Храброе сердце Ирены Сендлер Майер Джек
Гута подняла голову, посмотрела на Ирену полными слез глазами и зарыдала еще громче.
– Haks Rakhmunes! – воскликнула девочка.
В гетто этот жалобный клич на идише стал настолько обычным явлением, что на него никто не обращал никакого внимания. Но в трамвае он был равносилен признанию в преступлении, наказуемом смертной казнью. Пассажиры начали перешептываться. Гута заплакала громче, а тело ее одеревенело, словно сведенное судорогой.
Внезапно, без предупреждения, вагоновожатый затормозил посреди улицы, и некоторые пассажиры даже потеряли равновесие. Он бросил взгляд на Гуту, а потом начал громко кричать:
– Всем покинуть вагон! Всем немедленно выйти! Возникла очень опасная неисправность! Находиться в трамвае опасно! Пожалуйста, покиньте вагон как можно быстрее!
Он начал бегать по трамваю, подгоняя людей к передним и задним дверям. Ирена уже хотела встать и выйти вместе с Гутой из салона, но подбежавший вагоновожатый прошептал:
– Нет, не вы. Пожалуйста, останьтесь.
Когда вагон опустел, он закрыл двери.
– Спуститесь с сиденья на пол! – приказал он.
Трамвай снова отправился в путь, со скрипом завернул за угол, чуть не повалив Ирену с Гутой на пол, и понесся по улицам, а потом остановился в безлюдном переулке.
Водитель повернулся к Ирене:
– Это очень тихий квартал. Теперь вы в безопасности. Храни вас Бог.
Ирена посмотрела в глаза этого обычного, рядового поляка.
– Почему? – спросила она. – Почему вы это сделали?
– Не знаю. Я даже не успел ни о чем подумать. Теперь вам лучше уйти.
Ирена снова взяла Гуту за руку, и они зашагали через арийскую Варшаву, через мост над Вислой в Прагу, где для девочки было подготовлено убежище. Гута смотрела на мир огромными от изумления глазами, будто никогда доселе не видела ни чистых улиц, ни автомобилей, ни красиво одетых женщин. В этой части Варшавы в магазинах продавались кое-какие продукты, и Ирена купила Гуте булочку с сахарной глазурью, взяв которую она наконец перестала плакать.
Ирена каждый день встречалась со Шмуэлем и, обмениваясь с ним любезностями и комплиментами, выясняла, в каких кварталах планируются зачистки и депортации. Как правило, ему удавалось узнавать планы немцев на два, а то и три дня вперед.
– Я очень волнуюсь за Еву, – сказал Шмуэль после второй или третьей немецкой Aktion. – Первой целью они выбрали Малое гетто. Но ведь это только вопрос времени… – У него перехватило в горле, он поднял голову к небу и по-мальчишечьи шмыгнул носом. – Через два дня депортируют Цегляну. Ирена, ты должна втолковать Еве, что, если она выйдет за меня, она будет в безопасности. Мне дали лишних полфунта сливочного масла… это будет для нее, для ее родителей. Я ей принесу. Пожалуйста, Ирена!
Ирена, конечно, сказала. Она тоже хотела, чтобы Ева осталась в живых.
На следующее утро две Ирены, одетые в форму сестер милосердия, пошли прямиком на Цегляну, где их уже дожидалась пятерка связных. Спустя почти неделю каждодневных облав и депортаций Ирена и ее сообщники старались забрать любых детей. Время долгих уговоров и тщательного планирования прошло. Списки службы соцзащиты безнадежно устарели, десятки тысяч новоприбывших беженцев оказывались в гетто, даже не успевая встать на учет, многие мыкались по разным квартирам.
Связные рассыпались по улице и начали обходить подъезд за подъездом. Две Ирены постояли в дворе-колодце дома 8 по Цегляной, смотря в яркий квадрат неба, со всех сторон запертый стенами здания. Под грязными окнами сушилось белье.
– Сколько было вчера? – спросила Ирена Шульц.
– Мы вывели 15, немцы вывезли 6000. Печально понимать, что для нас это был удачный день. Если б нас было больше, если б у нас было больше времени и денег… Нам так нужны деньги…
Ирена Шульц коснулась плеча Ирены:
– Ирена, прекрати. Мы не можем двигаться вперед по жизни, постоянно оплакивая тех, кого были не в состоянии спасти.
Ирена стояла в центре двора, обводила взглядом громаду дома, пока еще бурлящего жизнью, и чувствовала себя крошечной шлюпкой, способной спасти считаные единицы жизней. Она знала, чт, если получится выжить в этой войне, она будет оплакивать тех, кого не смогла спасти, и горем этим будет окрашен весь остаток ее жизни. Уже теперь ей снились матери, прощающиеся с детьми. Конечно, снились ей и отцы, и дедушки с бабушками, но материнские слезы обжигали душу особенно сильно.
В конце первой недели депортации Ирена пришла на Сенную, 40, к Еве. С собой она принесла настоящие сокровища: четыре банки сардин и полфунта сливочного масла.
На вид в Еве осталось не больше килограмм 40 весу, глаза ввалились, белки пожелтели, а некогда стройные ноги распухли. Старшие Рехтманы, тоже страшно исхудавшие, тепло обняли Ирену.
– Адам дома бывает редко, – сказала Ева, – но когда я сказала ему, что ты, возможно, сегодня зайдешь, он захотел с тобой о чем-то переговорить… так что мы его, может быть, сегодня увидим.
Мебели в квартире осталось мало… часть ее зимой пришлось пустить на дрова. Теперь вместо четырех человек тут проживало целых восемнадцать.
– Это тебе, Ева, – прошептала Ирена, – и твоим родителям. Пожалуйста, не отдавай их ребятам из молодежного кружка. Ты мне нужна сильной и здоровой, я без тебя не справлюсь.
Убедившись, что не смотрит никто из новых жильцов, Ева сунула банки в карман халата. Буквально через несколько мгновений в квартиру ввалился тяжело дышащий после стремительного подъема по лестнице Адам. За время, прошедшее с их последней встречи, он отпустил бороду.
– Трусы и идиоты! – прорычал он, захлопывая за собой входную дверь и бросая на пол рюкзак. Потом он заметил Ирену и сказал: – Ах, наша чудесная пани Сендлер. Ева сказала, что вы можете сегодня зайти, – он протянул ей сложенную в несколько раз записку. – Это Стефану. Очень важная информация. Обязательно ему передайте… желательно, прямо сегодня.
– А почему ты думаешь, что я знаю, где Стефан и как с ним связаться?
– Люди говорят, что если вы что задумали, то сделаете даже невозможное. Нам нужно наладить как можно больше контактов с ППС и Армией Крайовой. Я знаю, что вы встречаетесь с ним в Праге.
Его перебила Ева:
– Адам, ты сегодня зол больше, чем обычно… если это вообще возможно.
– В день после первой Aktion у нас было совещание… Общественный Совет Комитета Трудящихся или как-то так. Собрались активисты гетто, левые и правые сионисты, коммунисты, Бунд[78], ортодоксы… в общем, вся честная компания. Руководители Бунда потребовали сопротивляться, вооружаться, делать диверсии. А нас, Хе-Халуц[79] и Хашомер хацаир[80], единственных, требующих начать активное сопротивление, даже не стали слушать.
Ева скорбно покачала головой, словно уже хоронила брата:
– Шмуэль говорит…
Адам яростно ударил кулаком в стену.
– Мне плевать, что говорит твой Шмуэль. Он коллаборационист. Слышать не хочу про твоего сраного Шмуэля.
– Адам!
Все находящиеся в комнате люди наблюдали за их противостоянием.
– Твой дружок… – он с презрением бросал слова в лицо Еве, – все его доппайки, все привилегии – это плата за предательство, за то, что он каждый день водит нас, как овец, на бойню. Ты видела эти парады обреченных? Сходи посмотри. Они у нас проводятся каждый день.
А твой приятель избивает кнутом женщин и детей, у которых уже нет сил поспевать за остальными! И наел жирную морду – а мы превратились в скелеты.
И этот твой Centos ничем не лучше. Неужели тебе не стыдно?
Ева выпрямила спину.
– Нет, не стыдно! Я даю людям еду. Я работаю с молодежным кружком. Мы заботимся о детях и сиротах. По крайней мере, я хоть что-то делаю! – она скривила губы. – А что сделал ты? На что ты способен, кроме этих воплей?
– Я способен убивать сраных немцев! – прошипел он. – Мы не хотим быть овцами и достаем оружие, делаем гранаты и бомбы.
– Нельзя, Адам! За каждого убитого вами немца они расстреляют сотню наших.
Мать втиснулась между детьми:
– Ева… Адам, я вас умоляю. Ведите себя как цивилизованные люди.
Адам отвернулся от матери.
– Цивилизованные? Здесь? Все это осталось в далеком прошлом.
Он сунул в рюкзак пару брюк и рубашку.
– Больше я вас не побеспокою. Я буду жить со своими товарищами по Ha-Shomer ha-Za’ir. Наш командир, Анелевич, – достойнейший и отважный еврей. Нам всем надо равняться на таких, как он.
Он повесил рюкзак на плечо.
– Как-нибудь забегу. До свидания, мама.
Он быстро поцеловал ее в щеку. Она попыталась заключить его лицо в ладони, но он резко отпрянул от нее. Отец беспомощно стоял у двери. Ирена увидела, как на его глазах блеснули слезы, когда он на несколько мгновений обнял сына. Уходя, Адам обернулся:
– Я тебя прощаю, Ева. Надеюсь, и ты когда-нибудь сможешь меня простить.
Она отвернулась.
Адам почти по брови натянул берет и вышел вон.
В первое воскресенье августа на подернутом легкой дымкой небе сверкало жаркое солнце. В этот день, который еще четыре года назад Ирена встречала бы с большой радостью, в 6 часов утра позвонил Шмуэль. Звонил прямо из отделения еврейской полиции.
– Во вторник. Евин квартал. Она меня не хочет слушать. Уговори ее. Еще есть время. Пожалуйста! – у него перехватило в горле. – Я люблю ее.
Ирена побежала на Сенную, 40. Встретившая ее в дверях Ева прижала к губам палец и вышла на лестницу, закрыв за собой дверь.
– Шмуэль уже звонил. Не надо расстраивать маму с папой. А Адама я не видела с той нашей ссоры. Он где-то прячется… думаю, в Большом гетто, – глаза Евы налились слезами, и она закусила губу. – Я поверить не могу, что все это действительно происходит.
Ирена прижала ее к себе, но думать могла только о том, что, возможно, обнимает лучшую подругу в последний раз в жизни.
Ева вытерла глаза.
– Я устала все время бояться. Я устала от всех этих страданий. Я пытаюсь вспомнить те времена, когда Варшава была моим городом, когда мы с тобой ходили по концертам, и получается это у меня все хуже и хуже. Я уже не могу вспомнить запаха цветов или вкуса субботнего чолнта.
Ирена взяла Еву за плечи и пристально посмотрела ей в глаза.
– Шмуэль сходит с ума от беспокойства и хочет тебя спасти… я тоже. Либо выходи за него замуж, либо сегодня же уходи со мной на ту сторону. Пожалуйста… я тебя умоляю.
Ева отвела взгляд и покачала головой:
– Лучше возьми ребенка. Для меня нет ничего важнее моей семьи и ребят из молодежного кружка. Они – мои дети, мои братья и сестры.
– Но ты так много еще можешь, – Ирена не скрывала слез, – и ты моя подруга.
Сколько раз Ирена уже умоляла ее? Казалось, в последнее время она все время кого-то упрашивает: матерей – расстаться с детьми, бабушек и дедушек – с внуками, Еву – выбраться из гетто.
– Времени остается совсем мало, Ева! – плакала Ирена. – Может, я смогу вывести кого-нибудь из твоих ребят… может…
– Ирена, – сказала Ева, и теперь уже она обнимала и успокаивала Ирену, – они не согласятся. Они будут продолжать помогать детям, точно так же, как делали каждый день до этого. Да и, кроме того, тебя или кого-нибудь из твоих помощников могут арестовать, а это будет для меня печальнее всего.
Ева прижала свои ладони к щекам Ирены и пристально посмотрела ей в глаза.
– Послушай меня. Постучи в соседнюю дверь, потом в следующую, потом в следующую. Найди ребенка, который ничего обо всем этом не будет помнить. А ты… ты… смотри и запоминай.
Под Иреной подкосились ноги, и она рухнула на пол… Она бродила по темным коридорам дома, спрашивая себя, что бы сделала она, окажись на месте Евы. Она выполнила просьбу Евы и нашла двух детей, 9-месячного младенца и его старшую сестру, 4-летнюю Алису. Они вышли из гетто через подвал здания городского суда.
К концу второй недели немецких Aktion в облавах перестали участвовать еврейские полицаи. Шмуэль сообщил, что всеми операциями руководят исключительно офицеры СС. Сами облавы и зачистки кварталов выполняли немецкие жандармы, украинцы, латыши и литовцы. Выгнав людей на улицы, группы солдат обыскивали здания, расстреливая всех, кто пытался в них спрятаться.
А во вторник 4 августа Еву, ее родителей, всех жителей ее дома и половины других домов по Сенной депортировали в Треблинку. Ирена, конечно, понимала, что спасти с умшлагплатц никого невозможно, что все кончено и Ева скоро погибнет, но все-таки пошла к Яну Добрачинскому. Она просила его вмешаться, сделать хоть что-нибудь!..
На следующий день Ирена пришла в контору на час раньше, а потом четырежды сходила в гетто, каждый раз с таким количеством денег и продуктов, словно бросала вызов немцам.
Шмуэль уже сообщил Ирене о депортации врача-педиатра Януша Корчака[81] и воспитанников его Дома сирот.
– Корчаку и его сиротам не помочь, – предупредил Шмуэль. – Решение принималось на очень высоком уровне. Даже не трать время.
Через два дня после депортации Евы Ирена вошла в гетто через блокпост на Твардой улице. Она торопливо шагала по Слиской к Дому сирот, выполняя данное Еве обещание «смотреть и запоминать». Вдруг откуда-то со стороны стены, с другого конца заваленного мусором пустыря, послышался тихий плач… странные приглушенные прерывистые горестные звуки, немного похожие на мяуканье кошки. Вдоль стены метнулась какая-то тень… это была одетая в коричневые и серые лохмотья женщина с замотанным в грязное тряпье младенцем на руках. Женщина склонилась к земле, подняла небольшой камень, перебросила его через стену и снова спряталась в тени. Мгновение спустя с арийской стороны прилетел точно такой же камень, и женщина решительно поднялась на ноги, прижимая к груди младенца. Даже на таком расстоянии Ирена услышала, как женщина сделала два резких глубоких вдоха, а потом нагнулась вперед, трижды раскачала сверток с ребенком, держа его обеими руками, а потом перебросила через стену. Ребенок перелетел над стеной в считаных сантиметрах от вмонтированных в ее верхнюю часть острых осколков стекла. С той стороны не донеслось ни звука. Женщина рухнула на колени и начала гладить стену – камни, навсегда разлучившие ее с ее ребенком. Потом она поднялась на ноги и крадучись скрылась в темной тени…
Добежав до Дома сирот Корчака на Сенной, Ирена с изумлением увидела, что все кончено…
Она даже представить себе не могла ужас детей, которые просыпаются под наводящие ужас свистки и слышат три немецких слова, слишком хорошо знакомых всем евреям: «Alle Juden Raus!» (Всем евреям выйти!)
Потом они, наверно, начали выглядывать в окна и увидели там одетых в серое эсэсовских офицеров, приказывающих украинцам в желтой форме очистить здание от людей.
К приходу Ирены дети Корчака в синих выходных костюмчиках были выстроены на улице в колонну по четыре. Ирена подошла вплотную к эсэсовскому кордону, показав свой пропуск работника санэпидемслужбы сначала немецкому жандарму, потом солдату-украинцу, а затем двум еврейским полицаям. Она встала рядом со Шмуэлем, которого вместе с другими определили во второе кольцо оцепления за спинами эсэсовцев. Офицер начал перекличку и зачитал список, состоящий почти из двух сотен имен. У каждого ребенка, словно они собрались на пикник, была фляжка с водой. У некоторых в руках любимые книги. Смертельно бледный Корчак ходил туда-сюда вдоль колонны, успокаивая своих детей. Ирена слышала, как он рассказывает им, что они едут в место, где будут сосны и березы, как у них в летнем лагере, где будут петь птицы, бегать белки и зайцы. У одного из детей постарше в руке был зеленый флажок Короля Матиуша, символ детской свободы из знаменитой книги Корчака «Король Матиуш Первый», сказки о мальчике, всегда добивавшегося победы.
По сигналу доктора Корчака дети отправились в трехкилометровый путь до умшлагплатц. Учителя и воспитатели шли вместе с ними. Вскоре тротуары заполнили тысячи людей. Корчак шел во главе колонны, неся пятилетнюю Ромцю и держа за руку десятилетнего Шимонека. Дети пели походную песню:
– Пусть буря бушует, но мы не отступим!
Шмуэль стоял неподвижно, лицо его превратилось в каменную маску. А по смертельно бледной щеке катилась одинокая слеза.
Ирена смотрела с мрачной решимостью, снова и снова слыша наказ Евы – смотри и запоминай. Она пошла вслед за маленьким войском Корчака мимо детской больницы, вниз по Слиской улице, а потом через деревянный пешеходный мост, соединяющий Малое и Большое гетто. Под мостом, на арийской Хлодной какой-то поляк выкрикнул со злорадством:
– Туда вам и дорога, жиды!
Во время других маршей депортируемых подгоняли кнутами и дубинками. Но во время последнего парада Корчака все было по-другому. Ни немцы, ни поляки, ни еврейские полицаи не посмели тронуть ни одного ребенка, словно дети были окружены незримой стеной. Не задержали ни одного из собравшихся на тротуарах людей.
Поднялось жаркое солнце, и самые маленькие начали терять силы. Ирена слышала, как некоторые начали плакать, проситься в туалет. Им было жарко, они хотели пить, но не переставали петь все слабеющими голосами свою походную песню. Еврейские полицаи, не сговариваясь, организовали вокруг колонны защитное оцепление. Ирена слышала, как Корчак подбадривал своих воспитанников.
Через три часа они пришли на умшлагплатц и оказались лицом к лицу с подразделением эсэсовцев и шеренгой украинских солдат, держащих кнуты, винтовки и поводки, с которых рвались рычащие собаки. Через железные ворота детей пропустили на большую грунтовую площадку рядом с железнодорожной линией. Еще не наступил полдень, а на товарном дворе уже толпились несколько тысяч евреев. Люди плакали, читали молитвы, но в большинстве своем просто стояли молча, смотря перед собой невидящими глазами. Некоторые, все еще надеясь на спасение, выкрикивали через изгородь тщетные просьбы, просовывали руки, предъявляя какой-нибудь бесполезный документ, удостоверение личности, уже ни на что не годный Ausweis, пригоршню злотых…
Толпы зевак начали рассасываться на подходе к зловещей умшлагплатц, и Ирена тоже решила не подходить слишком близко. В случаях, когда не выполнялась дневная норма, немцы начинали без разбору хватать и грузить в вагоны всех находившихся рядом с товарным двором. Ожидающим погрузки в поезда людям не давали ни воды, ни еды. Они сидели на площадке, окруженные потертыми чемоданами и перевязанными веревкой тюками со своими жалкими пожитками. Нужду люди справляли прямо там, где стояли, боясь потерять в толпе мужа, жену или детей. Там и сям в толпе гуляли эсэсовцы и украинские солдаты. Они выкрикивали оскорбления, смеялись, избивали людей дубинками и кнутами.
Погрузка в красно-коричневые вагоны для перевозки скота началась сразу после полудня. Заскрипели двери вагонов, и Ирена почувствовала едкий запах хлорки. Командующий еврейской полиции Шмерлинг, к которому особенно благоволили немцы, приказал загружать воспитанников Дома сирот. Корчак дал детям сигнал подняться на ноги. Старшие помогали младшим.
В этот момент офицер СС вдруг приказал остановить погрузку. Он двинулся через толпу, рассекая ее, как нож масло, и подошел к Корчаку. Над товарным двором повисла тишина. Даже те, кто находился на пороге вагонов, остановились и повернулись посмотреть. Эсэсовец вручил Корчаку какой-то документ. Корчак развернул бумагу и прочитал ее. Потом снял очки и, подняв голову, посмотрел на жаркое летнее солнце, и, как от надоедливой мухи, отмахнулся от эсэсовца.
– Я останусь с детьми, – сказал он ровным голосом, сначала на польском, а потом на немецком.
В неестественной тишине Корчак дал сигнал воспитанникам, и те вновь встали в колонну по четыре. Еврейские полицаи стояли по обе стороны колонны по стойке «смирно» и отдавали честь, когда Корчак и его несломленные дети входили в вагоны.
Депортации продолжались, и теперь все, кроме полных безумцев, осознавали неизбежность смерти. Теперь почти все, к кому обращалась Ирена, были готовы отдать детей, и сеть работала на пределе возможностей. Но потом произошло нечто совершенно неожиданное. 15 августа вышел приказ, которым устанавливались новые границы гетто, и вход в здание суда – самый безопасный и надежный канал – был со стороны гетто перекрыт.
Она встретилась с Адамом на Милой, 18, где в полуподвальном помещении жил он и его соратники по боевой группе ЖОБ[82]. Адам не говорил про Еву и родителей, с момента депортации которых прошло уже десять дней, но она видела, что под маской стоика он прячет свою боль и ярость. Он показал Ирене свой «Браунинг ФН» (и даже дал подержать в руках), а потом похвастался:
– Меня в Треблинку им не отправить! – сказал он и рассказал об отлаженной схеме переправки контрабанды через канализационные сети.
В тот день они уже вывели из гетто пятнадцать детей – приблизительно столько же, сколько получалось в среднем. Ирена вернула Адаму пистолет и сказала:
– Мы тоже хотим пользоваться канализацией. Нам нужна карта… и связные.
Адам искоса посмотрел на нее, а потом прошептал что-то другому молодому человеку, который минуту спустя вернулся с картой в руках.
– Я делаю это ради Евы, – сказал Адам и развернул большую схему Варшавы, на которой от руки была нарисована система канализационных каналов. – Вот три главные магистрали, второстепенные каналы, вот колодцы, через которые туда можно попасть. В общем, нарисовано достаточно правильно. Хотя мелкие неточности, конечно, есть. Связных найду. Но действовать предельно осторожно… канализация – это кровеносная система нашей организации. Ваши операции не должны нарушать наших планов и мешать передвижению грузов и людей. Понимаешь? Мы используем канализацию в основном днем. Вам остаются ночи.
После депортации Евы Шмуэль при встрече с Иреной стыдливо опускал глаза. Он исхудал, его некогда шустрые, суетливые глазки подернулись дымкой отчаяния. Он перестал шутить и улыбаться и просто каждый день сообщал Ирене адреса домов, жители которых подлежали депортации. Списки, которые вела Ирена, становились все длиннее, и теперь им с Ягой приходилось выкапывать и закапывать банки уже не каждый месяц, а каждую неделю.
Глава 19
Сопротивление
Варшава, август – декабрь 1942
Войдя в кабинет Ирены, заплаканная Яга закурила и уставилась на тлеющий кончик своей сигареты.
– Что случилось? – спросила Ирена.
– Нам нужны деньги. Сегодня мне пришлось заплатить 200 злотых часовым на Хлодной. Шмальцовники обычно берут по 500, но ходят слухи, что у кого-то просили уже 1000.
– Но это же не повод для слез.
Яга тяжело вздохнула:
– Вчера застрелили Марту, связную… а еще забрали в Павяк Стефью Пыжек.
Ирена резко выпрямилась. Какой бы трагичной ни была смерть Марты, арест Стефьи гораздо опаснее. Если она заговорит, под угрозой окажется вся организация.
– Как это произошло?
– Ее арестовали, когда нашли несколько тысяч злотых и 25 пустых Kennkarte.
– Что ей известно? Кого она знает?
– Деньги были от Ирены Шульц. Она знает адреса нескольких убежищ, знает, где живу я. Ханну я пока отправила к своей кузине.
– Сколько ей лет?
– Шестнадцать… может, семнадцать.
– Не хочется даже думать, что с ней сейчас делают.
В воздухе между ними повис невысказанный вопрос: сломается ли Стефья под пытками? О том, что творится в пыточных камерах этого средневекового замка, стоящего в центре Большого гетто, тюрьмы, находящейся внутри другой тюрьмы, даже думать было страшно…
Многие члены ее организации носили с собой cjank – капсулу с цианидом.
Ирена была одной из немногих, кто этого не делал, но в такие моменты она была готова передумать и очень надеялась, что у Стефьи такая капсула была.
– Сколько стоит жизнь Стефьи? – спросила она Ягу. – Я знаю… звучит это ужасно. Но сколько, по-твоему, нужно заплатить, чтобы вытащить ее оттуда?
– Я задала Яну тот же вопрос, – ответила Яга, – а он усмехнулся и сказал, что даже у Бога нет таких денег. Но даже если б они у нас были, этот хорек Майссен обязательно найдет нестыковки.
Майссен был назначен комиссаром Ауэрсвальдом[83] вести надзор за финансовыми документами службы соцзащиты. Попытки тайно манипулировать финансовыми потоками пришлось прекратить.
Яга погасила сигарету и собралась уходить, но передумала и снова закрыла дверь кабинета:
– У меня очень нехорошие предчувствия, Ирена. Я все время гадаю, нет ли среди нас предателя. Я завидую тебе, потому что у тебя нет детей. А я больше всего боюсь за Ханну… Ну, то есть я никогда себе не прощу, если с ней что-нибудь случится.
После нескольких мгновений неловкой тишины Ирена сказала:
– Яга, скажи мне откровенно. Ты еще можешь работать? Ведь мы все знаем, чем рискуем.
Яга бросила на Ирену сердитый взгляд.
– Не глупи. Конечно, да. Мне просто время от времени нужно выплакаться. Кто же еще пойдет с тобой закапывать банки? – ей вроде удалось взять себя в руки. – И, если уж на то пошло, яблоня-то – моя.
Ирена долго сидела в своем кабинете, разглядывая через открытую дверь секретарш и ассистенток. Кто из них мог бы стать предателем? Она задумалась о том, как уязвима ее организация… одно предательство потянет за собой другое… и вся сеть начнет рушиться по принципу домино. Как же зыбко и ненадежно все было… а ведь на ниточке висели тысячи жизней в одной только Варшаве. А события прошлой недели заставляли думать, что на этой ниточке не тысячи, а миллионы жизней.
В одно душное августовское утро в ее дверь робко постучали. На пороге Ирена увидела двух мужчин. Один из них был ей хорошо знаком – юрист Леон Фейнер[84], социалист и один из лидеров еврейского Бунда. Он назвался своей кличкой – Миколай. Своего товарища – щуплого, небритого человека в плохо сидящем шерстяном костюме – Фейнер представил Яном Карским[85], дипломатическим представителем правительства в изгнании и связным Армии Крайовой. Ирена пожала ему руку и заметила шрамы на запястьях. Он делал попытки покончить с собой. Миколай объяснил, что задача Карского – собрать свидетельства о массовых убийствах евреев, стать очевидцем событий, а потом донести эту информацию до сведения Рузвельта и Черчилля. Бомбардировками железнодорожных магистралей, ведущих в концлагеря, союзники могли бы спасти сотни тысяч жизней. Леон Фейнер попросил Ирену устроить Карскому экскурсию по гетто, и они отправились туда немедленно…
В дверь кабинета снова постучали. Это была одна из ее секретарей, она странно посмотрела на Ирену и вручила ей напечатанный документ. Ирена закрыла за ней дверь и задумалась: сколько стоит Ирена Сендлер?
Массовые депортации закончились в священный для евреев день Йом-Кипур[86], который в этом году пришелся на 21 сентября. Опустошенное гетто превратилось в город-призрак. На пике население гетто превышало 450 000, но теперь на легальном положении в нем осталось всего 30 000 человек. Они жили на четырех островках, состоящих из фабрик и мастерских, окруженных домами, отведенными для проживания самих рабочих, их жен и детей. По словам Стефана, приблизительно столько же в гетто оставалось «дикарей» – нелегалов, тайно живущих в подземных городах и заброшенных домах, окруженных колючей проволокой и отрезанных от электро– и газоснабжения.
C момента гибели Евы Ирена виделась с Адамом только раз. В эти два месяца все старались не попадаться немцам на глаза. Но теперь, через месяц с лишним после отправления последнего поезда в Треблинку, Ирена подняла связи с подпольщиками швейной фабрики Вальтера Теббенса[87] и договорилась встретиться с Адамом.
Ей были срочно нужны карты тех участков гетто, где в подземных бункерах прятались «дикари». Именно они находились в самой большой опасности, и именно у них было больше всего шансов забрать детей.
Перемещаться в этих зонах было опасно – немцы открывали огонь по всему, что двигалось, – и связным нужно было точно знать, где и как там найти людей.
В воздухе уже чувствовались признаки скорой зимы… Ирена подошла к полуподвалу на Милой улице, в котором находилась «Лавка Ландау». В подворотне ее встретила связная Зося, девочка лет 15, с лихо заломленным набок беретом, одетая в подвязанные веревкой старые мешковатые штаны и побитую молью кофту поверх мужской рубахи. Темные волосы ее были коротко подстрижены кем-то, у кого чудом сохранились ножницы, но не было никаких парикмахерских навыков. На случай, если нужно будет срочно предупредить людей о начинающейся Aktion, у нее с собой был маленький колокольчик.
Ирена поднялась вслед за Зосей по лестнице и оказалась в темном чердачном помещении, из которого в случае опасности можно было выбраться на крышу. Под штукатуркой местами виднелась дощатая обшивка стен. Адам сидел за старым письменным столом и чистил антикварный «Браунинг ФН». Когда вошла Ирена, он даже не поднял глаз.
– Адам, – сказала Ирена, – мне нужна твоя помощь.
На неотапливаемом чердаке было холодно даже в наглухо застегнутом пальто, и каждое слово клубилось в воздухе облачком пара. После нескольких секунд неловкого молчания он сказал:
– Я не смог помочь даже собственной сестре, – и поднял взгляд на Ирену. – Мы же везде расклеили листовки. Мы всем сказали, что умшлагплатц – это верная смерть.
У одной из стен, накрывшись одеялами, сидели еще три исхудавших боевика.
– Ева знала, – почти шепотом сказала Ирена. Она замолчала, и слова повисли в морозном воздухе. – Сначала я думала, что она сама себя обманывает… ну, знаешь, смотрела на мир через розовые очки. Но в конце концов она все поняла. Она просто решила остаться со своими ребятами из молодежного кружка.
– Знаешь, что меня больше всего беспокоит? – Адам оставил пистолет в покое и пристально посмотрел на Ирену. – Когда я думаю про Еву, я понимаю, что у меня с ней не связано никаких хороших воспоминаний… я помню только, как она злилась и ругалась… как она спорила про оружие и бомбы.
Он снова принялся за пистолет, как ребенок, которому подарили первое охотничье ружье.
– Наверно, во всей Польше не найдешь более ухоженного оружия… – сказал он.
– Откуда он у тебя? – спросила Ирена.
– Армия Крайова. Мы теперь еврейское боевое подразделение – ЖОБ, то есть Zydowska Organizacja Bojowa. 20 октября. Эту дату надо запомнить всем школьникам. Я – командир отряда, и поэтому мне дали пистолет и десять патронов.
Адам сунул пистолет за пояс. Он развернул карту Варшавы и пометил кружочками места, где прячутся нелегалы, прозванные «дикарями», где любой родитель будет готов отдать Ирене своего ребенка.
– Про официальное гетто даже не думай, – предупредил он. – Там верят, что Ausweis будет защищать их вечно. Они снова получили квартиры… на десять душ комнату… Конечно, это – самообман, но им так легче…
Адам достал еще одну карту.
– Ходить придется через канализацию. – Он поднял над нарисованной от руки схемой канализационных магистралей карбидную лампу с жужжащим синим огоньком. – Я познакомлю тебя с человеком, который знает всю систему как свои пять пальцев. Тариф – 50 злотых с человека. По нынешним условиям плата весьма умеренная. И ему можно верить. Он уже много месяцев помогает нам транспортировать оружие, патроны, продукты, водит в гетто и на ту сторону наших бойцов и агентов.
Да, дешево, но где же взять эти деньги? На карте уже и так слишком много карандашных кружочков, а куда направлять спасенных детей? Хорошо, если удастся спасти каждого двадцатого… Ирена свернула карту и спрятала ее в двойном дне своей медицинской сумки.
Выходя из гетто, она вдруг поняла, что оккупация закончилась и началась война.
Прокламация: 30 октября 1942 годаСим документом Еврейская Боевая Организация ЖОБ информирует население о том, что нижеперечисленные лица обвиняются в преступлениях против еврейского народа:
Варшавский Юденрат и его президиум обвиняется в коллаборационизме с захватчиками и преступном участии в депортациях населения.
Управляющие «шопов»[88] и члены Еврейской Полиции обвиняются в преступной жестокости в отношении рабочих и «нелегального» еврейского населения.
Все эти преступники приговариваются к исключительной мере наказания.
За день до расклейки и распространения этой листовки, по пути из полицейского участка домой на улице Генся был застрелен заместитель командира еврейской полиции Якоб Лейкин[89], рьяно выслуживавшийся во время ликвидации. Не Адамов ли пистолет увидел предатель в последний миг своей жизни?
В начале ноября Ирена обнаружила у себя на столе записку: «Я знаю, что ты делаешь. Могу помочь. С. Дыбчинска».
Со Стефанией она была знакома с университета – вместе учились у профессора Радыньского, но особо близки не были. Стефания и теперь держалась особняком. Собравшись домой, Ирена задержалась у стола Стефании. Они обменялись понимающими взглядами и покинули контору вместе.
Когда они оказались на улице, Стефания сказала:
– Я знаю, что ты помогаешь евреям. Я слышала, что «держать кошек» стало очень накладно и что тебе нужны деньги. Один человек, его имени я тебе назвать не могу, поручил мне сообщить тебе о новой организации – Жеготе. У них есть деньги. Через несколько дней к тебе придет связной. Пароль – Троян.
Ирена смотрела на шагавшую прочь Стефанию и гадала, сколько еще тайн хранят варшавяне.
Помощники Ирены больше не ходили по домам. Дети-«дикари» (в народе их звали «дикими котами»), у которых не было документов и продуктовых карточек, ютились кто где. Ирена и ее связные перелезали через горы мусора, проползали по темным, вонючим тоннелям, протискивались через дырки в потолке в забытые всеми межэтажные помещения, пробирались в каморки, замаскированные фальшивыми стенными панелями и шкафами. Грязные, изъеденные вшами «дикари» неделями жили под землей без солнца, туалетов, иногда в таких дырах, где нельзя было встать в полный рост.
Адам свел Ирену с Вандой Гарчинской, матерью-настоятельницей монастыря Непорочного Зачатия, которая согласилась приютить пятерых детей. Во время подготовки к операции Ирена пришла в монастырь и поговорила с одной из монашек, сестрой Марией Эной, о размещении детей. На следующий день дети выберутся из расположенного неподалеку от монастыря канализационного колодца ровно в пять утра. После этого связной отведет их в монастырь, постучит в двери особым образом и передаст ожидающей монашке.
– А кто принимал решение? – спросила Ирена сестру Марию Эну.
Та, казалось, была удивлена вопросом.
– Все вместе, – сказала она. – Мать-настоятельница зачитала нам из Евангелия от Иоанна:
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих… Сие заповедаю вам, да любите друг друга[90].
Она сказала, что мы сделаем это только при единогласном решении. Мы помолились – и все было решено. Как же могло быть иначе?
Ирена унюхала знаменитого проводника по канализационным магистралям задолго до того, как показался огонек его карбидной лампы. Они встретились в подвале дома 41 по Мурановской улице. Никто об этом человеке не знал ничего, кроме того, что он – ариец, и Ирене, когда она его увидела, показалось, что он больше тень, чем человек из плоти и крови. Поговаривали, что он и живет в канализации. Он был не в восторге от того, что ему придется вести пятерых детей: слишком шумные, не слушаются и вообще… но Адаму удалось его уговорить. Когда дело дошло до оплаты, он попросил за пятерых всего 50 злотых.
– Больно уж они все маленькие, – улыбнулся он, и зубы его блеснули в свете карбидной лампы…
…А утром ей позвонила сестра Мария Эна:
– Спасибо вам, дорогая. Мы получили посылку с одеждой.
Глава 20
Жегота
Варшава, ноябрь 1942 – февраль 1943
В ноябре 1942-го Варшаву сковали самые сильные за всю историю холода. Цены на уголь, продукты и лекарства взлетели до невиданных высот. Чтобы оставаться в тепле, легальные жители гетто, т. е. рабочие немецких предприятий и их семьи, набились в комнаты десятками душ.
В конце ноября, незадолго до комендантского часа, Ирена вздрогнула от громкого, но вместе с тем какого-то стеснительного стука в дверь. Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться, и распахнула дверь – на пороге стояла девчонка с грязным, угловатым от голода лицом.
– Меня зовут Ванда, у меня для вас есть послание.
Ирена втащила ее в квартиру, надеясь, что их голоса не привлекли внимания соседей. Девушка стянула с головы некогда щегольской берет, растрепав при этом свои темные, заскорузлые от грязи и по-мужски коротко подстриженные волосы.
– Я принесла деньги, – сказала она, дрожа от холода и стреляя по комнате большущими кроличьими глазами.
Ирена не торопилась ей верить, потому что гестаповские провокаторы могли принимать любое обличье.
– Я не очень вас понимаю, – сказала она.
– От Делегатуры…[91] от Польского правительства в Лондоне. Для тех, кто прячет еврейских детей.
– А кто вам сказал, что я прячу еврейских детей?
– Троян.
Читать бесплатно другие книги:
