Русский Монте-Кристо Борисов Валерий

1

Я родился через пять лет после войны. Родители мои были учителями – папа преподавал историю, мама – русский язык и литературу. Сказать, что я был поздним ребенком – нельзя, хотя моим родителям, в момент появления меня на свет, было ближе к сорока годам, чем к тридцати. Но у меня есть сестра Наташа, которая родилась перед войной и старше меня на десять лет – вот такая разница в годах между нами. Позже, я узнал от нее, что отец, вернувшись с фронта, очень хотел иметь мальчика. Видимо, такова потребность фронтовиков – доказать смерти, что мужчины никогда не переведутся на земле, несмотря на безумства правителей всех мастей и марок. Возможно, рождением сыновей фронтовики хотят возместить долг женщинам, которые остались вдовами или вообще незамужними из-за нехватки мужчин, погибших на войне из-за чьих-то безразмерных амбиций. Как можете убедиться я, по своим взглядам, пацифист. Так вот, не так давно сестра мне рассказала, что две послевоенных беременности у матери закончились неудачно и третья была последним шансом для семьи – быть новому мужчине в нашей семье или не быть. Если бы я и в этот раз не появился на свет, то мои родители прекратили бы попытки заиметь сына. Такую информацию о сложностях появления меня на свет, я получил от своей старшей сестры и, повторюсь, совсем недавно.

Но я появился на свет и, конечно же, это была огромнейшая радость для моих прекрасных родителей – они во мне души не чаяли. Собственно говоря, как и я в них. Я рос здоровым ребенком. Как положено, переболел всеми детскими болезнями, но без серьезных для себя последствий. Рос послушным ребенком и приносил своим родителям совсем немного огорчений, в отличие, от других мальчишек во дворе. Детский садик я не посещал. До школы рядом со мной всегда были мама и сестра. Папа, к этому времени, стал директором школы, зарплаты хватало и мама вела немного уроков, тем более после моего рождения, у нее начало побаливать сердце. А когда мама и папа были одновременно оба на работе, со мной находилась сестра Наташа, моя, как бы вторая мама. Всегда их могли подменить дедушка и бабушка по отцовской линии. Бабушка и дедушка по матери погибли в оккупации. Но родители отца умерли один за другим, когда я еще был маленьким. Так что воспоминания о них, у меня остались самые скудные.

Вот так я рос в детстве. Повторюсь, был послушным, домашним ребенком. Плохих поступков, как вспоминают обо мне другие, в детстве почти не совершал, не считая детских шалостей. А какой ребенок без них вырастает? Но у меня было одно, я считаю, отрицательное качество, – чрезмерное упрямство. Если я был убежден, что-то надо делать именно так, а не иначе – меня было трудно переубедить. Но это в тех случаях, когда что-то касалось лично меня, а в основном, мне всегда можно было доказать, что такое хорошо, а что такое – плохо. Как я понимаю, в моем характере весьма много присутствует индивидуалистического. Мои родители воспитывали меня всегда словесно, приводили много примеров из жизни каких-то юных героев, исторические и литературные примеры и убеждали меня, что в этом я, не прав. Ни разу в жизни меня не хлопнули по попке за упрямство или шалости – все-таки педагоги. Зато, став взрослым, я получил всякого рода наказаний сполна, с лихвой компенсирующих мое, без всяких натяжек, счастливое детство. Когда я был сильно разобижен на родителей, то надув губы, уходил в комнату своей сестры – ложился к ней в постель и она окончательно переубеждала меня в моей неправоте. Эта привычка искать утешения у сестры, в случае обиды, сохранилась у меня на всю жизнь. Но сейчас я не могу ей всего доверять, учитывая специфику своей деятельности, хотя она до сих пор считает нужным меня в чем-то наставлять. К сожалению, мы с ней встречаемся сейчас, достаточно, редко.

Наша семья была замечательная и сейчас, иногда без слез, не могу вспоминать моих добрых мать и отца, и жестоко обвиняю себя – зачем я принес им столько огорчений и укоротил их жизнь, будучи взрослым. Мои родители – мой идеал родителей и самая большая боль моей души.

Мы жили в небольшом, старинном областном городке севернее-западнее столицы. С детства я начал получать прекрасное семейное образование. Так, всей семьей мы, еще до моей школы, обошли все музеи города, древние православные церкви, памятные места. Обычно папа, а он историк, рассказывал о прошедших событиях, мама дополняла литературными примерами. Почти, каждый год летом, куда-то ездили отдыхать, то на Черное море, то к родственникам в Москву, Ленинград, Сибирь… Много прекрасного я успел посмотреть в детстве.

Долгими зимними вечерами, а тогда телевизоров еще не было, мы всей семьей вслух читали книги, обсуждали их вчетвером – как об этом приятно сейчас вспоминать! Наташа посещала музыкальную школу и училась играть на фортепиано. У нас в одной из комнат стояло черное блестящее пианино и Наташа извлекала из него красивые звуки. Моя сестра унаследовала от родителей несомненный педагогический дар и считала своим долгом обучать меня всему тому, что умела сама. Она стала учить меня игре на этом инструменте. Но противные гаммы мне разучивать не хотелось, я от них шарахался в сторону. А вот приятные для слуха мелодии, мне очень нравились и я хотел играть только их. Музыкальный слух у меня есть, как вы сами вчера убедились. Сначала одним пальчиком я извлекал звуки из этого черного, блестящего комода, а потом сестра поставила мне пальцы, как выражаются музыканты, и мы с ней еще до школы наигрывали в четыре руки простенькие песенки и во все горло пели. А петь я тоже любил потому, что пели в нашей семье все, не только в часы дружеских застолий, когда собирались взрослые отметить праздник, но и семьей по вечерам. Так мы коротали наши северные зимние вечера. Так я получил уже в детстве прекрасное просветительское и культурное образование.

Но у меня была еще одна страсть, которая стала смыслом дальнейшей моей жизни – рисование. Как рассказывает, снова же моя сестра, еще младенцем, только научившись ходить, я мог подолгу стоять и разглядывать рисунки на обоях, стараясь постичь их бессмысленный смысл. Много времени посвящал рассматриванию картинок в книгах, а домашняя библиотека у нас, по тем временам, была неплохая. А потом взял в руки карандаши сестры и начал подрисовывать орнаменты на обоях, стараясь сделать их красивее и понятнее себе и всем, отчего у меня постоянно возникали ссоры с родителями. Но я упрямо хотел сделать наши стены более живыми и красочными. Потом рисовал на листочках бумаги и уже к школе у меня получалось неплохо в перерисовывании разных картинок. Главное – было похоже. Хотя, критично отмечу, чтобы не подумали обо мне, как о вундеркинде – до настоящего сходства было далеко, но я добросовестно копировал то, за что брался.

Так уж получилось – когда я пошел в школу, сестра поступила в педагогический институт нашего городка. Заниматься дальше музыкой она не захотела, а пошла по маминым следам, учиться на филолога. Мама с папой хотели ее отговорить от этой специальности, приводили конкретный пример – посмотри, как мама сидит каждый день за проверкой диктантов и сочинений, теряет время, а за это почти не платят, лучше будь историком – там не надо проверять тетради… Но моя сестра, видимо тоже, как и я, бывала иногда упрямой и выбрала филологию.

Но, поступив в институт, сестра, как будущий педагог посчитала, что теперь должна меня воспитывать более целенаправленно и взяла надо мной шефство по обучению игре на фортепиано. Она меня стала водить в музыкальную школу. Следила, чтобы и дома я занимался музыкой, а заодно проверяла мои школьные тетради, помогала мне разбираться в моих учебниках, чтобы я все понимал и хорошо учился. Великолепная у меня сестра Наташа! Но я, как и прежде, старался гаммы не играть, а сразу же замахивался на серьезные вещи. Так, как у меня, повторюсь, есть музыкальный слух и прекрасная память, то я выучил достаточно много известных произведений и, как вы убедились, не забыл их до сих пор. Я и сейчас дома постоянно что-нибудь наигрываю на фортепиано, для себя, чтобы отдохнуть и сменить настроение, для Ольги, для детей, ну и для редких друзей. Позже я научился играть и на гитаре. Но после определенного периода своей жизни я охладел к этому инструменту – пение под гитару сильно задевает за живое.

Моя судьба, как я думаю, круто изменилась еще в первом классе, накануне нового года. В то время страна была бедной, вы это сами знаете, но тем не менее, в школе работали различные кружки: технические, музыкальные – я еще пел в школьном хоре; изобразительного искусства, а еще физкультурные-всех кружков и не упомню. Директором школы был мой папа, подчеркиваю это. Так вот, под новый год зашел я в актовый зал, который празднично оформляли к новогоднему балу и утренникам. Ребята старших классов под руководством учителя рисования писали на больших листах ватмана картины. Некоторые из полотен были по несколько метров в длину и ширину. Это были красивые картины из сказочной жизни. Я с замиранием сердца смотрел, как из гуаши появлялись яркие, красочные образы Деда Мороза, Снегурочки, Царевны Несмеяны, Бабы-Яги, Кащея, всяких зверушек. Я зачарованно переходил от одной картины к другой, разложенных прямо на полу, на разутых юных художников и их руководителя, которые осторожно ходили в носках по огромным листам бумаги, чтобы не порвать их и не выпачкать. Подойдя к учителю рисования я смотрел, как он на корточках переступает по картине, делая наброски карандашом и я не выдержав подсказал ему:

– Вот волк несет царевну, а за кустиком надо изобразить зайца, как он подсматривает, куда бежит волк.

Учитель посмотрел на меня, такого малыша, и неожиданно согласился:

– Да, можно подрисовать зайца. Васнецов до этого не додумался.

И он действительно дорисовал за кустиком мордочку зайца с длинными ушами. А потом ученики по его контурам наносили краску. А я с замиранием сердца наблюдал, как закрашивается моя подсказка. Учитель, видимо, заметил мой неподдельный интерес к рисованию и сказал:

– Не хочешь ли сам попробовать что-нибудь нарисовать?

– Хочу! – Испуганно закричал я, не ожидая такого подарка под новый год.

Он дал мне лист ватмана – метр на метр. Я такие большие картины никогда еще не рисовал. В последнее время, в связи с музыкой и жестким контролем со стороны сестры за моими занятиями, совсем забросил рисование. И вот, усевшись прямо на бумагу, я стал думать-что же нарисовать? Потом решил – Снегурочку, с добрыми зверями. Но у меня не получалось, стирал резинкой нарисованное и снова старательно что-то черкал, и в конце-концов расплакался от собственного бессилия. Учитель подошел ко мне и, увидев мои слезы, предложил:

– Возьми ватман с собой и дома нарисуешь карандашом свою Снегурочку и еще, что наметил. А завтра принесешь сюда и мы раскрасим твой рисунок. – И он неожиданно меня похвалил. – У тебя, мальчик, получается рисовать. Наверное, есть фантазия…

Ватман завернули рулоном в газету и я помчался домой. Вечером мне не надо было идти в музыкалку и я, ползая по полу сопел и рисовал, снова черкал и стирал. Но Снегурочка мне не нравилась. И вот тогда ко мне подошла сестра и стала подсказывать, как лучше сделать рисунок. Я взглянул на нее и кажется впервые увидел, что Наташа у меня красавица. До этого вечера она была просто сестрой и я не замечал ее красоты. Я аж замер от такого неожиданного для меня открытия и приказал ей:

– Стой и не шевелись! Ты, такая Наташка, красивая, как Снегурочка, которую я хочу нарисовать. Я тебя нарисую Снегурочкой! Стой и не шевелись!

Она, кажется, немного растерялась от моего приказа – в таком тоне я никогда с ней разговаривал, покраснела от моего признания ее красоты, но выполнила мою просьбу. Я ее изобразил в анфас. Снегурочка получилась достаточно похожей на мою сестру, что отметили мои родители. А моя семья была моим первым критиком, очень объективным и доброжелательным.

На следующий день я раскрасил картину и учитель рисования тоже, как и родители, меня похвалил и предложил ходить на занятия изобразительного кружка, который он вел. Да, тот новый год переменил мою судьбу, сделал целенаправленной мою жизнь. Я понял, что теперь стану художником.

Моя первая учительница вела все предметы, в том числе и рисование и, поэтому, не могла мне помочь в овладении живописью. Хочу заметить – она была прекрасной учительницей, но было время, когда учителям начальных классов приходилось учить нас всему. Мне, вообще-то в детстве, да и в юности повезло с наставниками – все они были добрыми и мудрыми людьми.

Так я стал посещать изобразительный кружок, которым руководил наш учитель рисования и именно он начал мое формирование, как художника. Но немного опишу своего детского наставника. Это была колоритная фигура в своем уродстве. Его образ впечатался на всю жизнь в мою память. Не удивляйтесь, если вам что-то в его образе покажется не реалистичным, а фантастичным. Я нисколько не преувеличиваю, не довожу до гротеска его портрет. Звали его Николай Иванович. Он был фронтовиком и война покалечила его страшно. У него не было правой руки по плечо, на левой руке – культяпка, где торчал только один указательный палец огромного размера, а остальные пальцы отсутствовали или остались огрызки. На правом глазе было бельмо и видел ли он им – не знаю. Длинные седые волосы скрывали отсутствие одного уха… Может быть вы не поверите, но это его действительный портрет. Где ему все перечисленное оторвало, в каком бою, он никогда никому из учеников не рассказывал. К тому же он был немногословным человеком, углубленным в себя. Как я сейчас понимаю, классным художником он не стал только в силу того, что был калека – без правой руки многого не сделаешь, а у него, несомненно, было призвание художника и педагога. Так я попал в руки этого замечательного человека, которого боготворил тогда, и вспоминаю с огромной теплотой сейчас.

Когда я перешел в четвертый класс, Николай Иванович ушел работать в художественную школу, которая была в нашем городе. Я стал ходить к нему туда, показывать свои рисунки, а он советовал мне, что и как нужно делать, давал задания. Закончив четвертый класс я заявил, что бросаю музыкальную школу – играть на фортепиано я уже умел неплохо – это по отзывам моих музыкальных учителей, которые хотели, чтобы я продолжал заниматься музыкой. Но мое природное упрямство предпочло живопись, музыке. Родители понимали, что две дополнительные школы я не потяну и сильно не возражали, чтобы я теперь посещал художественную школу и занимался живописью. Они видели, что я всерьез ею увлекся. Сестра, в это время, готовилась к свадьбе и ее воспитательное воздействие на меня, если так можно трафаретно выразиться, ослабло. Ей было не до меня.

Так я стал учиться параллельно с обычной школой, в художественной и познавать азы изобразительного творчества. К тому времени, для своего возраста, я писал хорошие картинки, а Николай Иванович немногословно, но профессионально лепил из меня художника. Когда я заканчивал седьмой класс умер Николай Иванович – сказались-таки фронтовые невзгоды и ранения. И вот на его похоронах я впервые осознал, как страшно потерять любимого учителя, друга, не побоюсь этого слова, применительно к человеку намного старше меня. Я плакал тогда безудержно, будто у меня отняли самое дорогое. После похорон, я по памяти написал портрет Николая Ивановича, где изобразил его на поле боя с автоматом и гранатой в руках. С этого момента я возненавидел войну осознанно, соприкоснувшись с ней близко в образе своего учителя. Портрет Николая Ивановича повесили на стене в том классе, где он проводил с нами занятия. Смерть этого человека была для меня первым жестоким ударом в жизни.

Вот, пожалуй, и все о детстве. Я хотел рассказать о нем немного, но как видите, получилось довольно пространно. Но хочу подчеркнуть, что в детстве я рос честным, глубоко порядочным, чистым мальчиком. При такой школьной и творческой нагрузке у меня не было лишнего времени, чтобы просто болтаться по улицам и дворам, не говоря о том, чтобы хулиганить. Я выбрал свой дальнейший путь и подчинил свою жизнь его величеству – художественному творчеству!

Как видите, во мне не было генетической предрасположенности к преступлениям. Мои родители, глубоко интеллигентные люди, вложили в меня все необходимое для порядочной жизни. Если бы мне тогда, кто-то предсказал, что я проведу десять лет в тюрьмах и зонах Урала и Колымы, я бы никогда не поверил этому пророчеству и только бы улыбнулся, как воспитанный мальчик, посчитав все завистничеством или шуткой. А, если бы о моем будущем рассказали тем, кто знал меня, они, наверное, бы рассмеялись над такой нелепицей, зная меня, как интеллигентного мальчика и благоразумного человека. Но тогда провидцев не было, в отличие от сегодняшнего дня, и никто не мог предупредить меня о злом роке, висящим над моей судьбой.

…Юрий Григорьевич, дрожащими пальцами, нервно достал сигарету и прикурил от зажигалки. Видимо, непросто давались ему детские воспоминания и спросил, выжидательно глядя на меня:

– Не скучно вам слушать мою исповедь?

– Нет. Даже очень интересно сравнивать парадоксы вашего детства и нынешнего положения. Вы полностью человек искусства: музыка, живопись… Вы действительно были на Колыме? – Недоверчиво спросил я, не закончив предыдущей мысли.

– Да. Семь лет с гаком. Почти восемь… – Юрий Григорьевич налил в фужер немного вина и отпил. – Действительно парадоксы, так называемой, судьбы. Если она вообще существует. – Он замолчал, углубясь в собственное «я».

Женщины разговаривали между собой в лоджии, не обращая внимания на нас. Темнело. Над морем ветер разорвал тучи и в обрамлении их темного фона проблескивали ультрамариновые пятна неба. Завтра обещало хорошую погоду. Молчание затягивалось и я, как можно мягче, спросил Юрия Григорьевича:

– Вы могли бы продолжить свой рассказ дальше? Как из вас получился Монте-Кристо?

– Да, конечно. Раз я начал свою исповедь, то должен довести ее до конца. Повторюсь, когда-то надо было решиться на нее, чтобы осознать самого себя, хотя бы частично. И здесь необходим судья. Продолжаю. Слушайте.

2

Когда я закончил восемь классов, то решил поступить в художественное училище, которое было в нашем городе. Родители энергично возражали, все-таки я учился в средней школе неплохо и мог бы без проблем закончить десятилетку, а может быть и с медалью – папа все-таки был директором этой школы и мне ничего не стоило немного поднажать, чтобы выйти в отличники. Хорошистом я был всегда. Но этим я хочу подчеркнуть, что мой папа – директор школы не влиял на мои оценки и не давил на учителей в этом плане. Я был и сам достаточно сообразительным, дисциплинированным учеником и, не пользовался положением отца в отношениях с учителями.

Но мои родители знали мое упрямство, несмотря на внешнюю покладистость и уступчивость. У мамы к этому времени стало еще больше барахлить сердце и она ушла на небольшую пенсию по выслуге лет. Сестра жила отдельно и к этому времени у нее было двое маленьких детей – мои племянница и грудной племянник, которых я очень любил, особенно, когда они стали подрастать. Они с такой же любовью относились ко мне. Но ее мужа я не любил – сначала комсомольского, потом партийного работника. Не нравилось мне двуличие не только его, но и всей категории этих людей. Дома он мог разглагольствовать, что народ надо воспитывать, окультуривать, как он выражался, а сам через день или каждый день приходил домой пьяным, объясняя сестре пьянки встречей или проводами какой-либо комиссии или делегации. И внушал ей, что он функционер и сам себе не принадлежит. Отец у меня почти не пил, только мог немного позволить себе спиртного в компании с друзями. Но его никогда не видели пьяным. Я, естественно, брал с него пример и тоже не мог терпеть пьянство. А зять пил по должности, что мне не нравилось. Он мог рассуждать о социалистическом реализме, а сам, если раз в год ходил в наш местный театр, то и хорошо, а художественные выставки или музеи он, кажется, ни разу не посетил, в крайнем случае, пока я жил там. Но он умел рассуждать, как истинный меломан. А это меня просто бесило. Я иногда нарочно доводил его своими безыдейными взглядами до белого каления и он кричал на меня, что все художники не понимают культурных запросов народа. Но тем не менее, он рос по служебной лестнице и достаточно быстро. Но сестру я продолжал любить той же любовью, которая у меня осталась с детства. И она отвечала взаимной сестринской любовью и подсказывала, что делать, с целью избежания мною ошибок в жизни, успокаивала, когда мне было плохо.

Я без проблем поступил в художественное училище. Учился легко и непринужденно – все-таки занимался любимым делом. Это была другая юношеская среда в сравнении со школьной – больше вольностей. Свободное время проводили беззаботно в спорах, походах в ближайшие леса, песнях у костра. Я научился играть на гитаре и хотя лидером в компаниях никогда не был, ко мне тянулись многие сверстники.

Отец, в это время, получил участок земли под дачу и мы с ним вдвоем его застроили – маленький домик, садик, огород. Зять не мог помогать в силу своей занятости с утра до позднего вечера в обкоме партии. А племянники были еще малы. Матери необходимо было больше находиться на свежем воздухе и она с удовольствием копалась в земле. Я разрисовал все стены домика собственными фантазиями и это всем нравилось, кроме партийного зятя, который считал мои картины нереалистичными. Но я к этому времени с ним не спорил – свои фантазии невозможно вложить в чужую голову, которая к тому же их не воспринимает. Но он любил по выходным дням отдыхать на нашей даче. Эта дача с моими картинами сохранилась до сих пор. Сестра сохранила часть моих юношеских художественных произведений, хотя позже, уже без меня, к дачному домику был приделан второй этаж и пришлось внутренние стены ломать. Но сестра все-таки оставила память обо мне в том домике.

Закончив художественное училище я знал, куда пойду учиться дальше – в суриковский институт. Я его выбрал потому, что считал самым лучшим в стране. Я поехал в Москву. Творческий конкурс прошел великолепно, но когда начались экзамены по общеобразовательным предметам, положение изменилось. Там, где я по-моему мнению отвечал на отлично, в крайнем случае на четверку – мне ставили тройку. Нельзя сказать, что я не готовился к поступлению, наоборот, я знал лучше и побольше некоторых абитуриентов, но был менее удачлив на экзаменах. Потом узнал, как поступают в такие институты, но тогда еще я не знал всей подноготной жизни. По конкурсу я в институт не попал и пожалел о том, что не закончил училище с золотой медалью, а все возможности для этого у меня были. Но я себя успокаивал, что набирают студентов немного, конкурс большой. Рядом со мной поступали в институт не только после армии, но и мужики за тридцать лет и я говорил сам себе – им нужнее, а ты еще успеешь. Когда я забирал в приемной комиссии документы, мне посоветовали отслужить в армии, а потом приходить поступать – отношение к армейцам доброжелательное. Также я познакомился со многими ребятами. Это знакомство с некоторыми продолжилось позже и, к сожалению, несчастливо для меня.

По возвращении домой, отец взял меня к себе в школу учителем рисования, так у меня появился небольшой педагогический стаж. Через два месяца меня призвали в армию. Я шел служить с желанием. Не потому, что так посоветовали мне в суриковском институте, а для того чтобы узнать побольше жизнь. Это необходимо любому художнику – знать жизнь, но конечно не в таком объеме, в котором познал ее я.

Служил в элитных, воздушно-десантных войсках. Здесь я впервые ощутил недостатки и выгоды своей профессии. После окончания курса молодого бойца, я получил назначение не в боевое подразделение, а в клуб художником или оформителем – кто как называл эту должность. В мои обязанности входило оформление стендов, посвященных авангардной роли партии, добросовестной службе, бдительности и так далее. Серьезной живописной работы не было, если не считать того, что я писал портреты командиров и своих сослуживцев. Но в основном карандашом, реже маслом, да еще делал этюды, чтобы не разучиться технике живописи. Я никогда не был слабым парнем, а в армии еще более физически окреп. Постоянно занимался не только физзарядкой, а вечерами вместе с настоящими десантниками, к которым я благодаря своей профессии художника не относился, занимался со штангой, работал на гимнастических снарядах, участвовал в боевых единоборствах. За два года я накачал мышцы, заимел неплохую фигуру и главное, мог дать отпор любому, посягнувшему на меня. Знание боевых приемов мне пригодилось в дальнейшей борьбе за выживание. Служил я добросовестно, даже съездил раз домой в отпуск. Но все-таки настоящим солдатом я себя не считаю, служба прошла у меня легче, чем у других моих товарищей.

Демобилизовался я из армии в сержантском звании, в начале декабря и передо мной встал вечный для всех вопрос – что дальше? Что делать? Но к тому времени я уже твердо решил – буду снова поступать в суриковский институт. Мои родители отговаривали меня, но я был непреклонен и они смирились, согласившись, что я уеду от них и буду жить в Москве, готовиться к вступительным экзаменам.

Но Москва встретила меня неприветливо. На только что открывшиеся подготовительные курсы я не успел поступить. Но знакомые мне посоветовали ходить на занятия вольнослушателем, благо это тогда еще разрешалось, что я и сделал. Но встал ребром вопрос – как заработать деньги? А они нужны были на питание, квартиру, оплату занятий и покупки материалов для рисования. Родители мне ежемесячно высылали по пятьдесят рублей, но этого было мало. Я мог бы попросить у них больше и мне бы они не отказали. Но было стыдно жить на попечении старых родителей.

Нас, таких малообеспеченных романтиков, набралось с десяток человек. Жили мы на квартирах, обычно, в частных домиках на окраинах еще той старой Москвы, начала семидесятых годов. Ныне эти деревеньки снесены и на их местах высятся уродливые многоэтажки. Организовали бригаду грузчиков и ходили разгружать вагоны на железножорожных станциях, работать в речном порту и еще, где придется. Но основными местами приложения нашей физической силы были железная дорога и речной транспорт. Зарабатывали по-разному – от пяти до двенадцати рублей в смену, в зависимости от объема работы. Но тогда и червонец стоил многого, на него можно было жить неделю. Если говорить в сравнении, то я, как и другие мои товарищи, прошли тот же путь известных русских художников. Но те жили при царизме и им кто-то меценатствовал, а мы при социализме и лезли в творчество сами, без всякой помощи со стороны. Но уныния у меня не было – была жажда жить и заниматься любимым делом.

И вот тут судьба свела меня с одним человеком, который впоследствии сыграл роковую роль в моей жизни, заставил ходить, как говорится, по мукам, в результате чего я стал тем, каким я есть сейчас. Мы познакомились с ним два года назад, когда я первый раз поступал в институт. Фамилия была его Горенков, звали – Эдуард или просто Эдик. Он был москвич, жил с матерью, которая занимала достаточно высокую должность на «Мосфильме», отчим был художником той же студии. Родного отца он, как я понял, практически не знал, тот работал где-то режиссером в провинциальном театре. В эту семью я позже стал вхож и, поэтому знал некоторые подробности их семейной жизни.

Эдик был несколько рафинированным человеком, сухощавым, среднего роста, с постоянно белым, а иногда бледным цветом лица – анемичная личность, которые часто встречаются в кругу людей нашей профессии. Он был со многими знаком, но своих товарищей из студентов держал, как бы на расстоянии, не входя с ними в близкий контакт. Поговаривали, а потом и я убедился, что у него были постоянные и временные женщины, в том числе, молодые актрисы, которым он как-то помогал через свою маму. Он всегда аккуратно и красиво одевался. Поношенных пиджаков и брюк не терпел, в отличие от нашего разномастного и неряшливого художественного люда. Как я уже сказал, он держался особняком ото всех и если общался с кем-то, то, обычно, по деловым вопросам. Его художественных произведений никто толком не видел, но отзывы старших коллег о его творчестве всегда были высокими. Правда, кто-то утверждал, что его картины слабы и у него нет техники живописца. Другие говорили, что он пишет и настоящие картины, но приберегает их для будущего времени, по идейным соображениям. А в нашей среде такой слух ценился очень высоко – не всем нравился социалистический реализм и художники, работавшие в иных манерах, вызывали уважение. Тем не менее, Эдик вовремя представлял свои, выполненные в обычной манере работы на суд творческой комиссии и учился без хвостов. Но он учился на третьем курсе, а я вообще непонятно кто еще – еще не абитуриент, но точно не студент. Таким, как я – будущим абитуриентам, разрешалось работать в мастерских института, но после занятий.

Так вот я сошелся с ним, вернее сказать, он приблизил меня к себе. А дело было так. Как-то после полудня, в институте, в свободном от занятий классе, я писал небольшую картину на церковную тематику – обязательное упражнение для студентов. Собственно говоря, это был набросок маслом непонятных пока мне образов святых. И вот тут неожиданно зашел в класс Эдик. Его прихода я немного испугался потому, что еще не был студентом и не имел права находиться в таком классе. Он, будто не замечая меня, прошелся по классу, что-то поискал и потом подошел ко мне.

– Что пишешь? – Осведомился он.

– Да, вот. Тренируюсь в набросках святой старины. – Пошутил я, поняв что моему нахождению здесь ничто не угрожает.

Эдик заинтересованно осмотрел мою картину и спросил:

– А ты иконы пробовал писать?

– Нет.

– А реставрировать?

– Не пробовал. – Снова отрицательно ответил я.

Этим разговор был исчерпан. Эдик, пожелав мне успеха, ушел.

Но через неделю, мне один из товарищей, с которыми я разгружал вагоны и по этой причине несколько дней не появлялся в институте, сказал, что меня спрашивал Эдик Горенков и просит, чтобы я нашел его. На следующий день я разыскал его и он предложил мне встретиться с ним во второй половине дня в неформальной обстановке для серьезного разговора. Я гадал, что ему от меня нужно? Но не мог придумать чего-то такого, чем бы я его мог заинтересовать. Но мне надо было поступить в институт и каждое знакомство я считал для себя важным.

Я дождался окончания занятий Эдика и он повел меня в небольшое полуподвальное кафе, находящееся недалеко от института. Там он заказал по пятьдесят граммов коньяка, а этот напиток в то время был достаточно дорог, немного закуски и мы выпили. Сначала он вел обычный разговор, который ведут люди каждодневно, если не ежечасно – ни о чем. Потом он заказал еще по пятьдесят граммов коньяка – позже я узнал, что он решая дела никогда не выпивал больше ста граммов. После этой порции он перешел к деловым вопросам:

– Я посмотрел твою иконопись и пришел к выводу, что у тебя получается… – И он замолчал, заинтриговав меня и, польстив такой оценкой, моему самолюбию. Потом, пожевав дольку лимона, спросил. – Я помню, ты поступал к нам до армии. Ты в каких частях служил?

– В десантных.

– Хорошо. Туда берут не каждого. Знаю про спецотбор во флот, пограничники, десантники… – Он снова помолчал, что-то обдумывая но снова пошел в обход. – Родители помогают в жизни? Или приходиться подрабатывать?

Как я говорил, родители мне ежемесячно высылали по полста рублей и я ответил:

– Да. Немного помогают. Но приходится еще и подрабатывать. – Я пока не мог понять, куда он клонит свой разговор.

– Пятьдесят рублей неплохо, но для нашего брата мало. Пока у нас с картинами расходов больше, чем доходов. Да, тяжело приходиться вам, приезжим. Да, еще и неизвестно, поступите ли вы в институт. Год может пропасть зря… А с ним здоровье, желание заниматься творчеством. – Он посмотрел внимательно на меня голубоватыми глазами и уже спросил более определенно. – А ты не хотел бы заработать по-другому? Например, не разгружая вагонов.

– Конечно бы, хотел. Но, где найти такую работу?

Горенков, судя по его виду был удовлетворен, что разговор пошел по-деловому и я согласен работать, не на разгрузке трюмов вечно стоящего на причале парохода-склада, а делать что-то другое:

– Эта работа связана с живописью. Я присматриваюсь к студентам, которые могут писать под старину, но у большинства из них нет таких навыков и не стараются их приобрести. А тот, у кого получается под старину – обеспеченные, не хотят терять время на пустяковые заработки. Я недавно видел твои работы и понял, хотя ты еще и не студент… – Почему-то подчеркнул Эдик. – Но у тебя получается старина.

– А что я должен конкретно делать?

– Есть организация по реставрации старинных икон и прочего древнего барахла. Ей нужны художники-реставраторы…

– А платят как?

– В зависимости от сложности работы, размера… – Снова неопределенно ответил Эдик. – Меньше червонца за один экземпляр не платят, а иногда и по сотне.

– Можно попробовать. – Согласился я, на еще не конкретное предложение. – А когда мне приступать к работе?

– Ты правильно сказал-попробовать. У тебя может еще не получиться с реставрацией, как уже бывало с некоторыми. Поэтому, у меня к тебе просьба, пока не говори никому ничего об этой работе. Сначала на тебя посмотрят специалисты, а потом видно будет. Может ты еще и не потянешь и стыдно будет говорить об этом другим. Поэтому, пока никому! – Многословно подчеркивал он одну и ту же мысль.

– На нет и суда нет. – Обиделся я в ответ на его предупреждения. – Я не болтливый!

– Знаю. Десантники все такие. – Бросил он мне комплимент. – Значит так. Давай встретимся с тобой в воскресенье утром. Я тебя отведу в реставрационную мастерскую.

Эдик определил место встречи, возле одного из московских метро, в восемь утра. На прощание он предложил мне:

– Может еще выпьешь? Я плачу.

– Нет! Не хочу больше. – Ответил я, никогда не испытывавший большой тяги к алкоголю. – Спасибо, что угостил.

Мы расстались. Я раздумывал над его предложением и терялся в догадках – почему он выбрал именно меня? Вроде бы, ясно. Я уже неплохой художник, но до хорошего пока далеко. Так говорят многие. Почему я соглашаюсь? Одна из причин заработать. Тоже ясно. Другая – я всегда любил познавать все новое и без раздумий хватался за те дела, где еще не попробовал свои силы. А практика в реставрации мне никогда не помешает. Так я решил немного заработать деньжат. Они были мне необходимы при поступлении, в такой желанный для меня, суриковский институт. Но именно с этого разговора началось мое падение в пропасть.

В воскресенье мы с Эдиком встретились там, где договорились. Было холодно и сыро, наступила весна – стоял март. Он провел меня дворами домов и мы зашли в полуподвальное помещение, которое оказалось мастерской какого-то живописца. Эдик представил меня художнику, назвав его только по имени и отчеству – Леонид Терентьевич. Но Эдик пока еще не сообщил, что это его отчим, об этом я узнал позже. Тот, как истинный художник, сначала показал мне свои последние картины, но их оценки от меня не требовал – молод еще для этого. Потом Леонид Терентьевич объяснил, для чего они реставрируют иконы – по заказу православной церкви, которая им платит за это неплохие деньги. Так он выразился о деньгах. Работы много, специалистов по реставрации мало и надо пользоваться моментом пока есть заказ. Когда же он обратился ко мне со словами:

– Ну, ты как старый десантник, должен понять, что не надо распространяться о нашей работе. – Я понял он обо мне уже многое знает со слов Эдика. – Сам понимаешь, появятся конкуренты, заказов станет меньше, собьют цены. Понятно?

– Да. – Это мне было понятно.

Вообще-то мне такая тайна не совсем нравилась, но я снова успокоил себя тем, что творчество сугубо индивидуальная отрасль деятельности и, обычно, о своих замыслах настоящий художник сильно не распространяется. В мастерской, я обратил внимание на рабочий порядок – картины разных размеров, недоделанные скульптуры, да обычный хлам из досок, холстов, красок, сопровождающий всю творческую жизнь художника – он и не нужен, но и выбросить жалко. Такой порядок в беспорядке мне всегда нравиться-сразу видно, что здесь работает настоящий художник. Чего-то специального для реставрационных работ в мастерской, я не увидел. Леонид Терентьевич словно бы это понял, а он как-то чувствовал все наперед, в этом я позже убедился и сказал:

– Я иногда навожу порядок в мастерской и прячу ненужное в ящики, но все равно многое туда не вмещается. Давай, Юра, я тебе покажу, где все лежит для твоей работы. После окончания работы все укладывай на место. Понятно?

Это слово «понятно» звучало у него постоянно, как бы показывая, что ты должен делать, а что не должен. Леонид Терентьевич раскрыл ящик, достал краски, иссохшиеся древние доски икон, со следами и без следов краски и стал выставлять все прямо на цементный пол. Потом дал мне небольшую иконку со следами многовековой краски по краям и сказал:

– А теперь, прежде чем взяться за работу, посмотри с Эдиком эти книги и альбомы, выбери себе то, что более всего понравится, и за работу. Только не копировать, а писать свое… – Подчеркнул Леонид Терентьевич. – А я займусь своими делами. – Он ушел к своему мольберту и стал продолжать писать какую-то картину.

Мы с Эдиком просидели часа два над альбомами и книгами старинной русской живописи, а их было много в мастерской и выбрали, на первый раз, Георгия Победоносца – в нем много деталей и психологичности большой не требуется, как для лика святого. Леонид Терентьевич, одобрил наш выбор указал мне место за небольшим мольбертом, дал краски и предупредил:

– Юра, только не торопись. Сделаешь мазок – позови меня, чтобы не испортить навсегда доску для иконы. Ведь ей больше трехсот лет. – Подчеркнул он.

Я понял, что работа предстоит упорная и сложная, и халтура не пройдет. Об оплате я и не спросил – оказался полностью нацеленным на работу, которую я был обязан сделать не только ради денег, но и для себя, чтобы доказать – мне и это под силу. Эдик вскоре, попрощавшись ушел, а мы с Леонидом Терентьевичем сидели в мастерской до темна. Он буквально каждые пять минут подходил ко мне, бросая свой мольберт, и подсказывал, как и что лучше делать. Я заметил, что он волновался, наблюдая за моей работой. В тоже же время – это были советы глубоко знающего иконопись художника. До вечера я не справился с работой, но он был мной доволен и когда мы уходили сказал, не скрывая похвалы в мой адрес:

– А у тебя, Юрий, должно получиться. – Он задумался и признался. – Мне нужен хороший помощник. Эдька не способен уловить многого в искусстве, да и в жизни. Поэтому и картины у него поверхностны. – Но словно опомнившись, сказал. – Но это, десантник между нами. Понятно? – И сделал неожиданное для меня признание. – У меня со зрением стало плохо, не могу отличить некоторых оттенков цветов, особенно на небольших картинах. А раньше мог. Нарушилось цветовое зрение, по-медицински эту болезнь сложно и выговорить. Но это не простой дальтонизм, а хуже. Такая болезнь, обычный спутник нашей профессии. – Горько вздохнул он.

О такой болезни художников я раньше не знал, услышал впервые и почему-то запомнил на всю жизнь. Мы договорились о новой встрече в мастерской и я, в течение двух недель, закончил своего Георгия. Леониду Терентьевичу моя работа понравилась, хоть он и ворчал, что здесь неточно, здесь не так, но икона, выражаясь казенным языком чиновников, была принята. Он сразу же выдал мне двадцать пять рублей. Конечно же, это было немного, но я эти две недели работал не каждый день, да и Леонид Терентьевич мне постоянно помогал. Как учитель он был хорош, но как человек… Но об этом позже.

Леонид Терентьевич дал мне следующую работу. Учил меня смешивать и делать древние краски, придавать рисунку действительно старинный вид. Многому он меня обучил, чего лучше бы и не знать. До лета я таким образом подготовил икон десять, получив в общей сумме более шестисот рублей, по моим подсчетам. Этого должно было хватить для поступления в институт. Художественная хватка у меня всегда была и я научился писать иконы достаточно быстро и качественно, не отличишь от настоящих.

Я стал вхож в их семью, хотя не злоупотреблял гостеприимством. У них всегда были гости – режиссеры, операторы, актеры и я как-то терялся среди их умных разговоров и бесцеремонности поведения. Узнал я, кое-что об Эдике. Как работник искусства, он не отличался индивидуальностью или, попросту говоря, был слабым художником. Его картины доводил до ума отчим, который был неплохим художником, но достаточно ленивым. Именно он, как я узнал, помог своему пасынку поступить в институт.

Ну, а я пока писал иконы. Не забывал о тренировках в набрасывании этюдов и портретов готовился к новым вступительным экзаменам. Куда идут мои иконы- я не знал и не интересовался, хотя подозревал, что здесь не все чисто. Но я был исполнитель, не более того, и этим себя успокаивал. Как ни как, работал в мастерской, а не где-то по за углами, а это все-таки лучше, чем вообще ничего. Там я писал, кроме икон, и другое для себя. Техническое обеспечение творчества меня удовлетворяло, и я не хотел иметь, пока, ничего иного. Леонид Терентьевич доверял мне ключи от мастерской и я мог пользоваться ею в любое свободное для себя время.

Где-то в июне, в самый разгар подготовки к экзаменам, меня разыскал в мастерской Эдик, когда я там был один. Он посмотрел мои картины, этюды, вспомнил об иконах, которых в данный момент в мастерской не было, похвалил меня за умение быстро схватывать все новое, а затем, как всегда начал разговор издалека.

– Скоро вступительные экзамены. Как ты себя чувствуешь, уверенно или нет?

– Кажется уверенно. – Ответил я.

– Ожидается большой конкурс. Много, а я уже знаю, будет поступать москвичей. А у них родители или известные, или, в крайнем случае, великие по положению, люди. – Скаламбурил он. – Да и из других городов будут поступать дети именитых отцов. Сложный будет конкурс. – Вздохнув, заключил Горенков.

Я знал ситуацию, складывающуюся накануне вступительных экзаменов и знал, что мне будет сложно поступить в институт. Раз Эдик завел такой разговор, значит неспроста, ему что-то было нужно от меня. Его связи в институте были солидными. И не только в институте, как я понял из общения с его семьей. Он мог помочь мне в поступлении и я ответил, как можно спокойнее:

– Знаю. Будет сложно. Но у меня появились кой-какие связи среди преподавателей. Может помогут.

– Помогут… – Саркастически засмеялся Эдик. – Это пока обещают. А как время подойдет к экзаменам, они тебя узнавать перестанут. Для них главными станут не абитуриенты, а карман. А у тебя в кармане ничего нет. Понятно? А приедут такие личности, у которых карманы лопаются от сотенок. Вот с ними и будет вестись серьезный разговор насчет поступления их тупорылых чад. Понял?

– Понял. Но в основном я надеюсь на себя. Денег у меня нет. В этом ты прав. Буду пробиваться, как смогу.

Эдик, удовлетворенный моими словами, которые, видимо, соответствовали его планам, пока ничего не ответил и прошелся по мастерской. Его анемичное, обычно, безразличное ко всему лицо, порозовело – он думал, как бы мне сказать что-то самое главное, ради чего он решил придти сюда.

– Послушай? – Обратился он ко мне. – Хочешь я тебе помогу с поступлением в институт?

– Конечно. Но какие ты можешь дать гарантии?

– Гарантия – это я. Ты меня знаешь, знаешь мою семью, наши связи. Я ж тоже поступил не сам и ты об этом, я уверен, догадываешься?

Я пожал плечами. Обижать его честным ответом не хотелось.

– Если ты окажешь мне одну услугу. – Продолжал он, не дожидаясь моего ответа. – То я тебе тоже помогу. Вернее две услуги – одну мне, а другую, тому, кто будет в приемной комиссии.

Я недолго раздумывая, ответил:

– Согласен. Но только, какие это услуги? По силам ли они мне?

– По силам. Тебе, я смотрю, все по силам. – Эдик, как маятник, забегал по мастерской и уже волнуясь, начал быстро говорить. – Понимаешь ли, я хочу везде быть лучшим, если не первым, то в числе призеров. Мне всегда хочется иметь все лучшее – квартиру, положение, женщину – в общем все. Или почти все. Хочется быть во всем талантливым. Или почти во всем. – Он помолчал, колеблясь говорить ли о самом главном, и решился. – Но к, сожалению, не везде я лучший, не всегда имею лучшую женщину, да и талант художника у меня не высокий. – Он вздохнул. – Видишь, как я самокритичен? – Спросил он меня, но я не ответил. – Собственно говоря ты сам об этом знаешь. – Он снова прошелся по мастерской. – Мои картины, которые надо представлять к экзаменам или на выставки помогает мне доводить до совершенства отчим, Леонид Терентьевич. Он вносит в них реалистичность, подчеркивает образность. Сейчас у меня с ним натянутые отношения… Поссорились из-за женщины. Старый… – Он неуважительным словом назвал своего отчима. – Приревновал меня… Но, ладно, это его дело. Так вот мне нужно доделать картину. У тебя, несомненный талант, это видят все. Леонид Терентьевич не раз и при всех говорил об этом. Видишь, как я объективен? Но твой талант может остаться в тебе и не гарантирует стопроцентного поступления в суриковку. Ты это понимаешь?

– Да. – Ответил я, раздумывая над его словами. Гарантии поступления мне были необходимы. Второй раз я не должен был провалиться на вступительном экзамене. Это могло означать полный крах моих честолюбивых творческих планов. – А сколько времени займут эти две услуги? Не окажусь ли я потом у разбитого корыта?

– Не окажешься. Если я обещаю – всегда выполняю. Ты меня знаешь? Кажется, тебя ни разу ни в чем не подвел.

– Да. Пока, ты все выполнял, что обещал. – Согласился я с ним. – Но поступление в институт сложное дело – не предложение заработать.

– Объясню тебе все начистоту, а ты сам решай. Мне на курсовую выставку надо представить картину – это обязаловка. Я заканчиваю третий курс. Ты это знаешь. Картина у меня почти готова. Ее надо только доделать несколькими мазками. Скажу тебе честно – в нее надо вдохнуть жизнь. Сам я этого не сумею. А мне бы не хотелось выглядеть на выставке подмастерьем. Я уже сказал тебе – хочу быть всегда впереди. Сроки сдачи картины уже вышли, я все обещаю ее представить и не делаю этого. Там работы на день или на неделю, зависит от тебя. Но не больше недели. Сроки поджимают. – Он развел руками. – Если ты согласен на первое предложение, лично для меня, то я потом объясню второе предложение – лично для тебя. Думай?

– Что здесь думать… – Ответил я, все-таки раздумывая, браться за это дело или нет. Но мне хотелось узнать о второй услуге. – Тебе я помогу. А что это за вторая услуга.

Эдуард обрадовано потер ладони рук друг о друга:

– Для тебя и вторая услуга не будет представлять сложности. Я тебя познакомлю с одним доцентом института. Он коллекционирует иконы. Специализируется на старообрядческих. Если ты ему подготовишь такую икону, он сделает все, чтобы ты поступил в институт. Это будет, как бы плата за твое поступление. Тебе поступление обойдется совсем бесплатно. К тому же он член приемной комиссии. А это, как ты понимаешь, уже гарантия твоего поступления…

Я знал многих преподавателей и поэтому спросил Эдика:

– А кто такой?

– Э-э! Подожди с фамилией. Если ты согласен, то я тебя познакомлю с ним. Но учти, о своем хобби он не распространяется, поэтому здесь нужна большая тайна, как впрочем и все связанное с поступлением. Я убедился – тайну хранить ты можешь. Ну, как?

– Согласен. Но нужна основа, краски, старообрядческие иконы… Мне их надо изучить. – На хапок, я никогда не писал, кроме мгновенных портретов. Все свои картины я вначале тщательно продумывал, делал для них много этюдов и эскизов. Поэтому и сейчас мне требовалось время для изучения старообрядческой иконописи.

– Все это будет! – Довольно потирал руки Горенков. – Главное ты согласен и считай дело в шляпе! Значит так. Немедленно переходим ко мне. Начинаешь дорабатывать мою картину, а завтра я тебя знакомлю с этим доцентом. Договорились?

Я согласился. Выбора у меня, как я понял, не было. А решить стопроцентно вопрос с поступлением было для меня сейчас самым главным. Так я сделал второй шаг на любимом поприще к пропасти. И все позже отлилось мне, без преувеличения, горькими слезами. К этому времени я понимал, что иконы, изготовленные мной не пойдут ни в какую церковь, а отправятся заграницу и кто-то получит за них хорошие деньги – в сотни, а может в тысячи раз больше, чем платили мне. Но плохо быть и без денег. Без них ты чувствуешь себя в рабском положении у богатых и изворотливых балбесов. Но меня успокаивала, ставшая уже привычной мысль – я исполняю чужой заказ и больше никуда нос не сую. Быть исполнителем чужой воли гораздо проще – основную тяжесть вины берет себя заказчик, а тебе остаются только угрызения совести. Но позже я понял – угрызения совести не присутствуют в душах богатых и высокопоставленных чинов. Если бы у них совесть присутствовала, то никогда бы они не стали богатыми и не добились бы высокого положения. Аксиома жизни! А в отношении вины – они всегда договорятся с государством. Моральная сторона жизни, типа – абстрактное понятие совести, у них отсутствует.

Эдик сдержал свое слово и на следующий день познакомил меня с доцентом по искусствоведению Валентином Семеновичем. Фамилии своих новых знакомых я пока опускаю. В тот же день он пригласил меня к себе домой и показал свою коллекцию икон. Она была восхитительной. Наверное, не все музеи России могут похвастать такой коллекцией. Здесь была даже икона двенадцатого века, а уж о более поздних, промолчу.

Валентин Семенович дал мне посмотреть репродукции и фотографии старообрядческих икон. Договорились об изображении лика святой богоматери, написанный в стиле шестнадцатого – семнадцатого веков. Валентин Семенович дал гарантии поступления в институт и все время предупреждал меня, о том, что все должно быть между нами, иначе он мне не сможет помочь. Также он намекнул, что знает меня, как мастера по иконам. Видимо, существовала какая-то связь между Леонидом Терентьевичем, Эдиком с одной стороны и Валентином Семеновичем – с другой. Но, несомненно, были и еще кто-то в этой компании, мне неизвестные. Я получил все, если можно так выразиться, полуфабрикаты для выполнения заказа.