Печалясь и смеясь Щербакова Галина
Лучше быть в деревне первым, чем в Москве – последним. Любовь всегда бывает в миру и среди людей. Это жизнь в жизни…
Электрички – это место накопления онкологических клеток. Сам себе оберег, он, как всегда, сторонился лишних впечатлений. Чтоб в него войти, надо было постучать ногой.
Было бы грубой ошибкой жалеть ее кому бы то ни было.
Должна же в конце концов она почувствовать бремя одних только превосходных качеств?
Эти чужие, неприятные ей люди были сейчас нужны хотя бы в виде пейзажа за окном. Они были возможность выхода, в котором она не нуждалась, но ведь горят на всякий случай слова «Выход здесь» в кинотеатрах, театрах, других общественных местах. Простое психологическое утешение, но оно нужно. Вот и ей эти люди нужны просто так… Чтоб смотреть на них…
Жизнь устроена так, что самое интересное им, детям, приходится получать запретным путем. Общие действия не всегда самые лучшие.
Всякий путь не плох, когда в конце концов получается результат.
Ей, Ларисе, пришлось доставать справку, что у Милки диета, чтоб не ковырялась она демонстративно, с отвращением в школьных завтраках, не замирала смертно с котлетой на вилке, не задавала громко, на всю столовую вопросы: «А я не умру? Скажите, я не умру от этой пищи?»
– Полное собрание сочинений лжи! – сказала Юлька презрительно.
– Как же тебе не стыдно! – возмутилась Таня. – Я когда-нибудь от тебя требовала лжи?
– Правды тоже не требовали. А напиши я вам, что не люблю школьную литературу, что бы вы мне поставили?Чистая, отдаленная от жизни любовь в наше время не выживает. У только любви, как у бабочки-поденки, век короткий. Ей нужны примеси…
В конце концов – каждому свои заблуждения. Они (малыши) с таким горем рассказывали о выброшенных котятах, о сломанных березах, о затоптанных клумбах. Так, как видят маленькие, не видит никто. Потом это куда-то враз исчезает. Дети органически не способны оправдать зло.
Она не принимает весь стиль цирковой жизни, при которой малые дети стоят вниз головой с пеленок. Ей не нравится их кочевое образование, их какая-то профессиональная вежливость. Она писала об этом в минпрос – не о вежливости, конечно, – предлагала забирать цирковых детей в интернаты, чтоб они жили, как люди. С ней не согласились. Она получила обидный по сути ответ, в котором некий товарищ Сметанин (отвратительная фамилия для мужчины!) вежливо издевался над ее предложением, а в конце даже слегка пристыдил. Она тогда еще раз прочла черновик своего письма – в нем не было ничего, над чем можно было бы издеваться, тем более стыдить… В нем было все по делу… Детям надлежит жить оседло, малышей не следует подбрасывать, как… как кегли.
Хамство – признак бессилия.
Нельзя, чтобы вчерашний день имел над тобой большую силу, чем сегодняшний, бездарно это и глупо. Когда что-то множится на десять тысяч желаний, нельзя наверняка знать, что из этого получится.
«…У меня не получились страусы, и косточки у авокадо оказались слишком большими», – печально признался Бог, очутившись по случаю на Земле.
Вот так замечательно зацепился в памяти какой-то американский фильм, из которого ничего не помню, а вот на страусов теперь без нежности смотреть не могу. Неудачные вы Его! Лапочки… Такие не фламинго…
С тех пор как я поняла, что мне и половины не сделать из того, что должна была и могла, проблема большой косточки авокадо стала мне застить свет. Боюсь неудачи. Я даже специально купила эту божью поделку, добралась до твердой середины. Действительно, можно было и помене… Зато как хорошо лежит в кулаке, как шершавится! А если еще запустить в глаз… Нет, это не вишня и даже не слива…Каждому человеку в жизни, в сущности, нужен всего один учитель… Настоящий. Вы знаете, как летит время? Понедельники оглашенно стучат на стыках времени. Первый, второй, третий. Вот и месяц прошел.
Зачем так устроено, чтоб человек к старости хужел и хужел? Неужели недостаточно самой смерти?
Ни одна свободная спартанка не ставила свое счастье и судьбу в зависимость от мужчины. В полноценной женщине есть весь арсенал самодостаточности. Даже в сексе она главная. В ней все – и наслаждение, и рождение, и дарение. Сейчас нет женщин. Есть бабы. Тетки. Клуши. Стервы. Подстилки. И растущее в геометрической прогрессии количество дур. Снижение самодостаточности, самоуважения женщины гибельно для мира. И она умрет последней на этой земле, оставив после себя кровь и грязь от последнего аборта.
Но война – в этом ее ужас – дает право убийства независимо от человеческих качеств ни убиенного, ни убивающего. В момент войны люди как бы не люди.
Сколько веков одна война рождает другую, а ненависть переходит по наследству. Я хочу понять войну – не политическую, не экономическую, не за земли и воды, а войну человеков, то тайное биологическое, которое у людей страшнее, чем у тигров и прочих самых лютых зверей. Человек – страшнее зверя. И звери ушли от человека.
Они подходят друг другу, как две половины одной разрезанной картинки.
Умирая, мама ей говорила: «Мир иллюзий тебя отторг. На мой взгляд старой рационалистки это не так уж плохо… Живи в жизни… А школа – это ее зерно. Всегда, всегда надежда, что вырастет что-то стоящее… Не страдай о театре. Ты бы все равно не смогла всю жизнь говорить чужие слова…»
Чистой, отделенной от мира любви нет и не может быть.
– Мы уже не дети, – басом сказал Сашка, – чтобы нас водить за нос. – Ты все-таки балда, – беззлобно сказал Роман. – При чем тут «за нос»? Я сказал – в дебри. В чащобу духа. А секс, он где? Он на опушке.
Я тогда представил, как это все в тебе происходит. Бежит в тебе алая-алая – это русская кровь, а в ней фонтанчиками бьют синяя немецкая, светло-зеленая польская, оранжевая монгольская…
А потом он прыгнул через газон и этим прыжком враз порушил такую стройную, такую устойчивую концепцию. Вера тогда испугалась на всю жизнь, на всю жизнь она возненавидела Людмилу Сергеевну, на всю жизнь поселился в ней страх, что Костя может уйти, если его позовут. Просто невероятно, как он от себя не зависит, и стоит только захотеть той женщине…
Она потрясла дверь, давно зная, что с неживыми предметами надо поступать так же, как с живыми: трясти, шлепать, тогда они подчиняются, слушаются, и действительно, ключ сразу вошел в щель, будто вспомнил забытую дорогу, и дверь открылась. «Приезжай. Бога нет. Я есть… Ты есть… Мы есть…»
…Потому что я не Чехов. И во мне не все прекрасно. Так ведь?
«Жизнь – ведь это труд и труд, труд и там, и здесь, и тут…»
А помнишь, как ты злилась? У человека должна быть высокая цель. Крутить целый день педали – безнравственно… А мы были влюблены… И единственное наше пристанище было – велосипед… Какое это было счастье – ехать с ним на велосипеде… Он целовал меня в затылок… Ты знаешь… Лучше этого ничего не было в жизни…
Готовя самые тяжкие испытания, жизнь способна предварительно парализовать волю тех, кто мог бы что-то предотвратить.
Потому что «люблю» никакой не ответ, если тебя не просто не любят, а терпеть не могут.
Выше всего все-таки вера в то, что я был на земле не зря, а я вот именно в этом засомневался… Сам засомневался… Потому что оказалось, что нет у меня ничего и никого, кроме моей собаки…
В доме всегда должно быть чисто до степени неожиданного прихода чужого человека.
Хоронят в провинции со вкусом. Тут есть понятие, как… Как рассыпать впереди гроба цветы, какие при этом выпевать слова, как обращаться непосредственно к Богу, забыв про атеизм, и просить его взять на себя дальнейшую ответственность за покойницу. И как ставить столы на поминках, чтобы больше село… И любому алкашу, любой побирушке поднести и оказать уважение… «Помяни покойницу, помяни».
Каждое поколение говорит своими словами. И разрыв между отцами и детьми можно определять по количеству новых слов. И чем сильнее разрыв – тем заковырестей речь у молодых…
Мы страна, в которой отдельный человек есть, был и будет всегда объектом уничтожения… Разве мы вздрогнули после убийства Меня… Отстрел отдельных людей – давно норма жизни… И так будет вовек, потому что мы – такие. Даже лучшие из нас.
Кто не кусает, тот не живет.
Сказал бы ему кто, что женщина, лодыжку которой он сможет обхватить двумя пальцами, станет для него всем. Что он будет плакать, заворачивая и одевая ее в разные почти детские вещи, что он запродастся отвратительной халтуре, чтобы ей только сделали очки, какие ей надо. Подчеркиваю: не оправу, а именно очки-линзы. Когда она сидит с ногами в кресле и держит перед самым носом книжку, наматывая на палец любую нитку, которую можно откуда-нибудь выдернуть, у него плавится сердце. Никогда не было этого раньше, никогда не бухало куда-то там в печенку превращенное в горячие капли его мускулистое, четырехкамерное сердце…
…так вот с той самой минуты, как он ее увидел и услышал, он готов зависнуть над ней, чтобы защищать ее от всех и вся. С Викой он строил дом, возводил его, украшал его, а Сонька делает ему дом там, где в эту секунду находится… В купе ему с ней дом, в машине дом. В метро дом. Алексей Николаевич думал о том, какие русские люди – великие аферисты. Есть выражение – судить со своей колокольни. Он просто видит сейчас вместо человеческих голов эдакие колоколенки, о четырех стенах, с башенкой вверху, и трезвонят, и трезвонят – каждая свое.
…И ироничная Алёна – длинноногая, длинноволосая, длинноносая, вся вытянутая каким-то причудливым замыслом вверх и чуть-чуть влево. Сидит, наклонив голову влево, щурит глаз левый, усмехается левым уголком губ, и нога левая у нее толчковая. И от всего такая ни на кого не похожая, что Илья до сих пор от нее в остолбенении.
Ведь счастье вообще со-частье. Только часть целого, поделенного с кем хочешь.
– Поздно привыкать к чужому хорошему, – сказал отец. – Я читал, как бежавшие после революции барыни мыли чужие подъезды своими кружевами. Но у них были кружева. И были мысли. У нас нет ни того, ни другого, сынок. Мы обугленные головешки огня русских бунтов. Мы пахнем бедой, а неприлично въезжать в чужой дом с дурным запахом. Что значит вперед и назад в человеческой жизни? Если завтра – это вперед, то какой смысл в этом вперед, если лучшее было вчера. И человек хочет назад, потому что, в конце концов, он знает, что ему лучше. Это глупости, будто человек сам про себя ничего не знает. Человек знает про себя все. Просто он может что-то забыть, в чем-то еще не разобраться. Тогда тем более ему надо назад, чтобы вспомнить и понять… Вспомнить – всегда назад. Человек неимоверное количество времени вспоминает, значительно больше, чем мечтает о будущем. Так почему же тогда назад хуже, чем вперед?
Это неверно, будто правда все распутывает и делает ясным. Правда способна и на другое, она может все запутать, усложнить, а потому, что она – правда, выбираться из всего ею сотворенного бывает подчас гораздо сложнее, чем выбираться из лжи.
…Жить без любви можно только в двух случаях. Во-первых, если не отдаешь себе в этом отчета… Живешь и живешь. Так делает большинство, потому что любовь – редкость. Как талант. Как сокровище. Как красота. Во-вторых… Если надо жить во имя больного или беспомощного… Потому что есть вещи выше любви… Например, порядочность…
Мы удивительно косноязычны. Нынешние учителя. И логопед тут не поможет… Потому что нельзя научить, если нечего сказать… Учись размышлять, деточка, над всем, что видишь, слышишь, чувствуешь… А логопед твой пусть идет следом… Главное – было бы что сказать! Что может быть естественней, к примеру, врачевания, сеяния хлеба? Есть работы, которые вытекают из самой природы человека. Они самые радостные, и их приятно делать. Но есть работы, которые мертвы изначально. Посмотрите на лица людей, делающих неестественную работу. Они у них тяжелы, неподвижны, затверделы. Но я не о них. Бог с ними, какое нам до них дело, мы их можем только пожалеть. Наша же с вам работа из всех естественных самая естественная. Ибо каждый человек уже от рождения обязательно немного учитель. Когда юная мать дает ребенку первый раз грудь, она дает ему первый жизненный Урок. И это ей сладко, как потом будет сладко высаживать сына на горшок, учить пользоваться вилкой, переходить улицу и так далее. В каждом из нас изначально есть педагогическая жилка. Она дана нам, как голос, как слух, как способность мыслить. Она основа человеческого контакта, контакта универсального, все время передающего знания, опыт, мудрость, доброту… Без неё человечество не выжило бы. И вот мы с вами, хитрецы, взяли на себя радость всего-навсего управлять этим прекрасным, идущим в чем-то независимо от нас процессом передачи знания и опыта. Мы взяли на себя труд открывать двери тому, что само уже пришло. И нет на свете ничего легче, чем открывать двери. Ну что вы на меня так смотрите? Вам привычней считать себя каторжниками, мучениками? Стыдитесь, друзья мои! Вам повезло во времена сложные и путаные делать человеческую работу – учить и воспитывать, открывать двери и показывать путь. Обопритесь же на то, что у вас есть от природы. Вы скажете: а педадогический талант? Он должен быть или нет? Отвечаю: нельзя рассчитывать на талант, ибо он редкость. Он, может, объявится сегодня, а может, его время в следующем столетии, а дети рождаются и растут и приходят к нам такими, какие мы есть, и тогда каждый из нас должен высвободить из плена ту трепетную жилку, которая есть природный педадогический дар, и пойти у неё на поводу. Повторяю: не связывать узлом, чтоб была покрепче, а именно пойти у нее на поводу. И произойдет с вами невероятное – вам станет легко. И не будете вы корчиться в педадогических муках, ибо таких мук нет. В воспитании детей есть естественность протянутой на помощь руки, так освободите из плена эту естественность!…Ничего не надо в себе ломать, не надо искать в помощь костыли и инструкции, надо просто следовать самому себе. Жить естественно и естественно отдаваться своей работе. Без жертвенности, без мук. Вы люди, которым повезло плыть по реке, тогда как многие трясутся на ухабах пыльной дороги. Вы – всегда на реке.
Один старый инженер как-то сказал: жизнь можно начать постигать с любого места. Можно многое в ней понять, копая грядку для лука, а можно ни черта не сообразить, прочитав всех философов земли. Это все равно что быть испорченным приемником, который не ловит ни одной станции, один треск. Знания – вокруг, а ты приемник…Нет пропащего времени, если ты живешь. А живешь ты тогда, когда душа твоя все больше понимает и растет…
Он полюбил ходить на реку, и в лес, и в горы, предпочитая одинокие прогулки. На природе думалось так же хорошо, как во время представления. И ответы на разные вопросы приходили ясные, простые…
…Никогда не делать ничего того, что противно твоему существу…
…Не бояться чистить конюшни: это не та грязь, что марает…
…Нельзя лгать, потому что ложь – самая обременительная штука в жизни.
…Добро с кулаками – чепуха. Это уже зло, которое, к несчастью, бывает необходимо.
…Счастье выше и нужнее правды, но к правде все равно надо стремиться… Иногда даже вопреки счастью!
…В каждом человеке сконцентрировано все зло и все добро. А совесть – привратник-контролер.«Я уже не могла ее любить, потому что я человек неважный. Я на внешнюю красоту падкая, не интересуюсь внутренним содержанием, мне бы лишь сверкало».
Так объясняла мне меня бабушка.
Интересно, знает ли она, догадывается ли, как я ее люблю? Она скажет на это: «Я стараюсь без этого обойтись. Нежность – скоропортящийся продукт. Мы – сестры. Это не любовь. Это судьба».Надо знать, какое ты хочешь будущее, и его строить.
Теперь женщины – деловые, загруженные дамы. Один ребенок – просто акт приличия, не больше.
Так вот, коза, тебе истина: будь машиной. Выживай!
Нельзя писать о кодексе чести, а самому суетиться, суетиться, суетиться… Надо суметь жить так же, как говорим…
Он способен обесценить любое страдание. «Если желудок работает хорошо…» – этим он заканчивает любое свое утешение.
Это такое свойство правды – в конце концов объявиться и сказать: а вот и я!
– Понимаешь, это котлован хорошо рыть вместе, дом строить, рыбу сетью ловить, а думать хорошо в одиночку. Мать так стремилась, чтоб все у них было, как у всех, как у людей. Вот, оказывается, в чем был гвоздь. А индивидуальность – это с жиру.
Наш школьный врач – большая оптимистка. После разговора с ней ощущаешь радость обладания двумя (а не одной) ногами, умением откусывать и пережевывать, испытываешь благодарность к грудной клетке, что она крепкая, костяная.
– Заодно я окончу что-нибудь филологическое, чтобы правильно воспитывать наших малышей…
– Зачем?
– Надо! Я буду рассказывать им не про курочку Рябу, а древние легенды, сказы, в детстве это легко усваивается.Юлька ни разу не видела ободранного лака на материных ногтях. Она всегда как на свидании, а это, на взгляд Юльки, труднее, чем в отчаянии бухнуться на рельсы. Ведь мама – работающая женщина, и полы Юлька всего два года как моет… А то все она… мама. Вот что такое любовь…
Из сочинений Галины Щербаковой
«Вам и не снилось», «Мальчик и девочка», «Дверь в чужую жизнь», «Отчаянная осень», «Год Алены», «Время ландшафтных дизайнов», «История Устиньи Собакиной, которой не было», «Ангел мертвого озера», «История в стиле рэп», «Три любви Маши Передреевой», «Косточка авокадо», «Спартанки», «Митина любовь», «Подробности мелких чувств», «Крушение», «Случай с Кузьменко», «Вспомнить нельзя забыть», «У ног лежачих женщин», «Метка Лилит», «Трем девушкам кануть», «Скелет в шкафу», «Мандариновый год», «Справа оставался городок…»
Если вы на этой странице, то вы или дочитали (долистали) книгу, или у вас привычка начинать чтение с конца. Что сказать вам на прощание или на здрасте? Человеческие отношения выше политического, экономического и прочего в жизни. Наше сознание определяет наше бытие, а не наоборот, как нас учили. Истинны только ум, любовь, дружба и дитя их – забота друг о друге. Они не имеют цены, то бишь бесценны, а значит, не девальвируются, как рубль и доллар. Сокровища души – единственный капитал, который стоит копить, чтобы в богатом существовании было не так скучно, а в бедном – легче. Все остальное – от лукавого. Вот лукавого берегитесь – это он манипулирует нами, искажая бытие. Он посылает нам дураков, начальников, не тех президентов, плохое место рождения и прочие навороты. Вот они и всё, что от них, и есть лишнее в нашей с вами единственной жизни.
Галина Щербакова
Рассказчица Послесловие
Проницательный читатель (со школьных лет, со «Что делать?» Чернышевского, мы привыкли оглядываться на сию взыскательную персону), раскрыв эту книгу в любом месте, обратит внимание на то, что в ней идут вперемежку художественные и публицистические сочинения. Сделано это отчасти для стилистического разнообразия, отчасти – чтобы полнее явить разные стороны дарования автора, а еще чтобы, зацепившись за эту разноликость, можно было бы поразмышлять о естестве… писания как такового, как разновидности интеллектуальной деятельности. Она, эта деятельность, бывает очень разная.
Галина Щербакова, например, просто отсекла в своем сознании и памяти написанное ею в газетах и журналах в пору ее редакционной службы. Несмотря на то что не раз признавала эту пору счастливым периодом своей жизни. Это противоречие хорошо объяснено в приветствии коллективу редакции ростовской газеты «Комсомолец» по случаю ее 70-летия («Поступайтесь принципами, ребята, поступайтесь»). «…Мы считали себя хорошими, честными. Да и были, наверное, такими. Но главным в нас было другое – мы были образцовыми служителями Химеры. А Химера тем и отличается от жизни и реальности, что она каждую секунду совершает подмену. Мы жили в искаженном мире, принимая его – фальшивый – с искренней любовью. Иначе разве могли бы мы быть главными певцами этого оборотного мира… Мы служили только козлиной морде Химеры. Козлиной, козлиной, хотя она и притворялись львиной».
Отголоски того, о чем тут шла речь, сохранены в этой книге в отрывке из статьи «Догони себя», напечатанной в журнале «Молодой коммунист» в 1975 году. В ней автор вспоминает «пору начала движения за коммунистический труд, когда соревнование только входило во все сферы нашей жизни, и нам, газетчикам, хотелось посмотреть на него как бы изнутри». И снова тогда, уже в 75-м, журналистка пишет: «хорошо бы увидеть то, что формирует незаметно и исподволь нынешнее соревнование. Что несут в завтрашний день парни, работающие на заводе, у которых, как правило, десять классов уже за плечами, а на пальцах порой аляповатые перстни?» Между тем у самого автора «за плечами» уже написанные повесть «Стена», рассказ «Вечер был…», другие тексты, дорогие писательнице подлинностью запечатленной в словах жизни. Но до их публикации еще далеко…
Парадокс: козлиную (по Щербаковой) морду Химеры «соревнования за коммунистический труд» мы, журналисты, творили с употреблением истинных имен и фамилий реальных людей. Как это достигалось? Прежде всего путем (не естественного) отбора. Отчасти об этом написано в рассказе «Ледяная тоска» (положенным Галиной «в стол» в 1984 году).
«Материал же, который я написала, был одним из многих в ряду подобных. Из него вычеркнули мой пассаж об огне («при чем тут это?»)… И никому не ясную параллель с некоей застывшей и не желающей меняться человеческой природой («Это ты о чем, подруга? Что за мелкая философия?»)… И, конечно, мысль о будто бы отдаваемой крови. («Кому?! И зачем?! Они что – доноры?»)
Но кое-что оставили. Безграничность снегов под крылом самолета. Безграничность возможностей. Про сидевшую у меня на коленях тоску я не писала. Это был мой изъян. Моя тугоухость и кривоглазость, а также хромота и горбатость.
Время же рядилось в красоту».
«Изъяном» здесь названо чувство, охватившее автора, который получил задание «вскрыть нравственную суть соревнования за коммунистический труд».
«Ледяная безысходная тоска пробила обшивку самолета, разыскала меня в салоне и села мне на колени.
– Ну как? – спросила она. – Ходишь в театры? Спишь с мужем? Спутник не ты запустила? Не ты? Чего ж ты так? А! Писала отклики трудящихся! А у нас все так же… Спокойно, как в гробу… Белым-бело… Ты ничего не поняла… Ничего… Ответь на простой вопрос: зачем эти спутники?..
Никаких ответов не было. Была тоска непонимания».
Может быть, об этой тоске вспоминала Щербакова, когда за месяц до своего ухода из жизни писала о романе Ольги Белан «Моя бульварная жизнь».
«Я начинала с романов о журналистах, об этом удивительном мире поисков правды, о невозможности ее сказать, о горячих, катящихся с плеч журналистских головах и… вскормленных властью нуворишей журналистики. И вот оно – новое время. Новые лица, новые вихры над лбом. Два времени бьются у меня в руках – время моей молодости и молодости Ольги, время нескончаемых поисков правды – тогда и теперь.
С кем же я? Получается, что я на стороне мира Ольги. То, мое время – пужливое, осторожное, время, когда бились не просто с неправдой жизни, а с элементарной невозможностью просто назвать кошку кошкой».
Проницательный читатель, конечно, заметил: «писательская» публицистика Щербаковой, представленная в этой книге, совсем иная и уж точно не страдает охотой «рядиться в красоту». И всякая «кошка» здесь не просто мурка, как говорится, типичная, а особая, отличающаяся чем-то своим от тысяч представителей других из семейства кошачьих.
И все же, все же… Качественно принципиальная разница между прямым обращением автора к читателю на темы дня и его же художественными творениями особенно ясна при их текстовом соприкосновении. «Когда человек привыкает к быстрому думанию, у него, если он берется за сочинительство, получается скороговорка…Единение материалом – словом – обманное, – говорила писательница. – Журналистика и литература делают при помощи слова абсолютно разное». «Журналист должен ту реальность, в которой живет, перенести в газету. И чем точнее перенесешь, тем это дороже стоит. А литература требует от тебя создания другой реальности». «…Нельзя соединить несоединимое: конкретную журналистику и свои фантазии, которые переполняли и висели на кончике пера».
Вот оно, то главное, что выделяет писательскую сущность из нашего стандартного мировосприятия, – другая реальность, фантазии на кончике пера. Читатель почти всегда охотно идет на поводу этих фантазий, ради которых он, собственно, и тратит на чтение свое драгоценное время жизни, да к тому же еще платит цену за книгу.
Но то обычный читатель. Проницательный же – часто задается проблемой: что хотел сказать автор? Что кроется за его якобы бесхитростным рассказом? И, как правило, по-быстрому находит ответ. Простой, как три копейки.
Один из таких читателей, написавший сочинение о личности и деятельности автора этой книги, в первой же фразе сказал: « Всегда проповедуя нравственность, Галина Щербакова вела бесстыдно безнравственную жизнь». Вопросы личного бытия писателя – реальные или кем-то выдуманные – могут, конечно, быть интересны любопытствующим, но вряд ли заслуживают внимания любителей художественного слова. А вот начало пассажа «Всегда проповедуя нравственность…» им может быть интересно.
Проницательный читатель с ходу срывает все и всяческие маски. Что значит – «проповедуя нравственность»? Да еще «всегда»?.. Можно представить себе, как была бы удивлена Галина Николаевна, не раз говорившая в беседах и интервью: «проповеди – всегда мимо глаз и мимо уха». Да, «русская классическая литература всегда выпрямляла человека, даже рассказывая о нем жуткие вещи, – писала она. – У хорошей книги всегда есть нравственный посыл». Но одно дело – энергетический, экспрессивный посыл книги, и что-то совсем другое – «проповедовать нравственность». В ответ на попытки навязать литературе такую функцию Щербакова саркастически отвечала: тогда «давайте читать и сочинять басни. Коротко и полезно». Действительно, этот автор никогда не был замечен в стремлении складывать басни. Как написала сетевой критик Ника Батхен, в вещах Галины «нет заунывной морали, бесспорных выводов, принуждения «думай как я». Как только читатели (простые, не проницательные) посреди писательских фантазий вдруг нарвутся на перст указующий – тут и конец волшебству словесности. В отличие от публицистики.
В истории литературы есть несколько замечательных и даже великих писателей, которые были еще и великими моралистами. К примеру, Лев Толстой. Но чтобы их пересчитать, хватит пальцев одной руки. Среди прочих публичных апостолов нравственности (породы очень почтенной и нужной обществу) мы не найдем ни одного мало-мальски писательски одаренного человека. «Создание другой реальности» прямо противостоит провозглашению общеизвестного. Наш проницательный читатель, утверждая (обвиняя!) писателя в проповеди нравственности, можно сказать, и неприлично обругал его, и наклеветал. Но, слава богу, все художественное творчество Галины Щербаковой опровергает этот навет. И она со спокойной совестью может повторить речение своего собрата по писательской профессии Леонида Жуховицкого: «Я всегда был сознательным врагом морали».После этого, казалось бы, можно спокойно игнорировать остальную часть «обвинения», предъявляемого писательнице – «вела безнравственную жизнь». Пожалуй, большинству творчески одаренных особей свойствен в той или иной степени недостаток морали (у спецов по эвропатологии, довольно туманной дисциплине, он считается достоинством) – исходя из общеупотребительных мерок. Но здесь есть некая тонкость. Одно дело, когда Наполеон говорит: «Я не такой человек, как другие, а законы морали и приличия созданы не для меня». И другое – когда Пушкин признается: «Я изящен и порядочен в моих писаниях, но сердце мое совсем вульгарно» (наш проницательный читатель в своем наполеоновски-уничтожительном стиле как раз, можно сказать, и «перевел» это на блогерский язык: «Всегда проповедуя нравственность…» и т. д.).
Вот ведь что здесь самое драгоценное: «порядочен в моих писаниях»! Писатели – разные, таланты разновеликие, но если сочинитель «порядочен в своих писаниях» то он (как это там в конце первой части «Фауста» – Голос свыше: «Спасена!»)…спасен! «А что греховно и что духовно, / Запишет кто-то, не нам судить, – / В реестре судеб…» Так поет милый сердцу Галины Щербаковой поэт и музыкант Олег Митяев («Не нам судить. Р. Л. Стивенсону»).
Порядочность в писаниях – их художественная подлинность. Над нею всю жизнь бьются труженики слова. И главное в этой битве – не стилистические достижения, а то, что по-английски звучит как mental strength – внутренняя крепость, душевное стояние. Вряд ли мы можем представить, какие муки пережил Достоевский, выводя своих героев. Можно ли забыть страдания детей из его романов и повестей?..
Возвращаясь к теме этого послесловия, скажем, что у Галины Щербаковой не находилось душевных сил на то, чтобы, к примеру, ввести в свою прозу тему преступлений против детей. «Не потому что мне противно, просто у меня не выдерживает сердце, когда я начинаю рассказывать об этом. Ведь о таком нужно писать, чтобы нутро защемило, или не писать вовсе».
«…Как достоверно написать о чем-то, не пропустив ситуацию «через себя»? – говорила писательница в интервью. – Иначе тебе не поверит читатель. А когда ты становишься – пусть на время – тем, о ком пишешь, что-то выходит. Правда, в тех случаях, когда пишешь о подлеце, впустить его в себя, конечно, сложно. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Пытаюсь рассказать о женщине, которая живет по принципу: «Все можно». Она совершает тягчайшие преступления, будучи убежденной, что является глубоко нравственным человеком. «Заглотать», как я говорю, такую героиню крайне сложно – степень ее греха и порока столь велика, что во мне не умещается. Да и для здоровья опасно. Поэтому пока пишется трудно».
Да, на такие вот случаи действительно хорошо бы иметь «совсем вульгарное» сердце…«Бывают писатели-романисты, вроде Гюго, Толстого, Достоевского, – пишет о Щербаковой один критик, – бывают писатели-рассказчики: Чехов, Гоголь, Уайльд.
Галина Щербакова – рассказчица».
Наверно, сама писательница с таким определением не спорила бы. Для нее, как теперь принято говорить, «культовой» сочинительницей была Фланнери О’Коннор, возможно, самая блистательная «рассказчица» минувшего века. Биографическое воспоминание: «…Довольно часто, лет с семи-восьми, я собирала вокруг себя своих сверстников и, рассказывая им очередную историю, естественно, придуманную мной, выдавала ее за произведение… Сервантеса, Пушкина, Толстого. Ну откуда им было знать, что это были мои собственные байки и что Толстой сроду ничего такого не писал».
– Я любила сам процесс макания в чернила, – признавалась рассказчица. – Даже придумала теорию биотоков, которые идут от руки в первое выведенное слово. Все-таки в этом есть что-то неведомое. Я и сейчас так считаю, хотя уже отказалась от чернил и взяла в руку шариковую авторучку. Но до мысли, что можно печатать на машинке, так и не доросла. Мне мои приятели говорят: «Дура, покупай сразу компьютер, больше успеешь». Как им объяснить покалывание в пальцах?..