Пейзаж с чудовищем Степанова Татьяна

Глава 3

Лесной царь – после похорон

10 ноября 1863 года. Рим, вилла Геката

Никто ничего не заподозрил. Все подумали, что молодой князь Готлиб Кхевенхюллер скончался от лихорадки.

Заупокойная месса прошла в аббатстве Сан-Пьетро, расположенном недалеко от виллы Геката на Яникульском холме. Стоя на мессе в круглом храме Темпьетто сан Пьетро ин Монторио, воздвигнутом, по преданию, рядом с местом, где был распят апостол Петр, Йохан Кхевенхюллер думал о замке Ландскрон в Каринтии. О своем собственном замке.

О чем думала в эти дни жена Либби, он не спрашивал.

Свинцовый гроб с телом Готлиба поставили в склепе аббатства. Йохан поручил дворецкому нанять слуг для перевозки гроба в замок Ландскрон – сначала из Рима до Милана, а затем по новой железной дороге в Австрию. Готлиб, как последний представитель старшей ветви рода Кхевенхюллер, должен был упокоиться на кладбище предков в замке.

На третий день после похорон прибыл поверенный со своими стряпчими. Поверенный выразил глубокие соболезнования в связи с кончиной Готлиба. Они с Йоханом обсудили процесс его вступления в наследство, начали готовить новые документы. Йохан унаследова титул князя Кхевенхюллера, его маленький сын Франц тоже.

Спальню Готлиба убрали и закрыли. Йохан с семьей планировал вскоре покинуть виллу Геката. Его ждал замок, ждали неотложные дела, богатство, венский двор и новое положение в обществе.

Вечером десятого ноября – ненастным и дождливым – на вилле Геката впервые после похорон вновь собрались гости. Приехали Эмиль Ожье, мадам де Жюн и князь Фабрицио Салина. Его кузины, присутствовавшие на похоронах, в этот раз от визита отказались, отговорившись недомоганием.

Йохан подумал – уж не заподозрили что-то старые кошелки? Но затем решил, что суеверные сицилийки просто трусят – их пугает, что Готлиб умер в тот момент, когда проводили спиритический сеанс. И теперь они просто боятся плохих воспоминаний.

– Смерть косит молодых, – грустно заметил Эмиль Ожье за ужином, накрытым в малой столовой.

На ужин подавали телячьи отбивные, салат латук, фрукты, жареных моллюсков, вино из подвалов аббатства. Дамы – мадам де Жюн и Либби Кхевенхюллер – были одеты как для глубокого траура: черный атлас необъятных кринолинов, черное кружево, из украшений – только серый жемчуг на золотых нитях, вплетенный в прическу.

– Молодость быстротечна, – сказал князь Фабрицио Салина. – Каждому положен свой предел, но печально, когда это происходит так рано. По крайней мере, он пережил своего отца.

Mein Vater, mein Vater, und hrest du nicht…

Это донеслось до Йохана Кхевенхюллера – нет, не как эхо, и не как зов, и не как шепот спекшихся от жара, посиневших от удушья губ, а как… трудно описать как что – скрежет… царапающий нервы звук, словно где-то кто-то провел острыми когтями по мраморной гладкой плите, оставляя на ней глубокие борозды.

Я ему не отец. Он мне не сын…

Йохан Кхевенхюллер потянулся за бокалом вина и сделал большой глоток.

В этот момент он услышал – уже наяву – еще один странный звук: короткий безумный вопль – что-то среднее между визгом и мяуканьем, долетевший из темного ночного парка. Этот вопль услышали и гости.

– Белые павлины под дождем хандрят, – сказала мадам де Жюн.

– Кто-то охотится на них, – сказал князь Салина. – Не удивлюсь, если вы, Йохан, завтра утром обнаружите в парке парочку этих птиц, выпотрошенных, со сломанными шеями. Тут, на Яникуле, полно одичавших котов.

– На следующей неделе мы покидаем виллу Геката, – сообщил Йохан. – Возвращаемся домой.

– Вас будет не хватать в Риме в этом сезоне. – Князь Салина подбирал слова. – Надеемся увидеть вас в Италии снова.

Свечи в канделябрах потрескивали. Разговор не клеился, и это чувствовали все. Обычная салонная болтовня и сплетни в дни траура неуместны. О спиритическом сеансе никто не упоминал. Хотя Йохан видел по глазам Эмиля Ожье – этого писаки, что он не прочь поднять эту тему. Но правила приличия замыкали говорливому французу уста.

Йохан был уверен: Ожье, как и его сицилийских кузин, глубоко потряс тот факт, что смерть юноши совпала с ритуалом вызова духов. Для человека, увлекающегося спиритизмом, а таковым Эмиль Ожье, по его собственным словам, являлся, это имело глубокий смысл.

Черт с ним, – думал Йохан, – пусть и дальше забавляется этой ерундой. Главное, что он не задает нам с Либби никаких вопросов и не связывает наше отсутствие на сеансе с его смертью.

И тут новый душераздирающий вопль донесся из парка. Казалось, что он прозвучал совсем рядом – под самыми окнами виллы Геката.

– Это уж точно не белые павлины, – сказала мадам де Жюн.

– Дикие кошки. – Князь Салина встал из-за стола и подошел к темному окну. – А дождик-то перестал.

В окно заглянула луна – вид у нее в разрыве косматых туч был нездоровый, блекло-зеленый. Заглянула и снова скрылась.

Хотя в столовой не ощущалось ни малейших сквозняков, пламя свечей в двух канделябрах, стоявших на столе, дернулось, заплясало, фитили затрещали. И эти две свечи в двух разных канделябрах одновременно погасли.

– Когда дождь, у меня всегда мигрень, – пожаловалась мадам де Жюн.

– А у меня подагра, – горько констатировал князь Салина. – Будь она неладна. Ногу грызет, словно старый вурдалак кость на кладбище.

Йохан взглянул на жену Либби. Она сидела молча, не поднимая глаз. И была прекрасна в своем глубоком трауре, черный атлас и кружево оттеняли благородную бледность ее щек и нежность кожи. Тонкие пальцы теребили салфетку.

Йохан вспомнил, как они вдвоем убивали Готлиба, как душили его в потной мокрой постели и как жена его Либби этими своими тонкими прекрасными пальцами с почти мужской силой удерживала его судорожно дергавшиеся ноги.

Он ощутил тошноту, дурноту. Свет померк перед глазами. Казалось, что потухли все свечи в столовой. Но нет, они горели. Кроме двух.

Я ее возненавижу, – подумал Йохан, – А она меня. Ничто уже не будет так, как прежде…

Либби отложила салфетку и поднялась.

– Я отлучусь на минуту, мне надо проверить малыша, – сказала она, стараясь улыбаться гостям. – Угощайтесь, дорогие мои, сейчас подадут еще вина.

Шелест кринолина… черный атлас…

Этот звук уже не напоминал шипение ядовитой змеи, как тогда в коридоре, когда они спешно покидали место убийства. Плотный шелк просто шуршал.

Где-то в недрах дома послышался какой-то негромкий стук. Словно от сквозняка хлопнула дверь или окно.

– Замок теперь будет поглощать все ваше время, – сказала мадам де Жюн, обращаясь к Йохану. – Судя по описаниям, это великолепное поместье.

Йохан рассеянно кивнул. Он глядел на пламя свечей. Оно казалось таким желтым, болезненно-желтым, похожим на горячий гной.

– Там ведь у вас виноградники? – спросил князь Салина, оживляясь. – И сколько бочек вина вы производите?

Йохан начал подробно рассказывать и сам не заметил, как увлекся. Замок Ландскрон, сама мысль о том, что он теперь его полновластный хозяин, могла победить любую хандру, любую тревогу!

Разговор зажурчал, превратившись в обычную вежливую беседу за ужином.

Либби Кхевенхюллер из столовой направилась прямо в детскую. В этот раз она никого не обманывала. Она действительно хотела проверить маленького Франца и его няню. Перед ужином Либби уже навещала малыша. Франц только что поел, кормилица хвалила его за то, что он ничего не срыгнул.

Подхватив атласные юбки, Либби плыла по коридору. Взгляд ее привлекла дверь бельевой, распахнутая настежь.

Она удивилась и заглянула туда. Бельевую освещал лишь сальный огарок свечи. По полу разбросаны пеленки, словно их уронили чьи-то неловкие руки. А на стуле, свесив голову на грудь, сидела няня Франца Эрика – молодая крестьянская девушка, привезенная семьей Кхевенхюллер из замка Ландскрон.

Либби остолбенела. Поза и вид молодой няньки, распластавшейся на стуле и не отреагировавшей на появление хозяйки, в первый момент привели ее в замешательство, а затем вызвали острую тревогу. Сначала она решила, что нянька пьяна. Протянула руку, потрясла девушку за плечо. Голова няньки откинулась назад. Либби испугалась еще больше, решив, что девушка умерла. Но тут она заметила, что нянька дышит. Эрика спала. И продолжала спать этим странным сном, похожим на морок, несмотря на все усилия хозяйки ее разбудить. Либби трясла ее что есть сил, но глаза няни были закрыты. Она мерно дышала, но не просыпалась.

Либби испуганно оглядела бельевую: пеленки разбросаны. Няня пришла сюда за чистыми пеленками для Франца… И что? Рухнула на стул, вот так, в одночасье, мертвецки заснув? А Франц? Малыш один в детской? Няня всегда спала там, она не оставляла малыша одного, и вот теперь…

Что происходит?

Либби выбежала из бельевой и ринулась по коридору в детскую. Она открыла дверь и сразу поняла – что-то не так.

Холодно в детской.

Окно настежь, и ночной ветер колышет легкие занавески.

В детской – кромешная тьма. Обычно по ночам тут всегда горит ночник, потому что маленький Франц боится темноты. Но сейчас ночник погашен.

Кроватка Франца…

Либби сделала шаг через порог и…

Этот звук.

Шорох в темноте. Царапанье и какое-то хлюпанье, чавканье.

Либби прижала руку к груди. Эта тьма вкомнате – как чернила. Здесь гораздо темнее, чем за окном в парке.

Снова этот звук. Хруст. Словно что-то с силой оторвали.

Либби повернулась и побежала в бельевую за свечой. Она не могла объяснить себе тот факт, что испугалась этой тьмы в детской и сразу не подбежала к кроватке, где спал ее долгожданный первенец.

Свеча… надо взять свечу и посветить.

Надо увидеть, что там.

Схватив свечу и оставив так и не проснувшуюся няньку в бельевой, она бегом вернулась к двери детской и высоко подняла свечу над головой, освещая темное пространство комнаты.

Но огарок давал слишком мало света. Она увидела темные углы, ковер на полу и…

Стеганое атласное одеяльце Франца валялось на ковре. По нему расползлись алые пятна. Тут же на ковре валялись маленькие кружевные подушки – они были все пропитаны алым.

– Франц, детка!

Либби медленно, потому что ноги в одночасье стали ватными и отказывались ее нести, прошла по ковру к подушкам.

Они были пропитаны свежей кровью. На ковре – лужа крови и что-то там белеет.

У Либби потемнело в глазах.

Снова этот звук. Хруст. Хлюпанье.

Угол, где стояла кроватка ребенка, по-прежнему был темным.

Либби сделала еще несколько шагов и споткнулась обо что-то.

Как во сне она наклонилась и подняла это с пола.

Это была оторванная, отгрызенная по колено детская ножка. Ножка младенца.

Либби издала душераздирающий визг и выбросила руку со свечой перед собой, словно защищаясь.

Пятно света упало на темный угол с кроваткой.

Оттуда, из тьмы, с пола поднималось нечто.

Оно не походило ни на человека, ни на какое другое существо, известное Либби.

Приземистое, заросшее шерстью, тощее, но полное мощной первобытной силы.

Как угли сверкнули глаза.

Пасть ощерилась.

В скрюченных руках… нет, это были лапы – цепкие, с кривыми когтями – было зажато тельце ребенка.

На глазах Либби тварь поднесла младенца к морде и вцепилась в него зубами.

Либби визжала от ужаса. Она не осознавала происходящее. Она не знала, кто и что эта тварь, обликом похожая не на человека, нет, и не на зверя, а на дикую, небывалую в природе помесь, на жуткого демона с окровавленной пастью.

Крик Либби разнесся по всему дому. Он потряс виллу Геката до основания.

Тварь грозно зарычала. Выдрала из тельца ребенка кусок плоти, а затем швырнула останки в Либби.

Либби ощутила удар в живот. Тельце ее первенца упало к ногам. Его кровь обагрила ее кринолин.

Тварь в два прыжка на четвереньках пересекла детскую и вспрыгнула на подоконник. Она обернулась, сверкнула глазами. Черты ее странным образом изменились, словно из-под звероподобной маски выглянуло другое лицо – знакомое, но не менее жуткое, мертвое. Это длилось лишь мгновение.

А затем чудовище пропало в черном прямоугольнике окна.

По всему парку в страхе орали белые павлины, разлетаясь по кустам, словно комья снега.

В доме слышались голоса слуг, гостей.

Йохан Кхевенхюллер кричал: «Либби, что случилось?»

Первыми в спальню прибежали дворецкий и горничная Франческа, за ними перепуганные Эмиль Ожье, князь Салина, Йохан и мадам де Жюн.

Они увидели Либби в центре комнаты, среди разбросанных подушек, пропитанных кровью. У ее ног лежало растерзанное тельце Франца.

Либби не могла вымолвить ни слова, она лишь визжала и визжала на тонкой высокой ноте ииииииииииииииииииии!!!

И протягивала к ним руки – в левой был зажат огарок свечи. А в правой – оторванная по коленку ножка младенца.

Кровь из разрыва тяжелыми каплями падала на пол.

Глава 4

Эмоции художника

10 ноября 1893 года. Вена

Тридцать лет спустя после событий на вилле Геката

– Это просто легенда. Темная суеверная небылица.

– Однако эта темная суеверная небылица сводит его с ума.

Разговаривали двое молодых людей в просторной комнате с большими окнами, заставленной подрамниками с холстами, столами, на которых громоздились картон, банки с красками, кисти, растворители, банки с олифой и скипидаром, запачканная краской ветошь.

Комната располагалась в Вене, в полупустой семикомнатной квартире на третьем этаже доходного дома, выходящей окнами прямо на знаменитую Башню Сумасшедших. Меблированными в квартире были всего три помещения: кухня, спальня и гостиная, служившая одновременно столовой. Квартиру нанимал художник из Санкт-Петербурга Юлиус фон Клевер, которого ученики и приятели звали Юлий Юльевич. Еще две самые большие комнаты своей венской квартиры он оборудовал под мастерскую, где писал картины маслом, и под салон, где он одновременно готовил краски и выставлял на подрамниках готовые полотна для владельцев венских художественных галерей и богатых любителей живописи.

Ученик и подмастерье фон Клевера Петя Воскобойников – двадцатилетний художник – только что вернулся с рынка с корзинкой свежих продуктов и склянками понижающих жар лекарств, купленных в аптеке. Его собеседник – постарше, но тоже молодой – звался Аполлоном Дерюгиным. Он служил у фон Клевера секретарем и агентом по сбыту художественных полотен. Оба они приехали в Вену вместе со своим патроном и сейчас горячо спорили о предмете, как им казалось, первостепенной важности.

– Она была сумасшедшей, эта женщина, Элизабет Кхевенхюллер. Этому делу вообще тридцать лет. Если бы Юлию Юльевичу не попался в поезде номер журнала с описанием уголовного процесса над супругами Кхевенхюллер, вообще бы ничего не произошло. А он прочел от скуки и словно заболел этой темой. Сколько я потом ему книг перетаскал из венской библиотеки, где описывается эта чертова легенда! – Петя Воскобойников сжимал в руках склянки с лекарствами. – Об этом столько писали разной суеверной чуши, что умом можно тронуться!

– Элизабет Кхевенхюллер, между прочим, держали вон там, в закрытой палате, – заметил Аполлон Дерюгин, кивая на окно. – Когда это еще была больница для умалишенных.

За окном – Башня Сумасшедших. Круглое многоэтажное кирпичное здание с окнами-бойницами, мрачное, массивное, служившее когда-то психиатрической клиникой и тюрьмой для безумцев, совершивших убийства.

– Юлий Юльевич, когда это узнал, здесь, в Вене, выбрал именно эту квартиру. И картины те писал, смотря из окон на окно камеры – палаты, где ее держали, – продолжил Аполлон. – Я уже тогда заметил, когда он написал первую картину, – что-то не так с нашим дорогим Юлием Юльевичем. Дальше – хуже: второе полотно, третье. А когда он начал писать четвертое, он был словно не в себе.

– Так же, как с «Лесным царем», – сказал Петя, кивая на подрамник, где являла себя зрителям картина Юлиуса фон Клевера «Лесной царь», столь будоражащая умы. – Он тоже тогда вел себя как одержимый. Зато сейчас у нас отбою нет от предложений владельцев галерей. Все хотят приобрести «Лесного царя».

– Я думал, что эти картины никто не купит, – Аполлон кивнул на три других полотна, выставленных на подрамниках. – Я думал, что такие вещи просто побоятся… ну, не знаю, я бы не стал вешать это на стену у себя в гостиной или в кабинете. Ей-богу, мороз по коже. Но нет, очень выгодные предложения на все четыре полотна. Просто царские предложения. Можно считать, что они уже проданы.

Оба собеседника как по команде обернулись и глянули на три картины.

Вилла Геката… Кто видел, мог бы сразу узнать ее на первом полотне. Кто не видел, того бы поразило в этой первой картине из четырех нечто другое.

– Надо было махнуть с этими полотнами в Париж. Там бы выручили втрое больше, – вздохнул Петя.

– Юлий Юльевич терпеть не может импрессионистов. Здесь, в Вене, конечно, сплошной бидермайер, но много уже и новых весьма оригинальных художников. Однако патрон резко выделяется и на их фоне. Он мне как-то признался, что и в Петербурге ему тесно: передвижники, Репин, Левитан, Шишкин – просто засилье традиций. А наш патрон вне традиции, хотя и пишет в академической манере. Но одно дело оригинальность, а другое – болезнь, одержимость. Вот о чем я толкую.

– Ему эта история со старыми убийствами покоя не дает. То, о чем болтают суеверы, когда эту легенду рассказывают, – заметил Петя. – Не спорю, это было кошмарное происшествие, но то, что рассказывала на суде эта больная женщина Либби – Элизабет, просто ни в какие ворота. Кто в конце нашего девятнадцатого века в такое поверит? И тогда, тридцать лет назад, тоже не верили. Ее обвинили в детоубийстве, а перед этим она призналась, что вместе с мужем совершила убийство его кузена из-за наследства, из-за замка в Каринтии. Два убийства, извращенный больной ум. Ее мужа Йохана Кхевенхюллера до самой смерти держали в тюрьме. Я Юлию Юльевичу подробно рассказывал все, что узнал из газет. Но он слушать ничего не хочет. Его интересует лишь легенда. Все эти несусветные ужасы.

– И в горячке он тоже все время об этом бормочет, – сказал Аполлон Дерюгин. – Врач только разводит руками – бред фантастический. Он на эмоции художника грешит. Мол, ваш патрон – творческая личность. Мир воспринимает по-особенному, страшные легенды тоже.

– Вот лекарство. Давать ему не пора? – озабоченно спросил Петя.

– Да, как раз время. – Аполлон глянул на часы – луковку на цепочке, вытащив их из кармана жилета.

И в этот момент они услышали в соседней комнате – мастерской – шум. Что-то упало.

– Он в мастерской. С постели поднялся – надо же! Врач ему строго-настрого запретил, приказал лежать, пока такой жар, – Аполлон всплеснул руками. – Слада с ним нет!

Они оба пересекли салон и распахнули двустворчатые двери, ведущие в мастерскую. Эта комната-зал имела два входа. В нее можно было попасть не только из салона, но и из спальни, через гостиную. Юлиус фон Клевер считал это удобным.

В мастерской – сильный терпкий запах свежей краски.

Ученики узрели своего патрона посреди комнаты, у подрамника, на котором была укреплена картина. Четвертая из цикла о вилле Геката. Цикл из четырех картин имел название – Юлиус фон Клевер сам его придумал. Однако его секретарь и подмастерье избегали произносить это название.

Юлиус фон Клевер – невысокий мужчина средних лет с темными волосами, обычно аккуратно расчесанными на прямой пробор, почти прилизанными и смазанными помадой, а сейчас дико растрепанными, – действительно поднялся с постели. На нем были кальсоны, домашние тапочки и рабочая блуза художника, натянутая прямо на ночную сорочку. Стеганый халат валялся на полу. Юлиус фон Клевер порой, не замечая, наступал на него ногами.

Его лицо покраснело от жара.

Полотно на подрамнике уже было густо закрашено серой краской, а теперь Юлиус фон Клевер резкими жестами наносил поверх краски еще и грунтовку.

– Юлий Юльевич, что вы делаете?! – воскликнул Аполлон. – Вы уничтожили свою картину!

– Это не должно существовать… я не могу… это невозможно. – Фон Клевер буквально бросал грунтовку на холст.

– Юлий Юльевич, опомнитесь! – всполошился его ученик Петя.

– Нет, нет, нет, нет! – фон Клевер почти кричал. – Это выше моих сил. Это невозможно. Это надо уничтожить, не то я попаду вон туда, – он указал кистью в окно, в сторону Башни Сумасшедших. – Это тьма, мрак… Он затягивает меня туда… убивает… Это все должно быть уничтожено! Несите три другие картины!

– Юлий Юльевич, нет! Их уже купили, у нас покупатели, – Аполлон пытался урезонить патрона, поднял с пола халат, пытался накинуть ему на плечи. – Юлий Юльевич, дорогой, ну что вы в самом деле?

– Несите картины, черт вас раздери! – заорал фон Клевер не своим голосом. – Делайте, что сказал, бездельники, не то уволю всех к чертям! Я вам покажу… вы не смеете перечить!

Он никогда прежде не вел себя так. Ученик и секретарь никогда слова грубого не слыхали от милого, доброго, интеллигентного питерского немца.

Этот безумный вопль словно отнял у него последние силы. Фон Клевер внезапно уронил палитру с грунтовкой, схватился за голову, словно она раскалывалась на части, и он пытался удержать ее от распада, и начал заваливаться на бок.

Петя и Аполлон едва успели его подхватить. Их патрон лишился чувств.

Они отнесли его в спальню, уложили в кровать. Петя со всех ног бросился за доктором, благо тот жил в соседнем квартале.

Доктор явился, начал хлопотать. Они все спрашивали: это что, удар? С ним удар?

Но доктор заверил, что это всего лишь обморок от сильного жара. Он привел фон Клевера в чувство при помощи нашатыря, напоил лекарством и остался дежурить у постели больного.

Воспользовавшись моментом, Аполлон Дерюгин вызвал Петю на кухню и наказал ему тут же упаковать три оставшиеся картины в бумагу, увязать веревками и дуть что есть силы в художественную галерею братьев Гирш, вручить картины для выставки и продажи с тем, чтобы покупатель, предложивший за три полотна максимальную цену, сразу бы получил картины в собственность и заплатил бы деньги.

Петя недолго возился с упаковкой – через четверть часа он уже ехал на извозчике по Вене, вез три картины. Как ни странно, о четвертой, замазанной картине он не сожалел.

Глава 5

Пейзаж

Наши дни. Подмосковье

30 мая

– Как же здесь красиво! Прямо пейзаж садись и пиши.

Шеф криминального управления полковник полиции Федор Матвеевич Гущин произнес это с чувством неподдельного восхищения.

Катя – Екатерина Петровская, криминальный обозреватель Пресс-центра ГУВД Московской области, – процентов на восемьдесят была с ним согласна.

Они стояли на берегу Истринского водохранилища. И темно-зеленая водная гладь расстилалась перед ними до горизонта. В сером жемчужном свете ненастного, но теплого утра – часы показывали половину шестого – воздух над водой пропитался капельками тумана. Но эта взвесь, эта морось лишь добавляла картине колдовского очарования. Слева темнел лес, подступавший почти к самой воде, и столетние ели отражались в водной глади словно пирамиды – зелень хвои сливалась с зеленью воды, сгущала тени.

Там, откуда Гущин и Катя созерцали расстилавшийся перед ними пейзаж, берег был пологий и топкий, заросший кустами. Справа открывался вид на луга – изумрудные, с дымкой пара, курившегося над травой. За дальней рощей виднелись крыши каких-то строений.

Вдалеке по воде плыла маленькая белая яхта под белым парусом. И Катя этому немало изумлялась, потому что над Истринским водохранилищем царил полный штиль. Но яхта скользила по воде, словно призрак. И было так тихо, так покойно, что даже синие мигалки полицейских машин, оставленных на берегу подальше от топкого заболоченного берега, крутились, сияли беззвучно и походили просто на синие огни, волшебно мерцающие сквозь хвою.

Всю эту подмосковную истринскую идиллию нарушало лишь одно обстоятельство: эксперты из ЭКУ, облаченные в защитные костюмы и высокие резиновые сапоги, тихо чертыхаясь, кружили, словно в танце, возле мертвого тела, вытащенного ими с великим бережением из воды на берег и теперь буквально утопающего в грязи и тине.

Эксперты подсовывали под раздувшийся труп брезент, чтобы отволочь его в мало-мальски сухое место чуть выше по пологому склону. Но грязь держала свою добычу цепкой хваткой. Эксперты по щиколотку увязали в тине, все это месиво чавкало у них под ногами, и труп выскальзывал, пачкался и приобретал еще более жуткий и отталкивающий вид, хотя и в воде во время обнаружения выглядел страшно.

Полковник Гущин с силой хлопнул себя ладонью по глянцевой лысине – убил спикировавшего комара. В отличие от Кати он тоже оделся в защитный комбинезон из синей болоньи, позаимствованный у экспертов. И сейчас выглядел в нем нелепо, словно толстый карапуз.

Катя оделась тепло, однако в спешке забыла самое главное – резиновые сапоги. Впрочем, их у нее и не было. Но кроссовки для прибрежной топи явно не годились. И поэтому она лишь терпеливо ждала, переминаясь с ноги на ногу, когда труп подтащат поближе, то есть повыше, уложат на траву, и можно будет к нему подойти, чтобы…

Нет, лучше этого не видеть. Катя достала из сумки бумажную салфетку и поднесла к губам и к носу.

Она себе все это как-то иначе представляла – честное слово! В тот момент, когда полковник Гущин сам лично ей позвонил по мобильному – а на дисплее как раз высветилось 4.15 (это в субботнее-то утро!) – и тоже явно спросонья хрипло прокаркал: просыпайся, одевайся. На Истре убийство. Ты мне там пригодишься.

И Катя сползла с постели, словно улитка, встала под горячий душ в ванной и нацепила на себя все теплое: джинсы, майку, толстое худи, стеганую жилеточку и плотную парку-ветровку с капюшоном. Как капуста – сорок одежек и все без застежек – зато не промокнешь под моросью дождливого утра. Она села в машину Гущина – он лично «подхватил» ее на Фрунзенской набережной, у ее дома, – угнездилась на заднем сиденье и снова впала в дрему. Такая рань, что вы хотите от меня…

И где они там ехали на эту Истру, по какой такой пустой автотрассе – по Новой Риге или еще где-то, куда поворачивали – все это ей было до лампочки.

А потом она увидела узкую новую дорогу, отличного качества, с подсветкой, проложенную сквозь хвойный бор, и дальше увидела забор, забор, забор, забор – сплошную стену, составленную из бетона и металлических прутьев, уводящую куда-то в неизведанную даль.

Тут совсем рассвело, и они подъехали к автоматическим воротам и низкому зданию с черепичной крышей. И Катя увидела еще много полицейских машин, а за воротами – охранников в униформе какого-то ЧОПа. После обстоятельных переговоров их впустили туда – на территорию. Караван полицейских машин, сияя мигалками, однако с выключенными сиренами, растянулся по дороге.

Катя спросила у Гущина:

– Федор Матвеевич, что это за место?

Гущин ответил:

– Это деревня Топь.