Остров Тайна Топилин Владимир
– Ну?..
– Десять, – хриплым, простуженным голосом наконец-то ответила та.
– Вместе с тобой?
– Да.
– Говори тише, – предупредил Михайлов, продолжая допрос. – Кроме тебя женщины есть?
– Да, – едва слышно ответила баба. – Авдотья Капустина. И Наталья… дочь моя… с Лазарем живет.
– Сколько домов занимаете?
– Две избы.
– Кто и где живет?
– В одной мужики и Авдотья с Ковлевым, в другой – мы.
– Так, ясно, – прикидывая в уме обстановку, задумчиво произнес Михайлов. – Значит, в одной избе четверо и в другой шестеро. А на заставе кто-то есть?
– Нет. Мужики боятся, что могут окружить… – с накатившимися на глаза слезами стонала женщина.
– Боятся? – усмехнулся Михайлов. – Правильно, что боятся. А здесь, значит, не боятся?
– Тут на собак надеются… когда залают, предупредят, лежневкой можно уйти. Одна там, на просеке, посреди острова привязана у дороги…
– Смотри-ка – все продумали! Сколько оружия на руках?
– У каждого есть ружье.
– Пулеметы где?
– Там, за избами, у дороги, – и, заливаясь слезами, принялась умолять: – Наталью мою… дочку… не трогайте… двое деток у нее в деревне, меня лучше забирайте!..
– Двое деток говоришь? Что же она, сука, их в деревне бросила, тут с мужиком греется?
– Недавно она пришла… две ночи назад… на свидание…
– Ишь ты, на свидание! – в презрении заметил Николай Гостев. – Все мужики на войне бьются. Мы тут за ними гоняемся… А они, сволочи, свидание устраивают!
– Тихо! – оборвал его Михайлов и отдал команду: – Приготовиться! А эту, – махнул головой на женщину, – свяжите руки, в рот тряпку, чтобы не заорала.
Звякнул холодный металл передергиваемых затворов автоматов. Милиционеры проверили гранаты, взяли в руки ППШ. Разошлись цепочкой поперек тропы. Пальцы на курках. Замерли в ожидании начала движения. Увидев это, женщина застонала, повалилась на снег на подкошенных ногах. Ей быстро заткнули рот, крепко связали руки за спиной. Михайлов приказал Ване:
– Веди ее за нами! – и махнул рукой вперед выстроившимся милиционерам. – Вперед!
Пошли. Милиционеры растянувшейся цепью впереди. Ваня, подталкивая спотыкающуюся женщину, сзади.
Не останавливаясь на пригорке, автоматчики продолжили свое шествие к избам. За двадцать шагов группа разделилась надвое. Теперь уже не таясь, милиционеры стали занимать назначенные Михайловым места. Никому не надо объяснять, что делать. Всем все известно заранее.
Ваня хорошо видел, что происходило впереди. Кто-то из стрелков встал у дверей. Другие перекрыли окна. Третьи подошли к бревенчатым избам. Михайлов резко махнул рукой вниз. Резкий грохот автоматных очередей наполнил притаившийся мир острова Тайна и болота. В свинцовом ливне не было спасения никому.
Милиционеры стреляли через стены домов. Огненные стрелы, насквозь прошивая дерево, уничтожали всех. Сквозь грохот очередей слышались крики, но на них не обращали внимания. Если у кого-то из милиционеров кончались патроны, он быстро менял новый диск на старый, рвал на себя затвор и открывал огонь снова. Никто не мог спастись под ураганным ливнем беспощадной смерти.
Автоматчики прекратили стрельбу, давая свободу заключительной части операции. В окна и двери полетели гранаты. Глухие взрывы вынесли окна и двери. В крайнем доме из угла вылетело несколько бревен. Крыша избы Мельниковых провалилась. Все еще удерживая стволы автоматов наперевес, милиционеры ждали ответа, которого не последовало. Никто из дезертиров не успел выпустить ни одного патрона. Все были мертвы.
Операция длилась не больше трех минут. Милиционеры молчали. Кто-то достал кисет, стал сворачивать самокрутку. Михайлов неторопливо сунул в кобуру свой пистолет. Николай Гостев отошел за дерево по малой нужде. Рядом с Ваней, на коленях, тычась лицом в снег, стонала вмиг поседевшая от ужаса женщина.
Когда из домов выветрился едкий дым, Михайлов приказал пересчитать трупы. Несколько милиционеров исчезли в открытых проходах. Пошли томительные минуты ожидания. Из наполовину завалившегося дома Мельниковых выскочил Никитин:
– Товарищ майор! Нет одного!..
– Как нет? – выхватывая из кобуры пистолет, потемнел лицом Михайлов.
– Здесь должно быть шесть, а тут их… вместе с бабой пять!
– Осмотреть все вокруг! – заревел зверем командир группы. – Проверить все выходные следы! Здесь он где-то должен быть, не мог далеко убежать!
Милиционеры бросились по сторонам. Из кустов долетел призывный голос:
– Здесь он! Вот, смотрите, товарищ майор, по большой нужде отошел. Потом, очевидно, увидел нас, побежал…
Михайлов быстро указал на молодых милиционеров:
– Никитин, Головлев, Строганов! Догнать!.. Быстро!.. При сопротивлении в живых не оставлять!
Ваня, в это время заглянувший в дверь своего дома, выскочил оттуда с карабином в руках:
– Разрешите мне с ними?
– Давай! – не задумываясь, ответил Михайлов.
Парень, на ходу проверяя патроны, побежал за остальными.
Увидев его, Михаил посторонился, пропуская вперед:
– Ванька! А ну давай, ты на ногу скорый, догоняй суку!.. Если что, вали, не думая! – И выругался: – Ишь ты, мать твою… Чешет, как по маслу.
– А ты что хотел? Они тут все, кто по тайге бродил да отсиживался, жиром не заплыли, – на бегу отозвался Ваня. – Но и мы не лаптем деланы, не переживай, паря, догоним! Лишь бы огоньком не встретил.
Следы беглеца петляли между деревьев недолго. Хорошо зная остров, дезертир за небольшим поворотом свернул на просеку. Там, по натоптанной тропинке бежать легче. На ходу Ваня заметил по бокам просеки два замаскированных пулемета. Широко раскидывая ноги, двухметровыми шагами беглец пробежал мимо них.
– Ишь ты, даже не остановился, – переходя на скорый шаг, заметил Мишка.
– А чего ему задерживаться? Он с нами воевать не собирается. Ему бы свою шкуру спасти. У страха лосиные ноги… – вырываясь вперед всех, отозвался Ваня. – На заставу он тянет. Там ему спасение. Если по лежневке не догоним, считай, все пропало. Там винтари и патронов ящики. На открытом месте он нас всех переколотит.
За поворотом открылась прогалина. Отсюда выглядывало более трехсот метров чистой просеки. На всем ее протяжении, вплоть до следующего поворота, беглеца не было видно. Это значило, что дезертир оторвался от них достаточно далеко и, чтобы догнать его, нужно было приложить все усилия.
– Бегом! – крикнул Михаил. – Если не догоним, не будет нам прощения!
Где-то впереди, у дальнего поворота, залаяла собака. Ее предупреждающий голос казался чем-то необычным среди насторожившегося среди болот острова. Теперь догнать беглеца будет еще сложнее.
Лайка сидела на цепи, привязанная к большому, разлапистому кедру. Небольшой навес из веток укрывал ее от снега и ветра, а мягкая, отжившая хвоя служила теплой подстилкой. Дезертиры держали ее здесь для своевременного предупреждения. Если бы кто-то вошел на остров со стороны заставы, она бы дала знать. Это давало укрывавшимся от власти время для занятия обороны у пулеметов. Хитро продуманный «телеграф» мог придумать только человек, долго проживший в тайге и знавший все тонкости охотничьего дела.
При приближении чужих людей собака поджала хвост и спряталась за дерево. Когда парни пробежали мимо, она выскочила из своего укрытия, заливаясь яростным лаем победителя.
Ваня далеко обогнал всех. Выбежав с просеки на берег болота, он первым увидел беглеца. Тот был далеко впереди, на лежневке. До него около полукилометра, и догнать теперь не представлялось возможным. До заставы ему оставалось не больше четырехсот шагов. Было очевидно, что на нее прибежит первым и успеет занять оборону.
У дезертира не было с собой оружия. Одет в нижнее белье и шапку. Вероятно, проснувшись, сунул ноги в первую попавшую обувь, накинув ушанку, выскочил по нужде из избы. Отдалившись от домов, увидел милиционеров. Это дало ему время убежать незамеченным.
Он шел торопливым шагом, покачиваясь из стороны в сторону. От быстрого бега выбился из сил, и теперь восстанавливал сбившееся дыхание. В какой-то момент, повернувшись, увидел Ваню, некоторое время шел с повернутой назад головой, а потом медленно побежал дальше.
Закинув на плечо карабин, Ваня постарался успокоиться. Понимал, что беглеца остановит только выстрел…
Подбежали остальные. Задыхаясь от быстрого передвижения, выплевывая слова, сгибаясь и приседая на снег, они предались минутному отдыху.
– Ну ты… Ванька… и хват. Тебя хрен догонишь, – едва смог проговорить Михаил. – А это… это что? Это он? – увидел фигуру беглеца. – Ух ты, сволочь… успел-таки оторваться… не догоним… а ну, мужики, короткими очередями…
– Не тратьте патроны, одна пулька возьмет, – с каждой секундой возвращая трезвый ум, спокойно ответил Ваня.
– Да ты что, Ваньша? Да тут почти километр до него!
– Нет, не километр, – вытянув перед собой в пальцах спичку, закрыв левый глаз, примеряясь до цели, ответил: – Тут всего-то шестьсот пятьдесят метров.
– Думаешь, попадешь?..
– Попробую.
Ваня поправил целик карабина для необходимой дистанции, разгреб снег, скинул куртку, свернул ее, положил перед собой, лег на землю, клацнул затвором. Затаив дыхание, все стали ждать выстрела.
Кальсоны и нательная рубашка дезертира сливались со снегом. Но черная шапка была отличной мишенью на фоне белого покрывала. На этом расстоянии толстая мушка закрывала беглеца полностью. Ивану пришлось слегка опустить ствол карабина. Так или иначе, попавшая пуля остановит дезертира.
Ваня целился недолго. Приостановив биение сердца, затаив дыхание, нажал на спусковой крючок. Грохнул резкий выстрел. Невидимая пуля унеслась вдаль к живой цели. Еще одну секунду дезертир продолжал бежать, но потом вдруг споткнулся и упал лицом вниз.
– Попал! Попал! – закричал Мишка. – Ай да Ванька! Ай да молодца!..
– Ну, ты, паря, даешь!.. вот это да!.. Где ж так бить научился? – вторили Мишке Головлев и Строганов. – Ты никак на войне там снайпером числишься?
– Да нет, – поднимаясь с земли и отряхивая снег, равнодушно ответил Ваня и пошутил: – Я на войне в столовой дежурю, полы мою да посуду. Иногда приходится хлопушкой мух бить. Вот и научился меткости. А то, что в этого попал, – случайность. Карабин хорошо пристрелянный.
Все недоверчиво посмотрели на него, переглянулись, но ничего не сказали. Поняли, что он о себе ничего рассказывать не хочет. Если так, значит, спрашивать не стоит.
Мишка шагнул к лежневке. Головлев и Строганов последовали за ним.
– Что стоишь? Догоняй! – позвал Мишка.
– Я тут останусь, идите. Без меня разберетесь. Мне там больше делать нечего, – отмахнулся Ваня.
Ушли. Ваня закинул карабин за спину, медленно подошел к могиле родных ему людей.
Тяжело. Мысли наполнены болью и тоской. Много произошло событий за его короткую жизнь: изгнание из родных мест, ссылка, голод, смерть родных и близких, война. Много раз спрашивал себя: кто виноват в случившемся и почему находится в рядах тех, кто доставил эти мучения и страдания?..
Ответа не было. Случись так, что сейчас перед ним бы встал отец Степан и задал ему этот вопрос, он бы не смог ответить. Ваня был русским человеком, сибиряком, жившим среди таких же людей, не умел подстраиваться и быть в тени во время общей беды.
Пришла война. Над всеми нависла смертельная угроза физического уничтожения, и он был обязан защитить себя и всех всеми возможными способами. И только потом делать выводы. На фронте были случаи предательства, когда кто-то уходил к немцам, но Ваня не допускал мысли об измене своему народу. Более того, был уверен, если бы были живы его дед, отец и все остальные, они поступили точно так же.
Минуты молчания. Присев на корень кедра, он вспомнил всех, кто сейчас лежал в земле. Перед глазами вставали и исчезали знакомые лица, в чьих глазах светились живые огоньки, но на губах не появлялось улыбок. Каждый, посмотрев на него, давал ему сил: «Ты один из нас. Ты один за нас. Помни и не опозорь».
На лежневке Никитин, Головлев и Строганов подошли к дезертиру. Постояв над ним, закинули за спины автоматы, подняли тело и, раскачав его, перекинули через бруствер накатника в болото.
Вернувшись назад, Мишка презрительно усмехнулся:
– Готов, сволочь! Пулька между лопаток просквозила. А ты, Ванька, врешь, однако, что мух в столовой разгонял?! – Заметив надпись на кресте: – Кто тут лежит?
Ваня неторопливо встал с корня, потупив взгляд в землю, негромко ответил:
– Мои.
Когда возвращались назад в поселок и шли по просеке, Мишка Никитин хотел застрелить собаку. Ваня не дал. Накинув на лайку телогрейку, чтобы не покусала руки, расстегнул ошейник и дал ей волю. Свободная от цепи, она убежала в тайгу.
– Все равно теперь ничейная, сдохнет одна, – сказал Мишка.
– Пусть лучше найдет свою смерть на воле, чем умрет от голода на привязи, – покачал головой Ваня.
В поселке Михайлов по списку проверял убитых дезертиров. Когда называл имена и фамилии, убитая горем женщина показывала на тот или иной труп пальцем. Некоторых из них Ваня знал. Он вспомнил по заросшим, постаревшим лицам своих старых знакомых ломоватской заставы, кто когда-то охранял семьи ссыльных: Нагорного, Михрютина, Бродникова Петьку, а также располневшую, но не сильно изменившуюся Авдотью Капустину. Когда Михайлов зачитал последнюю фамилию, он вздрогнул телом.
– Бродников Иван! Где он тут?! – оторвавшись от списка, спросил майор.
– Нету… – раскачиваясь из стороны в сторону, замотала головой женщина.
– Так это, наверное, тот, которого Иван на лежневке пристрелил… – заметил Мишка Никитин.
Михайлов поставил на листе против фамилии галочку. Иван молча опустил голову: вот и представился случай рассчитаться с врагами семьи Мельниковых…
– На сборы – час. Тела затащить назад, в избы. Дома сжечь!.. – приказал Михайлов.
– А с этой что делать, товарищ майор? – негромко спросил Николай Гостев у него, кивая головой на женщину. – Вон, видите… ее вроде как из ума вышибло.
– Расстрелять! – не раздумывая, ответил тот.
Дед Шишка
Многое повидал на своем веку дед Шишка. После отмены крепостного права его дед и отец Глазырины в поисках счастья переселились из Самарской губернии в Сибирь.
Долго добирались они в эти края. Три года шли пешком, выбирая лучшие для жизни места. Первую зиму провели за Уралом. Вторую пережили под Красноярском. На третье лето добрались сюда.
На втором году перехода родился дед Шишка. Мать его, тогда молодую Таисию Евстигнеевну, прихватило в дороге, на крутом спуске под перевал. Отец Михаил долго не мог остановить ретивого коня, настолько он был капризным и своенравным. Закусив удила, не слушая вожжей, мерин резво копытил под гору, давимый сзади телегой с грузом. Остановился тогда, когда услышал тонкий крик родившегося на ходу ребенка. Так и появился на свет Семен Михайлович. Позже мать с улыбкой вспоминала:
– А я-то и не заметила, как он выскочил. Один раз хорошо тряхнуло, смотрю, а в соломе под ногами комок пыщщить. Знать, родила.
Подоспевшие к роженице дед и бабка удивлялись, как все быстро произошло. Пока Акулина перехватывала ножом пуповину да кутала младенца в тряпки, дед Захар чесал затылок:
– Надо ж так… – указывая пальцем на выпиравший из-под земли корень дерева, говорил он. – Видать, телегу вон на той шишке один раз хорошо тряхнуло, все оно и случилося…
С его слов и прилипло к ребенку это прозвище. Хотя и погружала его бабка Акулина в купель с именем Семен, но меткое прозвище «шишка» так и пошло с мальчиком через всю жизнь.
Досталось деду Шишке за всю историю его земного пути. Три раза воевал. Три раза его пытались повесить – один раз белые, потом красные, а затем и местные повстанцы – за уклонение от помощи тем или иным властям. Но ему, тогда еще зрелому мужику, везло. Когда накидывали на шею петлю, он тут же соглашался на требование быть в рядах ополченцев. А ночью убегал из-под досмотра в тайгу. В теле дед носил пулю и осколок от снаряда: память Первой мировой войны. Но на раны не жаловался, хотя они к старости давали о себе знать все чаще.
К своим восьмидесяти пяти года дед Шишка пережил многое и многих: царя Николашку, революцию, Ленина, коллективизацию, Гитлера. Он мог часами рассказывать, как глотал немецкий газ в окопах, как двое суток просидел в дупле кедра, когда его искали колчаковцы, с какой болью ему пришлось расставаться с накопленным добром во времена продразверстки и избежать ссылки на Север.
Сибирь во все времена пугала людей на западе своей дикостью и суровыми условиями. Во времена переселений провожавшие семью Глазыриных земляки из Самарской губернии плакали:
– На лютую смертушку идете! Прощайте… не свидимся более.
Дед Захар с сыном Михаилом угрюмо клонили головы, понимая, что в их словах есть доля правды. Как оказалось потом, зря себя расстраивали.
Сибирь встретила Глазыриных с распростертыми объятиями: личная земля – пока глаз хватает, лес рядом, речка под боком течет. Трудолюбивые крестьяне нашли свободное место на отдаленном угорье, выкопали землянки, отвоевали у тайги огромные поля, засадили их хлебами, отстроились домами и подсобными помещениями. Через пять лет дед Захар смог продать в уездном городе Минусинске две телеги зерна, а на девятую зиму откупил на барже место для трех тысяч пудов пшеницы.
Крепко зацепились Глазырины за сибирскую землю корнями. Большие угодья обжили. В сезон уборки нанимали до ста работников. Для вывозки зерновых паровой катер затягивал по реке Туба к поселку Курагино отдельную баржу.
Октябрьская революция подчистила глазыринские амбары метлой продразверстки подчистую. Лошадей и коров пришлось свести на подворье, в колхоз «Коммуна». Двухэтажный дом из лиственницы был передан детскому интернату. Семья Глазыриных долгое время ютилась в небольшом флигеле на некогда собственном подворье. Избежать ссылки им удалось лишь по той причине, что реквизиция была засвидетельствована в протоколе как «добровольная сдача излишек». Некогда большая купеческая семья теперь состояла из двух человек: деда Шишки и его жены, бабушки Феклы.
Два сына Семена Михайловича погибли в Гражданскую, три дочери вышли замуж и разъехались. Братья с семьями бежали за кордон, в Китай. Последняя похоронка на племянника пришла в 1942 году. У него нет ничего и никого, кроме верной жены да спрятанного в дальний угол Георгиевского креста.
Сидит дед Шишка на завалинке своего старого, покосившегося домика. На ногах валенки. На голове шапка-ушанка. На груди плотно запахнута ватная телогрейка, чтобы ветром не продуло: на дворе поздний сентябрь. Сосет старую, доставшуюся в наследство от деда Захара, прокопченную трубку, в которой нет табака. Кисет бабка Фекла спрятала и носила за пазухой, оберегая мужа от ранней смерти:
– Шоб раньше меня не преставился. Сначала меня похоронишь, потом уж делай шо хошь! Хошь дыми, хошь вторую жену в дом приводи…
Смотрит дед по сторонам: поговорить бы с кем, но пуста деревенская улица. Мужики, вернувшиеся с фронта, а вместе с ними и бабы – в поле на уборке пшеницы. Дети помогают взрослым. Днем в деревне трудно кого-то найти. «Хоть бы Терентий вышел», – подумал он, но вспомнил, что одноногий сосед позавчера сломал деревянный протез и теперь мастерит себе новую ногу. Сходить бы, проведать Терентия, да его сварливая бабка злее голодной собаки, всегда вспоминает ему прошлые годы, как она работала у него на подворье. Нет, не хочет Шишка идти к соседу. Лучше подождать, когда тот сделает протез и выйдет на завалинку сам.
Дед Шишка тяжело вздохнул, опять зачмокал пустой трубкой. От нечего делать десятый раз полез рукой проверить пустые карманы в поисках табака. До его ушей долетел звук шагов. Дед встрепенулся, приложил руку ко лбу: точно, вон в другом конце улицы кто-то идет. Кто бы это мог быть? Председатель Аверьян? Нет. Тот всегда на коне ездит. Завхоз Митька? Тоже нет. Он сейчас должен на сушилке быть. Мужик молодой. Парень. В сапогах и форменной фуражке. В одной руке маленький чемоданчик. Под мышкой шинель свернута. Солдат с фронта. Деду интересно знать, к кому в дом радость вернулась?
А солдат все ближе. На груди блестят ордена и медали. Рослый, статный, красивый. Увидел деда, свернул к нему, с улыбкой приветствовал:
– Здравствуй, отец! Можно с дороги рядом посидеть?
– Садись, мил человек! – суетливо отодвигаясь в сторону, охотно ответил Шишка. – Места для хорошего человека никогда не жалко! – И внимательно присмотревшись в лицо: – Ты кто таков будешь-то? Чтой-то я тебя здеся раньше никогда не видел… уж не солдатки ли Анны Ковалевой сын будешь?
– Нет, отец. Не солдатки Анны сын я. Я… вообще не из этих мест. Хотя и родился тут… неподалеку.
– Воно как! А что ж тебя в наши края привело? – продолжал допытываться дед Шишка. – Звать-то тебя как?
– Иваном зовут, – снимая с головы фуражку, ответил парень и долгим, усталым взглядом посмотрел вокруг. – Хорошо как!..
– Хорошо – это верно подмечено. Знатные у нас края, благодатные! Хлебом да лесом богатые, – поддержал Шишка и, прищурив глаза, продолжил допрос: – Никак, с фронта идешь? Вижу, хорошо воевал, на груди расписано. Что так поздно? Гитлера почитай, как третий год победили.
– Задержали по службе.
– Это да, многих придерживают. Мужиков-то вовсе нет, поубивало. Вон, у нас Николай Ворохов давеча вернулся. Думали, убили. Ан нет, в плену был. Жена встретила – на два дня дара речи от радости лишилась.
На голоса из дома выскочила бабка Фекла, увидела незнакомого человека, фронтовика, всплеснула руками:
– Ох, солдатик! Чей ты? Откуда будешь? Дед, что человека в гости не привлекаешь? Голодный небось с дороги.
– А и правда, что это мы тут сидим? – подскочил дед Шишка, приглашая Ивана в дом. – Торопишься, али как? Заходи, мил человек, многим не порадуем, но картошка есть, – хитро подмигнул, – у бабки горилка заныкана. По такому случаю сейчас ковшик выпросим.
– Ох, старый! – нарочито сдвинула брови Фекла. – Тебе бы все пить… одной ногой в гробу стоит, а все туда же!
– Надо успевать. На том свете никто не нальет! – отшутился дед, хлопая жену по заду. – И не приласкает…
В небольшой три на четыре метра избенке с четырьмя окнами чисто и уютно. Деревянные полы выскоблены добела. На подоконниках глиняные горшки с цветами. Стены домика выбелены известью. Из мебели у окна стоит стол, в углу посудный шкаф, у стола три табурета. Перед входом, справа, русская печь. Вдоль стены, за печью, длинная резная из дерева кровать под льняным покрывалом, две перьевых подушки. В углу за кроватью – обитый жестью сундук. Вот и все богатство семьи Глазыриных, оставшееся от двухэтажного особняка.
– Проходи, мил человек! Чем богаты, тем и угостим! – суетливо предлагая гостю место в красном углу, приглашал дед Шишка.
– Чем угощать-то? Из снадобья шибко нет закуски. Но вот хлеб, сало да картошка в запасах есть, – вторила супругу бабушка Фекла, выставляя на стол все, что имелось в закромах.
Не обозлились супруги Глазырины на жизнь. Не почернели сердцами за несправедливость. Смирились с годами. Широкая сибирская душа рада любому случайному гостю.
Пока Фекла накрывала на стол, дед Шишка расторопно рассказывал обо всем, что только было у него на языке:
– Я-то на печке почиваю, там теплее! – шутливо подмигнул левым глазом. – Бабка на кровати. Зачем рядом друг с другом томиться? Все одно с бабки толку никакого.
– Или с тебя, – сурово нахмурила брови Фекла.
– Я-то что? Я иногда к солдатке Соломее ныряю, – играя роль местного Казановы, был себя в грудь сухим кулаком дед Шишка. – Она-таки помоложе. Ей всего ныне семьдесят шесть стукнуло.
– Молчи уж, пока сковородником не хрястнула! – в тон супругу подыгрывала Фекла. – Лучше вон, кружки достань, да налей солдатику.
– Где бутыль стоит? – доставая из шкафа посуду, крутил головой дед.
– Так вон же, у тебя на полатях в головах.
– Ну, старая! – доставая четверть из-под матраса, чертыхнулся Шишка. – А я ведь думал, что это мне бок давит… вчера весь дом перерыл, искал. А она, посмотри-ка, мне под бок сунула!
– Хошь спрятать – положи на виду! – с улыбкой ответила бабка Фекла.
– Ох те и вид! Все ребра в синяках, – нарочито закряхтел дед Шишка.
Налили. Подняли стаканы. Посмотрели друг на друга.
– За что выпьем? – спросил Иван и тут же ответил: – Давайте за добрых хозяев этого дома!
– Что за нас-то? – вскинул брови дед Шишка. – Давай лучше за тебя, за храброго воина! – ткнул пальцем в грудь Ивана, указывая на ордена и медали. – Видать, славно бился с немцем. Вся грудь в орденах. Где ж пришлось службу проводить?
– Да… в обозе был… так себе, – стараясь казаться равнодушным, отозвался Иван. – Продовольствие да фураж подвозил.
– Ой ли! – недоверчиво покосился на него дед. – Чего-то по тебе незаметно. У нас вон, Филя Корякин с войны пришел, живой и здоровый. При кухне состоял. Так у него на пузе одна медалька серая висит. Хоть и говорит, что под танки кидался. Брюхо – как у стельной коровы! Его сразу видно, что на хорошем пайке был. А ты, как стожар без сена, сухой да прогонистый. Одначесь, паря, неправду ты говоришь. Видать, ножками много топал.
– Да что там… всякое бывало, – отмахнулся Иван.
Выпили. Деду и бабке интересно знать об Иване все:
– Чей же ты сынок, будешь? Зачем к нам прибыл?
– Может, механизатором быть хошь? У нас в колхозе мужиков не хватает, а трахтора имеются! – поддержал ее дед Шишка. – Бабы наши тебя враз управлять техникой научат. А там, – лукаво выстрелил искорками глаз, – глядишь, и женят тебя. Девки ладные, а парней нема!
– Есть у меня невеста… – немного смутившись, отозвался Иван.
– Воно как! А пошто ты один, коли невеста есть?
– Не доехал еще к невесте… решил вот, прежде сюда заглянуть.
– По какой такой причине? – не унимался дед Шишка.
– Что ты старый пристал к парню? – оборвала его бабка Фекла. – Может, хочет пруд мельниковский посмотреть, где…
При словах хозяйки дома у Ивана едва не остановилось сердце. Кровь хлынула ему в лицо, руки задрожали. Ему стоило огромной силой воли сдержать себя от волнения при упоминании о родном слове.
– А это так! Так. Пруд-то у нас знатный, – не давая слово супруге, зачастил дед Шишка. – Потому как там много непонятного. Не слыхала? – поднял вверх палец и, кивнув головой на бутыль с самогоном, приказал жене: – Наливай, бабка, пока к соседке не подался.
Пока Фекла разливала горячительную жидкость по стаканам, Иван ерзал на табурете. Ему не терпелось услышать про родной дом.
– Одначесь, в каком году то было? – поставив на стол пустую кружку, крякнув от крепости самогона, подняв к образам глаза, пытался вспомнить дед.
– В сорок третьем… – подсказала хозяйка дома, но успевший захмелеть дед ударил кулаком по столу.
– Не перебивай, когда начальство на докладе! Так это, правда было. В самый разгар войны. – Жене: – А ну, подай сюда махорку, а не то породишь кривого Егорку!
– Ишь ты! Захрабрился, окосел! – покачала головой бабушка Фекла, но махорку подала: достала мешочек из подола большой юбки.
– Вот, вишь как, Ванюха, табак иде хранит? Для крепости значит… так и хочет меня раньше со свету сжить!
– Тебя сживешь… на тебя ишо лапти не сплетены, чтобы в гроб класть… – ворчала та, двигая к Ивану картошку и соленые грибы. – Кушай, сынок. А не то раньше сроку сковырнешься. Спотыкач-то хороший, на смородине! Сама гнала.
– Напиток, оно и впрямь душеобволакивающий! – насыпая в трубку щепоть табаку, голосом, похожим на мурлыканье кота, подтвердил дед Шишка. – Она ить, супруга моя незабвенная, спотыкач-то смолоду гонит. Знает все секреты и хитрости ентого дела. Скоко народу после ейного угощения лаптей потеряло, за день не пересчесть! И так дивно самогон делает, что голова свежа, а задница, как у годовалого борова после откорма: ни встать, ни ползти. А утречком мозги светлые, будто вовсе не спотреблял! – хвалил муж жену и, вдруг вспомнив занимательный случай из жизни, с улыбкой продолжил: – Ан давно то было, вроде как в тот день меня ополченцы на розгах отлупить хотели. За то, что не соглашался с ними на бойню ехать. Разложили мои кости на козлах, хотели кнутами душу выстегнуть, да Феклушка моя подоспела: «Не бейте, говорит, мово Семена! Я вас хорошей горилкой угощу!» Атаман ихний… дай бог памяти…
– Мишка Витютин, – подсказала хозяйка дома.
– Во, точно: Мишка-нахлыст. Хоть и нет ему доброго слова, но все одно – царствие ему небесное! – дед Шишка перекрестился на образа в углу дома. – Он в соседней деревне когда-то жил, помню хорошо, как его мать по домам побиралась, милостыню просила. А сам-то, конь его в душу, в то время на балалайке на завалинке тренькал. Так вот Мишка Витютин, когда смута была, организовал дружков на погромы. Человек пятнадцать их было. Где-то ружья достали, коней у мужиков отобрали, стали по селам рыскать, у таких же селян, как я, избы чистить. Вроде как справедливость восстанавливать.
А как ее восстановить, сами толком не знали. Они же ни за белых, ни за красных, сами по себе. Анархия называется. У Мишки в его непутной, пустой голове, к удивлению, мысля завелась: подчинить уезд, чтобы все работящщые мужики ему с выработки процент платили. Ну, вроде того как пастух на поскотине: сено на зиму не готовлю, а молоко да сметану от пуза ем. Определенно! – для привлечения внимания дед Шишка поднял вверх корявый палец и внимательно посмотрел Ивану в глаза. Было видно, что ему нравится это слово, хотя его значения он понимал плохо.
– Налакались они, значит, у меня в избе до потери курса. Кто обувку потерял, другие на двор по нужде вышли, так со спущенными штанами и попадали за углом. Мишка к тому времени себе где-то сапоги хорошие справил. Так он их в сенях потерял. Смешно со стороны смотреть: ползают как поросята, за волосы друг друга таскают, дерутся. Другие песни горланят. А ходить никто не может. Тут под вечер щетинкинцы приехали. Хто-то из села на коне в уезд скаканул, упредил власти. Так их всех тепленькими и взяли.
Красных мало было, человек семь, а витютинцев без боя взяли, без единого выстрела. А хто стрелять-то будет? Нихто в руки ружья взять не может. Так и повязали их всех по порядку, на подводы погрузили, да в уезд увезли. Долго тогда Мишкины сапоги у меня на вешалах висели. Думал вернется, заберет. Так нет же, не вернулся. Пришлось их на вышку закинуть. Поди-ка, и до сих пор там валяются… – равнодушно махнул рукой куда-то на потолок дед Шишка и не без гордости опять похвалил свою супругу: – Вишь, Ванюшка, какая у меня Феклушка воинственная! Цельный отряд самогонкой «умертвила». А так, глядишь, скоко бы еще мужиков витютинцы отлупили?
– Так что же там было на мельниковском пруду?! – терпеливо выждав окончания рассказа деда Шишки, напомнил Иван.
– На пруду-то?.. – наморщил лоб хозяин дома и с удивлением посмотрел на супругу: – А что там было, на пруду?
– Дык ты же хотел рассказать парню, что в сорок третьем случилось! – напомнила Фекла.
– Ах ты, ястри тя! – живо спохватился дед Шишка. – Память как дырявый карман. Совсем забыл, про што говорил.
Выдержав значительную паузу, дед наконец-то подкурил от спички трубку, глубоко затянулся, выпустил изо рта клубы густого дыма, внимательно посмотрел Ивану в глаза и заговорил:
– Случай, надо тебе, паря, сказать, совсем занимательный вышел. Ни в жисть я с такой оказией не встречался. Есть у нас там, выше Бугуртака, версты две от деревни, заимка, – махнул рукой на стену дома. – Там до смуты Мельниковы проживали. Хороший мужик Никифор Иванович, был с ним лично знаком, не раз вино пили вместе. Крепко Никифор хозяйство держал: мельница, лошади, коровы, поля под пшеницу, пасека и прочее. По старым временам вроде как зажиточный крестьянин. После смуты – кулак. А с кулаками знаешь, што бывает?! – дед опять глубоко затянулся дымом табака. – Я и сам-то, из ентих… хто новой власти поперек горла… потому как от зари до зари хребет гнул, да каждый колосок руками ласкал. Много у меня чего было, мил человек! И как все досталось… им это невдомек… – с глубокой тенью обиды покачал головой хозяин дома, – хорошо чужими руками жар загребать.
– Ладно, старый, – в испуге замахала руками бабушка Фекла. – Будет те вспоминать. Не буди лихо, пока оно тихо. Захмелел… осмелел.
– Што ты меня перебиваешь? Думашь, будет што на старости лет? Ну и пусть будет! Мне уж немного осталось. Кака разница, где помирать? А только напослед свое слово скажу. Пусть Иван знает, как мы тут раньше жили, да за труды свои горе вкусили. Может, придет время, расскажет кому, как и што было.
Иван молча смотрел на деда Шишку, понимая настроение хозяина дома.
– Так вот у меня с хозяйством поруха пошла. Остался я на свободе век коротать, потому што все добровольно в колхозы отдал. Думал, во благо пойдет. Но оказалось, не в те руки передал. А вот Мельниковы… с ними другой случай произошел. Через труд и добро нажитое вышел у них конфликт с Бродниковыми, были у нас такие босолодырюги, ни пахать ни сеять. Когда советская власть пришла, они под шумок шапки с ленточками надели, да рейтузы с лампасами. Вроде как обиженные жизнью. Случилось так, што выследили братья Бродниковы, где Мельниковы зерно прячут. За это и выселили всю семью как есть туда, где Макар телят не пас… После этого от них ни слуху ни духу. Пропали без вести. Люди говорили, што сослали всех раскулаченных в низовья Енисея, а што там с ними сталось, никто не знает.
Хозяин дома докурил трубку, выбил пепел, попросил у супруги табак:
– Дай еще пороху, а то в рассказе я разволновался.
Бабушка Фекла сурово посмотрела на мужа, однако не отказала, подала кисет. Дед Шишка насыпал самосад, подкурил и, наслаждаясь дымом, задумался, глядя в угол. Как долго бы длилось его молчание – неизвестно. Его настроение перебил Иван:
– Что же там случилось дальше?!
– Где? – будто возвратившись из прошлого, вздрогнул всем телом рассказчик.
– У Мельниковых… на пруду.
– Да, случай там произошел знатный! – опять покачал головой дед Шишка. – Опосля того как Мельниковых сослали, в ихнем доме организовали контору, «Коммуна» называется. А што не организовывать на всем готовом? Поля – вот они, рядом. Склады да постройки для скота тут же, при дворе. Но главное, мельница: сыпь зерно, вода через жернова все сточит. Да только не пошло все впрок. Когда Никифор мельницу крутил, у него все в порядке было, он вовремя редуктора смазывал. А как «Коммуна» делом заправлять стала, у них на другой год редуктор хрястнул: встала мельница. Сделать новый редуктор нихто не смог. Ну а без мельницы, сам понимаешь, какой прок от работы? Вроде зерно есть, но возить далеко, в район надо. Потому и поля стали бросать. Тогда на заимке ферму образовали, стадо дойных коров голов двести было, овец держали. До тех пор пока мор не случился. Стала вдруг скотина ни с того ни с сего замирать. В ночь – три-четыре коровы падали, овечки гурьбой хиреть стали. Что за дела? Нихто ничего понять не мог. Корма хорошие. Рядом с фермой луга огроменные. Из колхоза комбикорм возили. Вода, пруд рядом. Зимой в пригонах тепло. Все опять же благодаря стараниям Мельниковых: на славу свое хозяйство делали, в углах, в щели нож не подоткнешь. Поди ж ты, все пересмотрели, ветенара из уезда вызвали. Тот кровь у скотины брал, думали болезнь какая. Но нет, все в порядке, никакой заразы. А только коровы так и продолжали дохнуть кажну ночь. Когда полстада замерло, Машка решила коров сюда, на цантральную усадьбу перегнать. Как только перегнали – падеж прекратился. Эко диво! Тогда сей факт на старуху списали, што-де, мол, она тамока в усадьбе хозяйка, не дает никому жизни…
– На какую старуху? – удивился Иван.
– Да у Мельниковых бабка была, Глафирой звали. Перед самой ссылкой померла она, а перед смертью вроде как проклятие прошептала, што не будет добра тем, кто будет пользоваться добром ихней семьи…
– Разве такое бывает? – недоверчиво усмехнулся Иван.
– Хучь верь, хучь не верь, а заимка с тех пор в запустении, рушится. Нет никакого там хозяина. А старуху ту многие видели… Пригонят пастухи на пруд коров поить, а она с другой стороны стоит в кустах. И подойти к ней нельзя, исчезает, вроде как видение. А как пойдет ночью по пригонам – коровы от страха на стены лезут. Мне о том сам дед Прохор Горюнов рассказывал, он там коров пас и сторожил: «Как наступит ночь, по загонам шаги чудятся шаркающие, вроде как старуха ходит. Кашляет, да едва слышно што-то шепчет. Я, говорит, с керосинкой пойду: хто здесь?! Нет никого. А только коров на ночь в пригоны силком загоняли». Окромя пастухов многие старуху видели, да от страха бежали прочь.
С тех пор пошла слава про мельниковскую заимку, што живет там нечистая сила. Люди ее стороной обходить стали. Так она до сего дня заброшенная стоит. Крыша протекает, а починить некому. Сгниет скоро все добро, а пользоваться им люди боятся.
Дед Шишка прервал рассказ, подтолкнул бабке Фекле кружки:
– Налей, хозяюшка! А то язык рассохся.
Та безропотно плеснула из бутылки самогона. Деду чуть на донышке, Ивану побольше. Старый и малый взяли посуду, выпили, закусили. Дед Шишка пыхнул трубкой, нахмурил брови и продолжил:
– Так вот… на чем это я?
Читать бесплатно другие книги:
