Промзона Латынина Юлия
– Я не знаю, из фанеры она или из картона, но шеф-пилот и генеральный конструктор запретили показательный полет, – сказал Ревко.
– Кто пилотирует машину? – спросил главком ВВС.
Ответ был получен через несколько секунд по мобильному.
– Степан Бельский, – ответили главкому.
Из косой петли самолет ушел в вираж и сделал переворот на горке. Профессионалу было заметно, что летчик выполнял фигуры не совсем четко, иногда подводя самолет к критическим углам атаки, но это искупалось стремительностью переходов от элемента к элементу и непривычно высокой для показательного полета скоростью.
Прямо над взлетной полосой Степан сделал три бочки, перевернулся через крыло и начал выполнять так называемую «кадушку» – ту же бочку с одновременным сбросом скорости.
Несмотря на то, что самолет был заправлен и готов к вылету, Бельский грубо нарушил весь распорядок авиашоу и прямой запрет шеф-пилота.
Бельский лично поднимал «МиГ-1-48» в воздух около семнадцати раз, но он был не летчиком-испытателем, а бывшим строевым летчиком, хотя бы и с большим налетом; наконец, ему было тридцать восемь, у него был больной позвоночник и за последний год он провел в воздухе не больше тридцати часов.
Все это было не самое страшное, – в конце концов, налет у Бельского был в три раза выше, чем у многих строевых летчиков.
Самым страшным было то, что опытный шеф-пилот, чувствующий машину тем, что у летчиков называется «жопометр», был прав, а Бельский ошибался. Вибрация двигателя была вызвана не забоиной на лопатке воздухозаборника. Она была вызвана скрытым заводским дефектом одной из лопаток турбин левого двигателя.
Стендовые испытания не выявили дефекта, но после продолжительных нагрузок в композитном сплаве лопатки была нарушена структура слоев. Это был производственный брак, не поддающийся визуальной диагностике: при утреннем осмотре самолета его не заметили и не могли заметить.
В самой верхней точке «кадушки», когда сбрасывающий скорость самолет летел фонарем вниз, дефектная лопатка турбины не выдержала. Она разлетелась на куски, и один из кусков пробил топливопровод высокого давления.
Бельский почувствовал, как самолет затрясло, словно при попадании «Стингера». «Вибрация двигателя, – сказал в наушниках нежный женский голос. – Повышение температуры. Рекомендуется остановка левого двигателя».
Бельский хладнокровно поставил РУД левого двигателя на ноль.
Самолет завалился на нос и начал отвесно пикировать вниз. Земля приближалась со скоростью двести метров в секунду. Высота самолета в верхней точке «кадушки» составляла полтора километра.
Бельский был не столь опытным пилотом, как Михаил Рубцов или Коля Свисский, – готовившийся для показательных выступлений летчик фирмы. Но у него было одно преимущество: Степан Бельский имел железные нервы, был умен и сохранял полнейшую ясность рассудка при любой смертельной опасности.
В эфире и на аэродроме стояла мертвая тишина. Глава всех присутствующих – начиная от президента и кончая охранником на воротах – были обрашены к отвесно валящемуся самолету. За самолетом тянулся белый дымный шлейф, похожий на газовый шарф.
Бельский отдал ручку правого двигателя от себя, увеличивая скорость, но одновременно повышая управляемость. Большинство летчиков на месте Бельского долго думало бы над подобным маневром: чтоб увеличить скорость самолета, а не сбросить – человеку требовалось психологически пересилить себя и преодолеть страх от несущейся навстречу земли.
Бельскому на принятие единственно верного решения потребовалось меньше десятой доли секунды.
В трехстах метрах над полосой нос самолета пошел вверх.
В ста пятидесяти метрах самолет начал набирать горизонтальную скорость, по-прежнему продолжая терять высоту.
На аэродроме не шевелилось и не двигалось ничего, кроме стремительно падающей машины. Денис на секунду отвел глаза и заметил, как ногти стоящей рядом певички царапают чье-то плечо. Кажется, это было плечо Олжымбаева.
«Сапсан» промчался в полутора метрах над полосой, задрав нос на тринадцать градусов и нелепо завалившись правым боком вверх. За правым двигателем стлался по бетону гигантский вал взметенной степной пыли. От грохота у всех присутствующих заложило уши. Генеральный конструктор ОКБ Ященко стряхнул какие-то капли, попавшие ему на лицо, машинально слизнул одну из капель языком – и сел прямо на бетон.
Только тогда, когда самолет ушел вверх, все перевели дух, и эфир снова ожил.
– Тридцать третий, срочно на посадку, – раздался в наушниках Степана голос с КДП.
В этот миг на топливомере замигала желтая лампочка, выскочила цифра остатка «500 кг – 0».
– Тридцать третий, за вами белый хвост, – сказал диспетчер.
– У меня уходит топливо, – ответил Степан.
Отлетевшая лопатка турбины пробила топливопровод высокого давления. Теперь самолет с одним замолчавшим двигателем терял около полутонны горючего в минуту.
Демонстрационный полет продолжается обычно не больше пяти минут, и в «Сапсан» закачали всего три тонны горючего. Остановка левого двигателя и разрыв трубопровода произошли в самом конце полета, Степану оставалось только выйти из «кадушки», развернуться и сесть. Аварийный остаток топлива для «Сапсана» составлял полторы тонны.
– Катапультируйся, – закричал руководитель полета. – Это приказ!
– Никто не смеет мне приказывать, – ответил Степан и вырубил радиосвязь.
Степан заложил над аэродромом крутой вираж. Он понимал, что топливо может кончиться в любой момент, и что единственный его шанс сохранить машину – это посадка с глубокого разворота. Именно так он сажал свой МиГ в Афганистане, чтобы не попасть под «стингеры» моджахедов.
О том, что будет, если лидер очаковской преступной группировки угробит восемнадцатимиллионнодолларовый самолет на глазах президента, главкома ВВС, десятка губернаторов и парочки злейших конкурентов группы «Сибирь», Бельский не думал. Ему было некогда.
Степан хорошо помнил полосу, на которую садился. В двадцати метрах от полосы начинался забор из бетонных столбов, перемкнутых между собой досками. За столбами была канава, потом шоссе, и сразу за шоссе – какой-то двухэтажный сарай времен очаковских и покоренья Крыма. В пятидесяти метрах от сарая стояли три огромных сосны, а дальше начиналась зеленая и высокая тайга.
На «МиГ-1-48 „Сапсан“, как и на американском F-22, единственном летающем самолете пятого поколения, – а равно как и на всех самолетах четвертого поколения, – посадка с неработающими двигателями была в принципе не предусмотрена.
Все гидравлические системы, управляющие самолетом, за исключением шасси, работали за счет вращения основной турбины. Момент движения от двухконтурного двигателя Чепкина передавался на малую турбинку, приводящую в движение гидравлику. Степан понимал, что как только обороты двигателя встанут на ноль, то гидравлика будет работать только за счет авторотации: а это всего несколько секунд.
Единственное, что могло ему помочь после отказа двигателя – это плавная, почти миллиметровая работа ручкой, экономившая ресурс гидросистемы.
Под крылом самолета летел зеленый треугольник тайги, и под косым углом тайгу пересекало синее небо.
Степан включил аварийный выпуск шасси.
Шасси выходило тридцать секунд, и эти секунды показались Степану вечностью.
Шасси вышло, – и тут же правый двигатель встал. Роль смазки в автоматике двигателя Чепкина выполняло само топливо, и самолетный двигатель, остановившийся из-за нехватки горючего, превращался в то же, во что превращается автомобильный двигатель, остановившийся из-за вытекшего масла. Вертикальная скорость самолета составляла около пятнадцати метров в секунду.
Верхушки деревьев внизу притягивали самолет, как магнит – железо. Земля молчала. Если бы рядом с самолетом летели ангелы, Степан слышал бы шорох их крыльев.
Ласково, осторожно касаясь ручки, Степан начал выравнивание самолета. Вертикальная скорость упала до десяти метров в секунду.
Тайга кончилась, впереди лежала взлетно-посадочная полоса, окаймленная выгоревшей на солнце травой. В траве ослепительно желтым сверкали ромашки. Перед полосой был бетонный забор и три одиноко стоящие сосны. Стволы сосен были розовыми, как кожица новорожденного ребенка.
Самолет пронесся над верхушками сосен. Степан почувствовал легкий удар, но сумел удержать машину.
Машина перетянула через сарай, и на высоте четыре метра гидравлика отказала. Ручка управления стала колом, и машина рухнула вниз с вертикальной скоростью около полутора метров в секунду, разминувшись на сорок сантиметров с бетонным забором.
Самолет выскочил на посадочную полосу с отказавшими тормозами, неработающим реверсом и скоростью порядка трехсот семидесяти километров в час. «Сапсан» несся по бетону, как салазки – по льду. Степан хладнокровно выждал, пока скорость машины упала на сотню километров, и только тогда выпустил тормозной парашют. Это была частая ошибка запаниковавших летчиков, садившихся на слишком большой скорости – тут же выпускать тормозной парашют, забыв, что на скорости свыше двухсот восьмидесяти его тут же оторвет к чертовой матери и самолет уйдет за пределы полосы.
Самолет проскользил по полосе три километра и замер в сотне метров от ее конца. Весь полет – от момента отказа левого двигателя и до посадки – продолжался полторы минуты.
Бельский открыл колпак и вылез из кабины. Небо, в котором он чуть не остался навсегда, было голубым, как глаза его матери, и воздух вокруг пах жизнью и лесом. От дальней полосы к самолету катились несколько машин, и за ними бежали крошечные фигурки людей.
Двигатели самолета были непоправимы испорчены, по крайней мере правый, остановившийся за несколько секунд до посадки. Хрен с ними, с двигателями. Машина была цела.
У взлетной полосы стояла девушка с коротко стрижеными белокурыми волосами и держала в руках букет васильков. Степан сделал несколько шагов, и девушка шагнула ему навстречу.
– О господи, – сказала девушка, Я… я так испугалась! Ведь было неслышно, как вы летели! То есть обычно… они летят громче…
– А шума никакого не было, – сказал Степан, – я летел бесшумно. Как ангел.
– А если бы самолет взорвался? – спросила девушка.
– О. Даже если бы мой самолет взорвался в воздухе, вряд ли бы я попал на небо.
Он забрал у девушки букет васильков, сунул лицо в цветы и долго их нюхал.
Когда Степан поднял голову, он увидел, что к самолету подъехали несколько машин. Из одной выскочил его правая рука, Кирилл, вместе с Орловым и Ященко, а из другой, к великому изумлению Степана – Извольский. Следующей подлетел «Мерс» с президентской охраной, – лысая резина заставила машину прокатиться при торможении лишний десяток метров. Из «Мерса» выскочил начальник президентской охраны. От возмущения он ничего не мог сказать, только крякал. Кирилл с пацанами кинулся к Степану, а Извольский – к девушке.
– Майя, – сказал Извольский, – ты не…
– Все в порядке.
Извольский сгреб девушку подмышку и повернулся к Степану.
– Девушка не пострадала, – сказал Степан, – а мне ты ничего не хочешь сказать?
– Я – ничего, – ответил Извольский, – но главком ВВС велел тебе передать: «Скажите Бельскому, что для уголовника он летает неплохо, но машина у него – дерьмо».
Джип Извольского уже давно уехал вдаль по рулежке, а Степан все стоял и глядел то на самолет, то на укатившийся джип. Руки его бессознательно теребили букет из васильков.
Извольский улетел в Москву вместе с президентом и полпредом, а Денис задержался в области на день; большую часть времени он провел в Павлогорске с Самариным.
Дело об убийстве Панасоника рассыпалось на глазах. Картина складывалась очевидная: Панасоника приперли к стенке. Ему перекрыли кислород, у него конфисковали партию дури, забрали склад и отсудили дом; и, помимо всего прочего, за пропавший героин Панасоник еще оказался должен Мансуру.
Мансур перегнул палку, и оскорбленный Панасоник побежал сдавать своего шефа АМК. Тут-то его и убили. Если бы «наружка» в ту ночь не отлучилась попить пивка, она бы наверняка заметила убийц. Сейчас же было поздно: оставались неясные слухи, домыслы, да наглое вранье Мансура, который везде обвинял в этом убийстве АМК.
Денис приехал в аэропорт минут за пятнадцать до посадки, и как раз успел заказать себе в VIP-зале чашечку мерзкого кофе, когда двери VIP распахнулись, и в них показался крепкий шестидесятилетний мужчина, немного раздавшийся в талии и с крупной лысой головой. С ним шли два охранника. Мужчина подошел к Денису и, не протягивая руки, уселся на диван.
– Доброе утрое, Денис Федорыч. Не узнаете?
Это был Афанасий Горный, король черловских железнодорожных зачетов.
– Денис Федорович, вы поступаете со мной не очень честно. Я помог Извольскому прийти в область. Я познакомил его с губернатором. Я помог ему купить этот ГОК. Я мог бы попросить долю в бизнесе – но что такое небольшой пакет акций, особенно в Сибири? Литературная условность. И я просто попросил, чтобы мне оставили мои зачеты. Это не очень большая плата за ГОК, который я вам подарил… В чем же дело?
Денис поглядел на Горного большими честными глазами.
– Афанасий Никитич, – сказал он, – не понимаю, о чем вы. Ну да, мы сделали какую-то фирмочку, чтобы возить себе окатыш. Но ваш-то бизнес тут при чем?
Горный помолчал.
– Денис, вы делаете большую ошибку. Я знаю, что про меня рассказывают всякие истории, но поверьте мне, я не жадный человек. Но когда вы загоните меня в угол, я начну кусаться. Я не Леша Панасоник. Ваши купленные мусора меня не убъют.
На пальце одного из охранников Горного сверкнули синим наколки, и Денису как-то некстати припомнилось, что Мансур, павлогорский вор в законе – большой приятель Степана Бельского.
Майе Извольской было двадцать лет, и она практически не знала России. Когда ее брат стал финдиректором АМК, в России очень много стреляли, и Сляб поскорее отправил сестру в закрытый английский пансионат.
У Майи был острый и сухой ум, как у брата. Реальность ее мало интересовала: еще в Англии она страстно увлеклась компьютерами и к восемнадцати годам заработала свои первые деньги, как программист.
Окончив школу, она подала документы сразу в несколько престижных американских университетов и по итогам выбрала Йель. На лето после второго курса она приехала в Россию.
Она не хотела жить в Ахтарске и не любила загорода, Извольский снял ей уютную квартиру в центре Москвы и подарил автомобиль.
Спустя три дня по возвращении из Черловска Майя нашла под дверью огромную корзину с цветами. Майя втащила корзину в квартиру, пошарила по цветам и нашла там визитку с номером сотового телефона. Цветы Майя оставила, а визитку выбросила в ведро.
Новый букет принесли через два дня. В дверь он пролезал с трудом. На визитке было то же имя и тот же телефон. Вторая визитка отправилась вслед за первой.
Еще через день, около десяти вечера, кто-то позвонил Майе на сотовый.
– Алло, – сказала она.
– Привет. Как дела?
– Кто это? – спросила Майя.
– Это плохой пилот. Помните?
Майя помолчала.
– Я не думаю, что вы плохой пилот, – сказала она, – но Слава говорит, что вы плохой человек.
– Давайте поужинаем и обсудим этот вопрос.
– Я не ужинаю так поздно.
– Ну давайте пообедаем завтра.
– Завтра я улетаю к бойфренду. В Вашингтон.
– В Вашингтон? Он что, американец?
– Он американец, чемпион университета по регби и внук сенатора, – с непонятным раздражением сказала Майя. Ей раньше никогда не приходило в голову хвастаться, что Джек – внук сенатора.
– Понял, – с некоторой иронией отозвался голос на том конце трубки, – против чемпиона по регби я, конечно, не тяну. Куда мне до чемпиона.
И в трубке раздались короткие гудки.
Майя сидела некоторое время на диване, поджав ножки, а потом сделала несколько нелогичный поступок. Она перевернула мусорную корзину и достала оттуда визитку Бельского. Кстати, ей и в голову не пришло сообщить о звонке службе безопасности АМК.
Глава третья,
в которой Ахтарский металлургический комбинат кидают, как последнего лоха, а Денис Черяга наконец узнает, как называется у группы «Сибирь» процесс продажи активов крупным иностранным инвесторам
Прошло полтора месяца.
ГУП «Южсибпром» было зарегестрировано, учреждено и даже получило первые деньги за проданный им товар. Во главе ГУПа стал бывший помошник Юрия Андропова, а деньги, как ни странно, пришли от Константина Цоя.
Кореец и в самом деле заплатил шестьдесят тысяч долларов за клароловую пленку и оклеил ей одну «Чайку» и два «Мерседеса». «Чайка» принадлежала самому Цою, что же до «Мерседесов», – один он подарил Степану, а другой – черловскому губернатору.
Это был жест вполне в духе Константина Цоя, и самым забавным было то, что люди Альбиноса ненавязчиво отследили счета, по которым прошли деньги. Отследили, записали и положили в папочку – вдруг пригодится.
Извольский больше никаких указаний по шахте Денису не давал, но и без того было ясно, что шахту надо вернуть. Поэтому Черяга в Черловске поступил следующим образом.
Прежде всего он выкупил контрольный пакет акций шахты у акционеров – двух придурковатых братков и авторитета по кличке Царандой. Так как акции шахты им. Горького стоили на тот момент дешевле резаной бумаги, Денис предложил за пакет двести тысяч долларов.
Братки возмутились малостью суммы и попросили полмиллиона. На что Денис ответил, что он готов заплатить и полмиллиона, но – только в случае прекращения процедуры банкротства. Братки, посовещавшись, решили, что это очень хорошая сделка – ведь теперь при благоприятном исходе они могли получить деньги, в то время как раньше им со всех сторон светил шиш.
Через некоторое время Царандой начал тревожиться, так как шла неделя за неделей, а Черяга никаких действий по шахте не предпринимал. Царандой потребовал объяснений. И Черяга объяснил, что если Царандой хочет получить причитающиеся ему доходы, то будет только справедливо, если ему, Царандою, тоже придется постараться.
И Царандой начал стараться. Он побежал в арбитражный суд и в УБЭП, с начальником которого был дружен. Он устроил демонстрацию рабочих, протестующих против банкротства шахты, и его ребята набили в подъезде морду товарищу Гусенко – тому самому заместителю директора, который сдал Цою всю информацию по шахте.
Денис трижды встречался с Царандоем. Истории с побитым Гусенко он никак не комментировал, а вместо того внятно объяснил Царандою, что тому следует делать.
Бизнес по продаже угля с шахты был устроен следующим образом.
Сначала организовывалась фирма-однодневка. Какой-нибудь «Свиньин и сын» или «Собакин и кот». «Свиньин и сын» заключал с шахтой договор о поставке на шахту солярки, запчастей, горючего для «БелАЗов» и прочей мутотени. Шахта, в оплату, передавал «Свиньину и сыну» собственные векселя. После этого «Свиньин и сын» исчезал, ничего не поставив, а векселя перед исчезновением он продавал одной из посреднических контор, принадлежавший Царандою и управлявшейся Гришей Епишкиным. Этими векселями контора платила за уголь, – и Гриша Епишкин так хорошо наладил этот бизнес, что векселей этих у него скопилось миллиона на три долларов. То есть получалось, что не епишкинские конторы должны шахте, а наоборот – шахта конторам, и векселя эти, как явные фантики, Фаттах не счел нужным отнимать вместе с другими долгами.
Денис с Епишкиным объяснили Царандою, что все эти векселя надо аккумулировать в паре-тройке незамаранных контор, и эти конторы должны подать в арбитражный суд иск на предмет того, что их долги не включены в конкурсную массу.
– Как только арбитражный суд признает этот иск, у нас станет большинство в совете кредиторов, – объяснил Черяга. – Как только у нас станет большинство в совете кредиторов, мы заключим мировое соглашение и остановим процедуру банкротства. А как только мы остановим процедуру банкротства, ты получишь деньги за акции.
Фаттах Олжымбаев, разумеется, отказался включить липовые фирмы в число должников, но адвокаты Царандоя подали в областной арбитражный суд, и тот вынес положительное решение.
Денис тепло поздравил авторитета с этим выдающимся достижением, сказал, что все идет по плану и полюбопытствовал – много ли бабок Царандой выплатил судье.
– Ща, – сказал Царандой, – мы не лохи бабки платить! Мы этой бабе так и сказали, если что не так будет – и ей вставим, и дочке засадим!
И братки согласно захохотали.
В этот момент Денису впервые пришло в голову, что он сильно недооценил пещерный уровень своих союзников.
Первоначальный шок, вызванный пребыванием Царандоя в тюрьме, прошел. Царандой хотел мстить. Он был убежден, что выпустили его по личному распоряжению губернатора из-за услуг, оказанных Царандоем на выборах. Авторитет был не особенно умным и очень жестоким человеком, во всем его окружении никто не смел ему перечить. Иначе бы ему объяснили вещь, внятную для всякого вменяемого стороннего наблюдателя.
А именно – что трудовые подвиги братков, угрожавших судье по телефону, не имеют никакого отношения к решению арбитражного суда. Игра давно шла на другом – не бандитском – уровне, а пацанов использовали в качестве разменных пешек и сигнальных ракет, – пусть противник побегает и понервничает, пусть помнит, что у Извольского есть в рукаве еще и эти, сильно простуженные…
Просто полпред Ревко снял со швейцарских счетов «Южсибпрома» некоторое количество наличных и приехал с ними в Москву, где и побывал в парочке высокопоставленных кабинетов. После этого в те же самые кабинеты вызвали председателя Черловского арбитражного суда и объяснили, что время губернаторского беспредела кончилось, и что ей, председателю, будет не так легко пройти аттестационную комиссию, ежели она не будет прислушиваться к мнению полпреда. Другие полпреды были б очень рады сделать то же самое, но в том-то и была прелесть положения, что другие полпреды апеллировали исключительно к высокоморальным гражданским принципам и необходимости укрепления вертикали власти, а у полпреда Ревко был «Южсибпром» и Ревко мог вертикаль не только укреплять, но и подмазывать.
Вслед за этим Ревко сходил в еще один высокопоставленный кабинет, куда он занес не только свое патентованное средство для укрепления вертикали, но и некую папочку, содержащую совершенно удивительные, а главное, правдивые подробности из жизни главы черловского РУБОПа. Содержимого папочки хватило бы на пять романов и тройку пожизненных заключений. Обитатель кабинета изучил папочку в некотором даже ошеломлении и спросил Ревко, что, по мнению того, следует делать.
Ревко ответил:
– Назначь на это место Олега Самарина.
– И что же Самарин сделает за эти деньги? Найдет у Цоя героин в кармане?
На что Ревко улыбнулся и ответил:
– Не надо находить у Цоя героин. Извольский неплохой менеджер, но он сотрудничает с государством до той поры, пока боится Цоя. Если у государства нет способа поставить их всех к стенке, мы должны хотя бы не мешать жрать им друг друга.
И в результате этой мудрой сентенции майор Олег Самарин получил полковничьи звездочки и впридачу – пост начальника всего черловского РУБОПа.
Самарин и Черяга общались часто: иногда Черяге даже удавалось затащить Самарина в казино «Версаль», принадлежавшее блатному коммерсанту Грише Епишкину, тому самому, который и обдирал раньше шахту, как липку. Казино недавно сгорело, и теперь функционировал только его нижний этаж, с рестораном и парой игровых столов. И чем больше Черяга узнавал Гришу, тем больше тот ему нравился. Несмотря на свое уголовное происхождение, Гриша был человек веселый и, в некотором смысле, честный. Он ни разу не пообещал Черяге невозможного, всегда подавал крайне разумные советы, и при этом совершенно не старался лезть ахтарскому вице-президенту в душу. Двумя существенными недостатками Гриши было то, что на любую встречу он опаздывал на сорок минут и пил много и шумно.
За неделю до арбитражного суда Денису позвонил Фаттах Олжымбаев и предложил встретиться. Денис любезно назначил встречу на одиннадцать в полпредстве, где «Южсибпрому» были отданы несколько комнат на седьмом этаже.
Полпредство располагалось в семиэтажном конструктивистском здании конца двадцатых, выстроенном знаменитым Лаврентьевым на месте снесенной церкви Николая-угодника прямо в центре черловского Кремля.
Здание раньше было отдано под Дворец пионеров, а реально – под бандитские фирмочки, платившие аренду Анастасу. Когда полпред захотел забрать его себе, губернатор устроил детские демонстрации протеста.
Полпред к демонстрациям прислушался и от Дворца пионеров отказался, но по какому-то странному совпадению в ближайшие несколько месяцев полдесятка бандюшат из числа арендаторов оказались за решеткой, причем занималось ими местное управление ФСБ. После ареста бандюшат почему-то спрашивали не столько об их бизнесе, сколько о том, кому и как они платят за аренду.
Вскорости полпред снова занял Дворец пионеров, и на этот раз никаких детских демонстраций не было; бандюшат кого повыпустили, кого оставили. При этом шептались, что выпущенные не только поспешно освободили помещения, но и внесли значительную сумму на ремонт роскошного, но престарелого особняка.
В результате ремонт обошелся казне в удивительно скромную сумму. Впрочем, и сам ремонт был вполне аскетичен. Полпред ничего не перепланировал в здании, а лишь снес фанерные перегородочки, налепленные скороспелыми бандюшатами на строгую коммунистическую планировку, – и тем самым восстановил первоначальный облик Дома Будущего, возведенного семьдесят лет тому назад на месте взорванного храма.
Одним из первых уроков, преподанных Денису Слябом, было – никогда не разговаривать с противником один на один. Гораздо лучше, если вас двое или больше – тогда всегда есть время обдумать ответ, да и численное превосходство – немаловажная вещь, хотя бы на подсознательном уровне. Поэтому Денис позвал с собой на встречу Ахрозова.
Олжыбмаев приехал ровно в одиннадцать. Наверное, Цой учил его не хуже, чем Извольский – Дениса. Вместе с Фаттахом в кабинет вошел Анастас в белой футболке с двумя аристократически сплетенными «А» на кармашке. Накачанные плечи Анастаса покрывал ровный загар, на левом запястье сидели часы «Зильберштайн» из белого золота, и ногти губернаторского любимчика были тщательно наманикюрены и покрыты неярким лаком. От него пахло дорогой туалетной водой.
Олжымбаев, одетый, несмотря на летнюю жару, в безукоризненно белую рубашку и серовато-желтый пиджак от Армани, оглядел более чем скромную переговорную в поисках сиденья, сооветствующего его статусу и пиджаку, а потом беззаботно придвинул к себе колченогий канцелярский стул и сел. Анастас, болтая ногами, угнездился на подоконнике.
– Итак, господа, о чем речь? – спросил Денис.
Фаттах улыбнулся и развел руками:
– Воевать не хотим, Денис Федорович. Мы вообще никогда не хотели войны. Мы всегда хотели мира.
– Хорош мир, – сказал Ахрозов, – шахту отобрали, а туда же, мириться.
Фаттах недоуменно улыбнулся и посмотрел на Дениса, как бы ища у него поддержки.
– Мы и не собирались отбирать у вас шахту, – сказал Фаттах, – просто нам эта шахта была нужна, а продавать вы ее не хотели. Мы и сейчас согласны ее купить.
– И ваша цена?
– Восемь.
– Раньше вы предлагали меньше, – сказал Денис.
– Раньше у вас было тридцать процентов, а теперь мы готовы купить контрольный пакет.
– Это слишком мало за контрольный пакет.
– И сколько ж ты хочешь?
– Давай позовем аудиторов. Они посмотрят баланс. Оценят компанию.
Фаттах оскалил белые зубы.
– Денис, ты чего гонишь? Какие аудиторы? Аудиторы, это когда в лохотрон играют. Фонду какому-нибудь продают. Американскому.
Денис впервые слышал такое определение аудитора, хотя в принципе в России оно соответствовало действительности.
– Эта шахта меченая, – сказал Фаттах, – ее гонят по полю. Ни одна меченая компания не стоит больше, чем деньги, которые из нее можно отжать за год. Из этой шахты можно отжать восьмерку.
– Эта сумма не обсуждается.
– Хорошо, тогда заплатите вы восемь нам.
– За что?
– За кредиторку.[5]
– Почему мы должны платить за то, что у нас украли?
Олжымбаев засмеялся.
– Денис, смотрите. У вас было тридцать процентов шахты. Теперь у вас девяносто два процента. Шестьдесят два вы купили у Царандоя и Гриши. Так?
– Без комментариев.
– Вы считаете, что ваши тридцать стоят больше восьми. Значит, пакет, который вы купили, стоит больше шестнадцати. Вам он достался почти даром. Получается, вы заплатили нам восемь, а купили за это шестьдесят процентов акций. Минус долги. Мы же на вас работали, Денис! Мы для вас шахту от долгов очистили и акционеров к вам на флажки загнали.
– Спасибо за самоотверженный труд, – усмехнулся Ахрозов.
И тут голос впервые подал Анастас:
– Сергей Изольдович, – сказал Анастас, – мне кажется, вражда между вашими группами зашла слишком далеко. Папа недоволен. Зачем обострять ситуацию?
– Зачем? – вскочил с места Ахрозов, – да затем, что…
– Тише, – сказал Денис, – это была наша шахта, и она останется нашей. У нее были долги. Долги мы готовы выкупать. Цифра «восемь» не обсуждается. Другие ваши предложения, Фаттах Абишевич, мы готовы выслушать.
Когда Анастас и Фаттах покинули кабинет, менеджеры Извольского хлопнули друг друга по рукам.
– Yes! – сказал Денис, – мы сделали это!
– Ребята струсили. Ребята нервничают. Из ребят пошел сок, – прокомментировал Ахрозов.
Денис протянул ему трубку, чтобы он первым позвонил Славке.
Денис встречался с Фаттахом еще несколько раз. Казах дергался все больше и больше. Сумма выкупа, которую «Сибирь» просила за шахту, упала с восьми миллионов долларов до шести, потом до пяти с половиной; потом до четырех. Наконец Фаттах назвал цифру «три». Это были вполне разумные деньги. По сути, они не намного окупали затраты, которые понесла сама «Сибирь», но все-таки позволяли Цою не потерять лицо. Никто б не сказал в этой ситуации, что Цой вынужден был бежать с поля сражения, разбитый наголову.
В конце концов, Фаттах был прав: можно было очень спокойно заявить, что никакой ссоры между Извольским и Цоем не было, а просто Альбинос помог Слябу развести мелких бандитов и получил за это небольшое, но достойное возраграждение.
Полпред Ревко знал о переговорах, но относился к ним вполне нейтрально. Он несколько раз повторил Черяге, что не его задача – плодить промышленные конфликты в регионе. Полковнику Самарину о переговорах, разумеется, никто ничего не говорил, и поэтому начальник РУБОП самоотверженно копал дрянь на Анастаса и Фаттаха, не подозревая, что его спонсоры в любой момент могут сказать ему «стой!».
Но что самое странное – против был Извольский. Денис не понимал причин, но всякий раз, когда Черяга приносил Извольскому новый и новый вариант вполне почетного мира, в глазах стального короля вспыхивало тусклое раздражение.
Наконец Фаттах назвал цифру в два миллиона, и на этой цифре Извольский сломался.
– Хорошо, – сказал он Денису с Ахрозовым, – пусть Костя мне позвонит.
Костя, однако, не позвонил; зато Сергею Ахрозову позвонили из приемной губернатора области и попросили приехать в субботу к четырем вечера в губернаторскую резиденцию.
Резиденция губернатора Орлова располагалась на пяти гектарах соснового леса в излучине реки Выкса. Был жаркий июльский день; трава в степи выгорела на солнце, и над стоящим в котловине городом плавало грязное марево. Здесь, в резиденции, было почти прохладно, на зеленом газоне возле мраморного бассейна журчала поливалка, и вокруг нее в воздухе, как нимб, парила маленькая радуга.
Еще в машине Ахрозов услышал, что губернатор облетает дальние колхозы, и настроился ждать. Но ждать не пришлось: пятнистый охранник провел его в роскошную комнату, всю заставленную вычурной мебелью и зеркалами до пола. Между зеркалами на вешалках висели дамские платья в целлофановых обертках. Через мгновение в комнате появился Анастас, в летних холщовых брюках и безрукавке, подчеркивавшей безпречную мускулатуру. От Анастаса приятно пахло «Кристианом Диором», ногти были тщательно наманикюрены.
– О, Сережа! – сказал Анастас, – а папа-то улетел! Слушай, я с тобой хотел поговорить, а в «Версале» в семь поет Нина. Жалко, там Кости не будет. Зато будет Фаттах, Костя его попросил все обеспечить. Пойдешь?
Нина была любовница Цоя.
– Пойду, – сказал Ахрозов.
Анастас захлопал в ладоши. Потом быстро посерьезнел и, улыбаясь, сказал:
– Сереж, ты меня в дурацкое положение ставишь. Я Фаттаха до двух лимонов опустил. Я! Чтобы вы с папой помирились! Все за, Денис за, Сляб за, а ты против.
Ахрозов украдкой покосился на дамские наряды и на сверкающий летний день за окном.
– Мое слово, – сказал Сергей, – ничего не решает. Я так понимаю, что Извольский согласен. А все остальное не имеет значения.
Анастас кокетливо поправил коротко подстриженную челку.
– Но ты-то против?
– Мы акционеры. У нас отобрали собственность. Почему мы должны платить вору, чтобы он ушел из квартиры?
Анастас бросился в кресло напротив Ахрозова и доверительно перегнулся через столик.
– Слушай, Сережа, какие акционеры? Акционеров в России нет. Вот компания, да? В ней есть доли. У тебя есть доля, потому что ты купил акции. У Славы твоего доля, потому что он твой хозяин. И у папы доля, потому что он папа. Это его область. Вот Костя это понимает, Фаттах это понимает, а вы нет. Вы не соглашаетесь отдать папе его долю, но вы же вместо этого тащите нового дольщика. Ревко.
– Анастас, – спокойно сказал Ахрозов, – если в здании сидели бандиты и платили тебе за крышу, это еще не значит, что твою долю получил кто-то другой. Это значит, что в здании сидит «Южсибпром» и продает вбелую вертолеты для Анголы.
Тут в дверь постучались.
– Войдите, – крикнул Анастас.
На пороге образовался молодой крепкий паренек с целым ворохом платьев.
– Повесь сюда, – распорядился Анастас, ткнув пальцем в направлении вешалок.