Фиалки на десерт (сборник) Метлицкая Мария

© Метлицкая М., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Фиалки на десерт

Такого Таня не ожидала. И даже похожего не ожидала.

Удивилась? Да не то слово! Обалдела просто. Замерла, превратившись в соляной столб. Потому что то, что случилось, было ужасно.

Потом взяла себя в руки, разумеется. Жизненный опыт, он ведь всегда спасет. И улыбочку жалкую выдавила, и глазки «настроила», и ручками всплеснула. И почти елейным голосом проговорила:

– Ах, как приятно!

Приятно не было нисколько.

– Ну проходите, конечно! Плащик на вешалку, да-да, сюда. Оторвалась вешалка? Да не беспокойтесь! А сапожки? Нет? У вас так не принято? Да бог с ними, с сапожками! Ну раз не принято! Конечно же, проходите и так! Да ерунда какая, что дождь на дворе!

Чуть не предложила бахилы – остались после маминой больницы. Слава богу, вовремя одумалась. А она и не думала беспокоиться, эта… мадемуазель.

И ботинки снимать не подумала – глянула на Таню как на врага. И сынок, кровинушка, тоже глянул… Просто прожег взглядом, словно огнемет. Чуть не спалил! Куртец свой она небрежно бросила на стул в прихожей. Вешалки в Париже, видимо, не приняты. Как и тапки. Тане показалось, что она хотела швырнуть куртку на пол. Впрочем, такую и не жалко!

Протопала в комнату в своих говнодавах. На полу следы – черная мутная вода. Таня чуть не застонала – грязь она не выносила патологически. Просто пунктик какой-то.

А на улице даже не дождь, а наш родимый, российский ноябрьский кошмар: черный снег, перемешанный с дождем и реагентами. Ах да! Там у них, в «заграницах», обувь в гостях не снимают. Не принято! В чужие тапки влезать тоже не принято – не гигиенично! Лучше так, по ковру…

А разве у них такая грязь, как у нас, – жирная, мерзкая, мокрая и химическая?

Таня словно зачарованная смотрела, как она чапает по ковру.

Ковер был старый, еще бабулин, оттого и дорогой, любимый. Хороший ковер – не пошлый. Без золотисто-зеленых и красных вензелей, «огурцов» и завитушек, бежевый, светлый. Бабушка Оля тащила его на себе из Прибалтики.

«Я ее уже… ненавижу!» – подумала Таня, чувствуя, как закипают слезы.

Мамзель вошла в комнату, огляделась и со звуком подтащила к себе стул. Села. Нет, не так. Шмякнулась, плюхнулась на стул. Стул скрипнул. Еще бы! Она была крупной. Прилично крупной, заметим. И даже очень прилично! Метр восемьдесят, не меньше. Тане казалось, что все француженки непременно худенькие, невысокие и изящные – такой вот образ создался в ее воображении. Например, актрисы – Мишель Мерсье или Милен Демонжо. Ну или Анни Жирардо.

Это же была скорее дочь финского лесоруба или шахтера из Силезии. Широкоплечая, крупнорукая, крупногрудая. Всего в ней было с избытком.

Таня, мелкая от рождения, так и недобравшая росту и не догнавшая своих одноклассниц, рядом с мамзель казалась Дюймовочкой.

А как же французский, многократно описанный шарм? Тонкий вкус, изысканная и недешевая скромность? Где это все?

Лицо у мамзель было широкое, скуластое и – незначительное. Нет, здесь речь совсем не о красоте! Лицо было невнятным, смазанным, что ли. Пройдешь и не вспомнишь, что знакомы.

Конечно, совсем не накрашена. Таню такие женщины смущали. Что это? Уверенность в своей неотразимости, в своей природной красоте? Ну, знаете ли! Слишком смело. Любой женщине макияж не помешает – хоть капельку, хоть чуть-чуть. Те, кто совсем не пользовался косметикой, вводили Таню в изумление – надо же, какая уверенность в своих чарах! Она сама была не из «злоупотребляющих». Но все же… А мамзель? Та игнорировала – и демонстративно! Словно хотела сказать – да мне наплевать! На всех наплевать. И в том числе – на тебя, дорогая будущая свекровь! Мне все равно, что ты подумаешь обо мне.

«Ладно, что я придираюсь, – подумала Таня. – А вдруг у нее аллергия?»

Она хотела быть доброжелательной. Очень хотела, честно! Однако выдавить из себя комплимент не получалось – никогда не умела кривить душой. И тут же вспомнила – лишь бы человек был хороший, а?

Хороший (предположительно) человек, не спросив разрешения, закурил.

Сынок заметался в поисках пепельницы. Пепельницы в некурящем доме не было. Он вытянул из серванта кофейную чашечку и поставил на стол.

Таня вздрогнула. Чашечка из подаренного когда-то сервиза была хрупкой, полупрозрачной и нежной – японский фарфор. Казалось, что наглости этой изящная вещица просто не вынесет и треснет – так неуважительно с ней еще не обращались.

«Чашечка-то выдержит, – мелькнуло у Тани. – А вот я…»

Да ладно – ничего не случилось, подумаешь, чашечка!

Она мотнула головой и натянула улыбку.

– Ну, дети мои! Давайте за стол?

Митька кивнул и тут же глянул на мамзель. Та пожала плечом и чуть сдвинула брови.

Таня вздохнула и стала накрывать на стол. Парадная скатерть, парадный сервиз. Метнулась на кухню – в холодильнике томились плоды ее усилий, все как положено: салат оливье (а он, этот мусью, был, между прочим, француз! Земляк, так сказать). Блюдо с «мимозой» – Митька этот салат обожал. Селедка, убранная красным лучком, и ее вечная спутница, отварная картошка, ожидавшая своего часа, укутанная в два одеяла. Ну и по мелочи – нарезка, солености. В духовке томилась утка – любимая еда французов, не так ли? Толстая, даже жирненькая, с антоновкой в брюшке. По кухне плыл аромат.

Внося яства в комнату, Таня взглянула на ковер: два бурых пятна уже подсыхали.

Митька, сияя, открывал бутылку вина.

Мамзель сидела с каменным лицом – ни улыбки, ни жеста… ничего.

Таня приподняла плошку с салатом – вам… положить?

На лице мамзель появилась гримаса.

– Здесь – май-о-нез? Нет, спасибо. Не ем.

Таня вздрогнула и посмотрела на сына. Митька отвел глаза.

Она снова почувствовала, как подступают слезы. Только бы… только бы сдержаться! Не разреветься бы только! Да хрен с ней! Не жрет майонез, можно подумать! Прям такая поборница здорового образа жизни! Смешно. Те выглядят по-другому – уж не такие коровы, как ты, милочка!

Так, стоп! Может быть, дело не в этом? Может быть, у человека со здоровьем проблемы? Или просто не любит? И такое бывает. Успокойтесь, Татьяна Евгеньевна! И на свой счет не берите – тоже мне, гимназистка, ей-богу! Чуть что – сразу в слезы. Да пусть не ест, черт с ней! Нам больше достанется.

Мадемуазель отказалась и от «мимозы» – снова гримаса.

А этот… жених… Изумленно моргнув, Митька удивился:

– Ой, Женевьев! Это так вкусно! Попробуй!

Мамзель вздохнула. Вздохнула так, словно они, эти странные люди, эта странная мамаша с ее чудаковатым сынком, достали ее окончательно.

Митька бросил на невесту осторожный и, как показалось Тане, испуганный взгляд.

– Ну что? – делано улыбнулась Таня. – За любовь? – И подняла бокал.

Митька радостно кивнул. Мамзель снова вздохнула.

Вино ей не понравилось. Как же, француженка! Конечно, она разбирается! А вот Таня не очень; ориентировалась на цену – чтобы не совсем уж дешево, но и не запредельно дорого.

А потом была утка.

– Французы ведь любят утку? – кокетливо спросила Таня.

Ну и получила:

– Французы – наверное. Но, полагаю, не все. У вас же не все любят борщ! Или сало?

– Значит, вы утку не любите? – уточнила Таня.

– Я к ней равнодушна, – спокойно ответила та.

«Ты еще и отвратительно воспитана», – хотелось добавить Тане. Смолчала, конечно. Куда денешься – выбор сына. Вот так. Сиди и молчи! На ус наматывай – что любит невестка, а от чего носик воротит.

– За что пьем? – уточнила Таня, посмотрев на Митю. – За вас?

Тот оживился, блеснул глазами и глянул на мамзель, словно ища одобрения.

Таня внимательно следила за сыном – ну с ним все понятно. Выводы сделаны. Сын ускользал. Уплывал, растворялся в неизвестной пугающей дали. Собственно, его уже и не было, ее сына, – напротив нее сидел почти незнакомый мужик. Готовый разлюбить «мимозу», грузинское вино, а заодно и ее, свою мать.

Разговор, конечно, не клеился. «Выжимали» для приличия – погода, премьера в Ленкоме, новая выставка в Третьяковке. Ничего личного, как говорится. Сухо, банально и официально. Словно встретились малознакомые люди. Встретились и вот-вот разойдутся. И не будут друг по другу скучать.

Совсем не так все это Таня себе представляла… Она вообще все это не так представляла!

А как? Да пожалуйста, все очень просто! Придет сын с невестой. Разумеется, принесут цветы, тортик или конфеты – так положено, принято, заведено. Так она Митьку воспитывала. Думала – воспитала. Ага!

Пришли безо всего – она удивилась, но снова «сделала вид». Да все нормально! На улице дождь – не успели. В конце концов, они же «свои». Мама поймет и не осудит. И не обидится – мама есть мама!

Таня пыталась понять и не осудить. И не обидеться – тоже пыталась. В конце концов, собственное дитя всегда оправдаешь! Ну или попытаешься…

Вот, попыталась…

Ладно. Кто виноват? Значит, сама. Недодала, не объяснила, недоглядела.

– Может, обсудим свадьбу? – робко спросила Таня. – Событие все-таки… – с большим, надо сказать, сомнением добавила она.

– А что обсуждать? – Митька занервничал. – Денег нет, мам. Какая свадьба? Так, распишемся и сразу уедем в Париж. Вот и вся свадьба.

Таня разнервничалась:

– Нет, я все понимаю! Как говорится, не до грибов! Денег и вправду совсем нет! И все-таки, Митя! – Она намеренно обратилась только к сыну – вот ведь вредный народ мы, бабы! – А бабушка с дедом? А твои друзья, Сережка и Лешка? Со школы ведь вместе! Как не отметить? А тетя Света, наконец?

– Мам! – Митька покраснел. – Ну говорили же! Никаких там торжеств, никаких ресторанов! Глупость все это и бред! Кому это надо? Лично нам… вот совсем ни к чему!

Так, держи себя в руках, дорогая! Спокойнее, слышишь? Это ведь их жизнь, правда? Ты здесь немножечко… сбоку! Рядом, но сбоку, так? Взрослые люди – и их право решать!

Честно говоря, Таня и сама ненавидела пышные свадебные сборища, всех этих пупсов на машинах, шелковые ленты, искусственные «кладбищенские» цветы на длиннющих и пафосных лимузинах. Дурацкие платья с ярусами, рюши, атлас, накрученные, нелепые прически, стоящие немыслимых денег. Тоска… Кабаки с подкисшими салатами (с майонезом, заметьте!) и откровенным воровством официантов. Пьяные гости и любопытные взгляды. Обсуждение молодых – в особенности невесты. К тому же… Кого здесь обсуждать? Мамзель Женевьеву? Она тут же представила свою подругу Светку, отца и маму: «Ох, Таня! Для кого мы растили нашего Митьку? Для нее? Для этой вот?»

«Соболезнуем, Танечка! Даром ведь что француженка! Наши девочки-то, а? Красотки! И нате вам, господи! И где он такое нашел?»

Да, хвастаться нечем…

На секунду она вообразила Женевьев на торжестве. Эта не наденет ни свадебное платье, ни парадные туфли. Прическу не сделает – наверняка. Так и явится в бутсах своих, в майке-распустехе и дурацких, дурно сидящих штанах.

Нет, все правильно – свадьбы не надо.

И все-таки… Бабушка, дед – мама и отец. Сестра мамы тетя Маруся. Лучшая подруга Светка. Митькины друзья. Они, конечно, все удивятся. А старики и вовсе обидятся! И кстати, правильно сделают! Растили этого дурака, растили. И вот, получите!

– А бабушка, дед? – хрипло повторила Таня. – Их тоже не позовете? Побоку? Они, между прочим… У нас же так принято, Митя! Есть же традиции, а?

Завелась.

– Мам! – Митька кхекнул и бегло глянул на невесту. – Ну мы же говорили тебе! Пре-ду-преж-дали!

Укорил. Упрекнул. Разозлился.

Она это видела – мать.

Мамзель снова закурила.

Таня резко встала со стула и рывком распахнула окно.

– Простите! Я совершенно не переношу табачного дыма! Вы уж меня извините!

Сигарету, надо заметить, мамзель не затушила. «Все, это конец, – подумала Таня. – Это не просто конец – это конец-конец! И нет у меня больше сына».

Хочешь – смирись. Не хочешь – повесься.

Они ушли, даже и не подумали остаться на ночь в родительском доме. В Митькиной комнате.

Конечно же, в съемной квартире мамзель им будет лучше. Теплее, уютнее. Таня их не задерживала. Сухо кивнула:

– Всего наилучшего!

Мамзель, правда, сказала «спасибо».

– Да не за что! – бодро откликнулась Таня. – За что спасибо-то? Вы ж так ничего и не съели!

Митька торопливо зашнуровывал кроссовки, головы не поднимал. Косо мазнул по щеке:

– Мам, спасибо! Ну, мы рванули?

– Угу, – усмехнулась Таня. – Рванули! Штаны не порви, прыткий мой!

Сын сделал вид, что не расслышал.

Таня закрыла за ними дверь и опустилась на стул. Ей показалось, что из нее выкачали весь воздух. Ловила его ртом как рыба, а вздохнуть не могла.

Просидела, наверное, около часа, потом поднялась и поплелась в комнату – нужно убрать, а то будет тошно совсем. Утка застыла в жиру, как муха в варенье. Салаты подсохли, пожухли. Кисло пахло вином.

Она с ожесточением вываливала плоды своего труда в мусорное ведро. Все остатки, которые сладки. Вместе с почти нетронутой уткой. Приговаривая при этом:

– Ну и черт с вами! Ну и пожалуйста! Ну и идите вы… В ваши Парижи! Жрите там свои фуа-гра и лягушек! А нам и здесь хорошо! С кислой капустой и винегретом!

Бормотала, выкрикивала а потом плюхнулась на табуретку и разревелась.

Вот она, жизнь, мать ее так. Растила сыночка, лелеяла. Пестовала детку свою, надежду, опору и гордость. Хотя чем особенно было гордиться? Обычный мальчик, середнячок. Это для мамы праздник и счастье.

Ревела, ревела…

Ну а потом успокоилась. Ничего, проживем! Без вас проживем, не помрем. Правда, верилось в это с трудом.

Легла в постель и позвонила Светке, и тут ее прорвало. Просто авария на плотине. Потому что всегда после этого становилось легче. А сейчас нужно было одно – чтобы стало полегче. Ну хоть чуть-чуть…

Светка орала:

– Да забей ты на них! Забей, поняла? Вырос птенчик – и тю-тю! Маме привет! Улетел! Сын – это гость. Квартирант и сосед! Ты поняла? Все, успокоилась и… – Светка выдохнула, замолчала и выпалила: – И занялась личной жизнью!

Ага, как же! Личной жизнью… смешно. Какая там личная жизнь в сорок два? А про сыновей-птенцов и соседей, про сыновей-квартирантов… Светке-то откуда-то знать? Лучшей подруге?

Таня хмыкнула про себя: «Все такие советчики! Ну даже смешно!»

Светка была бездетной. Говорит, не страдала – долю такую выбрала себе сама.

А от кого рожать-то? Правильно, не от кого! Все либо козлы, либо – козлищи!

– Да ладно, – вяло отбрехивалась Таня, – просто нам с тобой не везло!

Ну все, потрепались, и будет. Странно, что не помогло. Всегда становилось легче после этих самых разговоров, всегда отступало. Но – не сегодня. И не сейчас. Слишком больно, слишком обидно…

В горле тугой комок – разрастается, разбухает, как дрожжевое тесто в кастрюле. Даже дыхание перекрывает – так тяжело…

Нет, а как вот смириться? Был сын – и нет! Был маленький, крошечный мальчик – самый сладкий и самый любимый. Для которого всё – вся моя жизнь! Комочек родной. Теплый и вкусный. Шейка сзади, под мокрыми волосиками после сна, нежная, влажная. Уткнешься туда носом – и страшно тебе за все! За него, за этого мальчика, за крошку свою. Знаешь ведь – жизнь штука сложная, вредная. Никого не пропустит. Значит, и ее мальчика? Тоже прижмет? Господи, не приведи! Умоляю – меня! Слышишь – меня! От него отведи! Отведи, умоляю! Все болезни, все страхи. Печали все, трудности. Все – на меня!

Страх душил по ночам – просыпалась в поту и подскакивала к кроватке: дышит? Господи, дура какая!

Все тут вспомнилось, все – и ночи бессонные, и болезни. И как свалилась со стула в больнице – три ночи без сна. Свалилась с таким грохотом! Стыд-то какой! Всех разбудила. А главное – перепугалась. Погонят сейчас! Выпрут, и Митька останется в боксе один. А персонал не дозовешься.

Ничего, обошлось! Вошла сонная и недовольная, вечно хмурая медсестра Тома.

– Чё тут у вас? Ну, ты даешь… – Зевнула широко и ушла.

Таня перевела дух – уф, не поперли! Славатегосподи!

Да все равно бы не ушла – вцепилась бы в ножки кровати и не ушла! А Митька тогда и не проснулся даже – такой был слабенький, сердце рвалось…

Не ел ничего. Совсем. Пару ложек компота – и все.

Спрашивала его:

– Ты что-нибудь хочешь, сынок? Ну, что-нибудь вкусненькое? Тортик, конфетку? Мороженое? Биг-мак твой дурацкий?

– Ничего, – мотал он головой. – Ни-че-го.

Ну, и у нее кусок в горло не лез – похудела тогда килограммов на десять. Из больницы вышли просто два узника – оба от ветра качались. Встречали тогда мама и Миша. Тогда был еще Миша…

Тогда долго ловили такси – Миша был «безлошадный». Машина и Миша – господи! И подумать-то страшно.

А потом, когда Митьке было шестнадцать, он снова попал в больницу.

Таня ночевала тогда у Светки, так было ближе навещать сына. После выписки их встречал Богомолов – что правда, то правда. Про хорошее мы тоже помним. Встречал. Она позвонила ему накануне – сможешь забрать?

Думал, правда довольно долго, но потом проговорил:

– Заберу.

Она положила трубку и подумала, что загадала: откажется – все, конец. Тут уж точно конец! И никаких объяснений!

Был у Тани один «страшный страх» – показаться навязчивой. Шло это издалека, из самого детства – наверное, после развода родителей.

Те развелись, когда ей было десять. По ночам Таня слышала, как они ругаются – из их комнаты доносились приглушенные звуки скандала.

Правда, наутро все делали вид, что все хорошо, – мама кормила папу завтраком, а Таня опускала глаза – ей было неловко и стыдно, что среди ночи она просыпалась и прислушивалась к звукам, доносящимся из родительской спальни. Она считала, что вторгалась во что-то секретное, стыдное, куда ей, ребенку, был вход воспрещен.

Ей не хотелось смотреть в глаза родителям – было неловко. Неловко оттого, что она стала невольным свидетелем, что оказалась посвященной в проблемы взрослых, невольно втянута в их взрослые непонятные игры. А еще было мучительно, что ее родители скандалили и выясняли отношения и она вынуждена была скрывать, что все знает.

Отец, которого она обожала, ушел в одночасье – быстро собрал чемодан и был таков. Чемодан собирал при Тане, не очень-то обращая внимание на растерянную, испуганную девочку.

– Ты в командировку? – тихо спросила она.

Отец вздрогнул, резко обернулся и коротко бросил:

– Нет. Я насовсем.

Потом она думала: зачем? Зачем он сказал ей так? Можно было же, в конце концов, как-то смягчить!

– Насовсем? Почему насовсем? – закричала Таня. – Как это – насовсем? Ты что, уже не придешь? Вечером, после работы?

Отец медленно сел на стул, внимательно посмотрел на дочь и тихо ответил:

– Приду. Почему не приду? Но не насовсем, понимаешь? Я отсюда, Танюшка, уйду. Из этой квартиры. Жить буду у бабушки Оли. А ты будешь к нам приходить! Ты же любишь к ней приходить?

Таня молчала. Бабушку Олю, мать отца, она, конечно, любила. И приходить к ней на Песчаную тоже любила. И ее пирожки с капустой любила. И тяжелая скатерть с бархатной бахромой ей нравилась – она заплетала ее в косички. Но как это так? Что получается? Папа станет теперь всегда жить у бабушки Оли? Постоянно? И на Песчаную она будет приходить в гости не только к бабушке, но еще и к собственному папе? И его больше не будет здесь, в этой квартире? В квартире, где они жили вместе? Вместе садились ужинать, смотреть телевизор, где папа читал ей любимые книжки? Где по утрам в воскресенье она вбегала в родительскую спальню и забиралась под одеяло – между мамой и папой, посередине.

Папа еще «досыпал», и она щекотала его за ухом – кончиком своей длинной косы. А он сначала недовольно морщился, пытался отвернуться, а потом открывал один глаз и с хитрым прищуром смотрел на дочь.

Теперь всего этого и вовсе не будет? Ужинов, завтраков, общих гостей, воскресений и праздников? Всей этой привычной и радостной суеты?

И почему все это происходит без мамы? Почему он тревожно посматривает на часы и явно торопится?

Таня многого не понимала, а вот плохое чувствовала – это точно. Еще она почувствовала, что вот-вот расплачется, и почему-то бросилась в кухню, чтобы накрыть все для ужина.

Это была уже ее обязанность – тарелки, вилки и ложки, хлеб и солонка. Все остальное, конечно, делала мама.

Тарелка выскользнула из рук и с грохотом упала на пол.

Таня вздрогнула и заплакала.

А папа… Папа не вбежал на кухню, чтобы узнать, что произошло, не порезалась ли дочь и вообще – все ли в порядке. Папа крикнул из коридора:

– Танечка, я ухожу! Закрой дверь на цепочку!

Таня выскочила в коридор и закричала:

– А ужинать, папа? Я уже все приготовила!

Он махнул рукой, чмокнул дочь в щеку и вышел за дверь.

Оставшись одна, Таня села на низенькую табуреточку и снова заплакала. Так она и просидела в коридоре до самого прихода мамы с работы.

– Ушел? – усмехнулась мама и, кажется, не очень удивилась. – Что ж, этого и следовало ожидать.

Таня обрадовалась, что мама, похоже, не очень расстроилась. Может быть, все не так страшно? Ну, поживет папа у бабушки, да и вернется? Все ведь ругаются! Светка говорила, что ее родители вообще «орут до посинения»!

Спустя час Таня осторожно заглянула в мамину комнату – было странно, что она так долго оттуда не выходит. А как же ужин?

Обычно мама отдыхала минут пять, не больше. Скинет костюм или платье, снимет сережки и часики – и сразу на кухню, готовить ужин.

Мама лежала без света, в совсем темной комнате, одетая, поверх одеяла. Окно было раскрыто настежь, хотя на дворе стоял поздний сентябрь и было прохладно. И еще тоненько поскрипывали дверцы распахнутого шкафа – папа его не закрыл.

Перепуганная, Таня бросилась к маме и закричала:

– Мамочка, ты живая? Ты не мертвая, мамочка? Эй, просыпайся! Ну, пожалуйста, мама! Проснись!

У мамы были холодные руки. Холодные и чужие, не мамины.

Мама медленно открыла глаза и громко сглотнула.

– Господи, Таня! Ну что ты устроила? Конечно, живая! Просто устала и хочется спать.

Мама, конечно, врала – это Таня отлично понимала. Видела и мамины заплаканные глаза, и дрожащие руки. И в тот же вечер прибавились еще две разбитые тарелки – у мамы все валилось из рук.

– Ты… обиделась на него? – осторожно спросила Таня.

Почему-то слово «папа» тогда не произнеслось.

Мама хмыкнула и гордо вскинула голову:

– Вот еще! Чести много! Проживем как-нибудь, а, Танюх? – И, всхлипнув, отвернулась к плите.

К бабушке Оле Таня обычно ездила два раза в месяц. Уезжала в субботу, с ночевкой. Любила бабушкину высокую кровать с деревянной спинкой, большие и пышные подушки с кружевными, чуть пожелтевшими, наволочками (бабушкино наследство).

«Эх, – говорила бабушка, – жаль, Таточка, не доживет эдакая красота до тебя! Истреплется вся! А такого белья уже и не делают! А вот перина, Татуля, твоя!» – и бабушка хвасталась легкой, воздушной периной на утином пуху.

Теперь Таня задумалась – и соскучилась она по бабушке, и поехать хочется. Но вдвоем с бабушкой они уже никогда не будут. А у них были свои секреты. Таня обожала, когда перед сном бабушка Оля рассказывала ей про свое детство, про свою жизнь. Про маленький городок на юге России, где прошло ее детство. Про каменный дом в два этажа: на первом – магазин головных уборов, собственность бабушкиных родителей. Шляпы и шляпки, цилиндры и боливары, боярки и кепки, канотье и капоры, клоши и котелки, токи и федоры, хомбурги и шапокляки – все это продавалось в этом чудесном магазине. И торговля, по словам бабушки Оли, шла замечательно. Жили в достатке – отдыхали на водах, имели свою пролетку, прислугу и бонну. «А потом все закончилось», – вздыхала бабушка Оля.

«Когда – потом?» – спрашивала Таня.

Бабушка вздыхала и махала рукой: «Когда рак на горе свистнул! Слыхала про это?»

Таня продолжала приставать: «Рак? А когда, ба? Нет, в каком году и какого числа?»

Бабушка сурово поджимала губы и дальше рассказывать не желала.

Иногда она рассказывала про свою первую любовь – мальчика Петю, кудрявого и талантливого. Пете прочили яркое будущее пианиста. Не вышло – он погиб в двадцать лет, в революцию. Неохотно бабушка рассказывала про свое замужество, про их с дедом Сергеем скромную свадьбу. «Винегрет и морковный чай, как тебе, а?» – смеялась бабушка, а Таня удивлялась: «А торт, ба? Ну как же – ведь свадьба».

Говорила и про войну, как было голодно и тяжело, просто ужас как тяжело. Из Москвы они не уехали – не захотели. Гасили по ночам зажигалки на крышах, а днем стояли у станков. Бабушка – на деревянном ящике под ногами: иначе до станка не доставала, маленького роста была бабушка Оля. Таня в нее.

В послевоенные годы тоже было не сладко – карточки, карточки… И мука по карточкам, и даже толстые и серые макароны. Маленький сын и вдовство – дед с войны не вернулся. Потом она окончила техникум и получила специальность технолога по льно- и хлопкопрядению. Работала на камвольной фабрике, чтобы получить отдельную квартиру – жили-то в общежитии, не москвичи.

Бабушкина квартира казалась Тане только их вотчиной – бабушкиной и ее. А то, что теперь там будет жить папа, – это было как-то странно и чудно.

И еще ей казалось, что мама может обидеться. Но та сказала:

– Конечно же, поезжай! Бабушка ждет! А про все остальное не думай! Это все взрослые дела, дочка! И тебя они не касаются.

Глупые люди! Ах, какие же глупые люди! Глупые, странные взрослые.

Ее не касается? Ее, их родную дочь? Ну рассмешили!

К бабушке она ездила сама – мама доводила ее до метро, а там Таня все знала. У станции «Сокол» ее обычно встречала бабушка, и они шли медленно, пешком, заглядывая по дороге в магазины и непременно съедая мороженое.

В этот раз Таню встречал папа. Он был тоже смущен – в таких обстоятельствах они встречались впервые. В магазины, конечно, не заходили, а вот мороженое съели, не без этого.

Бабушка делала вид, что ничего не произошло. Расспрашивала Таню про школу, про подружек и учительницу. Сели обедать.

Таня осторожно оглядела бабушкину комнату и быстро поняла, что никакого папы тут нет! В смысле, что он тут не живет – не было ни зубной щетки в ванной, ни папиного одеколона. Тапочки – да, были. Но у бабушки его тапки были всегда. И еще папа очень смущался – на Таню старался не смотреть, по-дурацки острил и подхихикивал. Даже бабушка Оля смотрела на него с осуждением и качала головой.

После обеда папе позвонили, и он быстро куда-то собрался. Таня слышала, как в коридоре бабушка укорила его:

– Совсем спятил, Женя! Ну что там такого случилось? Пожар? Не может тебя подождать? Ты же дочку не видел неделю!

Но папа, что-то тихо, раздраженно ей ответив, все же ушел. Бабушка Оля, напустив на себя показушную бодрость, объявила Тане, что они идут в кино.

Таня отказалась. Впервые от такого удовольствия – кино она обожала! Почему-то ей стало грустно и очень обидно. И еще она сказала, что хочет домой, к маме.

– Ну, Таня, воля твоя! – сказала бабушка и, погладив внучку по голове, добавила: – Да ты не волнуйся, девочка! Все обойдется! И все к этому привыкнут. Взрослая жизнь – это такая нелегкая штука!