Кровь на мечах. Нас рассудят боги Гаврилова Анна

Справа громыхнуло, Добря подпрыгнул, отскочил. Из переулка вывалилась четверка воинов. Оголенные мечи подобны языкам пламени, лица перекошены злобой. Один из вояк заметно шатается, прижимает ладонь к груди, меж пальцев пробиваются красные ручейки.

Мужчина захрипел, изо рта пошла кровавая пена. Его подхватили, поволокли к ближайшему двору, опустили у ворот на землю.

– Оставьте меня, – услышал Добря.

Он видел, как воин выронил меч, голова откинулась.

Спутники не проронили ни слова, задержались на мгновенье и ринулись туда, где кипела схватка. Добря попятился, с ужасом смотрел на раненого, под которым медленно расползалось красное пятно. Дышит громко, с присвистом. Сейчас помрет.

От страха у Добри похолодели руки, но он поспешил дальше. Внутри нарастало беспокойство, сердце сжалось, перестало стучать. Он уже различал очертания воев и простых мужиков, отзвук битвы становился все громче, а взгляд судорожно выискивал отца – вдруг батя ранен? Или хуже того…

Но старшего плотника не видать. Зато там, дальше, у самых ворот, двое мужиков из его артели. Стоят, прижавшись спинами к частоколу, топоры с длинными рукоятями держат наперевес – в любой миг готовы кинуться в драку. Но их противники не спешат, примеряются. Меч только с виду страшнее топора, а на деле все зависит от умения, ловкости и силы. А плотники – могучие, в плечах пошире воеводы будут. Добря затаил дыханье, сжал кулачки в отчаянной надежде, что «свои», то есть «наши», обязательно победят. Но начала схватки так и не увидел.

Из распахнутых ворот подворья выбежала женщина. Красивая, но бледная, как первый снег. На ней шитое золотом платье, платок из тончайшего шелка, тяжелый венец, усыпанный самоцветами. Следом появился конник. Лошадь мотала головой, раздувала ноздри, но послушно следовала за женщиной.

Конник и сам в роскошных одеждах, все пальцы в перстнях. В кудрях – серебряный венец, на губах – кривая усмешка. Он тронул поводья, лошадь скакнула наперерез беглянке. Та метнулась в сторону, споткнулась и грянулась в пыль. Несчастная еще попыталась ползти, но огромное копыто впечаталось в спину, прибило к земле. Женщина закричала пронзительно, боль заслонила весь мир, все другие звуки. А всадник расплылся в гадостной улыбке, поднял лошадь на дыбы… Копыта с силой обрушились на тело, женщина даже не вскрикнула, забилась, а через несколько мгновений замерла, раскинув руки…

Грозный воин рубил и топтал всех, кто ринулся мстить, и хохотал так, что небо дрожало. Ему вторили остальные, даже мужичье. Тела поверженных падали одно на другое. Горячая кровь хлестала из жил, заливала землю, повисала над нею слоем багряного тумана и оседала алой росой.

– Слава князю Вадиму! – заорал кто-то.

Добря содрогнулся, пригляделся и похолодел… а ведь действительно…

Лошадь под Вадимом красиво гарцевала. Сам предводитель мятежников вскидывал к небу клинок, вскрикивал радостно:

– За землю наших отцов и дедов! Смерть варягам! Бей выродков!

У ворот показался Сигурд. Широкое лицо перепачкано кровью, левая рука бессильно болтается, но правая крепко сжимает длинный мурманский меч. За его спиной возникли еще двое дружинников – смертельно бледные, едва на ногах держатся.

Пригнувшись, Добря пробирался дальше. В конце концов упал, но и тогда тихонечко пополз меж телами убитых и раненых. Земля была кровавой и сырой, словно мох, яростные крики воинов взметались в небо. Мальчик догадался – самое страшное не здесь, а там, за воротами. Приподнялся – княжеский двор сплошь усыпан телами. Дружинники, младшие гридни, мужичье…

– Вадим, – прохрипел воевода. – Дерись…

Сигурд поднял меч, пошатнулся. Его успели подхватить дружинники, а когда дядька затих, один из них – молодой – крикнул:

– Я вызываю тебя на бой, трусливая тварь!

Вадим расхохотался, едва из седла не выпал. Он поднял длань, послушная этому знаку стрела тут же пронзила горло храбреца, вошла по самое оперенье. Воин пошатнулся, сделал несколько решительных шагов в сторону Вадима, рухнул лицом ниц и замер. Второй ринулся на всадника с неистовым криком, этого Вадим подпустил и с разворота обрушил на голову дружинника ярый меч, толкнул тело ногой. Отмахнулся от ликующих криков сторонников и направил лошадь на княжеский двор.

Огромные копыта топтали тела убитых, крошили кости раненым, Вадим скалился, величественно кивал соратникам, подбадривал и хохотал.

Бой прекратился внезапно. Звон оружия и неистовые крики сменились нестерпимыми стонами.

– Добейте! – бросил Вадим. – И колья, колья несите! Будем готовить теплую встречу Рюрику!

– Княже, – откликнулся кто-то из знатных, – а может, просто порубать головы и на частокол?

Вадим махнул рукой, развернулся и направился к терему.

Добря боялся шевельнуться. Труп, за которым прятался, смотрел на мальчишку огромными, выпученными глазами. От тела еще веяло теплом, запах пота и крови врезался в нос и пробивал до рвоты.

Из окон княжьего терема швыряли мертвые тела. В небе кружились вороны, но спускаться пока не решались. Запах крови становился сильнее, к нему добавлялся смрад от испражнений и липких, раздавленных в кашу кишок. В эту вонь струйкой проник и запах стоялых медов – видать, на радостях откупорили несколько бочек.

На улицах по-прежнему ни души, словене заперлись в домах, тихо трясутся по углам. Зато на княжеском дворе крик и гам, кажется, вот-вот начнется пляска. Воины шатаются от усталости, все еще выкидывают трупы, раненых добивают без разбора, не важно – свой или чужой.

Особо усердствовал Бес.

– Эй, Вяч! – крикнул Вадимов помощник. – Ты тут самый мастер? Порубай!

Сердце мальчишки замерло, а когда в проеме ворот появился отец, на душе стало чуточку легче. Он тоже пошатывался. Спереди вся рубаха плотника залита кровью, на портах тоже алые пятна. В руке тот самый тяжелый топор – им батя колет дубовые поленья. Вяч замер над трупами, что-то сказал. Бес посмотрел на плотника с угрозой, а после расхохотался:

– Слабак!

Затем вырвал из плотницких пальцев топор. Вяч отступал спиной, после и вовсе закрыл лицо руками. А Бес рубил… И Добря с ужасом понял – отцовским топором срубают головы, кисти, ступни…

Мальчишка сжался, зажмурился. По спине побежали мурашки с майского жука, плечи затрясло. Он уткнулся лбом в грудь убитого воина, из глаз покатились бессильные слезы.

– Ну как? – заорали от частокола.

Могучий бас расхохотался в ответ:

– Ровнее ставь! И глаза им закрывать не вздумай, пускай Рюрик взглянет в последний раз!

– А с младенчиком что делать? – уточнил краснолицый.

– На ворота прибей.

– А может, на кол, как купальскую куклу?

К горлу подступила тошнота, но Добря все-таки взглянул. Воин с перебитым носом и красным от натуги лицом насаживал обезображенные смертью головы на заостренные бревна.

– Эй, вот одну забыли! – радостно прокричал кто-то.

Худосочный мужик схватил за ноги женщину в золотом платье, поволок. Но ему было не справиться.

– Упрямая баба!

Тогда подскочил Бес с отцовским топором в руках:

– Отойди, я тут порубаю! – воскликнул он.

Железо вошло в тело с чавканьем, голова в тяжелом венце покатилась. Худосочный метнулся следом, пнул, метким ударом отправил к княжеским воротам. Остановился, уставился на частокол.

Голова первой из Рюриковых жен смотрела испуганными, оледеневшими глазами, рот приоткрыт в удивленном крике. Дети тоже увидели свою смерть, эти глядят с особой болью, даже сейчас не понимают, что случилось.

Краснолицему подали голову второй – венедской – жены. Он насаживал ее с особым старанием, даже череп хрустнул. Кровь оставила на бревнах частокола длинные блестящие подтеки.

– Еще один! – крикнул кто-то. Он тяжело пересекал двор, держа обрубок за рыжие кудри.

– А ну покажи! Не… это не Рюрикович, отрок. Выброси.

Воин пристально осмотрел добычу и швырнул за ворота, туда, где уже высилась гора трупов. Отрубленная голова покатилась, подпрыгнула на кочке и замерла. Торни смотрел на мир удивленно, из правой глазницы медленно вытекало белое молочко.

– Так… кого-то не хватает… – злорадно заключил тот, который любовался частоколом. – Где его сын – Полат?[3] И эта, как ее? Шелковая коса, Златовласка?

– Полат, должно быть, в крепости!

– Ха! Ну это ничего, из крепости выкурим… А мурманская курва, Едвинда?

– Так ее в Алодь отправили, и брат ейный сопровождал.

– Ну ничего, ничего… С Рюриком покончим, и до самой Ладоги доберемся…

Стук копыт раздался неожиданно близко. На устланную трупами улицу ворвались трое всадников, первый заорал неистово:

– Варяги! Рюрик едет! За ним Сивар и Трувар. Все с дружинами! И мурмане…

– Откуда им взяться?

– И с воды, и из лесу. Они повсюду.

И конные и пешие рванули к воротам, люди Вадима спешно притворяли створки.

– Стрелы и копья готовь! – заорали за стеной. – Смерть Рюрику! Смерть чужакам!

У Добри потемнело в глазах, сердце забилось бешено, едва не проламывало ребра. Мальчик не сразу смекнул, что к чему, а когда понял, душу охватил ужас. Он пополз дальше, намереваясь скрыться с места предстоящего побоища. Да над головой просвистело. А как только дернулся обратно, перед самым носом вонзился дрот. Мальчик съежился, затаил дыхание.

Тишина повисла мрачная, небо опустилось ниже. Придавило город черными тучами. Неистовые стрибы уносили прочь кровавые запахи, дарили обманчивую свежесть. По щекам Добри поползли слезы, мальчик зажал рот, боясь, что всхлипы выдадут его, а свирепые, пьяные от битвы воины не станут разбираться, кто таков.

Поодаль лежала голова Торни, смотрела единственным глазом, в стеклянном взгляде читался укор. Воронье спустилось ниже, птицы кружили, едва не задевая крыши. Крылья, черные, как души предателей, нагоняли больше ужаса, чем гул приближающихся дружин. Огромный ворон опустился рядом с головой Торни, каркнул так, что Добря подскочил и вскрикнул. Когтистая лапа птицы Смерти утонула в рыжих кудрях, помедлив, ворон взобрался на макушку и вонзил клюв в уцелевший глаз.

Добря дрожащей рукой нащупал камень, метнул в гадкую птицу, но промахнулся. Ворон зыркнул, угрожающе хлопнул крыльями. Земля затряслась, топот копыт стал оглушающе громким. Птица клюнула еще раз и трусливо сиганула в небо.

Дружины Рюрика и его родичей хлынули в город со всех сторон. Варяги двигались молчаливые и злые, как волки северных лесов. Завидев горы трупов, всадники придержали коней.

На земле лежали те, кто еще недавно оставался защищать град на время короткой отлучки князя – друзья и товарищи по оружию, славяне, мурманы, свеи. Варяги узнавали тех, с кем пройдено немало битв, с кем делили хлеб и кров, радости и лишения, но никто не вскрикнул. Даже князь молчал и частокол разглядывал с каменным лицом, будто не признал в убитых собственных детей и жен.

– Никого не щадить, – ровным голосом произнес Рюрик. – Ворота высадить.

Спешенные княжьи дружины выступали неторопливо. Летели стрелы и дротики, но ни один из варягов не пытался увернуться, даже щиты поднимали нехотя. И падали беззвучно, с гордостью. На ворота навалились толпой, дерево затрещало, заскрипело, но створки выдержали первый натиск.

И ни одного крика, ни одного шумного вздоха.

По ту сторону частокола тоже молчали, только гул взводимых тетив напомнил, что за стеной есть люди, и эти люди жаждут крови так же сильно, как Рюрик и его ближние.

Снова навалились, злее. Ворота заскрипели громче, в царящем беззвучии этот скрип был подобен плачу… Тишину сменило тяжелое дыхание. Казалось, не люди дышат, а сама земля. Опять навалились на створы, ударили разом, вышибли и ринулись в проем, принимая на себя первый залп…

Князь присматривал за боем издалека. В него тоже метили, но лишь две стрелы на излете пробили кожаный доспех, клюнув в грудь против сердца. Он не заметил.

– Рубите колья. Эй, кто с секирами? Сьельв! Людей к стене!

Послушные слову Рюрика могучие варяги принялись за бревна, кто справа, а кто слева. Ярость воинов была столь велика, что частокол обещал стать щербатым в скором времени.

За спиной князя уже перестраивали свои отряды Сивар и Трувар. Завидев головы племянников, они сами ринулись вперед, увлекая воинов.

Но даже когда Сивар вскрикнул, схватился за грудь и рухнул с коня, даже тогда Рюрик не шелохнулся.

Трувар поворотился:

– Знахаря, быстро!

Дружинники оттащили тело брата в сторону, стянули шлем, усадили так, чтобы смог видеть ход битвы. Сивар взялся за стрелу, но ему придержали ладонь, чтобы не навредил.

Олег вперил невидящий взгляд в небо, побледнел, черные круги под глазами заметны даже с десятка шагов. Изредка шурин князя передергивал плечами, что-то шептал. В руках у северянина большой лук, все знали: стрелы Одд носит постоянно при себе, они длиннее обычных, он сам изготовлял их с большим искусством.

При нем же неотлучно был и младший брат – Гудмунд. Этот с тяжелым топором и мурманским щитом хладнокровно разглядывал врагов. Северяне стояли поодаль, ожидая знака предводителя. Но Олег не спешил…

– Следите во все глаза, как Сьельв прорубит бреши – заходим разом, никого не выпускать! – обернулся он к мурманам. – Этих оставим князю.

В возникшем проеме ворот застыли, оскалившись клинками, воины словенской знати. Лица перекошены злобой, больше напоминают звериные морды. Мечи до сих пор хранят следы крови – не успели вытереть или не пытались?

– Без пощады!

Рюрик говорил тихо, но отчетливо, и эти слова услышали все.

– Без пощады! – воскликнул Трувар.

Спешенная варяжская дружина двинулась непробиваемой стеной, мятежники попятились.

– Вали ублюдков! – крикнул Вадим.

Его соратники с новой силой бросились вперед, выдавливая из проема иноземцев.

– За Рюрика! – заорал Трувар, вскидывая сверкающий меч, и с места пустил коня вскачь.

Добря не поверил глазам, когда княжий брат перемахнул через толпу в воротах и ворвался на двор. Следом к воротам ринулась верная ему дружина и воины Сивара, рассекая словенских. Пешие дружинники Рюрика успели посторониться, а мятежников большей частью раскидали и затоптали. В проломанный тут и там частокол устремились мурманы Олега.

Меч в руках Трувара смертоносно блистал, горячая руда волнами скатывалась по клинку. Рубил всех, кто смел приблизиться. Близ рубились и его варяги, их остервенелые крики спугнули воронье, заставили попятиться мужиков.

Одд-Олег настигал стрелами всех, кто бежал с княжьего двора, ни одна не знала промаха. На указательном пальце княжьего шурина поблескивал золотой перстень. Мурманы секли раненых и замешкавшихся.

В разгар сражения из крепости высыпали те, кто успел скрыться после подлого нападения Вадима. Потрепанные, израненные, в окровавленных платьях – большинство шатается… Но едва приблизились к месту схватки, выпрямились, на лицах появилась такая злость, завидев которую враг умирает на месте. Эти, ведомые юным Полатом, набросились на мятежников со спины, со стороны Волхова, с особой яростью, принялись рвать и колоть, заливая кровью не только землю, но и небо. Бес и его подручные едва сдерживали озверелый натиск недавней жертвы.

Вадим, казалось, парил над схваткой, рубил сплеча, хохотал победно.

– Меня ни один клинок не возьмет! – ликующе орал Вадим. – Слышишь, Рюрик?

Его голос гремел, разносился по округе, подхваченный ветром, а Рюрик молча взирал со стороны. Лицо князя посерело, глаза медленно наливались кровью. Зубы сжаты, да так, что вот-вот покрошатся.

Добря больше не мог смотреть на побоище. Он лег на землю, спиной уперся в мягкое брюхо мертвого толстяка, подтянул колени к подбородку и закрыл глаза. Звуки сражения не исчезли, да и образы беспрерывно мелькали в голове – море крови, лезвия, сшибающие головы, рассеченные тела, перебитые кости, что торчат из алого, еще теплого мяса. Желчь, которая течет из вспоротого живота знакомого булочника, отрубленные пальцы оружейного подмастерья, утыканный стрелами Хомич, добряк из Славны.

И только небо над головой темно-серое, спокойное, величественное. В этом небе носятся прислужники и вестницы Мары, а может, и сам Велес наблюдает. Зато батюшка-Сварожич прикрыл очи, дабы не видеть разгул нечисти. Еще немного, и небо разразится протяжным плачем, ручьи, полные рудой, потекут по склонам исполинского холма, на коем стоит княжий град, и вольются в спокойные берега Волхова.

«То-то водяные удивятся», – скользнула неуместная мысль.

Добря плакал беззвучно, даже не пытался утирать слезы. А битва становилась все злее, громче. И голос Вадима выл ликующе:

– Я из старших внуков Гостомысловых! И плевать хотел на вас, иноземцев! Я хозяин этой земли! Где же ты, братишка?!

Но Рюрик не откликался на этот зов, взгляд его бродил по лицам убитых детей, жен, изредка возвращался к созерцанию битвы. Лишь заметив в море сечи Полата, старшего сына, Рюрик выдохнул чуть слышно:

– Живой… Хоть один… Хвала богам, хвала… Не отняли… Хотя бы одного защитили.

И только после этого смог разжать кулаки, поднять руку в повелительном жесте.

Дружинники заметили, что с князя спало оцепенение, ударили с новой силой, с новой злостью. Только Трувар не успел порадоваться – острие пробило грудь. Оттащили туда, где уже лежал Сивар и над телом его копошился лекарь.

– Не щадить! – закричал Рюрик, вздевая боевой топор и, подобный богу войны, ринулся в сечу. Телохранители не поспели за ним.

Навстречу Рюрику рванулся могучий Бес, этого Вадимова соратника Добря и сам бы придушил, будь у него силенка. Поравнявшись с мятежным боярином, князь уклонился от свистящего меча и, уже пролетая мимо, поразил силача нежданным ударом в бок, отпуская рукоять топора. Залитый кровью Бес так и рухнул наземь, увлекая за собой железо. А Рюрик сам выхватил меч и устремился вперед в поисках новой поживы.

Вторя голосу законного князя, по небу покатился гром, мясистые тучи опустились еще ниже.

Мятежники один за другим падали, их крики становились все тише, а верные князю дружины напирали, кромсали и рубили. Вадима никто не тронул, только оружие выбили. Он качался, пару раз чуть не выпал из седла. Лошадь под ним едва перебирала копытами, глаза бешено вращались, с морды срывались тяжелые хлопья пены.

Грохот битвы постепенно стихал, зато громовые раскаты в хмуром небе становились все громче. И молнии сверкали куда ярче смертоносных лезвий.

Когда на землю упали первые капли, на «своих двоих» не осталось ни одного мятежника, а земля стонала, алая от потоков крови.

– Собрать всех городских на площадь, – глухо приказал Рюрик. – Волхва ко мне в терем. Готовить краду.

Гридни, те, что были при князе, бросились во все стороны, другие варяги осматривали тела, оттаскивали трупы своих, одним закрывали очи, другим распрямляли члены, бережно укладывали наземь. Скрюченные тела мятежников бросали в кучу, без разбора и почтения.

Горожане выходили к княжьему двору медленно. Дети прижимались к родителям, орали, плакали. Женщины всхлипывали, на бледных лицах отчаянье. Мужиков осталось мало – уцелели только те, кто не решился выступить против князя, но и эти напуганы. Прежде готовились помереть от рук победившего Вадима, а нынче, видать, придется положить головы под секиры неистовых варягов.

«Князья не различают лиц, для них народ – един. И если горстка артельщиков осмелилась восстать против власти, стало быть, весь народ восстал, а значит, и карать должно всех», – понял Добря.

Только теперь ему удалось выбраться из укрытия, и тут же споткнулся, полетел головой вперед. Подхватили сильные руки. Еще не успел распознать кто, но ужас уже пробрался в душу. От человека пахнет кровью и лошадиным потом, стало быть – один из тех, кто только что резал и убивал.

Мальчик вскинул голову, сердце сжалось. Олег кинул проницательный взгляд. В изумрудных глазах тревога, кудри из огненно-рыжих стали пепельными. По лицу Олега крупными каплями бежит пот.

– Иди к своим, – прохрипел мурманин и… отпустил.

Добря помчался туда, где толпились горожане, быстро отыскал мать. Завидев сына, чья одежда стала рдой, женщина взвыла.

– Я не ранен, не ранен… – сквозь слезы уверял Добря. – А батька… батька…

Дождь моросил беспрерывно, иглами впивался в кожу. Добря уткнулся лицом в мамкин живот и тоже подвывал.

Трупы мятежников сваливали на телеги – Рюрик приказал вывезти за город и сложить у подножья холма. Да еще стражу поставить, чтоб никто из родичей не смел тела прибрать. Худшего погребения и вообразить нельзя: с весны и по середину лета земли у подножья заболочены, на эти болота приплывают упыри, прибегают русалки. Нечисть до скончания века будет мучить, калечить души предателей, а те, поглощенные трясиной, не смогут укрыться. Покойникам придется взирать на величие Рюрикова города, на поминальные обряды в честь тех, кто погиб, защищая власть князя. И каждый день умываться горькими слезами, травиться собственной злобой, терзаться.

Едва улицу расчистили, с княжеского двора начали выводить оставшихся бунтовщиков, раненых, искалеченных, но живых – тех, кто все-таки уцелел в кровавой схватке. Воинов Вадима выстроили в ряд, и, несмотря на слезы и мольбы, к ним двинулись те, кто желал отомстить особо. Пленные мужики столпились поодаль, глаза одурманены, ноги подгибаются. Мать вскрикнула, и Добря резко повернулся – так и есть, отец… живой! Пока еще живой.

Варяги надвигались на пленных медленно, позволяя тем вкусить настоящего страха. В руках только ножи, лезвия блестят холодно, ловят дождевые капли. Ноги утопают в кровавой грязи, сердца испепеляет ярость. Мятежники падали на колени, но их поднимали, тут же вспарывали животы. Под нестерпимые крики вытягивали кишки, наматывали на кулак, прочую требуху разбрасывали тут же, топтали сапогами. Тех, у кого не было ранений, штырями прибивали к частоколу княжьего подворья, в рот и вспоротое брюхо пихали червей и жаб. Остальные ползали по грязи, умирали мучительно и очень долго.

После привели Вадима. Он едва держался на ногах, но был целехонек – ни один воин не коснулся Гостомыслова внука.

– На колени! – бросил Рюрик.

И словно бы от этих слов, от ущемленной гордости прибыло Вадиму сил, и последний раз сверкнули молнии в очах. Распрямился. Два дюжих варяга в тот же миг заломали ему руки, чтобы выполнить княжий приказ. Вадим извернулся, застонал натужно. Добре почудилось, что еще немного – стряхнет Вадим ретивых воев и, бросившись на Рюрика, сам опрокинет того на землю.

Точно угадав эти желания, Рюрик спешился. Князь поравнялся с обидчиком, замер.

– Чего стоишь? Руби… безоружного! – прохрипел Вадим, сгибаясь под тяжестью висевших на нем ратников. – Я не покорюсь тебе!

Все ждали от князя каких-то слов. А вдруг еще Рюрик снова выхватит меч из ножен, да и со всего размаху… Бабы зажмурились, но Добря смотрел во все глаза. Вот-вот сейчас «ослободит» князь врага и сойдется с ним в честном поединке. А там уж чей жребий перевесит!

– Много чести, – ответил Рюрик.

Добря ойкнул, обманувшись в ожиданиях.

В тот же самый момент варягам удалось повалить Вадима на колени.

– Изверг! Дай хоть слово последнее молвить!

– Нет.

– Великие боги! Почему же вы помогаете не мне, а этому самозванцу?! – воскликнул Вадим. Молитва или проклятия слетели бы с его уст вновь, но продолжить он не сумел.

Рюрик стремительно шагнул вперед и ухватил Вадима за голову.

– Шею свернет! – ахнули в толпе.

Князь зарычал, с разворота рванул вверх. Хрустнуло, кожа на шее лопнула, кровь брызнула горячей струей. Державшие Вадима варяги отпрянули. Он же, все еще живой, взвыл, попытался воспротивиться, но следующий неистовый рывок сломал позвонки, шейные мышцы лопнули, как толстые, но гнилые канаты. Рюрик опять зарычал, ухватил крепче и скрутил голову с плеч. Вслед за ней потянулась кровавая полоска, подоспевший дружинник один ударом отсек хрящи и жилы. Руда выходила из обезглавленного тела толчками, щедро заливала и без того багряную почву.

В этот миг мало кто смог бы узнать в князе того самого Рюрика – справедливого, светлого. Он вертел мертвую голову Вадима в руках, смотрел с нечеловеческой ненавистью. Затем самолично насадил на воткнутое тут же копье и сказал, кивнув на тело:

– А это отвезите обратно, в самый Словенск. Поставьте перед домом его. Пусть родня, коли еще жива, полюбуется. Всякого, кто вознамерится похоронить, – удавить. Кровь за кровь!

…Князь ступал тяжело, лицо по-прежнему серое. После расправы над Вадимом боль и гнев не отступили. Рюрик на мгновенье застыл, запрокинул голову, подставляя лицо мелкому, моросящему дождю.

– А что с этими делать? – чуть слышно спросил дружинник, кивнул на мятежное мужичье.

Толпа горожан заколебалась. Женщины застыли, мужчины сжали кулаки, оры детей стали громче, пронзительней. Помутневший взгляд князя скользнул по толпе, губы сухие. Он вздохнул так тяжело, будто на груди покоится огромный валун, сказал бесцветно:

– Вадима в князья хотели? И чем же так полюбился? Пел,поди… Рюрик – зверь, а сам – милостивейший человек. Вольности обещал, богатства? Хотя что для мужичья богатство? Правда? Свобода?

Горожане даже не пискнули. Простолюдины опускали глаза, кто-то дрожал, кто-то хмуро рассматривал кровавое месиво под ногами. Побитые, в окровавленных рубахах и со смертельной бледностью на некогда румяных лицах.

– Не ждете милости от Рюрика, – проронил князь горько. На мгновенье туман в глазах сменился огнем, голос зазвучал хищно: – Не сдюжил Вадим, вел к свободе, а вывел на плаху. Так кто из нас двоих зверь?!

Помедлил, словно ожидая ответа. Да кто бы осмелился?

– Отпускаю! – громыхнул Рюрик.

Площадь выдохнула.

– Но с условием.

Народ вновь затаил дыханье. Добря почувствовал, как в груди вспыхнула и сразу же погасла надежда.

– Чтоб глаза мои вас больше не видели. Три дня даю! Три! После дружинники пойдут по избам, по лесам и тропам. Кого из виновных поймают – изрежут на куски и мясо по болотам раскидают. И душонки ваши подлые до скончания веков будут по миру скитаться, никогда не узнают покоя. Прочь!

Добря втянул голову в плечи, задрожал, а мамка завыла, как осиротевшая волчица. Дружинники отходили за князем, суровые и настороженные. Народ хлынул было вперед, к стене, где толпились опальные мужики, но так и не решились подойти. Мятежники не сразу сообразили, что их больше не удерживают, не охраняют, смотрели на мир озверело…