, я согласна.

Мать всю жизнь казнила себя за слова, которые непроизвольно вырвались у нее, когда она впервые увидела своего младенца на руках акушерки: «О, Боже, какого же уродца я произвела на свет!»

Эйнштейн-старший ничего не сказал, а утром следующего дня отправился зарегистрировать свидетельство о рождении сына:

«№ 224. Ульм, 15 марта 1879 г. Сегодня торговец Герман Эйнштейн, проживающий в Ульме, Ванхофштрассе, 135, иудейского вероисповедания, лично известный, предстал перед нижеподписавшимся регистратором и заявил о рождении ребенка мужского пола, нареченного Альбертом, в Ульме, по месту его жительства, от жены Паулины Эйнштейн, урожденной Кох, иудейского вероисповедания, марта 1879 г. в 11 ч. 30 мин. утра. Прочел, подтвердил и подписал Герман Эйнштейн. Регистратор Хартман».

Вскоре молодая чета перебралась в Мюнхен. Отец, забросив свое производство перин, на новом месте попытался с братом Якобом организовать новое предприятие по изготовлению водопроводной и газовой аппаратуры. Через несколько лет братья решили открыть фабрику по производству динамо-машин, дуговых ламп и электроизмерительного оборудования для муниципальных электростанций и сетей. Мама же всецело занималась домом и музыкой.

Развитие юного Альбертля крайне беспокоило родителей. Мальчик явно отставал от своих ровесников, до трех лет вообще не говорил. Только с шести лет стал повторять следом за родителями заученные односложные, короткие фразы: «Иду гулять» – «Спокойной ночи» – «Доброе утро» – «Кушать» – «Не буду» – «Не хочу».

Еще больше их тревожили необъяснимые припадки гнева, которые время от времени волной накатывали на Альберта. И в такие моменты лицо его становилось совершенно желтым, а кончик носа бледнел. Как правило, свою злость Альберт срывал на своей младшей сестре Майе. Однажды он швырнул в нее кегельным шаром, в другой раз едва не пробил ей голову детской лопаткой. Врачи отмечали в мальчике признаки легкой формы аутизма, самопогружения в собственный мир.

Он не любил играть с ровесниками. Его излюбленные занятия требовали самостоятельности, терпения и целеустремленности. Без этого никак нельзя было построить карточный домик или стройный колодец из спичек.

– …И все-таки я с тобой не согласен, Полли, – горячился Герман. – Кстати, Якоб тоже говорит, что с нашим Альбертлем все в порядке. О какой отсталости ты говоришь? А компас?.. Ты помнишь, Паулина, как его заворожила магнитная стрелка? Он же часами наблюдал за ее поведением.

Матушку, конечно, больше тревожил аппетит сына, его внешний вид, поведение и здоровье, нежели какой-то дурацкий компас. А Альберт еще долго-долго помнил те свои детские впечатления: «То, что стрелка вела себя так определенно, никак не подходило к тому роду явлений, которые могли найти себе место в моем неосознанном мире понятий (действие через прикосновение). Я помню еще и сейчас – или мне кажется, что я помню, – что этот случай произвел на меня глубокое и длительное впечатление. За вещами должно быть что-то еще, глубоко скрытое. Человек так не раз реагирует на то, что видит с малых лет. Ему не кажется удивительным падение тел, ветер и дождь, он не удивляется луне и тому, что она не падает, не удивляется разнице между живым и неживым».