Самый далекий берег Бушков Александр

Глава тринадцатая

Дни леммингов

Повинуясь мяукающему сигналу, сопровождаемому отчаянным миганием зеленой лампочки, он осторожно стиснул затянутыми в перчатку пальцами круглый рубчатый верньер и повернул его на три деления вправо. И ничего особенного не произошло, ничего не изменилось, разве что сигнал больше не мяукал и лампочка потухла до времени.

Он достал из нагрудного кармана пачку и сунул в рот сигарету. Пальцы с «Золотой Явой» беспрепятственно миновали чуть заметно мерцавшую вокруг его головы полусферу неведомого поля – а может, и не поля, возможно, это было нечто вроде марлевой повязки, отсекавшей из окружающего воздуха, мало чем отличавшегося от земного, зловредных микробов и прочий мусор.

Планета была кислородная, но на этом ее достоинства исчерпывались целиком и полностью. Кирьянов еще ни разу не высаживался на столь неприятном «шарике» – и это определение было еще чересчур деликатным…

Небо над головой было желто-багровое, по нему тянулись длинные разлохмаченные буро-лиловые полосы – а вполне может оказаться наоборот, и буро-лиловые полосы как раз и есть кусочки небосклона, проглядывающие сквозь скопище желто-багровых облаков… За двое суток они так и не смогли определить, как же именно обстоит, где атмосфера, а где облака, на глаз не понять, с равным успехом может обернуться и так, и этак. А впрочем, какая разница? Им здесь все равно не жить, да и работать осталось всего ничего, Шибко уверяет, что смена непременно прибудет еще до захода здешнего светила (которое так и не удалось ни разу лицезреть, оно скрывалось где-то в пелене, нисколечко не проглядывало).

Справа и слева вздымались горы, скопище зазубренных пиков, которые не покорились бы и опытному альпинисту – коричневые и серые нагромождения сплошных острых граней, копьевидных вершин, отвесных склонов, глубоких пропастей, вертикальных поверхностей. Не так уж далеко за спиной они сходились в узенький проход – а перед героическими звездорубами лежала длинная равнина с полкилометра шириной, и равнину эту перегораживала цепочка из восьми очередных тачек.

На сей раз доверенная им техника представляла собой нечто вроде гигантских хоккейных шайб диаметром метров в десять и высотой не менее двух, не черных, как приличным хоккейным шайбам полагается, а белоснежных, зеркально сверкающих. Наверху помещалось углубление с удобным креслом и небольшим пультом – управлять этой штукой, а также проделывать нехитрые манипуляции с излучателями было даже проще, чем дистанционкой для телевизора, гораздо меньше кнопочек, с десяток, не более…

А впереди, метрах в ста, остановленные неизвестным излучением сверкающих машин, копошились те, ради кого их и забросили на эту долбаную планету, и они третьи сутки занимались несложной, совершенно не опасной, но монотонной и оттого надоевшей хуже горькой редьки работой. И неизвестно, что было хуже: работа или утомительное безделье, на сей раз длившееся уже более трех часов…

Впереди, насколько хватало взгляда, копошились тесно сбившиеся в кучи странные создания – нечто вроде оживших абстрактных скульптур, созданных не самым талантливым ваятелем. Или овеществленных видений законченного наркомана.

Если взять несколько вязанок длинных темно-коричневых мочалок и кое-как соединить их в некое подобие снопов, то примерно так это и будет выглядеть. Оживший сноп мочалок, груда длинных перепутанных волокон, сквозь которую проглядывает нечто вроде черного каркаса из палок, а в верхней части светится цепочка желтых шариков – то ли органы зрения, то ли… Да черт его знает, кому это интересно? Понаблюдав за скопищем мочалок третьи сутки, Кирьянов все же склонен был считать, что это глаза, но не взялся бы рьяно защищать свою гипотезу, благо от него это и не требовалось…

Да мать вашу за ногу! По необозримому скопищу загадочных аборигенов словно прошли широкие медленные волны, вся эта орда заколыхалась, поднялась над землей, сразу прибавив в высоте вдвое, тупо и нерассуждающе хлынула вперед, прямо на цепочку сверкающих боевых колесниц – а может, попросту пожарных машин.

Все это было до такой степени знакомо уже, обрыдло в высшей степени и не таило неожиданностей. Кирьянов вывел тот же верньер еще на три красных деления правее. Судя по реакции скопища, остальные в похвальном темпе проделали то же самое, результатом их трудов стала опять-таки привычная картина: коричневые существа, как-то ухитряясь не перепутаться разлохмаченными волокнами, отхлынули назад, на несколько метров, сбиваясь в компактную массу, едва ли не спрессовываясь в живую, колышущуюся стену.

Насколько можно судить по наработанному уже опыту, это сулило очередную передышку на пару часов. Убрав руки с пульта, Кирьянов зажег очередную сигарету, потом, не удержавшись, коснулся пояса и убрал «звуковой щит».

Все то же самое, разумеется. Как и в прошлые разы.

На него обрушилась лавина совершенно непонятных звуков – потрескивание, громкое, глухое и непрестанное, нечто вроде свиристенья, пронзительные писки, что-то вроде хриплого карканья и скрежета, хлопки, более всего напоминавшие звуки, с какими лопаются воздушные шарики.

Здесь и не пахло членораздельной речью, разумными словами, иначе транслятор непременно ухватил бы таковые и прилежно перетолмачил, как ему и положено. И тем не менее Кирьянов неким то ли восьмым, то ли девятым чувством улавливал смысл. Он не мог бы объяснить, как это получается, но руку дал бы на отсечение, что смысл улавливает…

Это была беда.

От метлообразных чудовищ веяло несчастьем, бедой, трагедией, катастрофой, чем-то роковым и неумолимым, гнавшим стадо аборигенов вперед и вперед, словно скопище леммингов. Окажись вместо передвижных излучателей шеренга неутомимо работающих пулеметов, они с тем же тупым упорством лезли бы вперед, на пару часов притихая после невидимого лучевого удара – такое было у него впечатление. А временами казалось, что от колыхавшейся на равнине орды густо веет волнами тяжелого и неприятного запаха – опять-таки запаха несчастья и беды, трагедии и боли.

Вот это уже было чистейшей воды самовнушение, мерцающий колпак надежно ограждал не только от пыли и бактерий, но и от любых запахов – и все же Кирьянов порой ловил себя на том, что хочется поплотнее забить ноздри ватой, которую здесь неоткуда взять…

Он коснулся кругляшка на поясе, и звуки моментально утихли, но не прошло навязчивое ощущение, будто с равнины воняет грязными лохмотьями и гнойными язвами, болезнью и бедой…

Ладно, они притихли пока что. Еще пару часов изнывать от безделья, а вот сигареты кончаются, не рассчитал…

– Абрам Соломоныч, господин жидомасон! – позвал он негромко. – У вас как насчет табачку? В палатку тащиться неохота…

– Какой разговор, Костя? Подходите.

Кирьянов, беглым взглядом окинув нехитрые приборы и убедившись, что все в порядке, спустился по узенькой сверкающей лесенке, пошел к соседней тачке, откуда уже проворно спускался Кац. Далеко позади стояла их обычная палатка, и никого возле нее не было: всех усадили за пульты тачек, даже Васю с Митрофанычем.

Они встретились как раз на полпути, Кирьянов взял у напарника запечатанную пачку, благо у того это была не последняя. Щелкнув зажигалкой, спросил:

– Соломоныч, вы видели? Иные из них определенно тащат с собой какие-то пожитки. Что-то вроде сеток, неизвестно из чего сплетенных, а там у них что-то навалено непонятное…

– И что? – устало пожал плечами маленький носатый Кац.

– Да ничего, – ответил тем же жестом Кирьянов. – Но это определенно пожитки… А звуки слышали?

– Я «щит» включаю.

– Я тоже. Но иногда тянет послушать.

– А зачем, Костя? Какой смысл?

– А без всякого смысла, – сказал Кирьянов. – У них что-то случилось, полное впечатление…

– Вполне может быть. И что, нам легче будет, если мы поймем, что именно? У нас задача и точный приказ…

– Ну да, – сказал Кирьянов. – А если что не так – не наше дело, как говорится, родина велела… – И он немелодично мурлыкал дальше: – Как сладко быть ни в чем не виноватым, солдатом, солдатом…

– Мы все же пожарные скорее, а не солдаты, – сказал Кац. – Не принимайте все так близко к сердцу, душевно вам советую. Я за три года навидался сцен и загадочнее, и, пожалуй что, гораздо печальнее. Вы привыкайте. Это надолго – я имею в виду, служба.

– Она вам нравится?

Кац пожал плечами:

– Я как-то и не задумывался в этом аспекте… Как это служба может нравиться или не нравиться? Коли она – служба? Нужно держать равнение в шеренге…

– А все же?

– Костя, мы все через это прошли, – сказал Кац негромко. – Сначала многое кажется бессмысленным и нелепым, потом втягиваешься. Главное, совершенно точно известно, что нас никогда не заставят делать ничего по-настоящему плохое, уж поверьте изрядно пожившему на этом свете старому еврею. Но это еще не самое главное. А самое главное… Самое главное, пожалуй, в том, что здесь нет антисемитизма, что как нельзя более по душе старому Кацу. Между прочим, здесь нет также и тени русофобии, что должно быть как нельзя более по душе вам. Здесь вообще нет никаких «фобий» и «измов», этот мир настолько прекрасен, несмотря на то, что порой скучен беспросветно, неинтересен в той его части, что довелось увидеть, даже уныл…

– Душу щемит от этой красоты, – саркастически ухмыльнулся Кирьянов.

Глаза Каца были большими и печальными.

– Это оттого, Костенька, что вы, в общем, благополучный пожарный, – сказал он совсем тихо. – А вот попробуйте представить себя в месте под названием Аушвиц… слышали про такое место? И попробуйте представить, что вас в этом Аушвице взяли за локоток, отвели в угол и предложили более там не быть, и все, что обещали, вот поразительно, оказалось чистой правдой, а не бредом спятившего соседа по бараку…

Кирьянов сглотнул застрявший в горле комок и с трудом выговорил:

– Шутите?

– Шучу, шучу, конечно, – ответил Кац с принужденной улыбкой. – Что еще делать прожженному жидомасону, как не пудрить мозги рослому, бесхитростному и красивому русскому парню? Карма такая… У меня, кажется, индикатор пищит?

Он резко отвернулся и пошел, почти побежал к своей сверкающей тачке. Кирьянов долго смотрел ему вслед в тяжелом раздумье, потом плюнул, дернул головой и взобрался на свое место, злясь на себя за то, что не знает, как отнестись к услышанному. Временами окружающее казалось ему неустойчивым и зыбким, странной смесью сна и яви, он не мог отличить правду от баек, истину от вранья, мучительно продирался к неким откровениям, вот только не знал, стоит ли это делать вообще, не знал, существует ли законченная, неподдельная и всеобъемлющая истина. Она открывалась как-то по кусочкам, урывками и случайными озарениями, и за крохами точного знания, он знал совершенно точно, высилась такая громада непознанного, что руки опускались…

Расфилософствовался, топорник, одернул он себя, ловко взбираясь по сверкающей лесенке. Самое подходящее занятие для рядового галактического пехотинца, никогда не ощущавшего желания уподобиться Канту, Шопенгауэру и даже доценту-соседу из пятой квартиры… Интересно, зачем тебе абсолютная и всеобъемлющая истина, даже если она существует? Тайка и без философических рассуждений принимает, каков есть, да и остальные…

Он с угрюмым вздохом откинулся на спинку кресла, присмотрелся. Да, это были пожитки – набитые чем-то сетки, продолговатые предметы, чересчур правильной, рукотворной формы, непохожей на игры природы с деревом и камнем… Ну и что?

Вдали показался приближавшийся с приличной скоростью летательный аппарат, обтекаемый, небольшой, сверкавший. Не издавая ни малейшего шума, он пронесся высоко над скопищем метлообразных существ, не обративших на него ровным счетом никакого внимания, вмиг погасил скорость – только что несся быстрее иного истребителя и вот уже висит над бурой каменистой землей рядом с тачкой Кирьянова.

Опустился наземь, едва слышно захрустели мелкие камешки, придавленные плоским брюхом. Колпак откинулся, выпрыгнул прапорщик Шибко, быстро оглядевшись, взлетел к Кирьянову с обезьяньим проворством.

– Держите? – спросил он вяло, доставая сигареты.

– Держим, – сказал Кирьянов. – Три раза лезли вперед, три раза откатывались. Рутина…

– Терпи, обер, – фыркнул Шибко. – Не каждый же раз героически зарабатывать приличные ордена в роли Колумбов и Магелланов…

– Что там? – спросил Кирьянов, кивнув вперед, в ту сторону, откуда прапорщик прилетел.

– Да ни хрена хорошего, – поморщился Шибко. – Ни просвета. Километра на три по долине – сплошные метелки. Помнишь долбаные времена борьбы с алкоголизмом, когда в магазин и с талонами было не пролезть, кроме как по головам? Вот такая картина. Классическая очередь в винный. Ордами прут…

– Зачем?

Шибко посмотрел на него устало и насмешливо, щелчком отправил окурок за борт тачки:

– Степаныч, как мужик мужику: звездоруб из тебя получается вполне приличный, и хотел бы, да не придерешься. Но я тебя душевно прошу: брось ты, как дите в зоопарке, ежеминутно пальцем тыкать во все стороны да ныть, зачем оно, почему и откуда… По большому счету, оно нам на хрен не надо. Легче тебе станет, если будешь знатъ, что это беженцы племени Мапиндузи, пустившиеся в паломничество во исполнение заветов блямбовизма, воплощенного в учении святого Чупахи? Это я, если ты не понял, на ходу выдумываю… Ты еще столько всякого насмотришься, что гляделки устанут. Слушай лучше приятную новость. Нас вот-вот сменят, группа из соседнего сектора уже на подходе.

Кирьянов облегченно выругался, вмиг позабыв о колыхавшемся совсем близко океане коричневых метелок.

– Так-то, – осклабился Шибко, похлопав его по плечу. – Совсем другое выражение морды лица… Ага!

Кирьянов проследил за его взглядом. С противоположной стороны медленно приближалась тачка уже знакомой системы – овальная платформа с сиденьями, накрытая прозрачным колпаком, вызывавшая не больше эмоций, чем мусороуборочная машина на земле.

– Пошли, – сказал Шибко. – Интересно, кого нам на смену кинули.

Из образовавшегося в прозрачном колпаке проема вереницей тянулись фигуры в скафандрах. Парочка человекоподобных, нечто вроде гигантского богомола с фасеточными сиреневыми глазищами, жвалами и толстыми усиками, мохнатая физиономия с тремя горящими сквозь завитки курчавой шерсти зелеными глазами, парочка жабообразных, и каждый знает свое место в шеренге, сразу ясно: группа слаженная, видавшая виды…

Обогнав своих, к ним приблизился гуманоид с уверенными повадками командира. Кирьянов с вялым, едва тлевшим любопытством уставился на него, гадая, где могут обитать подобные чернокожие великаны, и тут до него дошло, что это определенно не инопланетник, а самый натуральный негр, судя по сложению, завербованный где-нибудь в боксерском клубе…

Черный великан лихо отмахнул ладонью от виска:

– Флаг-майор Гамильтон, имею указание вас сменить. – Он присмотрелся к обоим, блеснул белоснежной улыбкой: – Парни, вы, часом, не с Земли? Что-то рожи ваши у меня с Солнечной системой ассоциируются… я сам из Кентукки, если кому интересно.

– Солнечная система, Земля, Россия, – с ухмылочкой ответил Шибко.

– Ну, я ж чуял! Не первый год по Галактике шлепаем, чутье, оно себя оправдывает! – Он повернулся к своему воинству и взревел: – Шер-ренгой стройся в положении «вольно»! Как оно тут, прапорщик?

– Бодяга, – сказал Шибко лениво. – Третьи сутки воду в ступе толчем.

– Начальство поблизости есть?

– Слава богу, ни единого…

– Ну и отлично! – громыхнул чернокожий флаг-майор, извлекая из набедренного кармана большую плоскую фляжку. – Махнем по глоточку за галактическое братство?

Шибко церемонно сказал:

– С точки зрения постоянной Планка и учетом гравитационных возмущений в секторе – самое уместное в данный момент предложение…

– А я что говорю? Поехали!

Глава четырнадцатая

Гости ночной порой

Он спал беспокойно – мерещилась какая-то чепуха, смесь пережитого в разных уголках Галактики и откровенных кошмаров, тягомотная и унылая. То он стоял на берегу своего озера, поджидая Таю, но вместо нее со стороны генеральских дач приближалось что-то, не имевшее четких форм, обтекаемо-склизкое, бледно-зеленое, уставившееся тусклыми желтыми бельмами – причем не было страха, во сне Кирьянов совершенно точно знал, что происходит нечто ожидаемое. То его забрасывали на какую-то заснеженную планету в совершеннейшем одиночестве, ласково уговаривая, что потерпеть на боевом дежурстве придется всего ничего, лет двадцать, а потом обязательно пришлют напарника, правда, если получится, – и вот этот кошмар, лишенный омерзительных образов и реальной угрозы, был настолько страшным, что Кирьянов проснулся, как от толчка…

И довольно быстро понял, что его в самом деле толкнули – или попросту грубо потрясли за плечо. В спальне стояла темнота, но на фоне окна – штору он, конечно же, не задернул, ни к чему было – явственно виднелся силуэт человека, и кто-то цепко держал его за оба запястья, а чья-то бесцеремонная рука шарила под подушкой, и склонившиеся над ним были вполне материальные, это уже не сон, это самая доподлинная явь…

– В чем дело? – недоуменно спросил он.

– Молчать, тварь! – шепотом рявкнул кто-то в самое ухо. – Мозги вышибу! Молчать!

В висок ему упиралось что-то твердое, холодное и вроде бы округлое, судя по ощущению.

Кирьянов поежился – дело в том, что предмет, вошедший в непосредственное соприкосновение с виском, чрезвычайно напоминал пистолетное дуло. Насколько удавалось определить, по комнате осторожно передвигались три-четыре человека, не меньше.

– Тихо, тихо, – негромко произнес над ним другой голос, уверенный, властный и насмешливый. – Не надо дергаться. Не жульманы в гости зашли, не гоп-стопники, а вполне приличные и где-то в чем-то милые и душевные люди… НКВД, управление «Кассиопея». Доводилось слышать о таком заведении, господин Гурьянов? Только, я вас умоляю, целку не строим… Свет.

На столике щелкнул выключатель его собственной настольной лампы, и ослепительный свет ударил в лицо. Он зажмурился, что помогло плохо. Кто-то передвинул лампу, и глазам немного полегчало, теперь свет бил на постель в ногах.

Твердый предмет отодвинулся от виска, но вместо этого оба его запястья крепко прижали к постели цепкие, умелые и сильные лапы. От субъектов, державших его за руки, пахло табаком, одеколоном и гуталином.

Скрипнул передвигаемый стул, кто-то уселся рядом с постелью – обладатель того самого начальственно-насмешливого голоса.

– У нас совершенно нет времени, Гурьянов, – сказал он холодно. – Поэтому беседу придется вести в быстром темпе, чечеточном, я бы выразился, уж безусловно не танго… Нет у меня времени танцевать с вами медленное танго.

– Что вам…

– Что нам нужно? – понятливо подхватил голос. – Уж, безусловно, не часы с ночного столика. Расклад простой: вы мне быстренько рассказываете, кто передал в Амстердаме мальчикам Троцкого папку с документацией по альтаирскому направлению… и мы, очень может случиться, расходимся вполне мирно. Конечно, не буду лукавить, предварительно мы бюрократическим образом оформим некие нежные отношения. Это – если не вздумаете вилять. Прежде чем извиваться, надобно вам знать, что Мирского мы повязали, как пучок редиски. В Киеве, не дожидаясь, когда пересечет границу. Буду с вами предельно откровенен, дружище: с Максом так не получилось, ваш Максик обладал неплохой реакцией и стрелять умел, так что не удалось живьем… Но Мирский выболтал столько, что вам и запираться, в общем, глупо… Ну? Кто попятил папку, я уже знаю. А вот кто передал ее Левиным мальчикам – пока нет. Но горю желанием узнать… Исповедуйтесь, родной!

В его голосе звучала серьезная, нешуточная деловитость. Все происходившее никак не напоминало ни сон, ни розыгрыш…

– Да послушайте вы…

– Слушаю. Кто был в Амстердаме?

– Это ошибка какая-то…

– А я ведь предлагал по-хорошему, – грустно сказал невидимый собеседник. – Что там у него по ориентировке, Коля? Пассивной педерастии не отмечено?

– Да нет, – торопливо ответил кто-то другой. – Баб дерет, как нормальный.

– Это великолепно, – задумчиво произнес человек, определенно бывший здесь старшим. – Это замечательно… Упрощает задачу. Хоть он и не Кащей Бессмертный, но смерть у него в яйце…

В круге света появилась рука в черной кожаной перчатке. Кирьянов прекрасно видел рукав старомодной гимнастерки – из хорошего материала, светло-зеленый, с вышитой красным и золотым эмблемой на рукаве. Там были щит и меч, там были серп и молот, но центральное место занимала восьмиконечная звезда с разновеликими лучами, в точности такая, как на рукаве его собственного кителя… Все это было настолько нелепо и жутко, что у него пропал голос.

Простыня отлетела в сторону, рука в черной перчатке обхватила его гениталии и легонько надавила, самую чуточку, но и этого хватило, чтобы взвыть от тупой боли. Правда, один из стоявших по бокам тут же зажал ему горло, и вопля не получилось.

– Это, как вы понимаете, легонькая демонстрация, – сказал старший. – Но если ты мне начнешь целку изображать, давану уже по-настоящему, от души. Только хрупнет… Ну, ты будешь колоться или как?

– Идиоты! – прохрипел Кирьянов, смаргивая выступившие на глазах слезы от боли. – Кирьянов моя фамилия, никакой я не Гурьянов, при чем тут Троцкий? Вы куда вломились, дуболомы?

– Интересно, – сказал старший, не убирая руки. – Несколько неожиданный поворот беседы…

– Сергей Семенович… – послышался рядом почтительный шепот.

– Ну?

Шепот стал вовсе неразборчивым и откровенно взволнованным.

– Твою мать… – с чувством произнес старший. – Точно?

– Посмотрите вон…

– Вот именно, идиоты, посмотрите! – придушенно произнес Кирьянов, чувствуя на горле сильные пальцы. – В столе, в верхнем ящике, там все написано…

– Коля… – веско произнес старший.

Послышались шаги, легонький скрип выдвигаемого ящика. Кирьянов зло хмыкнул. Там, в верхнем ящике, лежала оформленная по всем здешним правилам грамота на орден, выполненная на левой половине какими-то загадочными знаками, а на правой – классическими русскими буквами. Красивая грамота с голограммами, печатями и эмблемами, где синим по светло-желтому были прописаны его звание и фамилия с именем-отчеством.

– Сергей Семенович… – произнес невидимый Коля убитым тоном гофмаршала, у которого посреди большого королевского приема вдруг упали шитые золотом панталоны, открыв ситцевые трусы в дырках и заткнутую за резинку оных украденную золотую ложку с алмазным вензелем сурового монарха…

– Что?

– Вы уж сами посмотрите…

Старший встал, исчез в темноте. Вспыхнул узкий луч фонарика, послышалась энергичная матерщина. Тут же вернувшись, старший склонился над распластанным Кирьяновым:

– Это что, четвертая плоскость?

Ободренный впервые зазвучавшими в этом голосе нотками неуверенности, Кирьянов злорадно ответил:

– Представления не имею, четвертая или пятая с половиной. Одно знаю: вас, клоунов, здесь быть не должно, вы куда-то не туда забурились, идиоты! Не знаю, как там у вас, не бывал, а у нас Троцкий лет шестьдесят как помер!

– Приятно слышать… – сказал старший, отчаянно пытаясь обрести прежний напор. – Ну, полежите пока…

По комнате метались уже три луча сильных фонариков. Кто-то вышел в кабинет и вскоре вернулся, протянул испуганно и тоскливо:

– Сергей Семенович, бля буду, это не та плоскость…

– Вы бы хоть компас завели, Колумбы! – воскликнул приободренный Кирьянов.

– Тихо, тихо, – посоветовал старший не особенно и помягчевшим голосом. – Не выступайте, не на трибуне… Ну что, товарищи дорогие? Не опять, так снова? Быстренько определите меж собой, кому из вас раком становиться – потому что кому-то непременно придется…

– Сергей Семенович… Расчетчик сбился, показал в правом окошечке не пятерку после запятой, а…

– Расчетчик – машина тонкая и где-то даже умная, – сказал старший. – Но вот в блудливых рученьках она… Ладно. Извините, товарищ Кирьянов, простите великодушно, обшибочка вышла, никто не гарантирован и не застрахован… Случается из-за таких вот разгильдяев, чего уж там… Виновные, как говорится, понесут…

Правда, особого раскаяния в его голосе не чувствовалось, скорее уж легкая досада.

– Сергей Семенович…

– А?

– Это, точно, четвертая… Плоскость «Зет». Хозяйство Зорича.

– Ну и?

Голос предложил с нешуточным азартом:

– Сергей Семеныч, а давайте этого грохнем! Не подписку ж с него брать? Сохранение тайны и вообще… Не люблю я эту белогвардейскую рожу, с души воротит… Кто узнает? Острую сердечную недостаточность ему по счету «раз»…

– Это самодеятельность, Вадичка, – сказал старший небрежно. – Весьма даже непозволительная. Мне этот недобитый гад тоже не по душе, но нет у нас полномочий пакостить в сопряженной плоскости, тут свое начальство и свои органы…

– Так сил же нет смотреть! Развели тут…

– Я с тобой потом поговорю, – пообещал старший. – Вдумчиво и подробно. Чтобы не декаденствовал и не подменял собою инстанции… – Он наклонился к Кирьянову, стягивая черную перчатку. – В общем, извините, товарищ обер-поручик, оргвыводы последуют, гарантирую, с занесением и распубликованием, как положено, инстанции исправят отдельные нетипичные ошибки и головотяпство… Мы уж пойдем, ладно? Так что еще раз звиняйте…

И в следующий миг короткий умелый удар чиркнул Кирьянову по горлу, на несколько секунд совершенно лишив дыхания, цепкие лапы разжались, и старший прикрикнул:

– Ноги в руки! Навести прежний порядок, ничего не брать… Коля, тебя касается!

– А тут и нечего поправлять…

Несколько пар ног энергично затопотали к выходу, пока Кирьянов корчился от боли – в глотку словно колышек загнали. Когда чуть-чуть отпуcтило, он вскочил, не теряя времени, кинулся следом, злой как черт от боли, унижения и обиды, как был, в трусах, вдогонку освещенным странным неярким сиянием силуэтам.

Входной двери словно бы и не было, на ее месте зиял квадратный проем, обрамленный множеством слабо мигающих огоньков, там, внутри маячили какие-то зеркальные поверхности, трубчатые конструкции, выгнувшиеся аркой, и под эту арку торопливо ныряли один за другим ночные гости.

Настигнув последнего, Кирьянов от всей изобиженной души припечатал ему кулаком по загривку и, вот везение, успел – человек в туго подпоясанной широким ремнем старомодной гимнастерке охнул и с матерным рявканьем полетел головой вперед прямо под арку.

И тут же все растаяло в беззвучной вспышке, обдавшей волной сухого жара. Кирьянов, потеряв опору под ногами, полетел на пол в коридоре, ушиб локти и колени, обрушился с таким грохотом, словно шкаф уронили.

Неуклюже поднялся, вне себя от ярости. Коридор был пуст, мягким приглушенным светом сияли лампы. Потом приоткрылась дверь, высунулся майор Стрекалов, всклокоченный, тоже в одних трусах, но вовсе не казавшийся вырванным из сна.

– Белая горячка или тревога? – поинтересовался он живо. – Вроде бы стадо слонов протопало…

Кирьянов оглянулся – дверь его квартиры вновь возникла из ниоткуда, аккуратно затворенная.

– Что за фокусы?

– Не поверите, – зло сказал Кирьянов. – Козлы, мать их…

– Кто опять? – Он присмотрелся. – Заходите-ка, определенно что-то стряслось. У меня лекарства навалом…

– А удобно?

– А чего ж неудобного?

Поколебавшись, Кирьянов вошел. Майор проворно достал из шкафчика бутылку микстуры известной фармацевтической фирмы «Хеннесси» и два стаканчика из черненого серебра. Наполнил опытной рукой.

Кирьянов прислушался. В спальне определенно скрипнули пружины, кто-то ворохнулся на постели. Интересно, кто? Девочка-связистка или воплощенная кнопкой мечта?

– А…

– А подождет, – сказал майор, перехватив его взгляд. – Никуда не денется. Ну, за кибернетику…

Кирьянов осушил свою «микстуру» единым духом, помотал головой:

– М-мать, вот о таком меня точно не предупреждали…

– Кратенько, в нескольких словах, – без всякого удивления сказал Стрекалов.

Выслушав краткое объяснение, он преспокойно пожал плечами:

– Ну, бывает. Дело житейское. Кто квартирой ошибется, кто плоскостью. Аппаратура-то наверняка примитивная, первых выпусков, детство человечества…

– Они говорили, что из НКВД…

– Ну и что? – с тем же видом величайшего спокойствия сказал майор. – Не разобрались еще, где очутились? – Он черкнул пальцем по воздуху.

Прямо перед ним повисла призрачная клавиатура, словно нарисованная розовым светом. Стрекалов небрежно коснулся пары значков, присмотрелся к зеленым кривым и сине-желтым знакам, возникшим повыше клавишей, вновь пожал плечами:

– «Кассиопея», говорите? Никакой это не бином Ньютона… Объясняя так примитивно, насколько это возможно, к нам по ошибке нагрянули ребятки из шестой плоскости отрицательной абсциссы, многоточие-слоистости четвертого многоточие-пространства. – Он предупредительно пояснил: – Слово «многоточие» я произношу вместо длиннейших обозначений координат континуумов, в которых вы все равно не разберетесь, не будучи специалистом…

– Большое спасибо, спасибо огромное, – сказал Кирьянов, понурясь на табурете. – Что бы я без вас делал… отрицательная абсцисса, конечно… А совсем просто нельзя?

– Ну… Структура не просто грандиозна и необорима. Она еще предельно разветвленная, слоистая, взаимопересекающаяся, состоит из неисчислимого множества миров параллельных, перпендикулярных, взаимно пересеченных, соседствующих… А, да что там. Вы вспомните всю прочитанную фантастику, сложите вместе и умножьте раз в десять степень сложности… Вот и все, если совсем просто.

– Подождите, – хрипло сказал Кирьянов. – Вы хотите сказать, не только пространство, а еще и время?

– Головоломная и запутанная это штука – Структура…

– Налейте еще.

– Извольте, чего жалеть…

– Что же, мне безоговорочно верить Митрофанычу?

– Вот уж чего не следует делать, так это безоговорочно ему верить, – усмехнулся Стрекалов. – Старая школа, знаете ли, своя специфика, эти ребята сызмальства приучены так виртуозно перемешивать правду с дезой, что через их россказни надо продираться. Но в главном я бы ему на вашем месте верил. Старушка Структура гораздо старше, чем может показаться.

– М-мать… – сказал Кирьянов, отставив пустой стакашек. – Куда я попал?

– В Структуру, мил друг, в нее, родимую…

– Подождите. Вы что, хотите сказать, что где-то там, в соседних плоскостях, Троцкий и в самом деле…

– Ну что вы прицепились к Троцкому? Не он единственный, там масса игроков… Ну да, а что особенного? Степаныч, вам пора отучаться от местечкового кругозора. Полагаете, в тридцатых вся эта компашка рвала друг другу глотки исключительно ради кресла в Кремле? Ради нашего шарика? Скажу по совести: я не до конца верю Митрофанычу в части того, что именно он конвоировал к месту назначения Михал Николаича со сподвижниками, но нисколечко не сомневаюсь: в свой последний час эта компания, я о проигравших, увидела отнюдь не то, что ожидала увидеть… И очень даже возможно, что косточки их в самом деле обсасывал какой-нибудь шестилапый пятихрен при свете двух солнц или пяти лун… Ну, возьмите себя в руки, вы же должны быть психологически подготовлены многолетним и систематическим чтением фантастики. На страницы коей, если уж мы беседуем откровенно, иногда прорывалось некое отражение взаправдашней реальности – когда по недосмотру контроля, ибо всего не охватишь, когда в рамках неких проектов, рожденных многоопытными спецами из недр Структуры… Я бы мог навскидку назвать вам пару-тройку имен, но боюсь, вы тогда окончательно расклеитесь. У вас и сейчас-то вид крайне предосудительный… Выпьем, что ли?

Глядя сквозь него, Кирьянов произнес, обращаясь скорее к самому себе:

– Интересно, сколько еще будет сюрпризов?

– Поскольку, как известно, Вселенная бесконечна, то и сюрпризы, соответственно… Знаете что? Напишите жалобу. Я не шучу. Жалобу по всей форме. Незаконное вторжение в результате халатности, моральный и материальный ущерб… Кое-кому непременно строгача влепят, лычку снимут, квартальной премии лишат…

– Да пошли они… – зло сказал Кирьянов. – Черт, я только-только начал осваиваться и привыкать…

– В этом и ошибка, – серьезно сказал майор. – Слишком рано вам успокаиваться и привыкать. Настолько рано…

– Жизни-то хватит? – печально усмехнулся Кирьянов.

– Ну, не бросайтесь из одной крайности в другую… Вообще не считайте, будто с вами произошло нечто новое. С какой это, интересно, стати? – Майор проворно наполнил стаканчики. – Весь грустный юмор ситуации в том, что ничего принципиально нового с вами не произошло. Что, у нашей далекой Родины нет своих строго охраняемых государственных тайн? Которые иногда выплывают на свет, а иногда и нет? Навалом – как в любой другой стране. И устойчивых мифологем навалом. 3десь – по большому счету, то же самое. Ничего нового. Тайны, которые понемногу раскрываются, и мифы, которые со временем рушатся… И если каждый раз приходить в уныние, обнаружив, что вам о чем-то врали, а на самом деле было совсем даже не так… Не стоит оно того. Это я вам точно говорю, как доморощенный философ-стоик. Строго говоря, мы с вами Земли и не покидали – наша Земля просто раздвинулась до немыслимых пределов. Разве что за границей стратосферы малость чище, гуманнее и мирнее… Всего делов!

Глава пятнадцатая

Гости ясным днем

Столовая, рассчитанная человек на пятьдесят, была пуста – все-таки здешняя жизнь была далека от казарменного распорядка, к тому же связисты и транспортники, работавшие по своим графикам, и есть ходили по другому расписанию, как кому выпадет. Кирьянов разделывался со своим десертом – инопланетными фруктами неведомо из какого уголка Галактики – в полном одиночестве.

Возникший в дверях Миша Мухомор направился прямо к его столику своей расхлябанной походочкой, но не сел, остановился над плечом Кирьянова, насвистывая сквозь зубы, нетерпеливо притопывая.

– Что, начальство вызывает? – спросил Кирьянов, запихивая в рот сразу три последних ломтика, ноздреватых, синих с желтыми точками. Ломтики растаяли сами по себе, истекая густым соком.

– А? Да нет… Степаныч, нам бы потолковать душевно…

– Давай.

– Да нет, не тут. Мало ли что… Ты уже похавал или еще, как аристократу положено, кофей хлебать будешь?

– Да в принципе и без кофея можно обойтись… – сказал чуточку заинтригованный Кирьянов.

Отношения с «потомственным уркаганом», как и с прочими, у него были ровными, нормальными, но впервые тот первым выходил за установленные рамки.

Кирьянов вытер рот белейшей салфеткой, бросил ее на стол и поднялся. Мухомор чуть ли не бежал впереди, нетерпеливо оглядываясь. Положительно, он был ненормально возбужден, из кожи вон лез… Любопытство крепло.