Английская портниха Чэмберлен Мэри

— Я вшивала розовые шипы в сборки и вставки на одежде фрау Вайтер. — Ада смотрела на присяжных: — Она носила широкие юбки и блузки, так что складок хватало. И это плохо на ней сказывалось.

Тут он рассмеялся. Харрис-Джонс смеялся.

— Видите, господа присяжные? Пока наши ребята сражались с немцами, жертвуя жизнью ради свободы, Ада Воан примеряла чужую одежду и подсыпала едкий порошок в корыто с бельем. Молодец, мисс Воан. Вы невероятно приблизили нашу победу.

Зазвонил церковный колокол, гулкое бом-бом. Звонили в храме Гроба Господня, прямо напротив здания суда. «Чем ты отплатишь нам, судейским колоколам», вспомнилась Аде строчка из песенки. Она сосчитала удары. Двенадцать часов. Судья помалкивал. До Ады доносился лишь легкий скрипучий шорох, когда судья потирал щетинистый подбородок. От толстых чулок со штампом «Холлоуэй, тюрьма Его Величества» у нее зудели икры, и она потерла ногу о ногу. На ботинке развязался шнурок. Харрис-Джонс издевается над ней, выставляет ничтожеством. Терпение Ады лопнуло:

— Все было не так. Вам не понять, что там происходило. Я была их рабыней. В их полной воле. Запертая в четырех стенах. Не с кем слова молвить. Никакой надежды на спасение. Тяжкий труд. Действительно тяжкий. Вы когда-нибудь были рабом? Были?

— Достаточно, мисс Воан. — Подавшись вперед, судья воззрился на Аду поверх очков. Он походил на ворону, когда та хлопает крыльями над падалью, отгоняя соперников от своей «законной» добычи. — Вас предупреждали много раз.

Ада проигнорировала судью, она сверлила взглядом Харрис-Джонса:

— Рядом со мной не было никого, я полагалась только на себя. Делала, что было в моих силах. А вы бы что делали на моем месте?

— Уверен, вы не жалели сил, мисс Воан. — Голос Харрис-Джонса был исполнен иронии. — Совершенно уверен.

Он полистал бумаги, вынул один лист и положил на стол исписанной стороной вниз. Скорей бы уж он перешел к вопросам о Стэнли Ловкине, с тоской думала Ада, или Станисласе, о том, какой скотиной он был.

— Не расскажете ли, мисс Воан, как вы оказались в доме коменданта лагеря?

— Не знаю, — ответила Ада. — Меня просто посадили в грузовик и привезли туда.

— Вы поехали добровольно?

— У меня не было выбора.

— Что вы можете сказать о герре Вайсе?

Костистое лицо Вайса всплыло у нее перед глазами. Она почувствовала, как его трясущиеся пальцы смыкаются вокруг ее кисти. Аду передернуло, и она встряхнула руками, чтобы избавиться от этого ощущения.

— Он был одним из стариков, за которыми мы ухаживали.

— Как именно ухаживали?

— Содержали стариков в чистоте, кормили их, давали лекарства. Ничего особенного.

— А в герре Вайсе было ли нечто особенное, что побудило вас отнестись к нему иначе, нежели к другим подопечным?

— Он был школьным учителем. Ему выказывали уважение, и больше всех охранники. И он говорил по-английски. — К чему эти расспросы о Вайсе? Ада покосилась на мистера Уоллиса в надежде на помощь, но тот зарылся с головой в свои записи. — Он попросил меня разговаривать с ним по-английски, хотел усовершенствовать свои познания в языке.

— И вы этим воспользовались?

— Не понимаю, о чем вы.

— Вы обратили его внимание к вам себе на пользу?

— Взамен он учил меня немецкому, и я была ему благодарна за это.

— И ничего более?

— Ничего, — ответила Ада.

— Вы не оказывали ему услуги интимного характера?

Он строит догадки. Он не может знать наверняка. Она никогда и никому об этом не рассказывала, даже себе.

— Отвечайте на вопрос, мисс Воан, — прохрипел судья со своего возвышения.

— Иногда он вел себя непристойно, — сказала Ада. — Заставлял меня обнимать его, когда тешил себя.

— Тешил себя. Вам это нравилось?

— Разумеется, нет.

— У него были хорошие связи, не так ли? В Дахау. В нацистской партии.

— Он был родственником Мартина Вайса, коменданта.

— И вы попросили его перевести вас в дом коменданта в обмен на сексуальные услуги?

— Нет.

Нет. Сама она не просила.

— Ваше существование, meine Nnnerl[69], можно облегчить. Вы понимаете? — шепнул он ей на ухо, и она ощутила его горячее дыхание на своей шее, прикосновение жесткой щетины.

Чем была ее жизнь, если не медленным сползанием в смерть среди умирающих?

— Одна маленькая услуга, — настаивал он, — и это можно устроить.

Согласилась ли она? И что было бы, если бы она отказалась?

Плоть висела на его костлявом теле, будто пальто не по размеру.

— Вы тоже разденьтесь, — он приподнял тростью подол ее рясы, — я хочу посмотреть.

Кожа у него была маслянистой, он терся об нее, втирался в нее. Целовал, тычась языком в нёбо. Она лежала неподвижно.

— Это не больно, — говорил герр Вайс. — Адельхайд. Ада. Как я могу доставить тебе удовольствие? Скажи.

Оставьте меня в покое, хотелось ей сказать. Она не понимала, чего ему еще от нее нужно. Его слюна пачкала ей губы.

— Ах, я забыл, ты же монахиня. Но ты не девственница, верно, meine Nnnerl?

Он вошел в нее, и она услышала, как он скрипит зубами, напрягаясь из последних сил. Потом он обмяк и тяжело навалился на нее.

— Я человек чести, — сказал он. — Я всегда держу слово. И я сделаю твою жизнь более сносной. Тебе понравится.

Он перекатился на спину и закинул руку за голову, совсем как молодой мужчина.

— Кое-кому из моих знакомых нужна портниха. Как ты на это посмотришь?

— Портниха?

— Да. Это станет нашим маленьким секретом, Адельхайд. Моим и твоим.

Ада потянулась за сорочкой. Прижала ее к груди.

Он наблюдал, как она одевается, потом подал ей ключ:

— Отопри дверь.

Она вышла в коридор. Адельхайд. Ада. Он увидел в ней человека за плотской оболочкой. Женщину. Давно с ней такого не случалось.

И портниху.

— Даже тогда, — говорил мистер Харрис-Джонс, — вы бы продали свое тело ради лучших условий существования, и душу тоже. Тело и душу. Нацистам. Пакт, которым бы и Фауст гордился.

— Как вам объяснить? — воскликнула Ада. — Да и сможете ли вы понять?

Переезд в дом коменданта не облегчил ей жизнь. И не раз ей приходило в голову, что, наверное, лучше было бы остаться в приюте для престарелых с монахинями. Взаимная поддержка, разговоры по вечерам — всего этого она лишилась.

— Комендант был женат? — спросил Харрис-Джонс.

— В доме жила женщина с ребенком. — Голос Ады опять дрогнул. Бедный ребятенок. Кричал и кричал, пока кровяной сосудик в глазу не лопался.

— Его жена?

— Позже я выяснила, что он не был женат. Не знаю, кто была та женщина.

— Вы шили на нее. На кого-нибудь еще?

— Она приводила подруг.

— И вы тоже на них шили?

— Да.

— Расскажите, как вы там жили, мисс Воан. Опишите ваш обычный день.

Это не имело никакого отношения ни к провокации, ни к Станисласу. Харрис-Джонс попусту тратит время присяжных, время всех, кто находится в зале. И чем она хуже? Он не единственный, кто умеет ходить вокруг да около.

— Я просыпалась, — начала Ада. — Меня будил рассвет за окном. Убирала постель, пользовалась ведром. И садилась за шитье. Или штопала. Или подрубала подол. Дожидалась, пока меня выпустят во двор. Иногд выпускали утром. А порой приходилось ждать до полудня. И тогда я оставалась без завтрака. Ни еды, ни питья. Я брала ведро, несла осторожно, чтобы не пролилось, потому что иногда оно бывало полным до верху, и шла…

— Избавьте нас от подробностей, — перебил Харрис-Джонс. — Мы хотим послушать о ваших портняжных делах. Что происходило, когда те женщины приходили к вам?

— Они являлись со своим материалом. И с фотографией или рисунком платья. Я должна была сшить точно такое же.

— В чем состоял процесс шитья?

— Я снимала мерки, — ответила Ада. — Прикидывала, не надо ли чуть изменить фасон платья, чтобы оно лучше сидело. Делала выкройку. Кроила. Сметывала. Шила. И под конец отделка.

— Платье по фигуре. Одежда, сшитая на заказ. Изготовление выкройки, — перечислял Харрис-Джонс. — Для этого требуется определенное мастерство. Вы не были обычной портнихой, верно, мисс Воан? Вы были кутюрье?

Ада понимала, что он играет на ее тщеславии, но ничего не могла с собой поделать: ничто так не радовало ее, как признание ее профессиональных заслуг.

— Можно и так сказать, — ответила она.

— Можно? Какая скромность. Да вы были в Дахау нарасхват. Та женщина, которую вы принимали за фрау Вайс, была вашей рекламной вывеской, не так ли? Нечто вроде манекена в витрине. Это же целое предприятие. Портниха из Дахау, кутюрье для нацистов.

— Нет, — Ада теребила заусенец на большом пальце, — нет.

— Ваше собственное ателье.

— Это не так. Я не понимаю, зачем вы об этом говорите и при чем тут Станислас.

— Вы гордились тем, что делали?

— Это держало меня на плаву, — ответила Ада. — Мое шитье.

— Я спросил, гордились ли вы своей работой? — упорствовал Харрис-Джонс.

— Да. — Ада вскинула голову и гневно уставилась на обвинителя: — Да, я гордилась моей работой. Она делала меня человеком. — И прошипела сквозь зубы: — Что вы понимаете? — Она обернулась к присяжным: — Выбирать мне было не из чего. Меня загнали в капкан. Мне не платили, само собой. Даже поблажек не давали. И что из того, если фрау Вайс находила для меня работу, носила мои творения, она и ее подруги? Что? Я делала то, что приходилось делать, иначе бы я погибла.

— Вы старались для этих женщин, не так ли, мисс Воан? Вы добивались от них похвалы, таяли от их восторгов.

— Они никогда со мной не разговаривали. Только одна из них была добра ко мне, и да, тогда я растаяла. Я жаждала любви. Вряд ли вы это поймете.

Мистер Харрис-Джонс взял со стола бумагу, ту, что отложил лицевой стороной вниз.

— Пункт девять в вашем списке, — сообщил он присяжным, затем подошел к Аде и вручил ей бумагу.

Это была фотография. Ада вгляделась, детали то расплывались перед глазами, то опять вставали на место, теперь ты видишь, а теперь нет. Неужели это она? Собаки, опять же. Ада с усилием припомнила их клички. Шотландские терьерчики. Негус, Стаси.

— Вам знакома эта женщина, мисс Воан?

— Да.

— Кто она такая?

— Одна их тех, кто приходил ко мне.

— Вам известно ее имя?

— Нет, — дернула головой Ада. — Никого из них я не знала по имени.

— Вы слыхали о Еве Браун? — спросил Харрис-Джонс.

Ада сглотнула:

— Ева Браун?

— Да. Ева Браун.

— Она как-то связана с нацистами?

— Притворяетесь невежественной простушкой, мисс Воан?

— Не понимаю, о чем вы спрашиваете.

— Ева Браун, — Харрис-Джонс раскачивался на каблуках, он явно наслаждался происходящим, — была любовницей Адольфа Гитлера.

Ада слышала о чем-то таком по радио, но очень давно. Газеты она открывала редко и никогда не смотрела на снимки. Она не хотела жить прошлым.

— Повторяю, вы знали эту женщину? — Харрис-Джонс поднял фотографию обеими руками.

— Говорю же вам, я видела ее раньше.

— Эту женщину, — Харрис-Джонс выпятил грудь, его голос рикошетом отлетал от стен зала, — зовут Ева Браун.

Ада почувствовала себя так, будто ее сбил автомобиль, несущийся на полной скорости. Она пошатнулась, ухватилась на перила, чтобы не упасть.

— Я не знала, кто она такая. При мне ее ни разу не назвали по имени.

— И вам никто не объяснил?

— Нет. С чего бы? Со мной не разговаривали. Они не называли ее по имени. Судачили иногда о какой-то фройляйн, той самой фройляйн. Так, словно она была проходимкой, выскочкой из низов. Но кто она такая, не говорили. И уж тем более о том, что она любовница Гитлера.

— Неужели? — изобразил удивление Харрис-Джонс. — Любовница Гитлера. Женщина, на которой он женился в ночь перед тем, как они оба покончили с собой. И никто не сплетничал?

У Ады стучало в висках. Ева Браун благодарила ее, отпускала ей комплименты, Ада таяла, и все это время она была любовницей Гитлера. Ада же ничегошеньки не знала.

— Вы узнаёте платье на фотографии, мисс Воан?

Ада хорошо помнила это платье, каждую вытачку, каждый стежок, яркое украшение на корсаже. Ее подмывало соврать. Нет. Никогда его не видела. Но Харрис-Джонс не стал бы соваться с этой фотографией наобум. И держался он уверенно. Что бы вы ни совершили, убеждал Аду мистер Уоллис, не лгите.

— Да, — ответила Ада.

— Вы сшили его, так?

Ада кивнула.

— Отвечайте.

— Да.

— Придумали фасон, скроили, прострочили. Одежда, сшитая на заказ. Показали Еве Браун, как его носить, где прикрепить розочку. В этом платье Ева Браун выходила замуж за Адольфа Гитлера. И в том же платье, только без розочки, она умерла вместе с Гитлером.

Кто-то из присяжных кашлянул. Старшина то скрещивал, то выпрямлял ноги, возил подошвами по полу.

— Каково это, мисс Воан, быть портнихой Евы Браун? Сшить ей подвенечное платье и саван?

Ада молчала. Откуда ей было знать?

— Ева Браун, — продолжил Харрис-Джонс, — любовница самого могущественного человека в Европе, если не во всем мире. И определенно самого чудовищного. Вы по-прежнему гордитесь своей работой?

При чем здесь ее работа?

— Таков был ваш вклад в нашу победу?

Он все переиначивает по-своему. Ада ничего плохого не делала.

— Или же это был вклад в победу врага?

— Я только пыталась остаться в живых, — сказала Ала. — И меня не спрашивали, меня вынуждали.

— Вы просто выполняли приказы, так, мисс Воан?

— Нет. — Ада прижала ладони к вискам. — Нет. Вы передергиваете. Все было не так.

— Вы сотрудничали с врагом, мисс Воан.

— Нет! — закричала Ада. Она и не подозревала, что способна издать звук такой силы. — Я была узницей. В их полной власти. По своей воле я на них работать не стала бы. — Она обратилась к присяжным, сверлившим ее стальными глазами: — Вы должны поверить мне. Факты не расскажут вам правды, не расскажут, что и как происходило. Вы не были на моем месте и не знаете, как там все было.

Старшина с медалями кивал. Может, он понимает?

— Война, — продолжила Ада, — все запутывает. Это чаща, и мы в ней плутаем. На войне мы каждый день что-то делаем, чтобы дожить до следующего дня. На войне у нас нет будущего. Нацисты всегда были моими врагами. Но мне пришлось с ними жить. Разве это сотрудничество? Сопротивляйся я, сестру Бригитту расстреляли бы. Смогла бы я с этим жить? Было бы это более нравственно?

Мистер Харрис-Джонс приподнял бровь.

— А вы сами так безупречны, да? — бросила ему Ада и перевела взгляд на присяжных: — Так высоконравственны? С вашими пушками и бомбежками? Сигареты в обмен на горы семейного добра или тело юной девочки? Я видела такое. Наши ребята в этом тоже участвовали.

Позади нее судья шумно вдохнул, словно собираясь заговорить. Мол, это уже чересчур. Ада знала, что заходит слишком далеко, но другого пути у нее не было.

— Говорят, в любви и на войне все средства хороши. Но не для женщины. — Ада стукнула кулаком по перилам. — Я думала, меня судят за убийство. Не за измену. Все это никак не связано со Стэнли Ловкином. Вы готовы вздернуть меня, как нацистов в Нюрнберге.

Она глянула на присяжных: крепко сжатые губы, пиджаки, застегнутые на все пуговицы, и пальцы, что непроизвольно шевелятся, тянутся, чтобы влепить ей пощечину. Дай им волю, они обрили бы ей голову, раздели догола и провели по городским улицам напоказ.

— Я не предавала свою страну. Никогда.

Старшине присяжных хорошо воевалось. Всем им. Как умели, защищали короля и отечество — если не в этой, так в прошлой войне. Старые боевые товарищи, все они. Присяжные, Харрис-Джонс, судья. Говорят на одном языке, на мужском языке старых вояк. Они понимают друг друга. Ада заметила, как они поглядывают свысока на мистера Уоллиса. А что ты знаешь о войне, сосунок?

Мистер Харрис-Джонс не спеша приблизился к присяжным, излучая победоносную уверенность. У нас тут мужской разговор. Походя смерил взглядом мистера Уоллиса, так смотрит отличник на последнего тупицу в классе.

— Тяжкое оскорбление действием, — начал он, выгнув бровь вопросительным знаком и кивая то на Аду, то на присяжных. — И это мы слышим от женщины, которая сшила Еве Браун подвенечный наряд. Которая гордилась тем, что работает на нацистов. — Он произнес горррдилась и наци-и-ыстов, чтобы покрепче вбить эти слова в головы присяжных. — Подсудимая долго шла к убийству Стэнли Ловкина посредством удушения угольным газом. Крайне неприятная смерть, кстати говоря.

Харрис-Джонс постучал ручкой по столу, посмотрел на часы. Он уверен, что обтяпал дельце, да так, что и не подкопаешься, подумала Ада. Пока обвинитель держал речь, кое-кто из присяжных разглядывал Аду, и вовсе не затем, догадывалась она, чтобы отыскать на ее лице признаки невиновности. Зыркнуть бы на них презрительно, но Ада знала, что сейчас не время давать себе волю.

— Это не было самозащитой. И не могло быть провокацией, — ораторствовал Харрис-Джонс. — Ада Воан — лгунья. Она лжет всем, кто достаточно глуп, чтобы ее слушать. Она лжет, чтобы улучшить свои обстоятельства. Она лжет себе. Не было никакого Станисласа фон Либена. Не было ребенка. Не было фрау Вайс. Мы не находим ни единого доказательства их существования. Было пошивочное предприятие. Была Ева Браун. Проституция и промысел на черном рынке тоже имели место. Ада Воан преследовала свои личные интересы аморальным, безнравственным и безжалостным образом.

Харрис-Джонс отпил воды из стакана, мельком глянул в свои записи и заговорил снова:

— Факты в этом деле просты и очевидны. Ада Воан, также известная как Ава Гордон, в ночь на 14 июня 1947 года беззаконно убила Стэнли Ловкина в квартире номер 17 на Флорал-стрит в Ковент-Гардене. Подсудимая признала свою вину прямо на месте преступления и затем подписала письменное признание в полицейском участке. Улики, собранные экспертами-криминалистами, подтверждают истинность этого признания. Не было ни смягчающих обстоятельств, ни поводов для самозащиты, которые объяснили бы ее действия.

Все в порядке, думала Ада. Если он будет просто придерживаться фактов, а не распространяться о ней, это даст мистеру Уоллису шанс выиграть дело. Главное же не в том, что случилось, но почему.

— Это даже не было ссорой между любовниками. Это были разногласия между преступными лицами, не поделившими добычу. Ада Воан, женщина, лишенная всяких моральных устоев и добрых чувств, неисправимая лгунья и выдумщица, состояла в сговоре со Стэнли Ловкином, промышлявшим на черном рынке, и его партнером в уголовном мире Джино Мессиной, занимавшимся сутенерством. Убийство стало результатом грязной свары из-за денег между сутенером и проституткой, между махинатором и укрывательницей краденого, и в итоге подсудимая предумышленно включила газ, в котором задохнулся и умер Стэнли Ловкин. Тяжкое оскорбление действием? Провокация? Мы говорим здесь о шлюхе, не о монахине.

— Неправда! — выкрикнула Ада. — Что у вас в голове? — Она повернулась к присяжным: — Я понимаю, как это выглядит с его слов. Но все было не так.

— Мисс Воан! — прорычал судья.

— Было совсем по-другому. Дайте мне сказать, — взмолилась Ада.

— Мисс Воан, это последнее предупреждение. — Судья знаком велел Харрис-Джонсу продолжать.

— Ада Воан дождалась, пока Стэнли Ловкин крепко уснет, затем включила газ и удалилась, предварительно законопатив щели в окнах и двери. Она сознательно желала его смерти.

Взгляд, брошенный мистером Харрис-Джонсом на судью, не оставлял сомнений: эти двое в одной команде, если не в сговоре.

— Утрата самоконтроля случается внезапно. Это мгновенный отклик. Когда провокация, в чем бы она ни заключалась, настолько сильна, что разум отказывает. Но провокацию нельзя усиливать от случая к случаю. Она не может длиться годами. Это не покупка одежды в рассрочку, не возведение стены кирпич за кирпичом. Это происходит, — Харрис-Джонс щелкнул пальцами, — вот так. В один момент.

Он сел и уставился через стол на мистера Уоллиса.

Мистер Уоллис заикался. Начал он вкривь и вкось, спотыкался о согласные, давился гласными и застревал на «с». Ада заметила, что у него дрожат руки. Уоллис закашлялся, заморгал, помолчал несколько секунд. А потом сказал:

— Позвольте начать сначала. — Выдохнул, и речь полилась свободно, размеренно, как будто молодой человек заново обрел голос, а история, что он намеревался рассказать, окончательно созрела в его голове.

У мистера Уоллиса язык подвешен, спору нет, думала Ада, и как он ловко орудует этими внушительными длинными словами. Ада затаила дыхание, скрестила пальцы за спиной «на счастье», исполнилась надеждой.

— Базука. — Уоллис сглотнул слюну. — Этот термин употребила Ада Воан, описывая свое состояние. Он словно спустил курок И все выстрелило огнем, как из базуки. — Уоллис прищурился, стараясь поймать взгляд каждого присяжного. — Он вел меня к этому. Провокация, затеянная Стэнли Ловкином, была такова, что любой здравый мужчина, — он посмотрел на Аду, — или же любая женщина утратили бы власть над собой. Иначе говоря, господа присяжные, окажись в положении Ады Воан, вы повели бы себя так же.

Он дышал ртом, ему не хватало воздуха.

— Тяжкое. Оскорбление. Действием, — раздельно произнес мистер Уоллис. — То, что любого здравого мужчину заставит выйти из себя. — По мистеру Уоллису выходило, что здравой женщины в природе не сыскать. — Мисс Воан не была свидетелем акта содомии, прелюбодеяния или насилия над близким родственником. При ней ни одного англичанина не лишили незаконно свободы. Местом действия была Флорал-стрит, — продолжил мистер Уоллис, — не Бирма. И даже не Италия.

Присяжный в дембельском костюме ухмыльнулся. Мистер Уоллис поправил на себе мантию, поднял голову повыше, слегка сгорбился, словно сутулость добавляла ему лет.

— Обычное понимание провокации здесь неприменимо. Тем более если учесть, что подсудимая не схватилась за топор, или за кухонный нож, или за сотейник с тяжелым дном и убила Стэнли Ловкина в приступе безумия.

Он помедлил, восстанавливая дыхание, и склонил голову в сторону Ады. Он тоже играет, сообразила она. Устраивает представление.

— Но она и не замышляла убийства заранее. — Мистер Уоллис распрямил плечи. — Это был не единичный акт, не одно короткое тяжкое оскорбление действием, что спровоцировало ее. — Он покачал головой, будто отец, переживающий за взбалмошную дочь. — Женщины мыслят иначе. Их разум выбирает иные пути.

Вместо того чтобы разубеждать присяжных, сообразила Ада, он вкладывает им в головы новые мысли.

— Боль, пусть и непреходящая, утихла в послевоенные годы. Но Стэнли Ловкин разворошил прошлое, и эта боль вспыхнула с новой силой. Стэнли Ловкин. Станислас фон Либен. Одно и то же лицо. Одинаковая наружность. Одинаковое поведение. Он был в Мюнхене, он признался, что бросил ее в Намюре. Он разрушил ее жизнь. Этому мужчине было чуждо сочувствие либо раскаяние.

Мистер Харрис-Джонс высморкался, трубный звук поколебал тишину в зале, рассеял внимание слушателей. Мистер Уоллис терпеливо пережидал, пока обвинитель с презрительной миной спрячет платок в карман и расправит мантию сзади, будто фрачные фалды.

— Страдания, вызванные потерей новорожденного сына, — продолжил Уоллис, — а также участь жертвы нацистского плана по использованию принудительного труда являются той разновидностью страданий, о которых никто не хочет знать. Будь Ада Воан солдатом или военно-пленной, вернись она из Кольдица[70] или Бирмы, она нашла бы перед кем выговориться. Но ей пришлось носить горечь пережитого в себе, и эта горечь разрасталась в ней фистулой, истощая разум, и когда Стэнли Ловкин сознался, что это он был в Намюре, и уничижительно отозвался о ней как о безмозглой шлюхе — оскорбление по любым меркам, но в данном случае это было особо тяжкой и оскорбительной нападкой, учитывая события прошлого, — а затем применил к ней насилие, она включила газ, зная, что это приведет к его смерти. Она ничего не замышляла заранее. Временного разрыва между признанием Ловкина и ее действиями не было. Власть над собой она утратила в один миг. Провокация же, напротив, усиливалась в течение длительного времени. Раны прошлого не затягиваются и порой истекают гноем. Подсудимая не отрицает, что лишила жизни Стэнли Ловкина.

Старшина присяжных, казалось, ловил каждое слово защитника. Судья — скелет, обтянутый ко жей, — рылся в бумагах. Мистер Уоллис подождал, пока судья опять не сосредоточится на разбирательстве дела.

— Подсудимая не признает себя виновной в убийстве, — медленно, веско произнес Уоллис, будто не слова выговаривал, но закатывал булыжники на вершину горы. — Но в причинении тяжкого вреда здоровью, несовместимого с жизнью, вследствие провокации.

За час — больше времени им не потребовалось — Ада искусала ногти до крови. В тот миг, когда старшина присяжных встал, плечи назад, грудь вперед, геройские планки под отворотами пиджака, Ада все поняла. Выиграть у нее не было ни единого шанса. Могла бы и не ввязываться во все это. Признала бы с ходу свою вину, и все бы уже давно закончилось.

— Вы будете навещать меня, мистер Уоллис? — Близилась ночь, и единственная лампочка в камере высоко под потолком истекала тусклым коричневатым светом, отбрасывая на стены длинные тени. У Ады не осталось никого в целом мире. — До того, как я уйду?

Она знала, что больше никогда его не увидит.

Охранницы относились к ней по-доброму. Им нечего было терять. Как и Аде. Сбежать она не могла. Ее переселили в просторную камеру. С ванной комнатой, надо же, где имелись и ванна, и нормальный туалет. В камере — стол. И платяной шкаф, хотя класть туда было нечего.

Она считала дни. Управились бы они поскорее, не заставляя ее ждать. Время давило на нее. Последнее ее время. Суд. Забавно, как по-разному можно смотреть на прошлое. Факты. Повернешь их так, а потом этак, покажешь белыми или черными. Но где то, что между ними? Правда, на которую они нанизаны? Неясно. Ни в одной газете, ни в учебнике истории не прочесть, как все было, что происходило на самом деле. О войне Ады скоро забудут.

— Тетрадку? — переспросила охранница, дежурившая днем. Это была пожилая женщина, Аде она в матери годилась. Грудь отвисла, живот обмяк. Ада подумывала сказать ей, что надо бы носить утягивающий пояс и лифчик покрепче, но постеснялась.

— И карандаш. Лучше два.

— Точилки запрещены, — предупредила охранница.

Ада поняла почему. Вывернуть винтики, вынуть лезвие — и вжик, вешатель останется без работы. Алберт Пьерпойнт. Ей сказали, как его зовут.

— Алберт Пьерпойнт. Он у нас по этому делу, — сообщила ночная охранница. Они болтали по ночам. Ада плохо спала, и они до утра не выключали свет. — Чисто работает. Умелец. Так что не о чем беспокоиться.

Простой улыбчивый мужчина, он походил на лавочника, бакалейщика к примеру. Ада легко вообразила его за прилавком в коричневом габардиновом халате. Карточки? Спасибо. Две унции чеддера. Унция масла. Четверть фунта чаю. Йоркширский акцент. Он курил трубку, когда обмерял Аду. И этим он зарабатывает на жизнь? Он снял пиджак. Ада предполагала, что он, как портной, накинет сантиметр ей на шею: окружность шеи 13 дюймов, узел вроде украшения на груди. Чуть ниже, самую малость, чуть ослабить, вот так. Ада и представить не могла, что с веревкой столько мороки.

Она уже заполнила целую тетрадку мелким почерком по линеечкам. Никто, кроме нее, не расскажет правды, не расскажет о ее жизни, ее войне. Поэтому она и написала все как было. Все, что произошло на самом деле. Охранница принесла ей вторую тетрадку и ластик в придачу. И шесть твердых карандашей:

— Пригодится, хотя ты об этом и не просила.

Ада старалась не злоупотреблять ластиком, от него на страницах оставались пятна. Она натерла карандашами мозоль на среднем пальце, а ребро ладони посерело от графита.

С мистером Пьерпойнтом у нее было больше примерок, чем она сама делала, когда работала у миссис Б. И все в одну неделю. Может, это ее последняя неделя?

— Я была портнихой, — говорила она. — От шеи до талии, я знаю эту мерку.

Мистер Пьерпойнт помалкивал, сжимал трубку в зубах, отчего у него в уголках рта пенилась слюна, а едкий запах табака «Морской якорь» щекотал Аде ноздри.

— «Дом Воан». Я собиралась назвать свою мастерскую «Дом Воан». Как у Шанель. И авторская эмблема, конечно, у нее ведь тоже такая была. Я выбрала цветок. Большой красный цветок. Как…

Зачем она это рассказывает? Ему же все равно. Охранница кивала ей, улыбалась. Ада с ней часто разговаривала.

— Я мечтала о Париже, — продолжила она. — Улица Камбон. Вы там бывали? Я тоже крою по косой… мои платья. Когда с карточками будет покончено, именно этим я и займусь.

Она осеклась, мысленно поправила себя. Именно этим я бы и занялась.