Наследник из Калькутты Штильмарк Роберт

2

Через неделю после прибытия синьора Буотти граф д'Эльяно уже успел проникнуться к добродушному доктору искренним чувством симпатии. Полюбили его и все домочадцы графа, уже попросту величая его «синьором Томазо». А сам он, убедившись в неподдельной страсти графа к науке и искусствам, почувствовал к старому венецианскому вельможе настоящее душевное расположение. Их беседы вдвоем или в присутствии патера Фульвио затягивались за полночь.

К тому же оказалось, что порядок в рукописных, книжных и художественных коллекциях дворца, которым так гордился граф, приписывая его заслугам отца Фульвио, оказался весьма сомнительным. Бедность каталогов, путаница в классификации и дилетантское ведение библиотечных описей поразили доктора. Небрежность хранения рукописей привела к порче целых страниц драгоценных древних пергаментов. Когда вместо одной из древнееврейских рукописей доктор Буотти обнаружил лишь изъеденные крысами доски переплета, он не смог сдержать свое негодование и сообщил графу о печальном положении дел в его домашнем музее.

Большая часть художественного собрания, накопленного несколькими поколениями владельцев Мраморного палаццо, походила на груз корабельного трюма, упакованный не слишком тщательно, но глубоко скрытый от человеческого глаза. В подвалах дворца пребывали в рогоже и опилках полотна мастеров, мраморные статуи, гравюры, изделия из фарфора и бронзы, венецианское стекло и чеканное серебро Востока.

«Суетные предметы искусства, – говаривал патер Фульвио графу, отдавая распоряжение убрать из какой-нибудь залы то целомудренно нагого ангела Донателло, то непорочную деву фра Беато Анжелико, то кинжал с чеканкой Челлини, – отвлекают душу от созерцания сокровищ вечных, открываемых нам верой, молитвой и таинствами церкви».

После подобных поучений граф покорно провожал глазами уносимый ящик, находивший приют где-нибудь под лестницей или на чердаке.

У патера Фульвио были веские причины для столь непреклонной борьбы с «суетными предметами». Он решительно противился робким попыткам владельца выставить ценности для всеобщего обозрения, потому что это бесспорно привело бы во дворец тысячи сограждан и поощрило бы графа к безрассудной благотворительности в пользу родного города, то есть в направлении, совершенно нежелательном для ордена Иисуса. Тем недружелюбнее встречал он все попытки доктора Буотти хотя бы бегло познакомиться с художественными богатствами дворца.

Однажды, бродя по пустынной анфиладе десяти нижних залов палаццо, доктор Буотти довольно рассеянно слушал болтовню старого дворцового служителя Джиованни Полесты, который был приставлен графом в услужение «синьору Томазо».

– Скажи мне, Джиованни, – прервал богослов разглагольствования слуги, – почему сокровища дворца не выставляются на свет божий здесь, в этих светлых, просторных залах? Смотри, какие они пустынные и запущенные!

Джиованни перешел на шепот и поведал «синьору Томазо» свои догадки. Доктор Буотти покачал головой и замолчал. Уже покидая последний зал, он задержался около портрета необыкновенно красивой дамы, изображенной художником в полный рост, во всем блеске ее молодости и ослепительной красоты. Очень старый траурный креп облекал выпуклые золотые цветы рамы.

– Кто эта дама? – спросил доктор у служителя.

– Мадонна дель Кассо, покойная графиня Беатриса д'Эльяно.

– Погибшая от руки ревнивицы?

– Да.

– Как звали эту несчастную?

– Синьора Франческа Молла. Я знал ее, ваша милость. Она едва не стала женой графа Паоло. Шесть лет она прожила здесь, и мы все привыкли к ней. Если бы старый граф не пригрозил синьору Паоло лишить его наследства, Франческа Молла стала бы здесь хозяйкой, и у графа Паоло был бы сейчас взрослый сын, синьор Джакомо.

– Не сохранилось ли где-нибудь изображения этой женщины?

– Была одна эмаль, но едва ли она уцелела…

– А мальчик?.. Какова его дальнейшая участь?

– Не знаю, сударь. Поговаривали, что он бежал из детского приюта…

– Постой, постой, Джиованни! Как, ты сказал, было имя этого синьорито?

– Его звали Джакомо… Джакомо Молла.

– Скажи мне, вспоминает ли отец об этом мальчике или самое имя его стало ненавистно графу?

– Да нет, что вы, синьор Томазо! Напротив, я знаю, что граф по всему свету разыскивал сына. Патер Фульвио как будто помогал графу в этих розысках, только, видите ли, у него свои цели, божественные… – Слуга замолчал и покосился на оба выхода из зала.

– Кажется, я тебя понимаю, Джиованни. Едва ли я приобрел благожелателя в лице патера Фульвио, но и сам я не могу, прости господи, преодолеть… некоторого предубеждения против отцов-иезуитов!

В тот же вечер доктор Томазо Буотти решительно попросил у графа позволения осмотреть художественные фонды дворца. В течение четырех дней подряд пятеро дюжих слуг, предводительствуемых Джиованни Полестой, разбирали в подвалах, кладовых и чердачных помещениях «суетные» предметы искусства, извлекая их из ящиков и свертков, стряхивая с них стружки, сор и пыль.

Доктор Буотти предавался этим своеобразным раскопкам с увлечением истинного знатока. Он с таким жаром рисовал графу заманчивые картины превращения Мраморного палаццо в дворец искусства, что граф в конце концов победил привычный трепет перед своим духовником и предложил доктору Томазо поступить к нему на службу, чтобы принять на себя заботу обо всех научных и художественных богатствах дома. При этом граф сослался на обилие духовных забот у отца Фульвио, не позволяющих ему посвящать себя в должной мере заботам светским. Доктор Томазо подумал, крепко пожал протянутую ему руку синьора Паоло и… согласился!

Через месяц после вступления доктора Буотти в должность ученого хранителя библиотеки и художественного собрания Мраморное палаццо стало неузнаваемым.

3

Собрание миниатюр, эмалей и камей было разобрано доктором Буотти в последнюю очередь.

Поздним майским вечером 1778 года доктор, очень оживленный и радостно озабоченный, хлопотал в главном зале библиотеки. Граф Паоло сидел рядом с ним, зябко кутаясь в плед. Его преподобие Фульвио ди Граччиолани с поджатыми губами и насмешливым выражением глаз находился тут же, наблюдая за работой доктора.

Извлеченные из ящиков, лежали на столах сотни персидских, итальянских и французских миниатюр, египетские скарабеи из разграбленных пирамид, древнегреческие камеи, римские геммы [89], изделия индусских и китайских резчиков по камню и мелкие священные предметы из кости, исполненные суровыми аскетами первых веков христианства, грубоватые, примитивные и трогательные.

Джиованни Полеста обмывал все эти предметы теплой водой, просушивал и раскладывал на столах, застланных полотном. Доктор Буотти сортировал коллекции, делал записи и обменивался с графом замечаниями…

Овальная портретная эмаль, охваченная тонким золотым ободком, легла рядом с персидской миниатюрой, посвященной эпизоду из поэмы Фирдоуси. Заметив эмаль, граф замолчал на полуслове.

Доктор взял лупу и лишь с ее помощью смог прочесть надпись, вплетенную в узор виньетки: «Синьора Франческа Молла с сыном Джакомо. Исполнил мастер Виченце Антонио Кардозо из Милана. Венеция, 2 апреля 1743 года».

С портрета глядела на доктора красивая женщина с пышными волосами; она прижимала к лицу кудрявого пятилетнего мальчика. Тонкое личико ребенка уже изобличало будущий характер человека – себялюбивый, упрямый и жестокий.

Заметив, что доктор рассматривает эмаль долго и пристально, граф спросил тихо:

– Известна ли вам, синьор Буотти, роль этой женщины в моей жизни?

– Да, эччеленца, я осведомлен… Смею ли я спросить о дальнейшей судьбе этой дамы?

– Она была осуждена в Ливорно, впоследствии оказалась в изгнании и много лет спустя вышла в Марселе замуж за одного иностранца. В 1762 году она умерла почти одновременно со своим мужем. Лишь настойчивым поискам патера ди Граччиолани я обязан тем, что эти подробности дошли до меня.

– Но участь ребенка?

– Осталась неизвестной. Мальчик, чье изображение вы держите в руках, попал после суда над матерью в монастырский приют святой Маддалены. Оттуда он бежал, и с тех пор следы его безнадежно потеряны, хотя отец Фульвио потратил много усилий, чтобы установить его судьбу. В течение долгих лет розыски этого мальчика составляли главную цель моей жизни, но слишком поздно я принялся за них! После гибели жены я эгоистически утешался в моем горе лаской Джеронимо и Лауры, детей, подаренных мне Беатрисой, и не протянул вовремя руку своему несчастному первенцу. За этот грех справедливое небо не только отняло у меня обоих малюток, но и лишило надежды отыскать дитя, так легкомысленно забытое мною…

– Эччеленца, – с некоторым усилием произнес доктор, искоса посматривая на длинный профиль иезуита, – я боюсь вселять в ваше сердце, быть может, напрасную надежду, но позвольте поведать вам, что мне кое-что известно о судьбе одного юноши по имени Джакомо, сына осужденной артистки и беглеца из приюта святой Маддалены в Ливорно. Я встречал людей, близко знавших этого подростка… Правда, это было очень, очень давно.

Граф Паоло, патер Фульвио и служитель Джиованни с волнением обратили взоры на болонского доктора.

– Ради создателя, – простонал старик, хватаясь за сердце, – синьор Томазо, не томите меня неизвестностью, расскажите все, что вы слышали про Джакомо!

– Эччеленца, поведать я могу очень немного. Но, быть может, это немногое даст вам нить для продолжения розысков.

– Говорите, синьор, и считайте меня в неоплатном долгу перед вами!

– Я был студентом последнего курса теологического факультета Болоньи, когда мой друг, студент-медик, предложил мне совершить путешествие по Италии. Этот мой товарищ был родом из Англии и намеревался вернуться после выпуска на родину. Звали его Грейсвелл, Рандольф Грейсвелл. Весной 1756 года мы отправились в Неаполь, намереваясь обозреть города, лежащие у нас на пути, а также посетить Сицилию.

То верхом на мулах, то пешком с ночлегами в придорожных тавернах мы двигались по стране в поисках художественных впечатлений, доброго вина и старинного гостеприимства. Вероятно, в цепи пережитых мною лет самой счастливой порою останутся эти два месяца юношеской свободы.

Неподалеку от Сорренто мы набрели на бедную рыбацкую деревушку. Уже темнело, когда подкрепившись в довольно убогом трактире, мы решили поискать другого пристанища на ночь, ибо обилие блох в предложенном нам помещении смутило даже нашу юношескую отвагу. Проходя под окнами какого-то домика, мы явственно услышали стоны, доносившиеся изнутри. Стонала женщина, и спутник мой сразу распознал, что какая-то страдалица освобождается от бремени. Из домика в страхе выбежала девочка и, завидев двух незнакомых путников, пустилась было дальше, но мистер Грейсвелл поймал ее за косичку и участливо спросил, не нужно ли помочь больной. Как только девочка узнала, что перед нею врач, она тотчас потащила его в дом, причитая и плача. Мне осталось только последовать за ними.

Роженицу мы застали почти при смерти, а повивальную бабку, хлопотавшую вторые сутки, – окончательно потерявшей голову. В дорожном мешке моего товарища имелись некоторые инструменты. Беспомощную бабку он выпроводил и храбро приступил к операции. Благодаря его спокойствию, искусству и смелости роды окончились сравнительно благополучно.

На другой день у больной наступило ухудшение, появились признаки послеродовой лихорадки, и молодой врач провел у постели роженицы еще одну бессонную ночь, проявив настойчивость и терпение, которые могли бы порадовать его учителей. Он твердо задался целью спасти эту миловидную рыбачку и ее ребенка. Мы прожили неделю в ее домике, и больная рассказала доброму целителю всю свою немудреную жизнь. Звали эту рыбачку Анжелика Ченни. Я оказался невольным слушателем ее сбивчивого рассказа и пытался облегчить душевные муки женщины с таким же усердием, с каким мой друг трудился над облегчением мук физических. Анжелика Ченни горько оплакивала недавнюю смерть мужа, смелого Родольфо, простого рыбака с острова Капри. С душевной болью она вспомнила также о своем приемном сыне, выросшем у них в доме. Этот юноша бежал из приюта святой Маддалены и был еще в тринадцатилетнем возрасте принят в семью Ченни; после смерти своего приемного отца он оставался последней опорой бедной Анжелики…

– Простите, доктор Буотти, этот юноша и был…

– Вы правильно изволили догадаться, эччеленца, ибо юноша, воспитанный в семье Ченни, и был синьор Джакомо. Только фамилии его Анжелика не смогла назвать, ибо, по ее мнению, у Джакомо таковой вообще не имелось.

Из бесхитростного рассказа Анжелики Ченни мы услышали далее, что приютский беглец Джакомо, уже давно превратившийся в рослого молодого человека, вскоре после смерти Родольфо, в 1755 году, ушел на шведском корабле, оставив вдове весь свой заработок. Мы дали женщине немного денег и привели к ней капеллана тамошней часовни, отца Бенедикта, который и окрестил новорожденного именем Антонио. На этом мы и расстались с окрестностями Сорренто.

Случай мне этот запомнился, вероятно, так же, как и моему спутнику, доктору Грейсвеллу, с которым я навсегда разлучился после нашего совместного путешествия. Оставленный при болонском университете, я защитил магистерскую диссертацию и в 1769 году, через тринадцать лет после нашего приключения близ Сорренто, оказался в Ливорно. Я побывал в монастырской библиотеке и посетил приют святой Маддалены, где сразу вспомнил рассказы Анжелики Ченни о муже и приемном сыне. Старик привратник еще помнил мальчика-беглеца Джакомо. Он рассказал мне, что этого ребенка, сына осужденной тосканской певицы Франчески Молла, направил в приют полицейский чиновник Габриэль Молетти. Мальчик бежал из приюта в 1751 году, а лет пять спустя в приют явился монах по имени отец Бенедикт, получивший от привратника те же сведения, что и я. О дальнейшей судьбе мальчика ничего в монастыре не знали. Уже здесь, под вашим кровом, эччеленца, я узнал о происхождении этого мальчика. Вот и все, что мне пришлось слышать о судьбе вашего сына, синьор Паоло.

– Значит, отъезд из Италии в 1755 году на шведском корабле – это последние о нем сведения? – тихо спросил граф.

– Да, это все…

Граф обхватил голову руками.

Неожиданно из угла зала, где, притихший и совершенно позабытый собеседниками, сидел слуга Джиованни Полеста, раздался его просящий голос:

– Пошлите меня в Сорренто, эччеленца. Я разобьюсь в лепешку, но привезу вам свежие вести об этих людях.

– Пожалуй и синьора Габриэля Молетти, полицейского чиновника из Ливорно, тоже следовало бы разыскать, – добавил доктор Буотти.

– Последнее бесполезно, – бесстрастным голосом произнес патер ди Граччиолани. – Это имя нам известно. Этот низкий человек присвоил себе имущество Франчески Молла и отправил мальчика в приют. Два года назад Молетти умер.

– Но мысль отправиться в Сорренто я нахожу правильной! – воскликнул доктор Буотти, воодушевляясь. – Быть может, Анжелика Ченни с дочерью и сыном благополучно живут там до сих пор? Быть может, они за эти долгие годы получили новые вести о синьоре Джакомо. Семью Ченни необходимо разыскать! Я охотно приму на себя эту миссию, если вы мне доверите ее, эччеленца!

– С радостью принимаю ваше предложение, с великой радостью! Джиованни, готовься ехать вместе с синьором. Сколько дней займут ваши сборы, мой дорогой доктор Буотти?

– О, мои сборы весьма несложны. Я готов отправиться хоть завтра.

Лицо патера Фульвио приняло весьма напряженное выражение. Поразмыслив, он произнес внушительно и веско:

– Со своей стороны, я полагал бы, что синьору Буотти все же сначала следовало бы отправиться в Ливорно. Там необходимо еще раз просмотреть бумаги, оставленные Габриэлем Молетти. Наконец, в Марселе следовало бы расспросить соседей покойной синьоры Франчески. Я сам отправлюсь в Марсель одновременно с выездом синьора Буотти в Ливорно.

– Но, ваше преподобие, Ливорно я могу посетить и после поездки в Сорренто. Кроме старых полицейских бумаг, путешествие в Ливорно не обещает ничего утешительного и нового. Между тем из Сорренто я, быть может, вернусь с новыми вестями о Джакомо.

– Друзья мои, я не имею слов, чтобы выразить вам обоим мою благодарность! Старость и недуги обрекают меня на бездействие, но синьор Буотти вновь заронил мне в сердце луч надежды. Быть может, бог сподобит меня еще благословить внуков… О, друзья мои, с какими чувствами я буду ожидать ваших вестей!

Патер Фульвио, казалось, весьма рассеянно слушал графа. Он прошелся по залу, морща лоб, словно в поисках какого-то важного решения. Наконец патер повернулся к служителю:

– Джиованни, поезжай сейчас же в лагуну и узнай там, отходит ли в ближайшие дни какое-нибудь судно на юг. Полагаю, что для синьора Буотти морское путешествие будет гораздо удобнее сухопутного.

– Вы совершенно правы, святой отец! Разумеется, покойная, поместительная каюта будет для доктора Буотти удобнее, чем тряская карета и изнуряющие ночлеги в придорожных трактирах. Мне самому следовало подумать об этом, но голова моя идет кругом. Позвольте мне обнять вас обоих, господа!

4

Через несколько дней, ранним майским утром, две гондолы прошли под аркой горбатого моста через канал, вдоль набережной которого вытянулся главный фасад Мраморного палаццо. Граф д'Эльяно с порога напутствовал отъезжающих. В обеих гондолах находились по два пассажира.

Первая из этих черных лодок пошла по направлению к лагуне: венецианский галеот «Ла белла венециана» принял на борт доктора богословия Томазо Буотти и его слугу Джиованни Полесту. Через несколько часов корабль снялся с якоря и взял курс на Бриндизи.

Во второй гондоле вместе с его преподобием Фульвио находился другой обитатель Мраморного палаццо – служка домашней церкви Луиджи Гринелли.

Гондола достигла венецианского пригорода, где на грязной площади перед старой гостиницей стояло несколько дилижансов и карет, готовых отправиться в разные города Италии. Патер собирался в Геную, ибо, по наведенным справкам, оттуда в ближайшие дни должно было отплыть французское судно прямо в Марсель, – так патер Фульвио объяснил графу свои намерения.

Однако в номере гостиницы, который был снят патером всего на несколько часов, в костюме и наружности этого духовного лица произошли весьма удивительные перемены. Сложив с себя одежду духовного лица, патер наклеил под носом офицерские усы и облекся в костюм воина, которому предстоит дальний путь верхом. Он надел кожаные рейтузы, натянул сапоги с отворотами чуть ли не до середины икр и прицепил шпоры, способные устрашить любого коня. Наконец, преображенный патер сунул за пояс два пистолета и скрыл под залихватски загнутыми полями шляпы свои седые кудри и тонзуру. Луиджи Гринелли принял не менее воинственный, но более скромный облик офицерского денщика.

Перед вечером Луиджи привел к воротам гостиницы двух свежих вороных коней. Однако оба всадника поскакали отнюдь не в Геную. Весьма поспешно, сменив по дороге лошадей, они добрались до Рима. Здесь, почти не дав себе времени для отдыха, всадники вновь пересели на свежих коней и тронулись дальше, в Неаполь, по прямой и оживленной аппиевой дороге, сооруженной еще при древних римлянах…

Отец Бенедикт Морсини жил поблизости от своей придорожной часовни, прихожанами которой были рыбаки и крестьяне из окрестностей Сорренто.

Помолившись перед сном, отец Бенедикт уже задремал в своей низкой, душной горнице. Полночь миновала. Но сон «Христова воина» был чутким… Сквозь дрему он различил стук подков. Всадники спешивались перед его крыльцом. Потом в дверь постучали: два медленных, три очень быстрых, осторожных удара. Монах вздрогнул, мгновенно стряхнул с себя сон, торопливо зажег свечу о лампаду и пошел открывать.

Сперва он не узнал было двух запыленных путников воинственного вида и в испуге отступил в сени, решив, что ночные грабители обманули его условным стуком и удостоили визитом. Но когда пламя свечи озарило лицо старшего из путников и с верхней губы его волшебным образом исчезли лихо закрученные усы, отец Бенедикт склонился в почтительном поклоне и подобострастно облобызал руку, только что освободившуюся от кожаной рейтарской перчатки.

Патер Фульвио деловито осведомился, плотны ли оконные ставни, надежны ли стены и нет ли поблизости любопытных соседей. Наконец он велел запереть дверь и присел у маленького столика с распятием.

– Брат Луиджи, ты можешь вкусить отдых, – разрешил он своему спутнику, который, однако, остался у дверей. – Почему ты давно не посылал мне вестей, брат Бенедикт?

– Ничего существенного здесь не произошло со времени последней исповеди Анжелики Ченни, ваше преподобие, – пробормотал монах, явно трепетавший перед старшим иезуитом.

– Ты исповедовал ее повторно?

– Трижды, святой отец. Она облегчила свою душу полным признанием, но не прибавила ничего нового к тому, что вам уже известно.

– Джакомо Грелли, то есть виконт Ченсфильд, не присылал кого-либо в Сорренто, чтобы проведать Анжелику?

– Ни один из его кораблей не заходил в Неаполь, и ни одно новое лицо не появлялось в доме Анжелики.

– Скажи мне, брат Бенедикт, этот Джакомо мог бы припомнить твое имя и узнать тебя в лицо?

– В этом не может быть сомнений, святой отец! Он видел меня не раз в часовне, дважды у меня причащался и называл меня по имени. Друзья его, Джузеппе и Вудро, тоже бывали в часовне и знают меня в лицо.

– Брат Бенедикт, господь избрал тебя орудием его воли. Нашему делу грозит новая опасность. Само провидение устранило без нашей помощи сына Джакомо Грелли, малолетнего Чарльза, погребенного на острове в Индийском океане. Доротея и Антонио Ченни, дети Анжелики, которым известна тайна синьора Джакомо, погибли в экспедиции «Святого Антуана». Габриэль Молетти мертв, и в Ливорно не осталось никаких бумаг о ребенке, по имени Джакомо. Превращение Джакомо Молла в пирата Грелли, известное Молетти, а затем превращение Грелли в виконта Ченсфильда, известное Анжелике Ченни, оставалось тайной для графа д'Эльяно. Но по следам этой тайны на днях отправился из Венеции некий доктор Томазо Буотти. Мне с большим трудом удалось направить его кружным путем, чтобы опередить. Пусть Анжелика Ченни еще до прибытия этого доктора Буотти… покинет эти места. Буотти не должен говорить с нею! Пусть он встретит здесь только тебя, и мне не нужно, надеюсь, подсказывать, что ты ему скажешь… Понятна тебе твоя задача во имя интересов ордена? Fudentes fortuna juvat [90].

Монах смутился.

– Аgo quod agis [91], – пробормотал он, не глядя на своего духовного главу.

Намек вызвал в зрачках патера Фульвио гневный блеск.

– Отец ордена учил нас не пренебрегать никакими путями, ведущими к нужной цели, которая оправдывает любые средства! – воскликнул он, грозно сверкая очами. – Из тяжких испытаний мы выходим снежно-белыми, ибо свершаем наши деяния ad majorem dei gloriam [92]. Огромные богатства полубезумного графа не должны попасть в грешные, суетные руки отпрысков безумца. Золото это предназначено для нашей матери церкви. Оно придаст могущество ордену и послужит великой цели! Больше двадцати лет я лелею этот план, с того дня, когда ты, брат Бенедикт, открыл мне как духовнику графа тайну происхождения Джакомо Молла. Церковь зачтет тебе эту заслугу, умноженную тобою за двадцать лет служения ордену. Теперь на тебе лежит задача отвести новую угрозу: Анжелика Ченни не должна встретиться с Буотти!

– Но она сейчас больна и не покидает одра.

– Брат Бенедикт! – В голосе патера зазвучали не вполне христианские нотки угрозы и нетерпения. – В твоем распоряжении дни, а не недели. Буотти может высадиться раньше и прибыть сюда до ее выздоровления. Я разрешаю… любые средства!

– Во имя отца и сына и святого духа! – прошептал монах бледнея.

– Это не все! После отъезда Буотти ты переждешь месяц и отправишься в Англию, в Бультон. Ты явишься к виконту и скажешь ему, что Анжелика перед смертью исповедовалась тебе и простила грешного Джакомо, обольстившего его ее несчастную дочь. Ты должен принести ему утешение истинной церкви, должен укрепить его веру, что он является законным, богом избранным носителем нынешнего своего титула. Будь ему подспорьем в любых начинаниях и блюди при этом интересы церкви и ордена. Пусть послужат этим интересам и британские фунты виконта Ченсфильда. Со временем признайся ему, что цель твоя заключается в том, чтобы поддержать католицизм в Англии, опираясь на денежные средства сына нашей церкви, вынужденного выдавать себя за еретика-протестанта. Обещай виконту прощение церкви за крупные денежные жертвы в нашу пользу. А главное – отвлекай его от мыслей об Италии… Открой в Бультоне капеллу, прослыви святым, подавая пример благочестия, милосердия и терпимости. Стремись увеличивать приход и улавливай заблудшие души. Помни: виконту Ченсфильда союзники нужны. Он испытает тебя и убедится, что ты – решительно во всем поддержка для него.

– Но тамошний новый епископ…

– Ты сам знаешь от Анжелики, что этот протестантский поп пять лет назад исповедовал Джакомо во время смертельного ранения и сохраняет по сей день его тайну. Подкупи его. Обещай ему сто тысяч, двести тысяч из будущего наследства графа, если… Джакомо до гроба останется Райлендом и Ченсфильдом, а эччеленца Паоло не узнает, что его сын жив. О цене за молчание ты успеешь сторговаться с этим епископом… Не выпускай из глаз дочери виконта. С годами приобрети влияние и на нее. Отвлекай отца и дочь от мыслей об Италии – это важнее всего! Тайную связь со мною по-прежнему держи только через Луиджи Гринелли. Не открывай этих сношений никому, даже под угрозами или пыткой! А теперь…

Патер Фульвио поднес к лицу левую руку и осторожно снял с безымянного пальца большой перстень с агатовой печаткой. Рисунок на печатке изображал саламандру. Обратив перстень к свету, патер Фульвио отвинтил темно-красный камень печатки. Под ним в золотом гнезде лежали две ничтожные белые крупинки. Отец Бенедикт принял перстень, весьма осторожно завернул агатовую печатку и надел дар отца Фульвио на палец.

Прикоснувшись губами к мокрому лбу капеллана, ночной гость сделал знак своему служке готовиться к дальнейшему пути в Марсель. Луиджи Гринелли услужливо распахнул перед патером входную дверь.

5

Горячий июньский ветер вихрил пылевые смерчи на улицах Марселя. Занавески на окнах гостиницы «Три лебедя» трепетали от потоков сухого жара, подымавшегося с накаленных зноем камней набережной. Доктор Буотти, сбросивший в номере свой легкий плащ и влажную от пота шляпу, сидел за столом против патера Фульвио ди Граччиолани. Патер выглядел несколько менее надменным и насупленным, чем обычно.

– Я очень рад слышать, – вкрадчиво проговорил он, – что и вы, синьор Буотти, глубоко полюбили моего духовного сына и близко принимаете к сердцу его дела. Но что же побудило вас прибыть сюда и разыскать меня в Марселе?

– Святой отец, – отвечал расстроенный доктор, – неудача в Сорренто заставила меня поспешить в Марсель в надежде получить ваш совет, как подготовить графа к печальным известиям, и, может быть, помочь вам в здешних розысках.

– Да, известия действительно тягостные. Оказывается, Анжелика Ченни благословила земное… И скончалась она недавно, говорите вы?

– Представьте себе, всего за несколько дней до моего прибытия в Сорренто. Быть может, если бы не мое слабодушие, побудившее меня избрать вместо сухопутного более приятный морской путь, я застал бы ее еще в живых!

– Все в руке божьей, синьор Буотти… Что же явилось причиной ее смерти?

– Она была больна и не вставала с постели несколько дней. Ее соседка рассказывала мне, что тамошний священник, добрый отец Бенедикт Морсини, трогательно поддерживал душевные и телесные силы больной. Он сам послал за лекарством, прописанным ей врачом из Сорренто, и соседка Анжелики с вечера напоила больную этим снадобьем. Среди ночи Анжелика застонала, забилась на ложе, впала в беспамятство и вскоре скончалась, словно от удара. Отец Бенедикт испугался, уж не ошибся ли аптекарь в дозе опия; капеллан сам попробовал остаток лекарства из этой склянки, перед тем как выплеснуть ее, и убедился, что оно совершенно безвредно. Очевидно, недавняя весть о гибели французской экспедиции в Африку, куда были насильно завербованы ее дети, окончательно подорвала ее сердце.

– Считаете ли вы достоверной весть о гибели Антонио и Доротеи Ченни?

– Увы, да, святой отец, ибо я уже навел справки у портовых властей. В небольшом списке спасенных со «Святого Антуана» нет ни имени Антони, ни его сестры. Какой ужасный новый удар для эччеленца Паоло! Не осталось ни одного человека, близко знавшего синьора Джакомо Молла!

– А о нем самом вам не удалось получить какие-нибудь новые сведения?

– Видите ли, посетив свежую могилу Анжелики Ченни, я предпринял поездку на Капри, где Джакомо вырос в семействе рыбака Родольфо…

Легкая тень тревоги, набежавшая на чело патера Фульвио, ускользнула от собеседника. Но эта тень совершенно исчезла, когда доктор со вздохом сообщил, что поездка на Капри не дала ничего, кроме приблизительного описания наружности юноши Джакомо и его решительного, упрямого характера.

– От одного из соседей покойного Родольфо, – добавил доктор, – мне удалось, правда, установить, что в 1755 году Джакомо ушел на шведском корабле не один, а с английским моряком, которого на Капри звали Бартоломео Грелли.

После этих слов доктора Буотти на лбу иезуита появилась уже не легкая тень, а три ряда весьма глубоких морщин. Иезуит встал из-за стола и зашагал по комнате. Доктор, конечно, не подозревал, как лихорадочно работал мозг его собеседника, взвешивая, возможно ли утаить от Буотти, что именно этот Бартоломео Грелли и стал впоследствии мужем Франчески Молла. Имя это давало опасную нить в руки настойчивого богослова. Находясь в Марселе, он способен весьма легко установить истину… Иезуит решил, что скрывать ее еще опаснее, чем позволить доктору открыть ее самостоятельно. Нужно лишь постараться, чтобы эта новость была им воспринята как нечто совершенно несущественное…

– Этот Бартоломео Греллей, или Грелли, как вы его называете, – произнес патер Фульвио, вновь усаживаясь за стол против своего столь нежелательного помощника, – впоследствии женился на синьоре Франческе и умер в один год с нею от эпидемии, распространившейся тогда в окрестностях Марсельского порта. Произошло это в начале прошлого десятилетия.

– О, это немаловажная подробность! – воскликнул богослов обрадовано. – Значит, поездка в Марсель далеко не бесполезна!

– Увы, синьор, этими сведениями я располагаю уже давно. Они не проливают ни малейшего света на судьбу самого Джакомо.

– Позвольте, святой отец, но ведь не может же быть случайностью женитьба Бартоломео Грелли на матери его молодого товарища по странствиям! Значит, Бартоломео и Джакомо, возвратившись из плавания, вместе разыскали мать последнего!

– Супруги потеряли Джакомо из виду, ибо он еще до их женитьбы покинул Марсель.

– Следовательно, все-таки еще одна подробность прибавилась: Джакомо был в Марселе незадолго перед заключением брака Бартоломео Грелли с синьорой Франческой Молла. Когда совершилось бракосочетание?

– Оно зарегистрировано в 1761 году. Все трое прибыли в Марсель в 1760 году.

– И тогда же Джакомо расстался с этим городом?

– Да.

– А в 1762 году Франческа и Бартоломео умерли от эпидемии?

– Да.

Доктор Буотти глубоко задумался.

– Здесь стоит повести длительные розыски, – проговорил он уверенно.

Отец Фульвио взглянул на него со злобой. С трудом подавив раздражение, он горестно вздохнул и отвернулся к окну.

– Быть может, вы окажетесь счастливее меня, синьор Буотти. Но мною опрошены десятки людей, знавших Франческу и Бартоломео Греллея. Все это решительно ничего не прибавляет к нашим сведениям о Джакомо. Оставайтесь в Марселе, сударь, и продолжайте дело, которое я считаю уже завершенным. Мои обязанности зовут меня назад в Венецию, к моему возлюбленному духовному сыну… Единственным и высшим утешением для графа будет сознание, что его средства станут достоянием не одного единокровного наследника, а пойдут на благо сотням и тысячам детей Христовых!

Доктор Буотти в раздумье поднялся, пожал сухую кисть иезуита и покинул его комнату в марсельской гостинице «Три лебедя».

6

По морщинистым щекам старого графа Паоло катились слезы, и старик даже не пытался стирать их влажные следы. Уронив голову на руки, он слушал повествование доктора Томазо Буотти.

Замолчав, доктор Буотти с глубокой нежностью коснулся старческой руки.

– Эччеленца, – прошептал он растроганно, – ваша скорбь ранит меня так глубоко, что я готов сделать целью моей жизни завершение начатых поисков… Верите ли вы в предчувствие, граф?

Старик покачал головой:

– Синьор Буотти, мой духовный наставник уже подготовил меня к тому, что я сейчас услышал от вас. Я верю не в предчувствие, а в непреложную силу темного рока. Фатум, рок, неотвратимая судьба! «Кисмет!» – говорят набожные персы и склоняются перед неизбежностью. Я следую их примеру, ибо верю, что в мире существует закон равновесия добра и зла, закон возмездия. Я верю, что ни одно злое деяние не остается безнаказанным, равно как и ни одно доброе – невознагражденным. Меня покарал закон возмездия за ошибки и грехи моей бурной молодости. Кисмет!

– Я не придерживаюсь ваших взглядов, граф, но далек от мысли опровергать эту фаталистическую [93] восточную мудрость. Однако дело вовсе не представляется мне в столь мрачном свете. Я не верю, чтобы этот «рок» избрал вас в качестве объекта мщения человечеству за существующее в мире зло…

– Вы слишком снисходительны ко мне, синьор! Должен признаться, что за многие, многие годы одиночества и тоски мне еще не встречался человек, к которому так жадно потянулась бы моя душа, как она тяготеет к вам, синьор Буотти. Сначала я искал причину этого в вашей исключительной учености. Потом я понял, что причины лежат глубже и заключаются в свойствах вашего сердца, мой друг!

– Так позвольте мне, эччеленца, без спешки, кропотливо, негласно повести начатое дело. Мое путешествие было на этот раз слишком поспешным. Предварительно нужно проследить все прежние пути, подготовить и собрать все данные, разослать письма, завязать новые связи. В Марселе я узнал от лиц, знакомых с Франческой и Греллеем, что ваш сын находился в шведской армии генерала Гамильтона, сражавшейся в Померании. Быть может, там, на севере, у Джакомо завязались какие-нибудь новые связи?.. Кстати, в Сорренто я выяснил, что Анжелика некоторое время получала денежные чеки из Англии, где ее дочь Доротея, очень красивая девушка, будто бы жила в доме какого-то знатного лорда. Потом она несколько лет перебивалась вместе с матерью в Сорренто на скудные средства, добываемые ее братом Антони. Конечно, они вспоминали Джакомо и, наверно, разыскивали его. Быть может, отец Бенедикт, тамошний священник, знает из исповедей Анжелики несколько больше, чем он открыл мне. При настойчивых поисках могут неожиданно обнаружиться новые, многообещающие пути. Я книжный ученый червь и обладаю изрядным запасом терпения. Доверьте мне дальнейшие поиски, и… я надеюсь, что они приведут к успеху!

– Но, дорогой друг, принимаете ли вы во внимание, что мой сын, если он и жив, быть может, чувствует себя смертельно оскорбленным моим безучастием к нему в роковые годы его отрочества; Джакомо мог сам принять меры, чтобы навсегда скрыться под другим именем. Он – орудие возмездия в руках судьбы!

– Вы настойчиво возвращаетесь к своим «восточным догматам», эччеленца! А я верю в предчувствие, и оно говорит мне, что вы еще обнимете своего прямого наследника здесь, в этих комнатах Мраморного палаццо. Доверяете ли вы мне продолжение розысков?

– Я благословляю вас и ваши будущие усилия, – прошептал старик и горячо заключил доктора в свои объятия.

Летней ночью 1778 года в замке Ченсфильд светилось одно-единственное верхнее окно.

За плотными шторами, откуда пробивался наружу лишь узкий луч света, находился верхний кабинет хозяина дома. Виконт, задумавшись, глядел на огонь свечей. Против него, потупив глаза, ловко скручивал сигарету содержатель бультонской портовой таверны.

– Дело сложное, хозяин, – нарушил молчание Вудро Крейг. – Один бог знает, что у него на уме, у этого попа!

– Суди сам, Вудро: если бы это был заговорщик против нас, зачем бы он стал открываться передо мною?

– Старые они пройдохи, эти отцы-иезуиты, – мрачно вздохнул Вудро.

– Он не скрывает от меня своих целей. Католичество еще не умерло в Англии. Римская церковь намерена возродить его здесь. Этот иезуит – ее тайный посланец. Вот как я объясняю его появление.

– Но тебе, Джакомо, никак нельзя откровенно поддерживать католиков. Ненависть народа к ним велика. Вспомни Томаса Гарнета и Гая Фокса! Лондонцы еще поныне таскают его чучело в день пятого ноября [94].

– Он и не просит открытой поддержки… Но помириться с этой папской церковью – мое давнишнее желание. Сильна она, очень сильна… И этот отец Бенедикт может здорово пригодиться нам… В юности я немало попортил крови отцам-иезуитам, и меня они помучили порядком. Что ж, годы прошли, и мы квиты! И знаешь, Анжелика-то простила меня перед смертью за Доротею! Он привез мне христианское утешение и просит лишь немного средств на устройство маленькой капеллы. Деньги невелики!

– Ну, недаром говорят: «Дай монаху палец – он заберет всю руку»… И не в деньгах одних дело: не тайный ли он шпион в рясе?

– Я помню его с детства. Ребенком я у него исповедовался. И Доротея тоже. Анжелика сама послала его ко мне с прощением.

– Это… по его словам?

– А почему мне брать их под сомнение, Вудро?

– Ты, Джакомо, как будто прямо обрадовался этому монаху. С кем он связан в Италии? Кто его прислал к тебе… кроме Анжелики?

– Полагаю, что орден. Открыть этого он мне не может, они умеют не хуже нас с тобой оберегать свои тайны. Вникать в них – не мое дело, пока орден ничего не требует от меня, кроме ничтожной суммы в несколько сот фунтов. Предположим, мы устранили бы этого Бенедикта Морсини. Но те, кто его напутствовал, останутся в Италии и превратятся в моих заклятых врагов, не так ли? Нет, ссориться с орденом я не намерен: ясно, что пославшие к нам этого патера отлично осведомлены… о наших именах и делах! Я готов тайно помочь этому посланцу церкви. Но если он посланец не церковный, тогда горе ему! Поэтому тебе придется взять его под такой надзор, чтобы ни голубь, ни крот не могли пролететь или прокрасться к нему незаметно для нас.

– Присмотрел ли он уже место для своей будущей капеллы?

– Да, он выбрал место в порту. Это разумно – там капелла будет обслуживать корабельных пассажиров. Здешняя протестантская епархия не станет возражать против того, чтобы проезжающие могли молиться в своей капелле. Ведь греческая часовня уже лет сорок существует в самом городе, не так ли?

– Порт велик! Где же поп задумал построить капеллу?

– Знаешь домик покойного Эндрью Лоусона?

– Конечно, знаю. Он пустует уже год после смерти старика. Там живет один Грегори Вебст, да и тот собирается съезжать и поступить на новую службу. Грегори – это мой человек.

– Тем лучше! Пусть он непременно там и остается. Домик завещан какому-то дальнему родственнику Лоусона. Я его куплю для отца Бенедикта и перестрою под капеллу. Мой художник мистер Огюст Джернс – набожный католик. Он сумеет превратить этот домишко в настоящую итальянскую капеллу. Это, друг мой Вудро, именно то, чего мне, понимаешь, все-таки как-то недоставало в Бультоне!

14. Секретарь виконта