Мистерия. Первый сборник русского хоррора Братья Швальнеры

– Вот. Она рассказала мне то же самое. Пить по возвращении из больницы он стал намного меньше, но вот вести себя стал странно – требовал удушения в постели. Она стала беседовать с его приятелями, и из разговоров с ними узнала, что на Западе давно такой вид совокупления распространен… Тьфу… – ФЭД презрительно сплюнул и закурил. – Как начнешь эдакую пакость пересказывать, с души воротит. Так вот ему эта мерзость откуда-то с Запада прилетела. С тех пор он часто просил своих полюбовниц эдакое с ним проделать. Но чтобы эта идея превратилась в идею-фикс – такое произошло только после его лечения. Толстая ругалась, обвиняла нас во всех смертных грехах, а мы-то тут причем? Короче, хрен редьки не слаще – он либо запоями пьет, либо представляет опасность для себя и других, требуя фантасмагорических удушений в постели…

– Думаю, что именно это чувство заставило его уехать.

– Какое?

– Страх. По рассказу Вольпин, сам Есенин тяготился этих своих выходок. Представьте теперь себе, что, опасаясь, что сможет таким вот образом кого-нибудь задушить, он, в страхе за последствия, уезжает в Ленинград. Там алкоголь снимает последние табу с его поведения, он пускается во все тяжкие – и следствием этого становится не совершенное им, а совершенное в его отношении убийство.

– Очень логично рассуждаешь, – глаза ФЭДа загорелись, он заходил по кабинету из угла в угол. Обычно он так делал, когда готовился явить миру некое свое открытие, которое должно повернуть движение планеты вспять. – А помнишь, я тебе говорил, что не зря, ох не зря ты съездил тогда в Ленинград?

– Да какое там, Феликс Эдмундович, когда ничего, решительно ничего не удалось найти?

– Это тебе так кажется. Ты вот туда съездил, а оттуда следом за тобой приехал человек, который между строк, а много интересного рассказал. Парахненко с людьми работать не умеет, а мы с тобой умеем. Только ты парень нетерпеливый, а черт в деталях. Я вот с ним поговорил – и вуаля.

– Да кто же это?

ФЭД скрылся за дверями кабинета, а после вернулся в сопровождении метрдотеля ленинградской гостиницы – того самого мещанина, который смерть поэта называл «неприятностью» или «недоразуменьицем».

– А, молчаливый свидетель, – скептически протянул я.

– Не такой уж и молчаливый. Гражданин Гилев, расскажите, пожалуйста, что вы слышали в ночь перед обнаружением тела Есенина в его номере?

– Так ведь… разговор…

– Ну, разговор, подумаешь, мало ли с кем Есенин мог там по пьянке разговаривать! Собутыльник поди?

– Нет, в том-то и дело, товарищ Фейгман, – к моему удивлению, метрдотель даже запомнил мою фамилию. – То дама была! И говорили-то по-английски!

– Дама? Какая еще дама в окружении Есенина может знать английский в совершенстве?

– Вот и я подумал. А потом еще удивился – где-то часов до трех проговорили и затихли. И главное – из номера никакая дама потом не выходила.

– Через окно сиганула?

– На 5 этаже?..

– Да нет, – прервал Феликс, – товарищ Гилев, главное не это.

– А что ж?

– Главное то, что в этом самом номере три года назад Есенин жил с Дункан!

Меня как осенило – у Есенина была только одна знакомая, говорившая по-английски. И это была его бывшая жена, легендарная Айседора Дункан. По глазам ФЭДа я понял – наши мысли сошлись. После ухода метрдотеля начальник ОГПУ проинструктировал меня о предстоящей поездке в США в гости к бывшей жене пролетарского поэта, которая, как мы оба тогда считали, вполне могла быть причастна к его гибели, с визитом вежливости от Советского правительства. Знаток деталей, Дзержинский посоветовал мне взять с собой некоторые вещи Есенина, чтобы вручить ей их на память.

Пару дней спустя я отплывал из одесского порта.

Несколько дней на пароходе для человека, который в жизни не имел ни к морю, ни тем более к океану никакого отношения должны были бы войти в жизнь одним из самых ярких воспоминаний, однако, не в моем случае. Не имея в голове ни единой сколько-нибудь содержательной зацепки, я плыл к Дункан в полной уверенности, что разгадка смерти Есенина (а в том, что это было убийство, после разговора с ФЭДом я был уверен) кроется именно в ней. Не знаю, сама ли она присутствовала в гостиничном номере в ночь его смерти (что, конечно же, невозможно), или кого-то подослала, но что без нее там не обошлось – я знал точно.

В пути я вспоминал события, случайным очевидцем которых стал. Тогда, в начале 1920-х капиталистическая танцовщица, которую знает и любит весь мир, вдруг приезжает к поэту из всеми отвергнутой Страны Советов, чтобы доказать там всему миру – с милым рай и в шалаше. Она отвергает стереотипы буржуазного общества и колесит с юным влюбившимся в нее поэтом по миру, а в остальное время живет в его квартире или в ее номере в «Англетере». Эта история поразила всех от мала до велика – советского человека собственной значимостью, а буржуя – силой любви. Классовое общество было шокировано тем, как на самом деле живет и чем на самом деле дышит советский человек!..

Кто знает, что было потом – то ли алкоголизм Есенина, то ли загруженный график Дункан положили конец этой сказке, но воспоминания о ней долго будут жить в сердце каждого советского человека!

На третий или четвертый день пароход прибыл в порт Напа, что в Калифорнии. Оттуда до загородного дома Дункан было порядка двадцати километров, которые я, плохо зная язык и все еще рассматривая здешних жителей в качестве враждебных Советской власти элементов, решил преодолеть пешком. И скажите после этого, что я был неправ, коль скоро на какой-то проселочной дороге, из коих (а вовсе не из сказочных небоскребов), как выяснилась, состояло царство Свободы, какой-то болван на «форде» окатил меня грязью. Пролетарское прошлое позволило мне выдать ему вслед пару-тройку громких тирад, но слезами горю не поможешь. Магазинов поблизости не было, а явиться в качестве посланника СССР к Айседоре Дункан в грязи с головы до ног я не мог. Заглянув в саквояж, я увидел там только костюм покойного Есенина… Делать было нечего, пришлось обрядиться в вещи покойника, начхав на старорежимные предрассудки. Как видно, сделал я это неслучайно и уж точно не зря.

– Поразительно, как вы на него похожи! – всплеснула руками Айседора, увидев меня в таком обмундировании.

– Это вещи, – смутился я. – Пришлось переодеться по вине одного горе-водителя. Но я сейчас сниму…

– Нет-нет, ни в коем случае, – запротестовала мадам Дункан. – Вам они очень идут. И еще… Пока вы так облачены, вы словно бы напоминаете мне его… Я словно бы и не знаю о его смерти…

А спустя десять минут мы сидели на веранде и пили чай.

– Я всегда знала, что в разлуке нам не жить… Я виновата в его смерти… – грустно процедила Дункан, когда я передал ей соболезнования Советского правительства. – Это даже правильно, что ваше ведомство занимается расследованием. Необходимо расставить в этом вопросе все точки над i.

– Вот об этом-то и хотелось бы узнать поподробнее. Были ли у него враги? Вы их знали?

– Вы ждете от меня фамилий? Ну что вы! Его любили все, и я думаю, что именно эта любовь его и сгубила – она может сделать это куда эффективнее любого кинжала…

– Метрдотель гостиницы показал, что как будто слышал ваш голос в ночь смерти Сергея… Я понимаю, что это абсурдно, но все-таки… Кто мог сымитировать для него ваш приход?

– Водка, – абсолютно серьезно отрезала Дункан. – Знаете ли, великая актриса… А теперь серьезно… Разумеется, он убил себя сам, но почему он так сделал?

– И почему же?

– Знаете, что меня в нем подкупило? Когда мы встретились, я была всемирно известной танцовщицей, а он – юным поэтом. Я думала, что меня уже никто и ничто не удивит и не обольстит, уж тем более какой-то сопляк, но… в нем было столько энергии, что я спасовала. Он заряжал ею всех вокруг себя, даже тех, кто явно был этого не достоин. А когда в тебе бушует такое пламя, ты становишься опасен для всех, даже для себя…

Она говорила в общем обычные вещи, которые мы все знали про поэта. Смешно и глупо было думать, что она была в ту ночь в Ленинграде, и потому, проведя с ней в великосветской беседе несколько часов, я сделал попытку прямо сейчас, на ночь глядя отправиться в советское консульство. Дункан остановила меня и предложила провести у нее ночь, чтобы утром заняться делами со спокойной совестью. Вторая уже моя командировка по этому гиблому делу не заканчивалась ничем, а я все еще верил в слова ФЭДа и ждал внезапного открытия.

Так и прождал до ночи. Что ни говори, а спать на новом месте – вечная проблема для меня. А тем более за тысячи километров от родного дома, которые я сам не заметил, как преодолел. Да и преодолел ли? Я ли стою сейчас на балконе этой прекрасной виллы за тридевять земель и курю, вдыхая огромными воздушными мешками этот самый легендарный воздух свободы? А он, оказывается, ничуть не хуже нашего – точно такой же, как под Рязанью, в есенинском родном Константинове (да простит меня ФЭД и все ОГПУ в его лице!). Нет, правда, я стоял здесь, переминаясь с ноги на ногу и все думал о том, что, возможно, понимаю, чем именно видавшая виды американская танцовщица «взяла за бока» пролетарского поэта.