Фантазерка Нестерова Наталья

– Она артистка в прошлом, — говорил Антон бабе Кате. — Поэтому, — покрутил ладонью перед лицом, — макияж и другие прибамбасы. Но в принципе…

– Не вредная… как бы, — подхватил Андрей. — Со своими заморочками… странностями… но не тяжелыми!

Оба: и Антон, и Андрей — боялись, что хозяйка дачи после первого акта — выхода Эмилии — покажет им фигу и потребует убираться восвояси. (На месте бабы Кати они бы так и поступили.) Но милая Катерина Ивановна только сокрушалась, подойдут ли скромные условия такой важной артистке?

– Подойдут!! — хором заверяли Андрей и Антон.

Они носили вещи и ждали водопада претензий, теперь уже от бабушки. Но прозвучало только одно требование:

– Мне нужен биотуалет.

– Ага, бабуля, — ухмыльнулся Антон, — как же, имеется. Ленка предусмотрела.

И принес из машины пластиковое ведро в форме унитаза, с крышкой.

– Вот тебе и туалет, а бионаполнение — сама-сама. Пись-пись-пись, как-как-как, — повторил он интонацию жены, приучавшей сына к горшку.

– Вульгарный плебей!

– Твой родной внук, — напомнил Антон. — Ты меня воспитывала? Вот и молчи в тряпочку. Сиди тут тихо, радуйся природе. Не уживешься с бабой Катей, пеняй на себя, отвезем в богадельню. Интернат для ветеранов сцены тебе не светит. Нам материально не осилить, а ты заслугами не потянула.

У Андрея тоже имелся подарок для Эмилии — сотовый телефон (старенький, завалявшийся), в памяти которого были номера Марины, Лены и его с Антоном. Объясняя аристократке Эмилии и колхознице бабе Кате, как сделать вызов, Андрей видел на их лицах совершенно одинаковую тупую беспомощность. Ничего, надо будет — дозвонятся.

На обратном пути мужчины обсуждали: превратит Эмилия бабу Катю в прислугу или пенсионерки схлестнутся не на жизнь, а на смерть.

Против ожиданий, Эмилия не беспокоила их почти месяц. О ее существовании почти забыли, своих забот хватало. Эмилия была помехой, к устранению помехи легко привыкаешь. Антон купил подержанную иномарку — второй кредит на шею. Но авто — давняя его мечта. Лена, бухгалтер по профессии, стала брать на дом балансы мелких фирм, корпя по ночам. Андрея повысили в должности. Если раньше он нет-нет да и заявится на фирму в джинсах и майке, то теперь каждый день — свежая белая рубашка, галстук, костюм. Правильный галстук стоил больше двух тысяч рублей, о костюме и говорить нечего. Марина, тщательно обдумывая каждый шаг, каждое слово, рыла подкоп под свекровь, чтобы та ушла с работы, только на год, до садика для внучки. А Марина выйдет на работу, поддержит Андрея и компенсирует из своей зарплаты материальные потери свекрови. Обещание «компенсировать» — исключительно точный и стратегически верный ход. Свекровь возмутилась — с родных детей плату брать? И подозрение в корысти на три четверти подвинуло свекровь к цели Марины.

Словом, обе семьи вращались на своих орбитах, комета-Эмилия летала далеко и была им абсолютно безразлична.

Она объявилась в конце июня.

– Здравствуйте, — пропищал взволнованный детский голос. — Это Марина? Тетя Марина?

– Да, кто говорит?

– Таня, вы меня не знаете. Меня бабу… ой, просто Эмилия попросила номер набрать. Я тут на каникулах у своей бабушки, через два дома от бабы Кати.

– Погоди, девочка, не волнуйся! С Эмилий все в порядке? Она жива?

Марина вдруг отчетливо поняла, что очень давно не интересовалась бабулей, вдруг та преставилась.

– Она рядом стоит. Я передаю трубку.

– Марина? Это Эмилия.

– Рада тебя слышать. Как самочувствие?

– Удовлетворительное. Через две недели мой день рождения.

– Правда? Сколько тебе исполнится?

– Что за пошлый вопрос! Я хочу, чтобы вы приехали. В этот день всегда собираются мои почитатели и поклонники.

«Оставшиеся в живых? — чуть не вырвалось у Марины. — И назвать нас почитателями, тем более поклонниками, слишком смело».

Вслух она сказала:

– Не обещаю, но постараемся.

– Ты не поняла, голубушка. Вы обязаны приехать!

– Так уж обязаны?

– Иначе я лишу вас наследства.

– Шкатулки с драгоценностями?

– Это больше, чем всякие драгоценности.

– Мы сделаем все возможное, чтобы вырваться, — примирительно сказала Марина. — Впереди две недели, успеем разгрести дела. Но хотим поздравить тебя не в расчете на наследство, а просто потому… — Марина замялась, понимая, что никаких искренних мотивов для чествования Эмилии не отыскивается, — потому что, в конце концов, ты наша единственная родная бабушка.

– Надеюсь, тебе не нужно напоминать, что праздничный стол должен соответствовать поводу? — Раздался шорох и далекий голос Эмилии, обращавшейся не к Марине: — Девочка, отключи аппарат, я закончила разговор.

Над подарками для Эмили долго не мудрствовали. Обнищавшей актрисе весьма пригодилось бы нижнее белье. Так ведь обидится трусам и панталонам. В доме всегда найдутся нетронутые вещи, которые выбросить жалко, а пользоваться ими не хочется. Марина отряхнула пыль с дамской сумочки, когда-то ей подаренной и совершенно не понравившейся. Лена на верхней полке шкафа раскопала пакет с будуарным гарнитуром — ночной рубашкой и халатиком. Один раз надевала, пять минут красовалась, Антон поморщился, сказал, что прикид отдает публичным домом. Лена взвилась: откуда ты знаешь, во что шлюхи наряжаются? Но гарнитурчик забросила в шкаф.

Две семьи ехали за город в прекрасном настроении, как на пикник. Впервые за лето вырвались на природу, будут жарить шашлыки, валяться на травке, гулять по лесу и предаваться иным удовольствиям на свежем воздухе. Они решили переночевать в деревне, как-нибудь разместятся, чтобы иметь два полноценных дня отдыха, а главное, чтобы Антон, который за рулем, мог выпить вина.

Опасения, что Эмилия затюкала бабу Катю и та потребует увезти капризную дачницу, не подтвердились. Баба Катя получила от Марины набор кухонных полотенец, а от Лены — войлочные тапочки. На эти вещи, пусть и не роскошные, в отличие от презентов для родной бабушки, потратились. Очень боялись, что баба Катя выгонит Эмилию.

Подставив щеку для поцелуев, выслушав поздравления, приняв подарки, Эмилия поджала губы и спросила:

– А где цветы?

– Вокруг, — нахально сказал Антон, разведя руками, тыкая в обильно цветущие палисадники.

– Грузовик с букетами сломался по дороге, — усмехнулся Андрей. — Какая тут благодать! — Сладко потянулся, подпрыгнул, стал в боксерскую стойку и принялся нападать на Антона.

Тот с готовностью включился в «бой».

У Марины мелькнула мысль: «Нехорошо, что мальчики издеваются над бабушкой». Мысль мелькнула и пропала, потому что наблюдать за дурачащимися ребятами было сплошным удовольствием.

– Пацаны и есть пацаны, — улыбалась Лена, которая так же опьянела от деревенского воздуха.

Детей спать не укладывали, они подремали в машине, только покормили. Стол решили накрыть в саду, под яблонями. Баба Катя метала из погреба соленые огурцы и грибы. Накопала молодой картошечки, сорвала пупырчатые огурчики, зеленушку-петрушку. Предложила и самогону на зверобое, но гости предпочитали привезенное сухое вино и пиво.

Солнце светило ярко, но в тени деревьев гулял легкий ветерок, создавая нежную прохладу. Мужчины занялись шашлыками, нанизывали на шампуры мясо, перемежая его толстыми колечками лука, поддерживали огонь в мангале и вели свои футбольно-политические разговоры. Женщины сновали от кухни к столу, который накрывали. Стол получался роскошным. Лилась из приемника музыка, пения птиц не слышалось, но было так хорошо, что казалось, и птицы заливаются. Все были пьяны не столько от вина, сколько от чистого воздуха и мыслей: «Никуда спешить не надо, ничего решать не требуется. Остановка, отдых, благодать».

Про детей забыли. Точнее — переложили ответственность. Семь нянек — каждый рассчитывает, что другой присмотрит. Ведь секунду, минуту назад сестричка с братиком играли на пледе, расстеленном в тени дома, спорили, делили игрушки…

– Вроде кричит кто-то? — прислушался Андрей, нажал на кнопку и выключил приемник.

– А-ааа-аа-ааа…

Не крик о помощи, а протяжный, оперный раскат. Голос хотя и со старческими обертонами, но мощный, классически поставленный и… тревожный.

Пауза, а потом снова:

– А-аа-ааа-аа…

Будто оперную певицу прищемило смертельно и тянет она свои последние ноты. Поет и не сдается. Оперная певица у них имелась, но не о ней вспомнили.

– Где дети?! — воскликнула Марина, оглядываясь.

– Ой, мамочка! — перепугалась Лена.

На пледе валялись игрушки, детей не было.

Вчетвером они рванули на голос, напролом, через колючие кусты, не помня себя от страха.

Рядом с бабой Катей три года назад купил землю какой-то богач. Вырыл котлован глубиной пять метров и сгинул, больше не показывался. В тюрьму, наверное, посадили. Края ямы осыпались, вода стояла круглый год, превратив котлован в болото.

Там и нашли Эмилию с правнуками. Стоя по грудь в воде, Эмилия держала под мышками детей. Задрав голову, выводила рулады. И бабушка, и корчащиеся, бултыхающиеся дети были покрыты коричневой глиняной жижей, точно дикие существа, вынырнувшие из преисподней.

Мужчины с ходу прыгнули вниз. Но, забрав у бабушки детей, не могли выбраться наружу — склоны котлована были скользкими, не зацепиться. Пришлось Марине и Лене бегать за веревками, за лестницей — эта суматоха немного ослабила шок, который едва не кончился у обеих матерей разрывом сердца.

Но и потом их долго била дрожь, не могли унять плач-вой, оторвать от себя детей. Купали малышей бестолково, руки не слушались. Мужья помогали, но суетились чрезмерно, мешали. Всех не отпускал въедливый ужас: твой ребенок находился на волосок от смерти, мог погибнуть, захлебнуться в болоте, когда ты потягивал вино и перебрасывался шутками.

И только Эмилия сохраняла олимпийское спокойствие. От сыпавшихся на нее благодарностей, заверений в любви, почтении, от обещаний все, что угодно, сделать, отмахнулась:

– Не говорите глупостей!

Выглядела Эмилия кошмарно. На лице разводы косметики, череп облепили мокрые жидкие волосики, сдувшийся шиньон съехал набок. По случаю праздника она надела расшитое блестками платье, которое теперь походило на чешую рыбы, вынутой из глиняной болтушки. Но для внуков внешний вид Эмили только подтверждал ее геройский поступок, они смотрели на бабушку с благоговением, как на спасительницу. Она и была спасительницей — уберегла от смерти самое дорогое.

Поняв, что единственное место для мытья у колодца будет долго занято: и внуки, и правнуки перепачкались изрядно, Эмилия посмотрела на бабу Катю и велела:

– Идем в баню. Вы поможете мне привести себя в порядок. Молодые люди, принесите воды.

Развернулась и пошла по тропинке к бане. Она двигалась медленно и неровно, чуть покачиваясь от усталости, слегка разведя руки в стороны, для сохранения равновесия. Грязная, с нетвердой походкой, но с ровной спиной и гордо поднятой головой, Эмилия умудрялась сохранять грациозную царскую поступь. Королева побывала в луже, но осталась королевой.

Через некоторое время баба Катя пришла с жалобами:

– Одёжу, говорит, неси, плаття бархатно. Где его искать? В ее чемоданах рыскать? И на голову этот… тюрбун. Еще намазаться хочет. Сидит голая и командует. Я всегда со всей душой, понимаю, что женщина заслуженная и с претензиями…

– Момент, устроим, — подхватился Антон.

Он сбегал к машине. Постельное белье привезли с собой. Антон вытащил из сумки большую махровую простыню.

Когда он вошел в баню и увидел в тусклом свете Эмилию, у него защемило сердце. Она, свернувшись на лавке, подтянув к подбородку коленки и обхватив их руками, дрожала от холода. Как старенький худенький воробушек, потерявший оперение. Хотела возмутиться приходу Антона, но зубы только дробь выбили.

– Сейчас, сейчас. — Он накрыл спину бабушки простыней. И заговорил с интонациями жены Лены, сюсюкающей с маленьким сыном: — Давай, миленькая, ножки-ручки распрями, я тебя заверну хорошенько, чтобы согрелась. Очень замерзла? Ничего, мы на солнышко выйдем, солнышко теплое.

Эмилия никак не реагировала на ласковые слова внука. Не сразу, но поддалась — дала себя укутать. Антон едва не застонал от жалости, мельком увидев между ног лысый лобок, как у маленькой девочки, как у племянницы, Маринкиной дочки. Стиснул зубы, чтобы совсем уж не раскваситься при виде пустых отвисших грудей, заворачивал в простыню тонкие косточки, легко прощупываемые за дряблыми складками кожи.

Лена и Марина с детьми, Андрей — все ждали у бани. Антон вышел с Эмилией на руках. Лицо его имело выражение необычайное, вдохновенное, прежде не возникавшее. Точно Антон сделал великое открытие, причем открытие не научное, не внешнее, а в самом себе обнаружил нечто прекрасное.

Андрей остро позавидовал, с досадой подумал о том, что первым не догадался броситься к Эмилии. Вспомнил, что тоже носил Эмилию на руках, когда, притворно умирая, та хотела покурить.

Бросив взгляд на родственников, поняв их настроение, Эмилия не попыталась воспользоваться моментом всеобщего благоговения, только фыркнула. Ее нисколько не тешила вдруг вспыхнувшая любовь. Пылкие чувства внуков трогали не более, чем их прежние сарказм и раздражение. На торопливые слова благодарности и вопросы-предложения помощи она закрыла глаза, помотала головой, как на бредни слабоумных.

Только Антон слышал бормотание бабушки, к эскорту не доносился слабый голос Эмилии:

– Кто вас воспитывал? Не объяснили, что женщину, которая пребывает в ненадлежащем виде, следует оставить в покое…

– Бабуля! Эмиличка, — впервые назвал ее Антон по имени, — не бери в голову! Нас воспитывали твои родные дети. Воспитали правильно. Жизнь — не сцена. Герои только в кино все из себя прекрасные. А настоящий подвиг, как твой, в грязи, с матом и проклятиями. Пардон, матом ты не ругалась.

Эмилия умерла так же картинно, как жила.

Сидели за именинным столом, страх отпустил, дети на коленях у родителей. Эмилия в бархатном платье, с тюрбаном на голове. В мягкой тени листвы свежий макияж не уродовал Эмилию, а молодил. Бабушка была непривычно тиха, не болтлива, задумчива. Как всегда грациозна, но теперь — истинно, без пародии. Тосты во здравие Эмилии произносились легко, от сердца. Даже баба Катя внесла лепту, сказала, что «Эмиля» иногда поет по утрам — чисто соловей, и мужикам тоже радость нужна, не всё вкалывать да пьянствовать. Про мужиков не поняли, оказалось, что речь идет о поклонниках — любимых воспоминаниях Эмилии.

Ей предоставили слово.

– Скажите, за что выпьем? — спросил Андрей.

Жена Марина его поправила, сформулировав вопрос культурнее:

– Эмилия! Мы хотели бы услышать твои сокровенные желания.

Бабушка подняла граненый стакан (другой посуды у бабы Кати не имелось) с изяществом, словно изысканный хрустальный фужер. Выдержала паузу: посмотрела сквозь вино на свет, повернула голову, как бы желая увидеть далекое, за горизонт заглянуть, вернулась к присутствующим, оглядела их по очереди, слабо улыбнулась, подарив им одобрение — хорошие дети.

Набрала воздух и сказала:

– Я хочу посвятить тост способности людей…

Замолкла, откинулась назад, прикрыла глаза, сначала нахмурилась, а потом улыбнулась… Секунду, вторую, третью… десять, двадцать прошло, а Эмилия не продолжала тоста. Застыла со слабой улыбкой. Театральные паузы бабушка любила, все знали. Но в немых сценах должна быть мера.

– Эмиличка, ку-ку! — позвал Антон. — Мы здесь, мы ждем про способность людей.

Марина сидела рядом с бабушкой, прикоснулась к ней рукой. Сначала легонько погладила:

– Ты не уснула? — Потом захватила плечо и потрясла: — Эмилия! Что с тобой?

У Марины было ощущение, что тормошит не живого человека, а скульптуру, еще мягкую, только что законченную художником. Фигура из незастывшего гипса. Марина вскрикнула, и все мгновенно поняли, что бабушка умерла. Картинно и красиво: с вином в руке, в бархатном платье, с уместным макияжем, маскирующим старость и смерть, с тюрбаном на голове, скрывавшим редкие седые волосы. И камни в серьгах и перстнях казались настоящими, драгоценными. Эта навеки уснувшая женщина не могла носить подделок.

В момент смерти Эмилия не фальшивила, точно давно репетировала. Хотя никому не дано срежиссировать свою кончину, как ни старайся. Но Эмилия осталась бы довольной и тем, как выглядела, и тем, как искренне выражала горечь потери публика.

Хлопот с перевозкой тела, моргом, оформлением бумаг — никаких документов, начиная с паспорта и кончая свидетельством о рождении, в сумочке Эмилии не обнаружилось — было много. Но у внуков похоронные заботы не вызывали досады, и неблагородное чувство избавления от лишней родственницы отсутствовало. Хотя наверняка, умри Эмилия месяцем раньше, все только бы вздохнули с облегчением.

Вчетвером они стояли у гроба: ни поклонников, ни друзей бабушки — не нашлось даже записной книжки, чтобы позвонить ее приятельницам, пригласить на похороны. Марина и Лена плакали, Андрей и Антон хмурились, когда под траурную музыку гроб уплыл в печь, в небытие.

Поминки в квартире Лены и Антона были грустными. Какими еще могут быть поминки? Как ни странно, обычно в поминальном застолье нет безудержного плача и безысходной тоски. Эти муки в одиночестве терзают. А на поминках вспоминают добрые поступки умершего, рассказывают о нем истории, чаще — смешные. И вот уже вдова улыбается, родные смеются, друзья наперебой спешат рассказать случай, сто раз прежде повторенный на днях рождения, но все равно забавный. Поминки — тот же день рождения, только без именинника. О нем — светлая память. Так и тосты заканчиваются — «Светлая память!»

Внуки о бабушке ничего не знали. Теоретически Эмилия прожила больше восьмидесяти, конечно, бурно и ярко, однако им неведомо. Не вспоминать же ее выкрутасы, когда доводила до белого каления. А единственным героическим поступком — спасением правнуков — восхитились десять раз. Примешивались и подленькие мысли: не свались нам на головы бабуля, мы не оказались бы в деревне, где роют ямы, в которых тонут дети. И как ни была велика их нынешняя благодарность, присутствовало сознание, что, проживи Эмилия в их домах еще месяц-другой, начались бы старые проблемы.

– Мрак! — покачал головой Андрей. — Глупость, идиотизм! Не выпивать же за то, что избавила нас от себя?

– Земля пухом Эмилии! — перебила Лена. — Не чокайтесь, мальчики.

– Все-таки бабушка была удивительной женщиной! — искала Марина правильные слова. — Необычной, неординарной, ее мало кто понимал… никто не понимал, даже родные дети…

Попытка сказать хорошие слова не увенчалась успехом. На помощь пришла Лена:

– Выпьем за упокой души Эмилии. Господи, даже не знаем, как ее зовут по паспорту. Ну, да упокой, Господи! Мальчики, сколько раз повторять? Не чокаясь! Хоть одну волю ее да исполнили. Она мне, когда кого-то важного по телевизору хоронили, сказала четко: «Меня хоронить безо всяких поповских представлений! Отпевание не заказывать, в церковь гроб не таскать! Не выношу театральные штампы!»

– Мы и не отпевали, — ухмыльнулся Антон. — Денег сэкономили. Ребята, я никогда не забуду… Как вошел в баню… она скрючилась… обычно такая… — Антон покрутил руками в воздухе, — идиотского вида, а тут… ощипанный птенец, жалкая, худенькая, маленькая. Как пронзило: моя бабушка, кровная… Сына уберегла… Ленка, говори! За что пьем?

– Пусть земля ей будет пухом! — быстро нашлась Лена.

– Наверное, правильнее сказать, — закапали у Марины слезы раскаяния, — что я бабушку возненавидела. Вы знаете, я ничего не забываю: ни плохого, ни хорошего. Андрею поэтому трудно со мной…

– Мариша! — перебила Лена. — Мы не на твоем дне рождения, а на бабушкиных поминках.

– Да, конечно, извините. Но мне так горько! Бабушка спасла мою дочь, а я, бывало, просыпалась утром с мыслью: хорошо бы она умерла ночью. Сейчас войду на кухню, а она — уже холодная. Два-три дня хлопот с похоронами — и нет больше Эмилии. Андрей, как прежде, станет опорой, а не злым брюзгой…

– Ну, виноват! — со стоном перебил Андрей жену. — Она была уникумом. А кому нужны неординарные личности в быту? Никому. Хотя у этой чертовки… не хмурься, Мариша, да — я выпил. И все-таки чертовка! И жизнь у нее была, голову даю, — фейерверк. Чертовка!

– Моя бабка родная, — хмельно возгордился Антон. — Без вопросов. Я всегда чувствовал, что между нами общее… общее…

– Пристрастие к хорошему коньяку, — вставила Лена.

Марина тоже почувствовала, что мужчин заносит в область выдуманной реальности — верный признак опьянения, из которого может выдернуть только неожиданный поворот мысли.

– Ребята! А ведь Эмилия нам наследство оставила! — воскликнула Марина.

– Точно, шкатулка! — поддержала Лена, которую волновала не столько степень опьянения мужа (находился у себя дома), сколько надежда на щедрое наследство.

К их чести надо сказать, что про шкатулку и обещания бабушки сделать их богатыми до этого момента не вспоминали.

– Где шкатулка? — спросил Андрей.

– Ты меня спрашиваешь? — возмутился Антон. — Ленка, Маринка, где бабулина шкатулка?

Все переглянулись и покачали головам: никто не брал. Когда увозили тело бабушки, только ее сумочку захватили. В гробу лежала в последнем наряде — бархатное платье и тюрбан на голове.

Решили ехать за наследством в следующее воскресенье.

– Вот славно-то! — обрадовалась баба Катя, когда они подкатили к ее дому. — Сегодня девять дней. Боялась, что забудете.

Они забыли, просто выходной совпал с девятинами. Хорошо, что немного продуктов захватили, но спиртного не брали. Андрей и Антон вызвались поправить бабе Кате перекосившийся забор, пока варилась картошка и женщины накрывали на стол. С детей не спускали глаз, покормив, уложили спать.

– А вино-то? — спросила баба Катя, когда все уселись за стол.

– Мы за рулем, — ответил Андрей.

– Не по-христиански, помянуть надо, — возразила старушка.

Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.

Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.

Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:

– Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.

– Но хоть трижды помянуть, — попросила баба Катя, разливая самогон. — Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!

После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане — чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, — красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, — народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.

– Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, — сказала Марина.

– Как и многое другое, — кивнул Антон, — например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.

– Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, — уточнила Лена, — я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.

– У заплеванного мусоропровода курила, — вспомнил Андрей.

– Деньги от нее прятали, чтобы в парикмахерскую не ходила, — втянула носом воздух Марина.

– За каплю духов или сто грамм детского творожка, — качала головой Лена, — воровкой обзывали.

– Куском хлеба попрекали, — скривился Антон.

– Жлобы! — сказал Андрей. — Мы себя вели как последние жлобы.

– Детки, я чёй-то не понимаю, — баба Катя переводила взгляд с одного гостя на другого, — вы про покойницу плохо говорите? Грех!

– Нет, успокойтесь, — ответила Лена. — Это мы себя казним, что при жизни мало внимания бабушке оказывали.

– Так это всегда, — облегченно улыбнулась баба Катя. — Живет человек, живет, а умер — за голову хватаешься: мало истинно верных прекрасных слов ему говорил. Я вот мужа любила само… самозабвенно , но пилила его каждый день, чего-то требовала, все он в должниках по хозяйству. И тогда, дуре, казалось: недовольной ходить, шпынять мужика — правильно, так все бабы поступают, муж всегда в чем-то да недостаточным должен быть. А как умер мой Ваня внезапно, тут меня до потрохов дрожью забило: не услышал мой соколик при жизни ласковых слов заслуженных. У меня-то этих слов — аж распирает! Кому теперь нужны? Подавись ими, лахудра драная, то есть я сама. Ой, лихо мне было! В церкви по пять часов на коленях стояла, не помогало. Нет отпущения. Я у дочки в райцентре жила, в храм, как на работу, ходила. Мы тогда еще хозяйство держали — корова, поросята, куры, да и огород внимания требуют, картошки десять соток сажали. И все я забыла, бросила. Днем в церкви, ночью в слезах. Вы понимать должны: чтоб сельская баба отмахнулась от хозяйства, забросила скотину, корову недоеной оставила, нужны…

– Обстоятельства непреодолимой силы, — подсказал Андрей.

– Переживания сильнейшие, — проще сказала Марина.

– Да, — кивнула баба Катя, — от переживаний чуть не тронулось умом.

– А как прошло? — спросила Лена.

– Момента не помню. Чтобы сказать: во время молитвы откровение пришло или наутро, или после разговоров с батюшкой — он у нас молодой и сосланный…

– То есть? — не понял Андрей.

– Карьеру в Москве хотел делать, а тут подсидели его, приход дали, вроде как в ссылку. Народ-то знает, от людей не утаишь. Казенный батюшка, без сердечности. И вот, значит… На чем остановилась-то?

– Как откровение пришло, — напомнила Лена.

– Медленно наплыло, не враз. Может, Ваня с того света подсказал. Мол, встретимся с тобой, не миновать, а ты, пока на земле пребываешь, добром живи. Худой ли, злой ли человек встретится, а ты с ним по-доброму, потому что у каждого, и у бандита последнего, хоть крупинка совести да имеется.

– Достоевский отдыхает, — тихо сказала мужу Марина.

– Вместе со Львом Толстым, — так же шепотом ответил Андрей.

– Дети мои, — продолжала баба Катя, — сыночек и дочь у меня, трое внуков, скоро приедут, сейчас за границей в пионер… не, просто в детских лагерях. Хорошо-то жить стали! Вот дети говорят: «Ты, мама, сильно после папиной смерти переменилась». Сама знаю, так ведь в лучшую сторону. И стало мне привольнее душой. Раньше мучалась: невестка, сынова жена, как впопыхах деланная, руки-крюки, пуговицы пришить не умеет; зять, дочкин муж, только болтать, хвастать да водку жрать. А теперь, какими есть, принимаю, без осуждений. Чего ковыряться-то? Переделать не переделаешь, вот и живи с тем хорошим, что в человеке имеется. Он твоих внуков родитель и воспитатель. И Эмиля ваша. Поначалу гонором давила, то ей не так, это не этак. А я на все положительно согласная. Оттаяла ваша бабуля. Днем гуляла… ой, смех! Солнечные ванны принимала. Какие ж у солнца ванны? А вечером мы с ней по три рюмочки…

И баба Катя снова рассказала, как выпивали, как пела Эмилия. Бабу Катю не перебивали, дослушали второй раз. Ее исповедь и воспоминания об Эмилии поначалу не задавшимся поминкам придали нужную атмосферу.

– Вы не будете возражать, — спросила Марина, — если мы разберем бабушкины вещи?

Бабе Кате вместо «разберем» послышалось «заберем».

– Увозите, конечно. Да только поместится ли в вашу машину? Почитай целая комната вещей-то. Или в несколько заходов отвозить будете? У меня в этой комнате внуки на каникулах живут. Голову ломала, как Эмилю попросить к приезду внуков освободить помещение, перенести чемоданы да коробки в сарай хотела. Не пришлось просить.

Марина и Лена переглянулись. Они не собирались тащить в Москву Эмилины коробки и баулы. Главным было найти шкатулку. Хотя и покопаться в бабушкиных чемоданах было по-женски любопытно. Мужчинам — совершенно неинтересно, даже противно. Им доходчиво объяснили: вчетвером быстро управимся, не до ночи же здесь сидеть, найдем шкатулку — и вы свободны.

Это были наряды: платья, юбки, жакеты, блузки — шесть чемоданов старой одежды. Андрей брезгливо, двумя пальцами брал очередную тряпку и бросал на пол. Антон содержимое чемоданов захватывал пятерней и отправлял туда же — в растущую груду старого барахла. Марина и Лена продвигались значительно медленнее — рассматривали каждую вещь. Платье крепдешиновое, миленькое, но под мышками проедено потом, дырки. Коричневый габардиновый костюм — отлично сшитый, но в рыжих застарелых пятнах. Туфли черные лакированные, каблуки наискось сбиты, лак потрескался. Белые босоножки, когда-то изумительные, наверное, ручной работы. Но теперь подошва серпом выгнулась. Эмилия не потрудилась выстирать гардероб прежде, чем положить на хранение. Наряды еще не истлели, но вид потеряли, обувь скукожилась, точно воды хотела, а ее не поили. И Марина, и Лена не оставляли мысли найти в бабушкином приданом какой-нибудь наряд, годный (после дезинфекции, конечно) для модного ныне стиля «винтаж». Но никакая обработка не могла вернуть жизнь бабушкиным нарядам. Шерстяные вещи, проеденные молью, рассыпались в руках. Марина раскрыла коробку, в которой хранились шубы и драповые пальто с меховыми воротниками, — моль до сих пор там хозяйничала, копошились беленькие червячки.

– Ой, гадость! — отпрянула Марина. — Антон, вынеси эту мерзость на улицу! Я Эмилии говорила: из-за вашего барахла у меня моль летает, а она…

– Заткнись! — велел Антон жене, которая, забыв о бабушкином подвиге, вернулась к старым претензиям.

Он поволок коробку на улицу. Лена в спину его напутствовала:

– Внизу пощупай, вдруг она в мольное царство шкатулку закопала.

– Или под деревом на участке зарыла? — предположил Андрей, которого уже мутило от запаха тлена. — Схожу бабу Катю спрошу, не закапывала ли Эмилия клад.

Мужчины дезертировали, женщины продолжили поиски. Гардероб Эмилии, навеки утраченный, представлял собой историю моды. В одном чемодане — послевоенные, с подбитыми ватой наплечниками жакеты и платья, явно привезенные из Германии. Пятидесятые годы — пышные юбки, узкие в талии лифы. Короткий период шестидесятых, когда в моду вошел силуэт а-ля Наташа Ростова, — кокетка над грудью, завышенная свободная юбка, как в платье для беременных…

– Немыслимо, — поражалась Марина, — столько вещей! Мне мама рассказывала, что после войны люди в землянках жили, носили вещи до последнего, до дыр, потому что на новые денег не было, да и негде купить. Студенты в институт ходили в калошах, веревкой к ступням привязанным, девушки по очереди на свидание бегали, одно платье на пятерых.

– А моя бабушка, — вспомнила Лена, — портнихой была, всю родню кормила. Достанут ситца у спекулянтов и перед раскройкой намочат материал, за края берутся и тянут, дергают, чтобы лишних десять сантиметров выгадать.

– И вот вопрос: откуда у Эмили столько нарядов? В стране был десяток публичных женщин, вроде Любови Орловой, которые одевались с иголочки, с экрана маскировали всеобщую убогость.

– Любовь Орлова публичная? — поразилась Лена. — Типа прости…

– Ты не поняла. Я имела в виду женщин, главным образом артисток, законодательниц моды, которые демонстрировали себя публике как эталон, совершенно недосягаемый для подавляющего большинства. И обитали дамы высшего света исключительно в столице. А наша бабуля — всю жизнь в провинции.

– Сгущаешь, — не согласилась Лена, чихая и вытаскивая на свет очередную вещь, то ли кофту, то ли кардиган, от дыр ажурную. — Мне бабушка рассказывала, как хорошие портнихи ценились. Больше, чем теперь специалисты по финансам. И маму, теток — своих дочерей — бабуля одевала как куколок. Главным было материал достать, золотые руки имелись. У Эмилии, заметь, только послевоенное с бирками, наши из оккупированной Германии везли. А далее — все самострок.

– Что?

– Самострок — сам строчу.

– Но все исключительно технологично сделано.

– Я тебе про золотые руки толкую. Теперь таких портних — днем с огнем, их годами надо учить-выращивать. Кутюрье на них молятся. А на фабриках сидят чукчи, в смысле разные национальности, значения не имеет: китаянки, русские или башкирки на конвейере — знай себе на педаль электрической швейной машинки давят, тупо один и тот же шов изо дня в день строчат.

Лет двадцать назад, судя по более свежим нарядам, моду на которые Лена и Марина помнили по фотографиям собственных матерей, бабушка принялась молодиться, ударилась в розовые, бежевые и других светлых оттенков платья и костюмы с обилием рюшей и оборок. Донашивала эти вещи до последних дней.

– Можно было сделать вывод, — сказала Лена, — что проблемы с головой у бабушки начались давно.

– Верно, — согласилась Марина. — На смену аристократическому, строгому английскому стилю пришло увлечение нарядами в духе утренников в детском саду. Бедная бабушка!

– Цеплялась за уходящую молодость, — чихнула Лена. — Все, началось, — чих-чих. — У меня аллергия на пыль. Но, знаешь, в шестьдесят или семьдесят испугаться, что стареешь, — чих, — это не в тридцать по косметическим хирургам бегать. Так что Эмилия долго марку держала, розовые рюши у нее одновременно с маразмом приключились, — чих-чих.

– Может, тебе уйти, я сама закончу? — предложила Марина. — Или мальчиков на помощь призвать?

– Еще пять коробок осталось, — благородно отказалась Лена. — Мальчики в этом деле не помощники, сломались на шубах. Одна ты провозишься до утра. И мне самой интересно. Пойду в нос закапаю и таблетку выпью, детей проверю, а ты окно открой, пусть хоть проветрится.

– Нашли? — спросил Антон жену.

– Пока нет, — прогундосила Лена, доставая капли. — Остались коробки.

Запрокинув назад голову (что делать было необязательно — лекарство в виде спрея, но так выглядело эффектнее), Лена пшикнула в каждую ноздрю, помотала головой. Вытащила блистер с таблетками, одну выдавила.

– Воды дай! — потребовала.

– Аллергия началась? — подхватился Антон и налил в стакан воды. — Бросьте ковыряться в этом старье. Чего вы каждую тряпку на свет просматриваете? Мы сейчас с Андрюхой в два счета раскурочим коробки, найдем шкатулку.

Андрея подобная перспектива не радовала, да и Лена не желала пропустить археологические удачи.

– Скоро дети встанут, — сказал Андрей. — Мы присмотрим, — он посмотрел на часы, — третий час малышня дрыхнет. Вот что значит чистый воздух.

– Именно! — шумно, булькающе втянула воздух Лена. — Не автомобили надо покупать, — упрекнула мужа, — а про дачу думать.

И тут же уловила осуждающий взгляд бабы Кати: «Не кусай мужа! После его смерти каждый упрек оплачешь».

«Свят-свят! — подумала Лена. — Моему Антону жить и жить. У нас пока дети не все родились, а еще внуков и правнуков на ноги ставить».

Антон, в свою очередь, подумал, что из них четверых более всего похожа на бабулю Ленка, хотя по крови не родная. Но тот же напор, та же воля к победе на каждом участке и в каждую минуту.

Словно подслушав его мысли, Андрей ухмыльнулся:

– Ленка, ты Эмилия номер два, только без оперной карьеры.

– И без вагона нарядов! — с готовностью откликнулась Лена. — Мне супруг такого гардеробчика не обеспечил. Да ладно, баба Катя, не смотрите на меня с осуждением. Я своего Антошкина не променяю на десяток олигархов.

– Ты про что? — напрягся Антон.