Самый далекий берег Бушков Александр

Глава десятая

Колумбы походным строем

Назавтра оказалось, что Кирьянов как в воду смотрел.

Все произошло без авралов и завывания сирен боевой тревоги (хотя таковая здесь, как выяснилось, имелась). Сразу после завтрака Шибко исчез ненадолго, а потом явился какой-то очень уж озабоченный и объявил, что труба зовет…

Неожиданности начались вскоре. И первая заключалась в том, что в каптерку вместе с ними получать скафандр пришел штандарт-полковник Зорич – во время последовавшего короткого перекура Кац шепотом сообщил Кирьянову, что это неспроста, что отец-командир собственной персоной возглавляет группу лишь в исключительных случаях, каковых лично Абрам Соломонович за три года своей службы помнит всего четыре, и это были не самые опасные задания, порой даже нельзя было понять, в чем же они, собственно говоря, заключались, однако то, что они представляли собой нечто из ряда вон выходящее, Кац знает совершенно точно и готов дать в том честное жидомасонское… Остальные старшего капитана немногословно поддержали.

Никаких пушек Митрофаныч им на сей раз не выдал, и они зашагали в соседнее здание, на стартовую, лишь с небольшими сумками, где совсем немного места занимали скафандры, в сложенном виде удивительно компактные, чуть ли не в кулаке зажать можно.

Переброска вообще-то была стандартной – если не считать, что с ними на сей раз не было ни Митрофаныча, ни шофера Васи. Восьмером они прошли в центр небольшого зала, на желтую «мишень», в точности такую, как тогда в аэропорту. Принципиальное отличие заключалось в том, что за небольшим пультом не было похмельного мужичка, а сидела там симпатичная брюнетка в идеально подогнанной униформе, та самая пассия проныры Каца. Она и повернула рубильничек совершенно будничным жестом.

И они после длившегося миг выпадения из всякой осязаемой реальности оказались на какой-то планете, где небо было почти голубым, не наблюдалось ни ветра ни облаков, а окружающий пейзаж представлял собой скучную равнину с пучками бурой травы, лишенную всяких техногенных признаков разумной деятельности. Из таковых обнаружилась лишь невиданная прежде тачка в виде овальной платформы с дюжиной сидений, накрытой прозрачным колпаком, которой управляло осьминогоподобное создание в соответствующем скафандре – блестящий шар и полдюжины гибких чешуйчатых чехлов для щупалец. На гостей оно обратило внимание не больше, чем водитель земного автобуса на каждодневных пассажиров – а впрочем, они тоже держались соответственно.

Тачка поднялась в воздух – и, набрав высоту, вместо того чтоб лечь на горизонтальный курс, продолжала вертикально переть в небеса, все увеличивая скорость (но при этом волшебным образом не чувствовалось ни малейшей перегрузки). Не прошло и минуты, как небо вокруг потемнело, стало фиолетовым, а там и черным. На нем явственно засверкали звезды. Летательный аппарат в два счета вышел на орбиту и, сбавив скорость, направился к огромному блестящему шару с несколькими прямоугольными выступами, парившему в космическом пространстве.

Кирьянов ощутил приближение чего-то необычного – он видел, как сослуживцы украдкой переглядывались, пожимали плечами, хмурились и обменивались многозначительными взглядами. Кажется, он понимал причину – знал уже достаточно.

В подавляющем своем большинстве межпланетные, межзвездные и межгалактические перелеты происходили без всякого выхода в космос, без всякой дополнительной техники – исключительно с помощью станций переброски на планетах. Встал в круг, не успел удивиться, оказался за тридевять миров… Агрегаты вроде этой орбитальной станции знаменовали нечто уникальное.

Тачка на полном ходу вошла в ближайший прямоугольник, оказавшийся чем-то вроде шлюза, влетела сквозь радужную завесу, в долю секунды погасив скорость (опять-таки пассажиры этого не ощутили вовсе), опустилась на металлическую ребристую поверхность. Тут же откинулась прозрачная овальная дверца, и осьминог в скафандре – точнее, его транслятор – ровным голосом напутствовал:

– Счастливо, ребята.

Отец-командир первым вышел под сводчатый потолок, за ним цепочкой потянулись остальные. В стене с едва слышным щелчком образовалось овальное отверстие наподобие двери, и вошел несомненный гуманоид в блестящем скафандре без шлема, чертовски похожий на землянина – всякие мелочи вроде фиолетового отлива волос, иной формы ушей и разреза глаз не следовало принимать в расчет, нельзя быть таким уж привередливым. После пилота-осьминога такой вот гуманоид представал братом родным…

– Добро пожаловать, – сказал он вежливо, но исключительно по-деловому. – Я – старший капитан Стивест, командир станции. Научная группа уже на стартовой позиции, пойдемте.

И предупредительно отступил на шаг, указывая дорогу – ни единого лишнего слова, ни единого постороннего жеста, надо полагать, служака опытный, вроде штандарт-полковника или Шибко. Прапорщик глянул на него с несомненным уважением и зашагал вслед за командиром, а за ними потянулись остальные.

Они некоторое время шагали по прямым и плавно изгибавшимся коридорам со скучными, голыми металлическими стенами, где порой помигивали цветные кружки и что-то самым загадочным образом свиристело, а порой мелодично позвякивало, и не было ни желания, ни смысла гадать, что означает эта иллюминация и эти звуки – какой нормальный землянин станет интересоваться природой шумов в моторе автобуса?

Оказались наконец в куполообразном зале с неизменной «мишенью» в центре – для разнообразия не желтой, а сиреневой. У стены рядком лежали несколько белых шаров и параллелепипедов, снабженных чем-то вроде ручек для переноски, а возле них стояла троица в скафандрах, не особенно и примечательная: гуманоид той же расы, что командир станции; галакт, больше всего напоминавший жабу ростом с метр; наконец, существо с двумя нижними конечностями и четырьмя верхними, с зеленой головой в виде сосновой шишки и глазами на стебельках. Ничего особенного, в общем.

Достаточно было одного беглого взгляда Зорича через плечо, чтобы команда браво выстроилась в шеренгу напротив этой троицы. Штандарт-полковник кратко представился по всей форме, на что существо с глазами-стебельками быстро ответило посредством транслятора:

– Очень рад, очень. Профессор… – Транслятор испустил череду мелодичных звуков, в основном гласных. – Извините, я совершенно не в курсе, как надо отвечать на все эти военные приветствия… Вы уж не посетуйте.

Кирьянов краешком глаза перехватил взгляд командира станции – тот прислонился к переборке, сложив руки на груди, сохраняя на лице невозмутимость опытного дипломата, но явно горестно вздыхая про себя – уж этот был служака, сразу видно, и не в восторге от того, что по вверенному его попечению объекту болтаются штафирки, не умеющие ни строем ходить, ни пуговицы драить.

– Вас предупредили, что мне поручено возглавить группу? – осведомился профессор у Зорича. – Вот и прекрасно… Вы уж простите великодушно, если я буду руководить как-то не так, неправильно, я попросту не знаю, как полагается…

Шибко тихонько похмыкал себе под нос, понимающе переглянувшись с командиром станции. Зорич поднял бровь – и с физиономий обоих мгновенно исчезли все посторонние эмоции.

– Я в вашем распоряжении, профессор, – сказал штандарт-полковник с восхитительной невозмутимостью. – Инструктируйте, как вам удобнее.

– Собственно говоря, инструкции будут очень простые, – сказал профессор. – Если подумать, в данном случае нет и не может быть никаких инструкций, потому что нам предстоит идти туда, куда никто прежде не попадал…

– Уписаться можно от восторга, – не разжимая губ, произнес Мухомор, за что получил от прапорщика молниеносный тычок локтем под ребро.

– Я сейчас попытаюсь объяснить предельно просто, – продолжал профессор торопливо, чуть ли не захлебываясь словами, и транслятор идеально передавал эту информацию. – Понимаете, нам впервые в истории эндомерной физики слоистых пространств четвертой группы гломоуро-кохлеоидных взаимопроникновений предстоит совершить вход в качестве материальных, физических объектов, то есть, научно говоря, во плоти и крови, непосредственно в стазисное измерение глом-континуума…

Слова были понятны каждое по отдельности – по крайней мере половина, это уж точно, – но, выпаленные скороговоркой, превращались в загадочные шаманские заклинания. Зорич, однако, слушал с непроницаемым лицом. Зеленая голова профессора приобрела фиолетовый оттенок, а стебельки глаз проворно дергались вверх-вниз, как резиновые. Кирьянов стал не на шутку подозревать, что это соответствует крайнему волнению.

Улучив подходящий момент, Зорич прервал вежливо-настойчиво:

– Я понял, профессор. Но все же, что нам предстоит делать и что мы там встретим?

– Кто бы знал, милейший, кто бы знал… – живо откликнулся профессор. – Я же объясняю: никто еще не бывал в данном пространстве, тем более в стазисном измерении… Что там и как там, не знает ни одна живая душа. С чем мы можем столкнуться, решительно неизвестно. Самая смелая задача, которую я бы решился возложить на нашу группу, сводится к тому, что мы постараемся продвинуться на некоторое расстояние и установить аппаратуру. – Одной из четырех конечностей он указал на шары и параллелепипеды, похожие на научную аппаратуру не более чем земной кирпич. – После чего постараемся вернуться сюда. Извините, но конкретизировать я решительно не в состоянии, поскольку слоистые пространства сами по себе сплошная загадка, а применительно к изгибам кохлеоидной…

– Благодарю вас, мне достаточно, – вежливо прервал Зорич.

– Разрешите дополнить? – вмешался командир станции. – Профессор, вы упустили один немаловажный аспект… Вы – научный руководитель группы. А общее командование осуществляет штандарт-полковник Зорич.

– Мне не совсем понятна эта тавтология, коллега… – протянул профессор, отсвечивая уже густо-лиловым и шевеля всеми четырьмя верхними конечностями.

– Это не тавтология, профессор, – непреклонно сказал командир. – Ваша задача состоит в том, чтобы вести научные исследования, насколько это возможно. В обязанности же штандарт-полковника входит следить за тем, чтобы представители чистой науки не особенно увлекались и не заходили слишком далеко как в прямом, так и в переносном смысле. Другими словами, при необходимости штандарт-полковник не просто может, а даже обязан решительно прервать всякие исследования, какой бы фурор для науки они ни сулили, и дать команду возвращаться.

Профессор прямо-таки подпрыгнул на месте, заливаясь лиловым:

– Вы хотите сказать, что в случае какой-то там мнимой опасности нам придется возвращаться, наплевав на научное значение?..

– Именно это я и хочу сказать, профессор, – отрезал командир, начинавший нравиться Кирьянову все больше и больше. – Группа вернется, если даже штандарт-полковнику покажется, что существует некая опасность.

– Но позвольте!

Командир с той же восхитительной непроницаемостью, свойственной Зоричу, ответил:

– Вы действительно хотите, чтобы я связался со штабом сектора и попросил отменить экспедицию ввиду обнаружившегося с первых же минут непонимания ее сути?

Кирьянов сначала решил, что профессор будет протестовать. Но даже столь оторванный от военной практики интеллигент, должно быть, прошел свой инструктаж. А у командира, надо полагать, имелись весьма обширные полномочия.

Как бы там ни было, профессор с непроизносимым именем моментально присмирел, почти вернувшись к прежнему зеленому цвету и далеко не так яростно колыша отростками. Он ответил почти смиренно:

– Хорошо, я понял, понял…

– В таком случае, прошу всех проследовать на стартовую позицию.

– Надеть скафандры. Построиться.

Через пару минут они уже стояли в центре сиреневой мишени. Кто управляет переходом, они не видели, и потому это обрушилось неожиданно: секундное растворение в небытии, чернильная тьма, ощущение, будто тебя размазало по всей необозримой Вселенной, как масло по хлебу, распад на атомы и воссоединение…

Тьма рассеялась, сознание вернулось, тела обрели прежнее состояние. Они стояли, сбившись в кучку – на белесоватой поверхности, явственно пружинившей под ногами, как резина или батут, вокруг по всем направлениям, куда ни глянь, лениво колыхалось-переливалось нечто тускло-радужное, то ли реальные потоки светящегося газа, то ли что-то вроде неощутимого полярного сияния, и над головой была та же иллюминация, причем невозможно понять, далеко ли до нее. Ничего невозможно понять: не было ни протяженности, ни четких ориентиров, ни земли, ни неба – только поверхность под ногами пока что оставалась твердой, а там – кто ее знает…

Повинуясь возбужденным воплям профессора, двое его сотрудников проворно установили приборы в ряд, откинули крышки, и вся троица присела на корточки, наблюдая мельтешение цветных огней, ярких зигзагов и непонятных символов. Судя по кудахтанью профессора, на их глазах, очень может быть, происходило нечто эпохальное и уж по крайней мере не обыденное, но Кирьянов (как и остальные, ручаться можно) не в силах был должным образом проникнуться. Не было ни грандиозного, ни примечательного – трое существ с разных, надо полагать, концов Галактики, склонились над непонятными приборами, обмениваясь то краткими, то пространными репликами, казавшимися всем непосвященным бредом сумасшедшего, абракадаброй. Где уж тут проникнуться величием научного подвига…

Вокруг все так же лениво мерцало, переливалось и струилось. Больше всего было желтого, серого и молочно-белого, хотя присутствовали и остальные цвета, как спектральные, так и оттенки во всем своем поразительном разнообразии. То ли казалось, то ли и в самом деле отовсюду доносилось нечто вроде тихого шуршания, непрерывного, однотонного.

Коснувшись плеча Кирьянова, Шибко указал на жабообразного исследователя и скупыми жестами дал понять, что обер-поручик за него несет полную ответственность. Кирьянов кивнул. Гуманоида Шибко отдал под опеку Кацу, а профессора оставил себе, в чем был резон.

– Пойдемте! – вскрикнул профессор, выпрямляясь наконец. – Это же поразительно, потрясающе! Уже первое зондирование…

– Куда? – хладнокровно осведомился Зорич.

– Да просто попробуем продвинуться вперед! Сколько можно тут торчать? – завопил он так, словно это кто-то посторонний допрежь удерживал его на месте грубой силой. – Вон туда хотя бы!

– Обращаю ваше внимание на то, что компас не работает, – ровным тоном произнес штандарт-полковник. – Как и все другие приборы ориентации.

– Так и должно быть! – воскликнул профессор. – Откуда здесь взяться магнитным силовым линиям?

– Вот и я так думаю… – сказал Зорич. – Как же мы в таком случае отыщем место, откуда можем вернуться?

– Ну это уж ваша забота! Сделайте что-нибудь, вы же профессионал в таких делах!

– Рая, – сказал штандарт-полковник. – Метку попробуй.

Фигура в блестящем скафандре кивнула угольно-черным шлемом, достала из наколенного кармана белый цилиндрик и, присев на корточки, выпустила струю распыленной ярко-алой краски.

Вот только никакого пятна на белесоватой поверхности не получилось. Вместо того чтобы застыть пятном, краска превратилась в прихотливо изгибавшиеся под ногами разводы, они расплывались, как попавшая в воду струйка чернил, становясь все бледнее и незаметнее, пока не пропали окончательно. Кто-то протяжно вздохнул.

– Ковырните, Кац, – распорядился штандарт-полковник.

Кац кивнул, выдернул из узких ножен небольшой подручный кинжальчик и, присев на корточки, погрузил лезвие в белесоватую поверхность. На поверхности не осталось ни малейшего следа. Кац, не теряя надежды, несколько раз быстро ударил наотмашь – с прежним результатом.

Зорич достал из кобуры нечто напоминавшее большой черный пистолет – у него одного имелось оружие, не полученное в каптерке, а, скорее всего, хранившееся дома. Направив ствол вертикально вниз, нажал на спуск.

Ствол на секунду окутался желто-багровым сиянием, похожим формой на небрежно смятую тряпку. Судя по непроизвольному движению Зорича, следовало ожидать чего-то совсем другого.

– Профессор, – сказал командир без выражения. – Здесь ровным счетом ничего не действует.

– А приборы-то! – азартно воскликнул профессор. – Правда, нормально работает не более половины, да и они порой то ли галиматью несут, то ли фиксируют нечто такое, чему аналогов нет…

– То-то.

– Сделайте хоть что-нибудь! Это великий момент, а мы торчим тут как… как…

– Внимание, – раздался спокойный голос Зорича. – Всем связаться тросом. Первым идет прапорщик Шибко, за ним Жакенбаев… Последним – Кац в качестве вешки-ориентира, то есть остается на прежнем месте. Начали!

– Ну вот, опять махровый антисемитизм, – грустно сказал Кац. – Вечно сваливают самое трудное на бедного еврея…

– Капитан! – В голосе Зорича зазвенел непререкаемый металл, и реплик ни с чьей стороны более не последовало, даже профессор притих.

Они отстегнули с поясов мотки тонкого белого троса, без ненужной суеты соединились в связку, словно альпинисты. Вокруг, незначительно меняя оттенки и колера, плавали полосы непонятного свечения, и шуршание не прекращалось ни на миг. У Кирьянова вдруг стали отчаянно мерзнуть ноги, но он помалкивал – если ему мерещилось, не стоило разевать рот, а если и в самом деле ногам, только ногам вдруг стало холоднее, чем остальному телу, помочь ему никто не в состоянии. По крайней мере скафандр пока выдерживает неведомое пространство, и на том спасибо – ведь индикаторы показывают, что вокруг нет не только пригодного для дыхания воздуха, но вообще никакого газа… но и наличия вакуума прибор тоже не фиксирует, и лучше над этим не задумываться, все равно ничего не поймешь, вон четверорукий спец, и тот потерял всякий апломб…

– Вперед! Осторожно, шагом! Следим за окружающим, в случае резких изменений всем вернуться на исходную позицию!

Цепочка блестящих скафандров, нанизанных на тонкий белый трос, двинулась наудачу, переступая осторожно, словно по скользкому льду. Друг от друга их отделяло метра три этой прочнейшей веревки.

Пейзаж вокруг – если только он был достоин столь высокого названия – нисколечко не менялся. Цветные потоки лениво колыхались без всякой связи с движениями и передвижениями пришельцев. Белесоватая поверхность все так же пружинила под ногами, как батут…

И вдруг Кирьянов ощутил, как она стала вздыматься. Словно нечто огромное, шарообразное поднималось вверх из глубин, образуя бугор, выгибая белесоватую гладь почти идеальной сферой слева, совсем близко от замершей цепочки незадачливых исследователей. Они застыли, как статуи, даже неугомонный профессор-энтузиаст стоял смирнехонько.

– Внимание! – раздался в наушниках нереально спокойный голос штандарт-полковника. – Всем отступить на четыре шага вправо!

Его команда была выполнена всеми до одного с похвальной быстротой, в едином порыве.

Бугор рос, поднявшись уже выше голов людей, одновременно сужаясь внизу, превращаясь в нечто напоминавшее исполинский гриб, место его соединения с поверхностью становилось тоньше, тоньше, тоньше, превращалось из ножки гриба в канат, веревку, ниточку…

Правильный шар оторвался от поверхности и очень медленно пошел вверх, по идеальной прямой. То ли он таял, то ли исчезал в нависшей над головами пелене цветного тумана. В конце концов от него не осталось и следа.

Но поверхность все так же ходила ходуном, толчки ощущались со всех сторон, в разных направлениях, казалось, они стоят на гигантской простыне, которую взяли за углы четыре великана и потряхивают все быстрее и быстрее…

– Всем назад, на исходную точку!

На этот раз профессор – прекрасно различимый среди однообразных фигур в непрозрачных снаружи шлемах, поскольку был тут единственным четвероруким – попробовал задержаться, протестовать, барахтаться, но тут же угодил в медвежьи объятия Шибко и был доставлен к исходной точке в положении, когда его нижние конечности не касались земли вовсе.

Среди радужных струй показались колонны бледного сияния, распространявшегося снизу вверх, толчки сотрясали поверхность. Кирьянов видел, как Зорич, держа обеими руками какой-то продолговатый прибор, выглядевший крайне простым, как дырокол, раз за разом щелкает им, нажимая никелированный грибок наверху. В движениях штандарт-полковника впервые обнаружилась некоторая нервозность, и это не прибавляло спокойствия, наоборот… Вокруг менялись краски, приобретая все более холодные тона – фиолетовый, бурый, черный, – великанские качели раскачивались под ногами…

И вдруг все кончилось. Они вернулись на сиреневую «мишень», по-прежнему связанные белоснежным канатиком, а в куполообразном зале, вдоль стен, стояло сплошным кольцом множество людей, точнее, множество людей и существ, несколько десятков, напряженно и неотрывно таращась на вернувшихся – иногда весьма экзотическими органами зрения, с трудом опознававшимися в качестве таковых.

Стояла тяжелая тишина. Наконец командир станции прямо-таки вбежал на концентрические сиреневые полосы, бледный, с трясущимися губами. Схватив за руку оказавшегося ближе всех – Кирьянов так и не угадал, кого, – он выговорил прерывающимся голосом:

– Семьдесят один час, ребята… Я уже и не чаял вас оттуда выдернуть…

– Семьдесят один час – чего? – послышался спокойный голос Зорича.

– Это вас не было семьдесят один час по вашему стандартному времени, – ответил командир. – Мы думали, все, получилось только с девятой попытки…

От его голоса мурашки бегали по коже. Теперь только до Кирьянова начало помаленьку доходить, что они были на волосок… что они очень даже свободно могли и не вернуться из неведомых пространств, и лучше не пытаться даже гадать, что способно было приключиться с героическими звездопроходцами в тех, ни на что не похожих краях…

Глава одиннадцатая

Кажется, чего-то удостоен…

Генерал был невероятно правильный. Генералистее некуда. Ростом чуть не под потолок, косая сажень в плечах. Правда, он оказался не человеком, его физиономия была чем-то средним между человеческим лицом и курносой, брыластой мордой бульдога, но это лишь работало на образ. Вот уж в прямом смысле зверь, а не генерал, с какой стороны ни взгляни…

Он стоял у стола в актовом зальчике, высоченный, почти квадратный, основательный и несокрушимый, как египетская пирамида, в лазоревом мундире с золотыми кометами на погонах, внушительной коллекцией неизвестных наград на груди – среди них Кирьянов с ностальгической грустью углядел российский орден Почета – плетеными золотыми аксельбантами на левом плече и широким златотканым кушаком. Его безукоризненная русская речь, звучавшая трудами транслятора, все же удивительным образом напоминала громоподобное рычание могучего зверя. Правда, Кирьянов слушал вполуха: героизм и самоотверженность… беспрецедентный шаг вперед на тернистом пути научного познания Вселенной… долг и честь… В этом отношении мало что изменилось даже под другими звездами: слова были высокие и правильные, но казались не связанными с происшедшим, раздражали глупой высокопарностью, пышной казенщиной. «Все это уже было, мой славный Арата, – процитировал он, стоя с каменным лицом. – И на Земле, и под другими звездами…»

– Короче говоря, – прорычал генерал, пристукнув лапищей по столу так, что полированная коричневая плита жалобно скрипнула. – Хорошо поработали, душу вашу за хвост и об колено! Хвалю. И отмечаю, что наш сектор, бляха-муха, опять утер нос близлежащим, соседствующим, негласно соревнующимся… Чтоб так мне и дальше, орлы и соколики! Чего там воду в ступе толочь, подходи по старшинству, получай заслуженное! Штандарт-полковник Зорич!

Так и пошло – по старшинству. Когда подошла его очередь, Кирьянов сделал пять шагов к столу, принял из черной лапищи, покрытой жесткой, морщинистой кожей, синюю плоскую коробку с каким-то затейливым золотым вензелем на крышке. Усевшись на место, украдкой заглянул. Там, на синем бархате, покоилась восьмиконечная звезда размером с блюдечко, покрытая россыпью блистающих камешков, ежесекундно менявших цвет и оттенок, разноцветными эмалями, золотыми арабесками тончайшей работы. Регалия выглядела крайне внушительно.

– Ну что, свежие кавалеры? – жизнерадостно рявкнул генерал. – Не буду вас томить казенной бодягой, вы, поди, водочки хотите откушать из полного стакана? Дело хорошее, есть повод. Генералу нальете?

Нет, генерал был правильный, и точка…

Торжество состоялось в той же каминной. Генерал поместился во главе стола, задевая потолок макушкой, покрытой не волосами, а ежиком жесткой шерсти. Держался он, как и подобало правильному служаке: не чинясь, выпил пару рюмок, благодушно порыкивая, сжевал ломоть ветчины, еще раз громогласно поздравил всех уже не казенными словесами, а потом тихонечко улетучился в сопровождении штандарт-полковника, не доводя дело до неуместного панибратства.

Вот тогда все покатилось по накатанной колее – помаленьку расстегнули кителя, а кое-кто и вовсе снял, от рюмок перешли к сосудам повместительнее, заговорили громче и раскованнее, неведомо откуда выпорхнули давешние связисточки, уже поболее числом, даже Чубурах, занимавший свое законное место на каминной доске, с уходом начальства заметно оживился, словно понимал все не хуже людей – и проворно упер со стола апельсин, не дожидаясь, пока угостят, прямо из-под руки у нацелившегося было на тот же спелый фрукт прапорщика Шибко. Последний, беззлобно ему погрозив, проворчал:

– Был бы я зоофилом, я бы тебя поимел, да ладно, живи… Ну, как настроение, обер-поручик?

Кирьянов пожал плечами, покосился на звезду, украшавшую левую сторону кителя. Не было никаких особенных чувств, хотя определенное удовлетворение имело место.

– Это и в самом деле было что-то важное? – спросил он тихо.

– Не то слово, – серьезно ответил Шибко. – Не сойти мне с этого места, гарантом буду… Не просто важное, а эпохальное. Настолько, что для нас даже определение подобрать трудно. Если обратиться к земной истории, то получается, что мы с тобой – Колумб, Гагарин, брательники Райт и Эйнштейн в одном лице, а также Фарадей, Менделеев и куча других персонажей того же полета. Я тебе не стану объяснять, что это за место, потому что сам не понимаю ни черта. Как и подавляющее большинство обитателей Галактики, я разумных имею в виду. Просто никто еще в том хреновом пространстве не бывал, только нашему профессору удалось впервые за чертову тучу лет придумать, как туда пролезть. Ну а с ним за компанию и наша дружная компашка попала в анналы и на скрижали… Так-то. Или сомневаешься? Зря.

– Как-то очень уж камерно все прошло… Не вяжется с эпохальностью.

– Ах, во-от ты о чем… Это, сокол мой, вовсе не по причине отсутствия эпохальности, а исключительно в силу галактической психологии. Не принято, понимаешь ли, награждать при большом стечении публики. Чтобы ненароком не поставить в положение обиженных тех, кто наград еще не удостоился, хотя продолжает честный труд на благо Вселенной. А награжденному, если он существо разумное, и самому должно быть неловко принимать регалию посреди выстроившихся шпалерами полков… Этика тут такая, сечешь? – Он хмыкнул. – А вообще ты, стервец, везучий. Давненько уже такого не припомню, чтобы группу награждали два раза подряд, хоть первый раз – и чисто провинциальной медалькой… Везение, давно признано, чисто физическая категория, вроде электромагнитного поля… так что надо за тебя, ценного кадра, держаться. Удачу приносишь, определенно. Выпьем, талисман двуногий?

– Выпьем, – сказал Кирьянов.

Выпили, закусили. С каминной доски свесился Чубурах, умильно косясь на полупустую бутылку недурственного коньяка и всем видом давая понять, что он тоже не прочь попробовать напиток повелителей.

– Отзынь! – прикрикнул на него Шибко. – Черт его знает, что там у тебя за метаболизм, еще копыта откинешь, стоит капельку лизнуть… Нет, я серьезно говорю, Степаныч: везет нам с тобой как утопленникам. А на эпохальность наплюй. В том-то и фокус, что оценить эту эпохальность в должной степени способна горсточка чокнутых гениев вроде нашего профессора, так было во все века, так оно и останется в любой Галактике. Широкие галактические массы, как я уже говорил, ни хрена не оценят. Как и мы сами. Вот если бы мы приволокли из неведомых глубин пространства девятиголового дракона, плюющегося огнем и матерящегося на трех наречиях, нас бы непременно показали по стерео в вечерних новостях, в лучшее время…

«Спросить у него? – подумал Кирьянов. – Нет, не тянет как-то, хотя и отношения вроде наладились…»

Удобный случай представился даже быстрее, чем он рассчитывал – в каминную вошла давешняя блондиночка, при виде которой Шибко потерял интерес ко всему окружающему, вскочил и направился навстречу. Тогда Кирьянов спокойно встал, обошел стол, миновал Жакенбаева и Трофима, по своему обыкновению дружески общавшихся немыми улыбками, Каца с его брюнеточкой, Мухомора, травившего Раечке весьма похабный анекдот. Опустился на стул рядом с Митрофанычем – пожилой оружейник по своему обыкновению восседал в полном одиночестве, с задумчивым и философским видом глядя куда-то в неведомые пространства. На его кителе поблескивала золотом какая-то медаль на широкой синей ленточке с золотыми же листьями неизвестного древа – как это порой случается, обитающее в неведомых высях начальство, удостоив непосредственных виновников торжества орденских звезд, пролило золотой медальный дождь и на всех остальных, пусть даже косвенным образом причастных к эпохальному событию. И это нам знакомо, мой славный Арата…

– Хвалю, орденоносец, – сказал Митрофаныч. – Рад тебя видеть. Мы уж тут, прости за откровенность, думали, что вам всем кирдык, такое было общее настроение… А вы вот вывернулись, не посрамили, стало быть… Хвалю. Вмажем?

– Митрофаныч, – негромко сказал Кирьянов. – Ты, часом, не в курсе, что это там за брошенные домики внизу, в распадке? Там еще два напрочь сожженных бэтээра стоят, скелеты валяются, и никто их не убирает…

Он легонечко отшатнулся от неожиданности – доброе и благодушное лицо оружейника, пожилая румяная физиономия Деда Мороза на миг стала неузнаваемо жесткой, замкнутой и злой, глаза укололи ледяным холодом. Но это тут же прошло, и собеседник стал прежним.

– Во-от оно что, – совсем тихо проговорил Митрофаныч. – Как это тебя туда занесло? Ведь занесло как-то, определенно своими глазами видел… И как ты туда вообще прошел, черт-те сколько лет было напрочь запечатано… Внутри был?

Кирьянов молча кивнул.

– И телефон звонит? – совсем шепотом спросил Митрофаныч, приблизив к нему лицо.

Кирьянов кивнул.

– Столько лет, а ничего не меняется…

– Что там было, Митрофаныч?

– Аквариум с окунями! – фыркнул тот. – Что там могло быть… Ранешняя «точка», само собой. – Он придвинулся вплотную: – Ты, главное, не болтай, никогда не стоит болтать, какие бы реформы ни веяли… Видел, стало быть, оба бэтээра? Ну-ну… Вот так они и жили – спали врозь и дети были… – Он улыбался, но глаза оставались холодными, цепкими и старыми, очень старыми. – Это все Никитка, болван лысый, мразь кукурузная, ничтожество, пидер… Он и Жорка два брата-акробата: хрен да лопата… – Оружейник шептал так, что Кирьянов чуть ли не прижимался ухом к его губам: – Xозяин в свое время не подпускал к Структуре ни Никитку, ни Жорку – оба, если копнуть поглубже, были дрянь людишки, палачи тупорылые, зато власти хотели иметь полные пригоршни… На Структуре у Хозяина другие сидели, поумнее и деловитее. Ну, понимаешь, кое-что эти все же пронюхали, оба-двое. А когда Хозяин умер… а то и не сам умер, давно слухи ходят, что помогли… одним словом, когда Хозяина не стало, эти два придурка решили, будто они теперь кумовья королю и свояки Галактике, наследнички хреновы… И послали своих волков в те места, про которые пронюхали. Только ничего путного из этого не вышло. Я ж тебе уже говорил как-то – Мильштейн был мужик крепкий, теперь таких не делают. Они там держались, пока могли, потом врубили самоликвидацию, всем документам и аппаратуре настал каюк. Мало того, Мильштейн успел дозвониться куда надо, сыграть общую тревогу. Лаврентия Палыча они тоже живым не взяли, а те, кого взяли, молчали, как жопа в гостях, тоже не пальцем деланы – Паша Судоплатов, Деканоз, Амаяк Бешеный… Одна-единственная группа и проскочила на э т у сторону. Что осталось, ты сам видел. Ту коробку, что со сквозной дырой, я сам поджег из «чертовой плювалки», а вторую напополам развалил «кладенцом» Вадик Чурилов… Ну, а с зольдатиками Жоркиными было и вовсе просто. Ребята встали к окнам, чесанули из табельного… Из здешнего табельного. Хозяин был большого ума человек, как ни посмеивались над этим втихаря, а коли приказал носить табельное, носили. И не зря, оказалось. Короче говоря, ни хрена не обломилось Никитке с Жоркой. Кого убили сгоряча, уже не воскресить, кого взяли, молчит как рыба, под дурачка косит… И ушла Структура у них меж пальцев, как песок… – Он поднял указательный палец, касаясь лица Кирьянова. – И легла, родимая, на дно, как субмарина. Она ж спрятанная всю жизнь, что в старые времена, что в нынешние. Сидит себе где-то неприметный человечек – и командует. Не швейцаром, конечно, сидит и не младшим писарем, так тоже нельзя, что уж до абсурда доводить секретность, смекаешь? Швейцар, младший писарь или там заведующий парикмахерской в своих действиях стеснены все же в силу профессии. В общем, сидят людишки не высоко и не низко, в самую плепорцию… И притихли они все, как мыши под веником, и Структура лежала себе благополучно на дне, пока не сожрали понимающие люди Никитку с Жоркой. – Он протянул руку, схватил фужер и выплеснул содержимое в рот, как воду. – А тот сучий бэтээр, верно тебе говорю, я оформил с первого выстрела, «чертова плювалка» – штука страшная, если умеешь с ней обходиться. Да и ребята у нас были, уж прости, не нынешним чета – спецотбор, спецподготовка, не то что теперь, продавщиц понапихали, зэков со стажем, чурку этого, хрен знает откуда приблудившегося… – Он присмирел, вновь таращась в пространство. – Надо же, я и не думал, что распечатали в конце концов Старый Корпус, надо будет при случае сходить посмотреть. Как-никак я там восемнадцать лет оттрубил, что одна копеечка… Но ты смотри не болтай. Ни к чему… Не будешь?

Кирьянов кивнул. Он верил и не верил. Поверить до конца, касаемо всех деталей был не готов, но кто ее знает, Структуру… Следовало признать, что он делал первые шаги по галактическим тропкам. Кто знает, как все обстояло на самом деле, и когда все началось…

Он мимолетно глянул на часы и убедился, что до заката оставался час с четвертью. Огляделся. Никто не обращал на него внимания, всем и без него было весело, разбились на пары и компании, пили, смеялись, перебрасывались старыми шутками…

А посему Кирьянов встал и, двигаясь вполне непринужденно, покинул каминную и направился к выходу.

В коридоре ему попался молчаливый ящероподобный особист – как обычно, тот медленно полз по потолку, как обычно, завидев Кирьянова, приостановился и скрипнул:

– Честь имею приветствовать, товарищ обер-поручик.

Опять-таки как обычно, Кирьянов косо глянул на него, промолчал и пошел себе дальше. Так уж повелось, он с этой традицией помаленьку свыкся: особисту на его вполне вежливое приветствие никогда не отвечали, откровенно игнорировали, не говоря уж о том, чтобы наладить хоть какое-то общение, – а он никогда не обижался и ничего более не говорил, уползая по потолку или стене с самым равнодушным видом (если только можно употреблять такие определения применительно к метровой ящерице, чья рожа во всякий миг лишена и тени эмоций).

Глава двенадцатая

Вечер над озером

Особых иллюзий он, спускаясь к озеру, не питал – терпение редко числится в списке тех достоинств, которыми обязаны обладать очаровательные и балованные девицы. Учитывая, что их группа отсутствовала на планете трое суток, с иллюзиями следовало заранее распрощаться. Не было у генеральской дочки других хлопот, кроме как терпеливо дожидаться ухажера, подобно героине рыцарского романа…

Словом, он заранее настраивал себя на спокойное, обдуманное разочарование. И, издали заметив в беседке женский силуэт, вмиг выкинул из головы эти безрадостные мысли, прибавил шагу, временами оскальзываясь на сыроватой земле, потому что в голове еще бродил хмель.

Влетел в беседку, прямо-таки задевая белоснежными крыльями за края дверного проема, за потемневшие от времени доски – Тая поднялась навстречу с широкой лавочки, тянувшейся по всему периметру немудреного дощатого строения. Ее личико было таким славным, а глаза такими радостными, что белоснежные крылья за спиной шелестели, разрастались, грозя поднять в небо…

– Пришли? – радостно выговорил Кирьянов, прекрасно сознавая, что улыбка у него не просто широченная, но еще и глупая.

– Ага, – сказала Тая. – Я ж обещала? По-моему, мы всерьез свидание назначали? Я каждый вечер исправно приходила, только тебя не было.

– Нас посылали…

– Ты знаешь, я догадывалась, – фыркнула девушка. – Я ведь каждый раз поднималась наверх – и у вас в жилом корпусе ни одно окно не горело. А обычно все горят, я ведь присмотрелась уже к поселку, начала соображать… Бог ты мой! – вскинула она брови в чуточку наигранном изумлении. – Это у тебя что? Никак, регалия?

И легонько коснулась указательным пальцем разлапистой звезды на левой стороне кителя.

– Она самая, – сказал Кирьянов. – Кажется, чего-то удостоен, награжден и назван молодцом…

– Чего-то? У отца такой нет, у него висит штук пять, но поменьше и не таких… авторитетных. Честное слово. Вы что, мимоходом Галактику спасли?

– Ты знаешь, оказалось, мы неплохо поработали, – сказал Кирьянов с откровенно мальчишеским хвастовством. – Нас даже уверяют, что мы совершили нечто эпохальное, и я этому верю…

– Расскажи.

Он мгновенно сбился с высокого штиля, пожал плечами:

– Ты знаешь, оказалось… В общем, что бы это ни было эпохальное, но выглядело оно настолько скучно и буднично, что даже рассказывать не тянет. Правда…

– Серьезно?

– Ага, – сказал Кирьянов, садясь рядом с ней на широкую и чистую деревянную скамейку, ничуть не прохладную. – Нас забросили в какое-то иное пространство, куда никто прежде не забирался, но там не было ни огнедышащих драконов, ни смерчей на полнеба… Просто что-то мерцало вокруг, глупый туман, вот и все…

– Я сразу поняла, что натура ты лирическая, – улыбнулась Тая. – Ну очень романтично описал. Просто счастье, что тебя не было с Колумбом. Представляю, как бы ты потом рассказывал: «Плыли мы это по морю, потом на берег высадились, а там деревья растут и птички порхают…»

– Что делать, – сказал Кирьянов, откинувшись на деревянную спинку в приливе блаженной, легкой усталости, перетекавшей в полное довольство жизнью. – У меня просто не было времени выдумать для тебя какую-нибудь красивую историю с галактическими вихрями, злобными монстрами и ломящимися через все преграды сверкающими звездолетами. Но я попытаюсь, обязательно.

– Не надо, – серьезно сказала Тая. – Хватит, наслушалась… Я очень рада тебя видеть, это прекрасно, что ты вернулся… Ты не думай, что я такая уж дура. И потом, каждый генерал был когда-то офицером, я генеральская дочка не так уж давно, года два… Насмотрелась. Появляется бравый офицер, пригожий и лихой, начинает нравиться, даже тянет глупостей наделать – а потом пропадает куда-то, и когда сдуру спросишь в лоб, все начинают глаза отводить, в пол смотреть с таким видом, что все ясно делается. И ничего уже не вернешь, вот что скверно. Я так рада, серьезно…

Она опустила голову, глаза были ясными и умными, а во всей позе сквозила такая беспомощность, что у Кирьянова сердце защемило совсем даже позабыто – черт знает сколько лет назад обнаружил, что влюбляться разучился, повзрослевши, утилитарного цинизма преисполнившись…

И он попросту взял ее за руку, сжал узкую теплую ладонь, снова во власти самых откровенных желаний, но еще и нешуточной нежности, как встарь, в былые времена, оказалось, вовсе не ушедшие безвозвратно.

Тая медленно подняла голову, встретила его взгляд, чуть растерянно улыбнулась, и от этой улыбки спасения абсолютно не было, он понимал, что погиб. Вот именно здесь, над этим озером, на скучной пустой планете взял и погиб.

– Видимо, это все-таки судьба, – тихо сказала Тая. – Не зря же я за тебя беспокоилась и места себе не находила, случайно такого не бывает… Нет, подожди.

Она гибко высвободилась, встала, нагнулась, выдернула из-под скамейки клетчатый плед и решительно встряхнула, разворачивая, так что он, словно волшебный ковер, устелил всю беседку, совершенно закрыв старые некрашеные доски, мягкий и пушистый. Сбросила туфельки, прошла на середину, опустилась на колени и, уронив обнаженные руки, сказала:

– Иди сюда, что мы будем друг перед другом старомодную комедию разыгрывать, обоим же хочется…

…Скучной и унылой эту планету отныне язык не поворачивался назвать, ей следовало срочно подыскать какое-то другое определение, но бравый обер-поручик Кирьянов был пока еще решительно неспособен к трезвым размышлениям. В голове царила сладкая, восхитительная пустота, когда он, нимало не озаботясь неумолимым бегом времени и ночной порой, сидел в беседке в счастливом одиночестве и смотрел на озеро с застывшей на лице бессмысленной улыбкой довольного жизнью человека.

Беседка по природе своей краснеть была не в состоянии, а вот у него до сих пор приятно горели уши, когда вспоминалось все, что было ему позволено, все изощренные фантазии и откровенные забавы при отсутствии и тени ханжества. Говоря проще, он был вымотан и опустошен, но горд собой – все было искренним и неподдельным, опровергавшим расхожие штампы о беспутных генеральских дочках и донжуанах в погонах. Настолько искренним и неподдельным, что ему было чуть жутковато.

Плохо только, что подобную лирическую нирвану ухитряются бесповоротно опошлить не только на Земле, но и под другими звездами…

Совсем неподалеку, в стороне Старого Корпуса, с оглушительным по причине тишины и безлюдья звоном разлеталось что-то стеклянное, вмазавшись со всего разгону во что-то твердое. А вслед за тем послышалось нечто среднее между кличем пещерного человека и уханьем уэллсовского марсианина, каким оно представлялось читателям классики.

«Мать вашу, и сюда добрались», – подумал Кирьянов без особенной злости, потому что любил сейчас весь мир, включая молчаливого ползучего особиста. Взглянув на часы, он присвистнул, виновато хмыкнул и вышел из беседки. Возле Старого Корпуса притихли, но, проходя мимо, он увидел на ступеньках здания с вывеской две темные фигуры. Судя по ярко-алым огонькам сигарет, это были не призраки.

– Стой! – жизнерадостно рявкнули оттуда. – Эй, Благородный Дон, а ну-ка предъяви подорожную!

Он спокойно развернулся в ту сторону и, ухмыляясь, ответил в том же высоком стиле:

– Хамье, вы же неграмотны, зачем вам подорожная?

– Потому что – бдительность, и враг не дремлет! – взревел уже другой голос совершенно не по тексту.

Кирьянов подошел, присмотрелся. На ступеньках восседал Митрофаныч, баюкая в руке бутылку, а рядом помещался кто-то незнакомый, с погонами майора и аккуратно подстриженной шкиперской бородкой.

– Костенька! – истово воскликнул Митрофаныч. – Спасибо, милый, что рассказал. Ты представляешь, здесь на кухне десять ящиков «Звездной» так и стоят нетронутыми, с той еще поры! И в комнате у меня все осталось, как было, тумбочка моя собственная, кровать, даже рубашка от ранешней формы в шифоньере завалялась… Выпей, милый, ее раньше не из опилок гнали…

И он сунул Кирьянову в руку откупоренную бутылку с высоким старомодным горлышком. Опустившись рядом на ступеньку, Кирьянов поднес сосуд к глазам. Здешняя вторая луна, та, что побольше, еще не взошла, но и зеленый серпик меньшей давал достаточно света, чтобы рассмотреть этикетку – на ней был изображен по плечи детинушка с простым и незатейливым, однако исполненным отваги и решимости лицом образцового красноармейца с музейных плакатов, в комбинизоне и странном шлеме, поневоле заставлявшем вспомнить рисунки к фантастике пятидесятых годов. Осененный развевающимся красным знаменем с серпом и молотом, детинушка соколом взирал в небо, а над ним стояло «Звездная» – тем же шрифтом, что и заголовок газеты «Правда». Сделав основательный глоток, Кирьянов убедился, что собеседник был прав – положительно не из опилок…

– Давайте знакомиться, – сказал незнакомый, пьяный значительно менее вовсе уж рассолодевшего Митрофаныча. – Майор Стрекалов, Антон Сергеевич, заведую в этом заведении четвертым сектором.

– А это что? – спросил Кирьянов.

– А, ерунда, – небрежно махнул рукой майор. – Включил – выключил, перебросил-принял… Вы, стало быть, геройствуете, а мы вас, соответственно, туда-сюда швыряем… Сплошная скука.

Внезапно отобрав у Кирьянова бутылку, Митрофаныч сделал продолжительный, устрашающий для неподготовленного зрителя глоток и, покачав у Кирьянова под носом указательным пальцем, с расстановкой протянул:

– Тс! Насчет четвертого сектора – не любопытствуй! И насчет остальных тоже. Враг по злобной своей натуре коварно бдит…

– То-то я смотрю – перископ на озере… – фыркнул майор.

Митрофаныч оскорбился:

– Па-апрашу не шутить! Идеалы не для того были созданы, чтобы о них грязные сапоги вытирали! И насчет бдительности – рано смеетесь, с-сопляки! Бдительность себя оправдывает. Если бы не бдительность, я бы сейчас, чего доброго, лежал бы где-нибудь неподалеку от Лаврентий Палыча или там Пашки Чередниченко… А так…

Наполеоновским жестом вытянув руку в сторону броневика со сквозной дырой в боку, сквозь которую виднелось озеро и звезды над ним, Митрофаныч вновь принялся рассказывать, многословно и с нешуточным надрывом, как эти коробки нахрапом, дуриком ворвались в ворота, но исключительно благодаря бдительности и высокому пониманию долга, проявленному полегшим, как один, персоналом неведомого третьего управления, агрессора уже ждали и были готовы, и он, Митрофаныч, вмиг уделал первого «чертовой плювалкой», а по второму четко, как на полигоне, рубанул «кладенцом» Вадик Чурилов, вечная ему память…

– Вы давно обнаружили, что Старый Корпус открыт? – поинтересовался майор.

– Что? – спохватился Кирьянов. – А, нет… Случайно… Гулял вот от нечего делать… А что, раньше он был закрыт? Это как?

– Надежно, – пожал плечами Стрекалов. – Силовые поля, что-то там еще… Внутрь не заходили? Зря. Серьезной документации, конечно, не осталось, но там валяется масса газет, журналов, книжек, каких вы нигде более не увидите. Вся несекретная часть библиотеки так и осталась…

– Да? – с интересом сказал Кирьянов. – Надо будет посмотреть потом.

– А допуск у т-тя есть? – грозно вопросил Митрофаныч.

– Есть, – не углубляясь в дискуссии, кратко ответил Кирьянов.

– Тогда – да, имеешь право… Секретность, хороший мой, для того и придумана, дабы… Дабы! – по буквам, внушительно воздев палец, проскандировал Митрофаныч. – Именно что – дабы! Секретность бывает не «потому что», а исключительно «дабы»! И нет на этом свете более высокого наслаждения, чем быть охваченным секретностью. Это, пацаны вы мои, в сто раз приятнее, чем драть бабу или там в ротик ей кончать. Поелику – возвышает над серой массой, не достойной допуска по второй форме или там «а-дробь-два нуля»… Это серенькие пусть думают, что Мишку Тухачевского с корешками как приговорили, так и исполнили, пусть волну гонят на лубянские подвалы и крематорий в бывшем монастыре. А мы-то знаем, под какими такими далекими звездами эти косточки догнивают и в каком секторе Галактики… Хозяин был гениального ума, и к жизни подходил, как справный мужик, у которого в хозяйстве любой ржавый гвоздик сгодится… К чему их исполнять, если на седьмой планете тройной звезды, название засекречено, некому двоякодышащих шестилапов из болота цеплять? То-то…

– Митрофаныч, – серьезно сказал майор. – А это не есть разглашение?

– Ух ты тютя моя, пусенька! – рявкнул оружейник, облапив его шею. – Кого ловишь, дурашка? Информация о Тухачевском с подельниками переведена из «железного кабинета» в спецхран относительного доступа циркуляром номер три-восемь-семь дробь два-пять от шестнадцатого ноль шестого шестьдесят девятого, подпись – гран-полковник Белосельский, печать приложена! Так-то, салажка… А то б разинул я хайло, жди…

Его так и кренило на ступеньки. Майор со вздохом поднялся:

– Помогите уж телепортировать болезного…

Кирьянов взялся помогать. Митрофаныч, пока его где вели под белы рученьки, где тащили ногами по земле в сторону поселка, особо не сопротивлялся, упоенно бормоча что-то в сущей экзальтации. Насколько удавалось понять из членораздельно произнесенного, он искренне полагал сейчас, что шагает в колонне торжественного парада в честь неведомого Кирьянову Одиннадцатого Июля. Здравицы выкрикивал, перемешивая не просто знакомые – громкие имена с совершенно неизвестными, лозунги скандировал, в конце концов с огромным воодушевлением заорал:

Потом совершенно неожиданно принял стойку «смирно» – а поскольку как раз в этот момент оба носильщика ослабили хватку, убаюканные мнимой покладистостью ноши, Митрофаныч рухнул навзничь на землю, в высокую траву, но это его нисколечко не смутило, он продолжал браво орать:

– Слушайте, – сказал Кирьянов. – Ведь перебудит всех, нарвемся…

– Милейший обер-поручик, вы недооцениваете старую закалку, – чуть пошатываясь, ответил майор Стрекалов. – Хотите фокус?