Земля второй попытки Раскин Дмитрий

1. Альфа и Омега

Кели первым, как и положено вожаку, подошел к добыче. Ударом заостренного камня, в один удар, как умеет только он, пробил вздувшееся брюхо гигантского быка, сунул руку, рывком вытащи кишку, откусил от нее, откусил еще раз к восторгу всего племени предвкушающего трапезу, пиршество, неделю абсолютной сытости. Потрепал волосы счастливого, распираемого мальчишеской гордостью Тови, ведь это он нашел падаль. Указал на Драя – вот, кто подойдет к туше вторым. Все поняли, что это значит. И Драй понял. Вожак признал его силу, его право. Стоящие за спиной Драя Рет, Крер и Оу устыдились своей вчерашней робости, своего минутного страха перед тем как шагнуть вслед за ним, когда он встал на пути вожака. И вот теперь они сами сильны как Драй. А Кели отступил и это только первый шаг назад, сделанный им перед лицом их силы. Скоро он сделает второй, третий, а потом…

Драй вышел из толпы. Медленно, очень медленно направился к туше, под восхищенными взглядами одних, под недоверчивыми других, под враждебными угрюмыми взглядами приспешников Кели… Таги, младшая жена Драя, от волнения и гордости за своего мужчину потекла.

Драй подошел к туше, он благодарил Кели. Эта благодарность сильного за то, что его избавили от необходимости доказывать свою силу, драться за признание очевидного факта своей силы.

Кели обнял его. «Да. Ты второй, Драй. Это так». Драй ответил объятием, склонил голову перед Кели, подставил свой затылок под поглаживание вожака. «Да. Я второй. Это так». Но голова его склонена в неглубоком, чисто символическом поклоне. «Я второй сегодня. А завтра, как знать, уже я поглажу твой мощный загривок своей снисходительной, примиряющей тебя с твоей новой судьбой ладонью». Лицо Драя выражало счастье.

Кели ударил камнем в то самое место, на котором только что держал свою благостную длань мудрого и несколько уже уставшего от собственной власти вожака. Ударил тем своим камнем, которым пробил брюхо гигантского быка. Голова Драя оказалась куда податливей…

Ужас племени переходящий в восторг. Под этот «переход» Кели помочился на труп своего врага, на кровавое месиво затылка того, кто только что был «вторым».

По кивку Кели несколько его присных бросились к женам Драя, вырвали у них детей. Одного, грудного, просто сломали об колено. Трех других, что постарше, убили дубиной, вышибли им мозги. Две жены Драя с криками катались по земле, раздирая себе лица в кровь, младшая жена Таги мертвой хваткой вцепилась в ногу того, кто тащил тельце её ребенка к обрыву.

Племя по знаку Кели набросилось на бычью тушу. Они съели примерно треть. Остальное было завалено камнями и кусками льда.

К концу трапезы жены Драя присоединились ко всем, успели взять, соскрести с костей сколько-то мяса. Потом, когда наевшееся до отвала племя улеглось, стервятники наконец-то сумели заняться костями.

Глеба снова рвало, выворачивало наизнанку, пусть давно уже было нечем, тем мучительнее были спазмы.

– Ничего, ничего, – не отрываясь от иллюминатора, говорит ему профессор Снайпс. – Вы не должны стыдиться, молодой человек. Мы все с этого начинали.

– А теперь у нас у всех то, что обычно называют профессиональными деформациями, – добавил Энди перед тем как надкусить свой бутерброд.

– Вам надо было это увидеть, господин проверяющий, инспектор или кто вы там? – бросила Глебу Ульрика – До того как вы приметесь поучать нас, объяснять, что мы делаем не так.

– Вы, Глеб, – Энди сделал глоток кофе из своей чашечки, – очевидно, сейчас в затруднении: пространство вы пересекли или же время? То есть вы на планете номер сто двадцать пять три нуля шестьдесят восемь или на нашей исконной Земле этак сто или двести тысяч лет назад? Так я вам скажу: на Земле и похуже было.

– Тебе ли, Энди, не знать, – мрачно съязвила Ульрика.

– Во всяком случае, мы здесь не видели прелестей антропофагии, – парировал Энди. – А человечество, тем не менее, прошло-таки путь, – Энди глянул в иллюминатор, – от Кели до профессора Снайпса и инфженера-генетика Ульрики Дальман – бескорыстных рыцарей Добра.

В иллюминаторе было видно как Кели взгромоздился на Таги, младшую жену Драя. Та закрыла глаза от отвращения, но после нескольких его быстрых мощных движений начала получать удовольствие от процесса. И вот уже ритм у них становился общим.

Глеб согнулся пополам от нового рвотного спазма.

– Энди, почему ты так упорно, догматично отрицаешь качественную разницу между всем вот этим, – Ульрика кивнула на картинку в иллюминаторе (они смотрели с расстояния метров пятнадцать-двадцать), – и земным палеолитом?

– С удовольствием, с превеликой радостью перестану отрицать, как только ее обнаружу. – Энди допил свой кофе. – А пока что я и количественной не выявил. Всё остальное, милая Ульрика, это уже нервы, воспитание, культура. Не более. Но «качественная разница» неплохо успокаивает твою совесть, не правда ли?

– Заткнись, – огрызнулась Ульрика.

– А наш герой тем временем, – Энди наблюдал в иллюминатор за финальными содроганиями Кели, – в очередной раз воспроизвел свои доминантные гены.

– Знаешь, Ульрика, – сказал профессор Снайпс, – я, как и Энди, не вижу «качественной разницы» и это ничуть не мешает мне делать свое дело, реализовывать свой план, в полном сознании собственной правоты.

– Это отсутствие разницы, в котором вы, профессор, убедили себя, мне кажется, вас и вдохновляет. Скажете, не так? – Ульрика говорила спокойно и зло.

– А ведь ты права, – кивнул Снайпс после некоторой паузы. И тут же Глебу:

– Но вы, молодой человек, не обращайте внимания. Это наши старые дрязги.

Глеб наконец сумел распрямиться, вытер салфеткой лицо. Механический уборщик тут же вытер за ним на полу и забрал салфетку.

– Я всё понимаю, профессор Снайпс, – начал Глеб, – и ваш пафос, что сквозил во всех ваших донесениях на Землю…

– Слишком книжно, мой мальчик. – В этой рисовке профессора Снайпса была и самоирония, во всяком случае, так показалось Глебу. – Скажи проще: созерцание подобных картинок, – профессор кивнул на иллюминатор, – вызывает вполне определенное нравственное чувство. И чувство это требует отбросить всю эту нашу терапию, дабы перейти к вполне хирургическим методам. При этом разум осуждает сам наш эксперимент как безответственный, непредсказуемый по последствиям и терапию нашу считает аморальной. Ты, сынок, сдается мне, человек разума, так?

– Я не знаю, профессор. Оказалось, не знаю.

Энди подал Глебу стакан воды. Тот машинально взял, сделал большой глоток, закашлялся.

– Думаю, отведенного мне времени хватит, чтоб разобраться, – сказал Глеб.

– В самом деле? – усмехнулась Ульрика.

– Ладно, Ульри, – остановил ее Энди, – не дергай его. Ему и так сегодня досталось.

– Кстати, профессор, – Ульрика переключилась на своего босса. – Вы хорошо всё сказали, как всегда, впрочем.

– Из такого вступления следует, – пояснял Глебу профессор, – что юная леди сейчас нанесет беспощадный удар.

– Но, – продолжала Ульрика, – есть одно «но», сэр. То, чем вы занимаетесь и есть хирургия.

– Я же говорил! – обрадовался Снайпс.

– При всем моем, деликатно говоря, несочувствии ее теориям, она права, профессор. – Сказал Энди.

– Я попробую… я должен понять здесь. – Глеб допил воду и смотрел, куда можно поставить стакан.

Механический уборщик забрал у него стакан и смахнул несколько капель воды с его одежды.

– Похвально, Глеб. – Ульрика подошла к нему вплотную. – Понять, разобраться это хорошо. Так вот для полноты понимания: Драй родной брат Кели.

– Что вы хотите этим сказать? – насторожился Глеб.

– Но здесь некому спросить: «Кели, Кели, где брат твой Драй?» Во всяком случае, пока. – Ввернул Энди.

– Заткнулся бы ты лучше, а?! – эта почти до слез злость Ульрики.

– Всё, пора, – скомандовал Снайпс. – Энди, приступай.

– Есть, сэр. – Энди встал за пульт управления. – Но я остаюсь при своем мнении.

Невидимый и неслышный для племени аппарат землян оторвался от грунта и завис над стоянкой. (Старт аппарата для племени был внезапной волной мощного, но тут же затихшего ветра.)

– Может быть, вы все-таки скажете мне, что собственно… – Попытался Глеб.

– После, мистер Терлов, после. На сегодня ваше дело только смотреть. – Оборвал его профессор. Добавил примиряющее:

– Завтра, на станции я отвечу на все ваши вопросы. – Повернувшись к Ульрике:

– Прошу вас, мисс.

Ульрика разблокировала излучатель и нажала пусковую кнопку.

На поляне племя собирало ягоды. Что-то, на первый взгляд, похожее на дикую клубнику, но куда крупнее и с большой коричневой косточкой внутри. Если ягода съедалась, косточка не выбрасывалась. Они складывали косточки в выдолбленный из куска дерева чан. Интересно, что они приготовят из косточек после? В такой же чан, стоящий рядом складывались целые ягоды. Впрочем, они не только делали запасы, а угощали друг друга. Поначалу это показалось Глебу какой-то любовной игрой. Но, оказалось, угощали не только юноши девушек, девушки юношей – все угощали всех. Кажется, все здесь были сколько-то влюблены во всех.

Со стволов деревьев они снимали то, что Глеб принял за грибы, но это оказалось чуть ли не устрицами какими-то.

– Да-да, мы так и назвали их сухопутными устрицами, – усмехнулся Энди.

Устрицы давались нелегко. Они снимали их специальными палками. Малейшая неточность и устрица длиной сантиметров тридцать-сорок вместо того, чтобы быть насаженной на острие падала вниз и разбивалась вдребезги. То, что было снято с дерева невредимым, опять-таки складывалось в специальный чан.

– Кажется, здесь торжествует трудовая теория происхождения человека, – сказал Энди.

Глебу показалось, что он издевался не столько над трудовой теорией, сколько над Ульрикой.

– Интересно, – продолжил Энди, – сколько тысячелетий уйдет у них на то, чтобы они догадались выращивать устрицы возле своих жилищ на маленьких столбиках?

– Спроси у нашего шефа, – фыркнула Ульрика.

– Я подумаю, – кивнул профессор Снайпс.

– Уж сделайте милость, – состроил гримасу Энди, – очень хочется дожить до результата.

Ну да, конечно, думал Глеб, они ускоряют чужой прогресс. Зло это или же благо, веками этот спор был умозрительным для человечества и вот теперь ему – Глебу придется быть в нем чем-то вроде арбитра, оценивать первые результаты.

Они угощали друг друга сочным мясом устриц… Ни сколько-то значимой иерархии и уж точно никакой борьбы за иерархию, никаких группировок и прочего. Все радовались всем. Радовались теплому светлому дню, солнышку, небу, самому ходу жизни. Вот юноша замер, пораженный красотой пейзажа. Вот девушка зачарована игрой светотени в листве.

– Такие картинки, я полагаю, вам несколько больше по вкусу, мистер Терлов? – усмехнулся профессор Снайпс.

– У меня они вызывают примерно тот же рефлекс, что был у нашего гостя при знакомстве с племенем Кели. – Тут же встрял Энди.

– То племя мы называем племенем альфа, – пояснила Ульрика Глебу. – А это племя омега. – Сказала Ульрика с придыханием.

Энди хихикнул.

Двое мужчин вынесли на поляну старуху с парализованными ногами, усадили ее на траву, вручили огромную устрицу, положили перед ней пригоршню ягод на большом листе.

– Племя альфа, если отвлечься от наших эмоций, не показало ничего такого, чего не могли бы сделать наши предки на Земле. Эти же, ой, извините, племя омега пока что не потрясло каким-то немыслимым для Земли добром или же недоступной земному человеку гармонией, – комментировал Энди.

Ульрика возмущенно отвернулась.

– Да-да, он прав, – профессор говорит Ульрике, не отрываясь от иллюминатора, – всё меркнет по сравнению с моей добротой и снисходительностью как руководителя проекта.

На поляне возник спор. Двое мужчин, кажется, собирались выяснить отношения. Ну, точно, из-за женщины.

– Кажется, сейчас сцепятся, – говорит Энди. – Никакого уважения к многолетним усилиям профессора Снайпса. Полнейшее презрение не только к Ульрике Дальман, но и к генной инженерии в целом.

Женщина, которая была предметом раздора, подошла к конфликтующим, обняла сначала одного, потом другого, что-то такое шептала каждому, успокаивала и успокоила, примирила их друг с другом и с ситуацией. Потом отдалась сначала одному, потом другому. И всё так по доброму, искренне, человечно. И в мужчинах не было (теперь не было?) того, что писатель когда-то назвал «жестоким сладострастием».

– А ведь что-то в этом есть, – кивал каким-то своим мыслям Энди. – Но, обратите внимание, сейчас победила природа, социальная природа этих людей, а не вся эта генетическая модуляция по методике нашей Ульрики.

– Вот и хорошо, что природа, – ответила Ульрика. – Слава Богу, что природа. Значит, мы помогаем природе, а не насилуем ее.

– Блажен, кто верует, – усмехнулся Энди.

– Я понимаю, конечно, – Ульрика обращалась к профессору Снайпсу, – помогать природе не столь престижно, конечно, нежели создавать ее вновь, не так захватывает дух…

– Вам не надоело еще, мисс? – профессор морщился как от зубной, пусть и не острой, но всё-таки боли. – Сколько можно?

– А сколько можно вам? – не унималась Ульрика.

– Ничего, я уже близок к тому, чтобы найти ген занудства, – профессор попытался разрядить обстановку, – и вот тогда мы решим проблему Ульрики раз и навсегда.

– А вот это уже грань, профессор, – подхватил Энди. – Та самая, за которой генная инженерия посягает на саму суть человека.

Но даже благодаря его усилиям обстановка не разрядилась. Чувствовалась, что и профессор и Энди подхлестывают самих себя, принуждают самих себя к остроумию и жизнерадостности.

– Мы давно уже стали заложниками собственного эксперимента, – поясняла Ульрика Глебу, – но остановиться будет большим преступлением, нежели довести до конца.

Глеб вздрогнул от этого слова, профессор и Энди и ухом не повели. Видимо, «преступление» здесь давно уже стало затертым штампом, Глебу сделалось нехорошо.

Все участники любовного треугольника приступили к сбору ягод на поляне.

– Послушай, Ульрика, – повернулся к ней Энди, – неужели твое христианское чувство не восстает? – он указал на «треугольник», – неужели твое прошлое христианской миссионерки не требует…

– Если нет насилия, – не дала ему договорить Ульрика, – если любовь, – то это и есть христианство… То есть, оно будет, когда придет время.

Троица на поляне, кажется, решила повторить.

– Э-э, ты куда, деточка, – скептическая гримаса профессора, – а ведь ты принуждаешь себя сейчас, пусть и со всей искренностью… Душа-то, хе-хе, требует иного. И ручки-то тянутся к генномодифицирующему скальпелю?

– Душа перебьется! – резко сказала Ульрика. – И по гораздо более важным поводам. А уж из-за таких пустяков. Есть и другие, отличные от наших, формы доброты и человечности. Понимаю, что это легче провозглашать, чем…

– Пора, – перебил ее профессор.

– Да, сэр. – Энди встал к пульту.

Невидимый для людей на поляне аппарат поднялся и завис над ними, только внезапный, но тут же улегшийся ветер сдул ягоды с листа, лежащего перед женщиной с парализованными ногами.

Ульрика разблокировала распылитель и нажала пусковую кнопку.

2. Станция

Расположенная на горном плато с высоты она была похожа на жилище каких-то богов, но не олимпийских, а, наоборот, хтонических. И все эти модули, кубы лабораторий, вся эта техника – всё должно было находиться под землей и лишь по чьей-то нелепой прихоти оказалось в верхней точке, над ландшафтом. Но когда они приземлились, вышли из кабины аппарата, это чувство исчезло. Космодром как космодром, лаборатории, все эти ползающие, шагающие, летающие механизмы были вполне обычными, только несколько устаревшими, что придавало им даже некую трогательность, как всегда выглядит трогательным, уютным и едва ли не одушевленным то, что в стиле ретро.

– Да-да, – угадал ход мыслей Глеба профессор Снайпс, – нашей станции без малого два столетия.

– Два земных столетия, – кивнул Глеб.

– За это время на Земле столько уже было техногенных революций, а у нас здесь, молодой человек, все еще двадцать третий век. Есть, конечно, и новинки, – профессор указал на транспространственный гравитолет, – но сами понимаете, транспортный корабль в нашу глухомань слишком большая роскошь для НАСА. Да и с учетом времени полета… Все техногенные новшества устаревают морально по пути. Так что мы здесь, – профессор состроил гримасу, сказал, очевидно, пародируя какой-то публицистический штамп «на переднем крае Контакта», но с весьма архаичным оборудованием. А клише, которое я сейчас передразнивал, вы вряд ли помните, оно из моей юности. А я здесь, – профессор потянулся, разминая затекшие за время полета ноги, – без малого двадцать лет.

– Каких лет? – Глебу сразу же сделалось стыдно за этот вопрос.

– Моих, молодой человек, моих собственных, что составили как раз два земных века. Мои коллеги, – профессор показал на Энди и Ульрику, – здесь уже пять лет без одного месяца, Ты, – он опять говорит Глебу «ты» – вот сейчас пытаешься представить Ульрику топлес, а останься она на Земле, ты бы встретив ее где-нибудь у супермаркета, спросил: «Мэм, не помочь ли вам перейти улицу?!» Или: «разрешите, я довезу вашу тележку до машины».

– Всё! – Ульрика улыбнулась Глебу. – Теперь, разговаривая со мной, ты будешь представлять меня в моем земном возрасте. Надеюсь только, всё то, что будет раздражать тебя в моих словах и взглядах, ты не спишешь на мой старческий маразм.

– Ульрика, ты как всегда слишком многого требуешь, – сказал Энди.

Им навстречу шла высокая чернокожая девушка в летной форме. Этот костюм астронавта Глеб видел в музее под стеклом, на манекене, рядом с куклой в костюме гренадера XVIII столетия.

– Добрый вечер, – улыбнулась девушка.

– Познакомьтесь, – сказал профессор, – это наша Мэгги.

– Мэгги, – девушка подала руку Глебу.

– Глеб Терлов. – Энди представил Глеба, не дав раскрыть ему рта, – наш инспектор.

– Ну, инспектор, это громко сказано, – попытался Глеб светским тоном. – Просто нам нужно будет уточнить кое-какие позиции, не более.

– Мэгги проводит тебя в гостевой коттедж, – сказал профессор Глебу, – отдыхай, расслабляйся, мы тебя сегодня измучили, уж извини, но ты должен был увидеть всё это вживую, так сказать, пощупать руками.

Глеб поморщился от этого, «пощупать руками», но профессор Снайпс сделал вид, что не заметил.

– Мы же все трое пойдем в лабораторию, поколдуем кое над чем. – Профессор подал руку Глебу, прощаясь.