Любовь и ярость Ключевской сопки Канашин Леонид

Глава 3.

Таисия и Иван

Таисия впервые за последние дни позволила себе расслабиться. Она сидела на табурете, прислонившись к стене, в узком пространстве между холодильником и столом. Кухня была махонькой. Немного сдвинувшись, Таисия могла бы, не вставая с места, достать и до раковины, и до электрической плиты, и до тумбы с посудой. Тонкие c голубыми жилками руки Таисии, лежащие на коленях, покрывали капельки высыхающей воды. Из гостиной, отделенной от кухни коридором, доносились пьяные мужские голоса. «Все-все успела!» – подумала Таисия удовлетворенно.

Она вспомнила тот день, когда муж сказал ей, что к ним приезжают гости, и свой испуг, потому что одно дело, когда в гости приходят соседи или друзья, живущие здесь же, в Ключах, и совсем другое – когда гости приезжают с материка. Невозможно было представить себе, как она будет принимать в этой своей жалкой квартирке, расположенной на втором этаже покосившегося деревянного барака, совершенно ей не знакомых людей, живущих в большом городе, в красивых квартирах со всеми удобствами.

В гости приезжали друг мужа по службе в армии и с ним еще один человек, которого Ваня прежде не знал. Друг этот был у Вани старшиной, а сейчас стал большим начальником. Таисия так и не поняла, каким образом он отыскал Ваню, потому что почти двадцать лет у них не было никакой связи. Полгода назад Ваня получил от него первое письмо. Оказалось, друг является заядлым охотником и мечтает поохотиться на Камчатке. Иван тоже баловался ружьишком, и дичь, которую он добывал в сезон охоты, была хорошим подспорьем в семье. Потом было еще одно письмо, и вот неделю назад пришла телеграмма, где друг сообщал, что они прилетают.

Прежде всего Таисия взялась за квартиру. Последний ремонт они делали прошедшим летом, но осенью, с наступлением морозов, дом, как обычно, повело. В результате обои местами порвались и отклеились, штукатурка на потолке кухни отслоилась и провисла выменем, грозя обвалиться. Кроме того, в гостиной, служившей также и спальней для детей, всю зиму промерзали углы – там пошла плесень. От Вани большой помощи в ремонте ждать не приходилось, вот в лес сбегать, куропаток к столу набить или ягоды какой насобирать – это да, это он с удовольствием, а по дому что-нибудь сделать – его прям с души воротит! Конечно, было время, когда ему приходилось круглый год заготавливать дрова и носить воду из уличной колонки, но два года назад в барак провели холодную воду, а также паровое отопление от поселковой кочегарки, и у Вани домашних забот резко убавилось.

От детей пока еще тоже в хозяйстве проку мало. Пете, хоть он и вымахал уже выше родителей, исполнилось только четырнадцать, Насте – на год меньше. Не то чтобы они ленились, нет: сама Таисия старалась сильно их не загружать, чтобы они больше уделяли внимания учебе. И они молодцы: Настя – круглая отличница, а Петя учится на «четыре» и «пять». Тоже мог бы быть отличником, если бы старался больше.

Сама Таисия в свое время была лучшей ученицей в Ключевской школе, думала инженером стать. После школы она поехала поступать в Петропавловск, но в институт ее не приняли – знаний, полученных в деревенской школе, не хватило. Поступила в педучилище и через два года вернулась в Ключи учителем начальных классов. Хорошая профессия, уважаемая, но для своих детей Таисии хотелось чего-то большего.

Как и многие камчадалы, Таисия и Иван мечтали, накопив денег, купить кооперативную квартиру в каком-нибудь городе на материке и переехать туда. Вначале думали это сделать к тому времени, как Пете идти в школу, но не получилось – вся зарплата уходила на текущие расходы. Потом решили во что бы то ни стало скопить требуемую сумму к окончанию Петей школы. Сейчас до этого срока оставалось еще три года, но уже теперь им ясно было, что ничего с переездом не получится.

Первым делом Таисия замазала самодельной шпатлевкой трещины на потолках и стенах, потом побелила потолки известью и наклеила на стены новые обои. Следом покрасила полы. Повезло, что в школе как раз начались каникулы, можно было работать весь день, да и дети хоть как-то да помогали, иначе бы к приезду гостей Таисия не управилась. Но все обошлось. Даже половая краска, которая плохо сохла и до последнего дня липла к ногам и щелкала, успела высохнуть.

Затем Таисия взялась за приготовление угощений. Тут тоже подфартило: знакомые на днях забили свинью, и Таисия купила у них свежего мяса. Ваня поставил петли на зайцев и принес несколько штук. Картошки, квашеной капусты, замороженной брусники, соленой черемши, красной рыбы и икры – этого всегда имелось вдоволь, так что Таисии было с чем развернуться, из чего готовить, чтобы не ударить перед гостями в грязь лицом.

Ваня настоял на том, чтобы гости остановились у них, хотя в поселке была гостиница и Ваня мог бы там договориться. Таисия понимала, что мужу неудобно предложить другу, с которым он не виделся двадцать лет, поселиться в гостинице. Пришлось на время устроить детей у родителей. Они жили в своей старой маленькой избе на соседней улице. И старики, и дети были этому только рады. Ваня и Таисия первые годы после женитьбы тоже жили там. Это потом, когда у них уже родились Петя и Настя, им выделили комнату в этом бараке. Они вселились вчетвером в комнату, где сейчас гостиная, а вторую, маленькую, комнату, примыкающую к кухне, занимали тогда Зинка со своим мужем. Коммунальная квартира…

Зинка была крепко сбитой, грудастой, попастой и говорливой бабенкой. То есть полной противоположностью маленькой, хрупкой и молчаливой Таисии. Что до фигуры, то Таисия и сейчас, в свои тридцать семь, остается девически стройной. Наряды тринадцатилетней Насти ей в самую пору.

В юности Таисия сильно переживала из-за своего маленького роста, и когда Ваня, который был еще ниже ее, стал за ней ухаживать, она сразу сказала себе, что замуж за него она ни за что не пойдет. Она представляла, какие у них могут родиться дети-мышатки… К тому же и фамилия у него была не очень – Шнырев. Таисия имела красивую фамилию Полянская и очень ею гордилась.

Ваня был родом с Рязанщины, а служил под Владивостоком. После службы он домой не поехал, а, решив подзаработать, завербовался на путину, на курильский остров Шикотан. После путины попал в Усть-Камчатск, где работал плотником на судоверфи. Однажды он приехал к знакомому в соседние Ключи и встретил на улице Таисию. Через несколько дней он перевелся в Ключи, в бондарный цех леспромхоза…

Таисия к этому времени уже год, как работала учителем: с утра до ночи пропадала в школе, а потом дома проверяла тетрадки своих учеников. Воскресными вечерами она выбиралась в клуб, где крутили кино и проходили танцы. На миниатюрную большеглазую Таисию заглядывались многие парни, но ей особо никто не глянулся. Ключевские ребята к тому же не отличались изящными манерами: от них пахло табаком, дешевым вином, и свои симпатии они стремились выразить исключительно молчаливым тисканьем в каком-нибудь темном углу.

Ваня был не такой. Он был робкий, но настойчивый. После работы он приходил в школу и сидел в коридоре на подоконнике в ожидании окончания занятий. Затем провожал ее до дому, помогая нести сумку с тетрадками и развлекая ее рассказами о себе и своих друзьях. Таисии все время было неловко, она думала, что все смотрят на них и шепчутся о том, какие они оба маленькие… У Таисиного дома они прощались, и Ваня шел к себе в общежитие. Встречались они и на танцах. Здесь Ваня был на одинаковых правах с другими ребятами. Правда, она никому не разрешала себя провожать, зная, что Ваня все равно увяжется за ней.

Так продолжалось несколько месяцев. Однажды Ваня, прощаясь, взял ее за руку и сделал ей предложение. Таисия освободила руку и сказала, что он очень хороший, но замуж пока она ни за кого не собирается… На следующий день Ваня не зашел за ней, как обычно, в школу. Не появился он и на другой день, и день спустя. Тут-то Таисия неожиданно для себя заволновалась. Она вдруг почувствовала пустоту и поняла, что уже не может жить без Ваниного привычного присутствия, без его нежного просительного взгляда. И ей стало страшно от того, что она может потерять навсегда самого близкого ей человека, человека, который, может быть, любит ее так, как никто другой любить никогда не будет… А что если он с отчаянья натворит глупостей: с собой что-нибудь сделает или возьмет да и предложит другой девушке выйти за него замуж?.. После бессонной ночи Таисия не выдержала и сама пошла к нему в общежитие. Выяснилось, что Ваню неожиданно послали в срочную командировку и что он вернется через неделю.

Действительно, Ваня вернулся через неделю. А еще через месяц они сыграли свадьбу, а еще через год у них родился Петя (и совсем не маленький, а большенький такой мальчик), а потом еще через год и Настя.

А с соседкой Зинкой у Таисии отношения сразу не заладились. Таисия ревновала к ней Ивана. Никаких серьезных оснований у Таисии для этого не имелось, но про Зинку ходили разные нехорошие слухи, и во внешности ее так и выпирало все такое откровенно женское… Зинкин муж каждый год на несколько месяцев уходил в море, потом его списали за что-то с корабля, и он нанялся к геологам бить шурфы, запил, забичевал и, в конце концов, сгорел от водки.

Через месяц после смерти мужа Зинка выселилась и уехала на материк, к матери, а ее комната досталась Шныревым. Конечно, грех радоваться, когда счастливое событие как-то связано с горем другого человека, но Таисия была на седьмом небе: во-первых, наконец-то она стала единовластной хозяйкой целой квартиры, во-вторых, исчезла угроза ее семейному счастью, и, в-третьих, они с Ваней имели теперь отдельную спальню – спать в одной комнате с детьми, которые к этому времени уже подросли, стало совсем неудобно…

– Палыч, Жора, ну что вы ничего не едите? – суетился за столом раскрасневшийся Иван. – Вот рыбка соленая, вот копченая, вот икорка!.. Ложите побольше! У нас этой икры – вагон и маленькая тележка!..

– Да мы уже столько съели! Куда еще больше, бляха-муха! – осоловевший от еды и выпивки Палыч в рубашке, расстегнутой до пояса, откинулся на спинку стула и похлопал себя по животу. И этот выпуклый живот его, и мощная грудь покрыты были рыжеватой курчавой шерстью. – Вот тебе-то надо на жратву наваливаться! – Палыч смерил взглядом худощавого Ивана. – Или не в коня корм?..

– Конституция у меня такая! – хихикнул Иван.

– Херня все это – конституция! У Жоры вот тоже кость узкая, а посмотри, какой он крепкий!.. А-а, я знаю: у тебя, Шнырь, бляха-муха, солитер завелся! – и Палыч громко захохотал.

Вслед за ним засмеялись Иван и Жора. Иван смеялся мелким деликатным смешком, Жора издавал захлебывающиеся звуки, похожие на безудержное икание.

– Ну, Палыч! Ну, юморист! – хлопал себя по бедрам Жора. – Как скажет, так – хоть стой, хоть падай!.. Солитер завелся!.. Солитер… Ик-ик-ик…

– Шнырь, слышь, а почему жена твоя посидела с нами немного и убежала? – прервал смех Палыч. – Не рада гостям или брезгует?

– Ну что ты, Палыч! – испугался Иван. – Она там, на кухне, дела еще какие-то недоделала, сейчас придет, я позову…

– Давай зови, бляха-муха! – Палыч ухватил короткопалой рукой водочную бутылку и стал наполнять рюмки.

– Только, это, мужики, – сказал Иван, – не говорите ей, что мы на медведя пойдем. Я-то ей сказал, что вы за бараном приехали… Ну, знаете, баба… ничего в охоте не понимает, ей скажи: медведь – она тут же запричитает, заохает!..

– А медведь точно будет, Шнырь? – недоверчиво прищурился Палыч.

– Железно! Он, это, осенью поздно залег, уже по снегу, почему я его и засек… Петлял он, конечно, путал, но меня же, старого браконьера, не проведешь!.. Места эти я знаю как свои пять пальцев. Там, конечно, это, сейчас снегом все завалено, но я метки оставил – берлогу найдем легко, не боись…

– Нормальный медведь-то? Не пестун какой-нибудь? Ты писал, бляха-муха, что у вас тут большие водятся.

– Медведь – что надо, Палыч! По следам так центнеров на шесть потянет!..

– Ну, не свисти, Шнырь! Шестьсот килограммов! – замахал руками Палыч. – Жорик, мы под Северо-Енисейском мишку завалили, сколько он весил?

– Триста двадцать кило, Палыч.

– Вот, бляха-муха, триста двадцать! Огромный такой мишка – и триста двадцать! А ты, Шнырь, говоришь шестьсот!..

– Палыч, ты просто не канаешь: тут, это, совсем другие медведи, камчатские! Я тебе железно говорю – шесть центнеров, а то и больше! Если он станет на задние лапы, будет выше тебя в два раза!

– Ну, Шнырь, бляха-муха, если не свистишь, я тебе… В общем, мы берем только шкуру, остальное тебе…

– Я, это, желчь возьму да сала немного. Много на себе не утащишь: дороги же туда нет…

– Шнырь, так ты зови жену-то!.. Подожди-ка, я сам схожу, – Палыч поднялся из-за стола и, качнувшись, вышел из гостиной.

– Жора, – спросил Иван, понизив голос, – я не понял, ты, это, кем у Кабана работаешь?

– У какого Кабана?

– Ну, у Палыча. Мы его в роте Кабаном звали…

– Был Кабан, стал Егор Павлович! – веско заметил Жора. – Вожу я его. Личный водитель.

– Шестеришь, значит.

– Почему «шестеришь»? – обиделся Жора. – Я говорю: личный водитель…

– Да я ничего такого, что ты, Жора!.. У нас на Камчатке тех, кто возит начальство, шестерками называют. Ничего обидного…

– Мы с Палычем почти что друзья, – Жора все еще глядел на Ивана сердито. – И на работе вместе, и в отпуске. Вместе охотимся, рыбалим… Он мне квартиру оформил без очереди… А ты говоришь: «шестерка»!..

– Да ладно, ладно, Жора, извини!.. Давай, это, еще раз за знакомство…

Глава 4.

Медведь

Они с сестрой, толкаясь, карабкались наперегонки вверх по склону. Очень важно было забраться первым, потому что снизу смотрела мать. Когда до вершины снежника оставалось совсем немного, сестра вырвалась вперед и сразу же, раскинув лапы, бросилась брюхом на снег и заскользила вниз. Он устремился следом. Мокрый снег приятно холодил брюхо, от скорости захватывало дух. На середине спуска он догнал сестру и, изловчившись, поддал ей лапой. Сестра перевернулась набок и тут же ухватила его зубами за шерсть на холке. Он поднялся на лапы, споткнулся и кувыркнулся через голову, увлекая сестру за собой. Так, крутящимся мохнатым клубком, они и подъехали к матери. Ниже снежника был чавкающий, пропитанный талой водой дерн, и здесь они опять устроили кутерьму, с притворной яростью бросаясь друг на друга, падая и поднимаясь. Весеннее солнце сияло на чистом голубом небе, склоны вокруг покрывала молодая глянцево-зеленая трава, и только здесь, в крутой вершине узкого оврага, еще искрился снег.

Сестра ловко выскользнула из-под него и снова помчалась в гору. Он бросился вдогонку, напрягая все силы…

Дергающейся лапой, имитирующей движения, видимые во сне, медведь задел свою морду и очнулся. Не выходя из дремы окончательно и не открывая глаз, он напряг слух и потянул носом воздух. Все было спокойно: привычная тишина окружала берлогу, никаких опасных запахов не поступало через узкое отверстие в низком своде его укрытия. Медведь полизал пересохшие, потрескавшиеся за зиму подошвы лап и снова забылся.

Это был матерый десятилетний самец, но во сне он чаще всего видел себя медвежонком. Ему снились разные забавы и игры с сестрой, брусничные поляны, заросли сладкой малины, сцены рыбалки. В этих снах всегда, явно или незримо, присутствовала мать – мудрая и всемогущая защитница, и от этого они были наполнены бесконечным ощущением покоя и безопасности.

Мягкий мамин живот, дающий тепло и сладкое молоко, – первое, что узнал медведь в своей жизни. Через месяц после рождения у него прорезались глаза, и он смог увидеть в сумраке берлоги не только материнский живот, но и ее большие лапы, ее огромную морду с добрыми глазами и ласковым языком. Рядом крутилась беспокойная сестренка. Вверху, над головой матери, светилась дыра, через которую снаружи проникал свежий воздух, неся разнообразные запахи.

День ото дня в берлоге, приютившей медвежью семью, становилось светлее: куржак, обрамляющий дыру, испарялся от теплоты наружного воздуха, и отверстие все более и более расширялось. Наступил день, когда сверху потекла вода, и в берлоге стало сыро и неуютно. Тогда медведица раздвинула ветки и коряги, закрывающие вход в укрытие, и выбралась наверх. Медвежата поспешили за ней. Внешний мир встретил их ярким светом, больно ударившим по глазам, густым настоем запахов леса, пробуждающегося к новой жизни, тугой и пестрой волной звуков. Галдели и свистели птицы, бурая прошлогодняя трава шелестела на прогалинах, шумел ветер, запутавшийся в вершинах темно-зеленых елей.

Медведица сразу повела медвежат в редколесье, туда, где снег сошел уже почти полностью, где можно было питаться остатками прошлогоднего урожая кедрового стланика, а главное – имелась возможность передвигаться, не оставляя заметных следов. Она знала, что в это время из селений, расположенных по берегам большой реки, приходят на медвежьи территории опасные люди, выслеживающие проснувшихся медведей по следам на снегу и несущие им смерть.

Первое время после выхода из берлоги – самое голодное. Прошлогодних орехов и ягод удавалось найти не так уж много. Чтобы прокормить себя и медвежат, медведице приходилось выкапывать из едва оттаявшей земли съедобные корни растений, разрывать норы грызунов в поисках их самих и их припасов. Порой, чтобы обнаружить очередной достаточно прогретый солнцем кормовой склон, они покрывали за день не один десяток километров. С наступлением сумерек медведица находила укромное место и устраивалась на ночлег. Уставшие медвежата льнули к ее животу, ища сосцы, и засыпали во время кормления.

В мае стало легче: на альпийских лугах появилась свежая сочная трава, кустарники покрылись молодой листвой, которая тоже годилась в пищу. Позже, когда лес в долине и предгорьях полностью освободился от снега, а листва берез, осин и тополей уже могла укрывать ее и медвежат от опасных людей, медведица вернулась в окрестности берлоги, чтобы лакомиться черемшой и первыми ягодами.

Иногда в лес заходили люди, которые, как знала медведица, не представляют угрозы ни ей, ни ее детишкам. В гамме запахов, исходящих от этих людей, медведица не улавливала те особые пугающие запахи, которые всегда сопровождают охотников – запах пороха и запах смазочного масла. Группы этих незлых людей, в отличие от крадущихся охотничьих отрядов, были шумны и многоголосы, и медведица задолго до их приближения могла определить, куда они идут, и увести медвежат в сторону. На тропах и стоянках людей порой обнаруживались остатки их еды. Медвежатам особенно нравилось вылизывать банки из-под сладкого сгущенного молока.

В середине лета медведица повела медвежат к большой реке. Здесь медвежата впервые увидели своих сородичей. Некоторые медведи были гораздо крупнее их матери, просто великаны. Каждый занимал у реки свой участок и грозным рычанием давал понять медведице, что ей и ее детишкам здесь делать нечего и лучше уйти подобру-поздорову.

Наконец, медведице удалось найти свободное место. Медвежата боялись реки и держались подальше от кромки воды. Река представлялась им огромным чудовищем, разлегшимся в лесу. В том месте, где остановилась медведица, был перекат, и его шум медвежата принимали за злобный предостерегающий рев этого грозного исполина. Однако мать бесстрашно забралась на косматую холку чудовища и погрузила голову в воду.

Когда, спустя несколько секунд, медведица вынула голову из воды, в ее пасти бился странный серебряный зверь без лап. Медведица вернулась к медвежатам и бросила бьющегося зверя к их ногам. Из прокушенного тела зверя текла кровь. Более сообразительная сестра бросилась на зверя и прижала его лапами к береговой гальке. Зверь неожиданно взмахнул мощным хвостом и ударил сестру по морде. Сестра испуганно взвизгнула и кинулась под защиту матери. Воспользовавшись этим, серебряный зверь поскакал к воде. И тут маленький медведь совершил первый в своей жизни мужественный поступок: он бросился на зверя, схватил его зубами за голову и одновременно всем телом навалился на его опасный хвост. Вкусная кровь заполнила пасть медвежонка. Медвежонок сильнее сжал челюсти, голова зверя хрустнула, и он перестал биться. Подошла мать, одобрительно урча. Гордый медвежонок торжествующе хрипел, не отпуская голову зверя. Сестра проскользнула меж ног матери, вцепилась зубами в поверженного зверя, деловито стала выедать его спину…

Весь остаток лета медведица и медвежата провели около реки, питаясь рыбой. С наступлением осени в долине начала поспевать голубица, за ней – клюква, и медвежья диета стала более разнообразной. Прошло еще немного времени, и медведица покинула долину. Большая рыба ушла из реки, зато в предгорьях, на каменистых склонах, заалели брусничные россыпи, а ветви кедрового стланика поникли под тяжестью щедрого урожая орехов.

К заморозкам и медведица, и медвежата накопили достаточно жира, чтобы спокойно встретить зиму. Они опять спустились в лес, в ельник, знакомый медведице с детства. Там она нашла оставленную весной берлогу, устроенную под вздыбленными корнями большой наполовину поваленной ели. Логово в том виде, в каком его обнаружили медведи после полугодичного отсутствия, не годилось к зимовке.

Первым делом медведица освободила его от влажной листвы и разного прелого лесного мусора. Затем она несколько углубила и расширила берлогу, ведь медвежата так выросли, что теперь для троих берлога прежних размеров была бы тесна. Стараясь не уходить далеко от берлоги, медведица надрала корья с поваленного сухостоя и застелила им в несколько слоев дно логова. Сухой мох с ближайшего болотца послужил дополнительной мягкой подстилкой. Медвежата помогали матери, принимая это за новую игру. Завершив внутреннее убранство, медведица приступила к наружным работам. Корягами и еловым лапником она плотно завалила логово, оставив только отверстие для входа.

Несколько дней после этого медведи провели возле берлоги, залезая в нее только на ночь, обживая. Однажды вечером медведица, забравшись в жилище следом за своими детьми, заложила ветками вход изнутри. А ночью выпал снег и накрыл берлогу и все вокруг белым одеялом. Больше медведи до самой весны не выходили из берлоги. Медвежата угомонились и заснули на второй день после снегопада, а медведица бодрствовала еще с неделю, беспокойно прислушиваясь и принюхиваясь. За эту неделю снег выпал еще два раза. Он придавил ветки, маскирующие берлогу, и теперь недобрый человек, находясь даже совсем близко от этого места, не смог бы догадаться, что рядом с ним под снегом спит медвежья семья…