Изюм из булки. Том 2 Шендерович Виктор

Репутация и конвертация

Звонок. Застенчивый мужской голос.

— Простите, вы меня не знаете, ваш телефон дал мне Александр Володин…

Имя Володина — пароль, на который нельзя не отозваться.

— Слушаю вас.

— Тут такая глупая ситуация, — виновато вздыхает трубка, и становится слышно, как там, на другом конце провода, человек переживает неловкость своего звонка. — Я в Москве, у меня украли деньги… Не хватает на билет. Я сразу, как приеду домой, верну.

Рекомендация Александра Моисеевича делает отказ невозможным.

— Разумеется!

— Буквально сто рублей…

— Ну, о чем речь!

Договариваемся о встрече. При встрече я силком впихиваю в незнакомую руку вместо ста рублей двести. Немолодой разночинец (тип сельского учителя) от двухсот сначала отказывается в некотором даже ужасе, но потом ужас превозмогает и деньги берет.

Он несколько раз повторяет слова благодарности и довольно сильно волнуется насчет скорости возвращения долга. Он готов послать деньги сразу же, в день приезда, но нужен мой почтовый адрес.

— Отдайте Александру Моисеевичу, — говорю я, млея от собственного ума и благородства. — А я потом у него возьму.

— Да? — радуется человек. — Хорошо. Я — завтра же!

На прощанье он совершает в мою сторону несколько поясных поклонов. Я взаимным образом кланяюсь в адрес нашего общего друга, великого драматурга Володина. Действие происходит на троллейбусной остановке, и публика с интересом наблюдает за сеансом этого невыносимого человеколюбия.

Через пару недель звонит Татьяна Александровна Гердт.

— Витя! Я хочу вас предостеречь. Вам будет звонить человек от Володина, просить денег…

— Уже.

— И вы дали?

— Разумеется.

— Витя! Это жулик!

…Немолодой разночинец с лицом сельского учителя взял деньги у Табакова, взял у Юрского, взял у Камбуровой, взял в «Современнике», взял в театре «Сатирикон», взял у вдовы Зиновия Гердта и вдовы Михаила Львовского! И ни один человек ему не отказал, и каждый норовил дать денег побольше…

Отсвет володинского благородства сиял на челе жулика, ослепляя окружающих.

Вот что такое — репутация.

И вот что такое — психологический расчет.

Пойди и утопись

Однажды (дело было в середине шестидесятых) ведущих советских драматургов позвали к министру культуры Фурцевой, и та прямо спросила: чем мы можем вам помочь, наши дорогие лучшие советские драматурги?

Дело было накануне съезда КПСС, и у партии ненадолго открылись квоты на заботу об интеллигенции.

Лучшие советские драматурги не стали скрывать от партии свои нужды.

Один из них как раз работал над пьесой о рабочем классе, — но так трудно думать о рабочем классе в этих жилищных условиях! Другой многие годы осваивал ленинскую тему, и муза настоятельно влекла его по ленинским местам: Лондон, Цюрих… Третий, четвертый и пятый тоже поделились с партией и правительством своими творческими нуждами: отсутствие дачи, маленькие авторские проценты, недостаточные тиражи…

Фурцева кивала головой, записывала…

А шестым как раз сидел Александр Моисеевич Володин. Перед походом к начальству для снятия стресса он принял на грудь, но анестезия не помогла, и жалобы товарищей по цеху сорвали резьбу.

— Ничего нам от вас не нужно! — вскричал Володин. — Не трогайте нас, не мешайте нам писать, оставьте нас в покое!..

Ни один мускул не дрогнул на лице министра культуры. Дождавшись конца володинской истерики, Фурцева ласково поинтересовалась:

— Александр Моисеевич, скажите: вы спортом занимаетесь?

— Нет, — ответил опешивший Володин.

— Ну вот видите, — укоризненно покачала головой Фурцева, — до чего вы себя довели! Устали, нервы расшатаны… Так нельзя. Вы наша гордость, фронтовик, замечательный драматург… Надо следить за здоровьем!

И, подумав секунду, объявила:

— Мы вас запишем в бассейн!

И Володина записали в бассейн.

Володин. Утро восьмидесятилетия

Отмечать юбилей он начал уже накануне. Впрочем, совсем трезвым в поздние годы Александр Моисеевич уже не бывал, а незадолго до смерти перестал и закусывать…

В последний раз я видел его за месяц с небольшим до смерти. Володин лежал на кушетке, а рядом на столике стоял графинчик с водочкой и стопка. Время от времени Александр Моисеевич отпивал из стопки, как отпивают лекарство.

В каком-то смысле это и было лекарством.

Никакого блюдечка, хоть с кусочком сыра, на столике замечено не было.

Но это — уже совсем перед концом, а за два года до того, в день своего восьмидесятилетия, Володин был разбужен в восемь утра звонком в дверь.

— Кто? — спросил он.

— Телеграмма, — ответили из-за двери.

— Положите в почтовый ящик, — попросил Володин.

— Не могу, — ответили из-за двери. — Это телеграмма от президента России!

Полуголый классик приоткрыл дверь; прячась за ней, через порог, черкнул корючку в почтальонской книжке — и втянул внутрь простыню кремлевской телеграммы с двуглавым орлом и вензелями.

— И вот, — рассказывает Володин, — я стою в трусах в коридоре и читаю: «Дорогой Александр Моисеевич! Вы зпт выдающийся российский драматург зпт автор пьес и сценариев к кинофильмам двтч фабричная девчонка зпт пять вечеров зпт…».

— Представляете, Витя? — сказал Володин. — Президент России с утра напомнил мне, кто я!

Чья вилла?

Одна западная славистка еще в молодые годы увлеклась творчеством Александра Володина. Юношеский интерес постепенно превратился в дело жизни — славистка переключилась на автора «Фабричной девчонки» полностью (что, заметим, делает честь ее вкусу).

Она публиковала статьи, переводила пьесы… Преподавала, защитила диссертацию…

Честными трудами по изучению Володина славистка скопила деньжат и купила дом на Адриатике, небольшую виллу на берегу моря. О чем добросердечно сообщила Александру Моисеевичу, доживавшему свой восьмой десяток лет в двухкомнатной квартире на Петроградской стороне…

Володин, часто помогавший женщинам, об этом случае рассказывал с особенной гордостью.

Виктор Астафьев

Журналист Георгий Елин, работая над материалом о классике, с ним подружился. И как-то раз Виктор Петрович позвал его составить ему компанию; а шел он в гости к своему приятелю, там же, в красноярской Овсянке…

— Но только, — предупредил Виктор Петрович, — ты при нем плохо о евреях не говори. Он их любит отчего-то.

(Астафьев был, как видно, толерантный человек — и был способен на дружбу с человеком, который любит евреев.)

На астафьевское предупреждение Жора Елин среагировал вполне честно.

— А чего мне плохо о них говорить — я к ним нормально отношусь.

— Да ну! — Астафьев поразился такой концентрации юдофилов в Овсянке и даже задумался.

— Виктор Петрович, — сказал Жора, осторожно ступая на заминированное поле. — Ну смотрите: вот, например, Бакланов… Хороший человек?

— Гришка? — переспросил Астафьев. — Гришка человек золотой!

— Ну вот видите, — сказал Елин. — А ведь он — еврей!

И тут классик, что называется, закрыл тему:

— Гришка такой хороший человек, что даже не еврей!

Подвел друга

В глубоко советские времена на каком-то кинофестивале сошлись и подружились два режиссера, оба фронтовики: Генрих Габай и другой, фамилию которого, увы, унесла Лета.

Всю неделю они были неразлейвода: пили, вспоминали молодость… Выяснилось, что и воевали неподалеку… И уже чуть ли не в день закрытия фестиваля Габай вдруг обнаружил друга замкнувшимся и хмуро пьющим в одиночку.

Причину разительной перемены удалось выковырять из боевого товарища не сразу.

— Мне сказали — ты еврей… Правда?

В глазах друга еще жила надежда, но Габай безжалостно разрушил ее:

— Ну, еврей. И что?

— Эх, Габай, Габай… — простонал боевой товарищ, в тоске обхватив руками голову. — Огорчил ты меня, Габай!

Соборное отчество

Замминистра культуры РСФСР, вышедший с поздравлениями от правительства на семидесятилетии Райкина, упорно называл юбиляра Аркадием Александровичем .

Выступавший следом Утесов начал с того, что в Ленинграде стоит Исаакиевский собор — и его еще никто не переименовывал…

Знающие люди могли расслышать в этих словах печаль: сам-то Утесов переименовал себя еще в юности.

Когда приходит молодость…

В ответ на комплименты по поводу творческой формы пожилой «дядя Лёдя» Утесов сообщил юному Косте Райкину:

— Молодость, Котя, приходит с годами…

Реплика

Аркадий Райкин был необычайно ревнив к чужому успеху — вплоть до того, что отбирал роли у партнеров по сцене. Иногда — целиком, как в случае со знаменитым «Авасом», игравшимся аж в трех вариантах: сначала Карцевым и Ильченко, потом Карцевым, Ильченко и Райкиным, а потом — Карцевым и Райкиным, уже без Ильченко.

А иногда худрук просто откусывал у сослуживцев самые сладкие реплики. Рассказывают, что однажды он попросил легендарную костюмершу Зину…

Нет, сейчас самое время отвлечься, чтобы рассказать, почему эта Зина — легендарная; точнее, как она легендарной стала! А стала она ею в одночасье, не пустив в райкинскую гримерную министра культуры Демичева.

Тот решил посетить артиста в антракте, а артист лежал на кушетке с привычной таблеткой валидола во рту. И Зина сказала: нельзя, он отдыхает. Ей напомнили: это министр культуры! И тогда Зина произнесла фразу, немедленно сделавшую ее легендарной.

Она сказала:

— Министров много, а Райкин один.

И встала в дверях, как триста спартанцев. И Демичев вернулся в свою ложу.

Но вернемся к истории об отнятых репликах. Однажды перед самым спектаклем Райкин попросил Зину позвать к нему в гримерную артиста N. (допустим, звали его Сережа).

— Сережа, — сказал ему Аркадий Исаакович, — какой там у тебя текст?

— Где? — уже чуя недоброе, уточнил артист.

В такой-то миниатюре, ответил Райкин.

Сережа сказал текст.

— Как-как? Еще раз…

Сережа повторил.

— Ага, — сказал художественный руководитель. — Сережа, давай сегодня я это скажу.

— Аркадий Исаакович, — взмолился артист, — но у меня только одна эта реплика и есть! И потом, зрители так смеются…

— Сережа, — тихо уточнил Райкин, — а ты думаешь, у меня смеяться не будут?

Дружба дружбой…

Известный советский кинорежиссер обрадовал Аркадия Райкина:

— Вы — наша совесть…

Аркадий Исаакович мягко остановил эти неумеренные обобщения.

— Извините, совесть у каждого своя.

Педагогическая поэма

Юный Константин Райкин вел донжуанский дневник: записывал впечатления от начинающейся мужской жизни…

По всем законам драматургии, однажды Костя свой дневничок забыл, в раскрытом виде, на папином рабочем столе — и, вернувшись из института, обнаружил родителей, с интересом изучающих эту мемуаристику.

— Да… — сказал папа. — Молодец, Котя… Я в твои годы был скромнее, — заметил он, чуть погодя.

— Ну, ты потом наверстал, — заметила мама, чуть не испортив педагогический процесс. Но педагогический процесс только начинался: Райкин-старший вдруг сменил тему.

— Знаешь, Котя, — сообщил он, — у нас в подъезде парикмахер повесился…

«Котя» не сразу уследил за поворотом сюжета:

— Парикмахер?

— Да, — печально подтвердил Аркадий Исаакович. — Повесился парикмахер. Оставил предсмертную записку. Знаешь, что написал?

Райкин-старший взял паузу, дал ребенку время сконцентрировать внимание и закончил:

— «Всех не переброешь!»

— Но стремиться к этому все-таки надо! — смеясь, добавляет Райкин-младший, рассказывая эту поучительную историю спустя десятилетия…

Такая работа

На фестиваль «Кинотавр» привезли живого Майкла Йорка.

Неподражаемый Тибальт, уже совершенно седой, в белом полотняном костюме, стоял на лестнице у веранды летнего кафе, принимая признания в любви.

Это была работа булгаковской Маргариты на балу у сатаны: каждому уделить внимание! На чудовищном английском ему говорили комплименты, которые он знал наизусть тридцать лет, — но ни усмешки, ни гримасы нетерпения не промелькнуло на вышколенном профессией лице.

В это же время в двух шагах от Йорка группа девочек-подростков брала автограф у нашей эстрадной звезды. «Звезда» торопливо черкнула пару раз в блокнотики и раздраженно бросила:

— Ну все, хватит! Дайте отдохнуть.

И пошла по лестнице мимо артиста, о котором в силу возраста и общего развития понятия не имела. А Йорк все выслушивал слова любви и признания и улыбался в объективы «мыльниц», терпеливо дожидаясь, пока их хозяйки справятся с волнением.

Когда, дождавшись своей очереди, я спросил его, можно ли мне с ним сфотографироваться, он улыбнулся и сказал:

— Sure…

Сказал так, как будто всю жизнь мечтал только о том, чтобы сфотографироваться со мной…

Что показало вскрытие

Однажды жизнь свела режиссера Коковкина с Эдвардом Олби.

— Я ставил «Вирджинию Вульф», — сказал Коковкин. — И я уверен, что вскрыл все пласты вашей пьесы.

— Все шесть? — уточнил Олби.

Труба и человек

Как играет Диззи Гиллеспи, я знал и, конечно, видел его на классической фотографии — с трубой, вывернутой к небесам, но как выглядит Гиллеспи без трубы, с ненадутыми щеками, понятия не имел…

И вот: год, наверное, восемьдесят восьмой, железный занавес накрылся ржавым тазом, и где-то в районе полуночи по уже не совсем советскому ТВ — милости просим, оркестр Диззи Гиллеспи!

То есть, что это его оркестр, я понимаю только по титрам на старой пленке: группа черных играет какую-то вещицу, трубачей несколько, но трубы все почему-то стандартные, невыгнутые, и который среди них сам Гиллеспи, я не понимаю.

Они себе трубят, а в сторонке, возле ударных, стоит черный дядька с бубном в руке — и тихонечко подстукивает ритм, и глаз от него не оторвать. Ну так ему хорошо в этом ритме, и так он сам от этого хорош!..

Но бог с ним, с этим черным шаманом, — где же Гиллеспи? Ответа на этот вопрос нет еще две минуты — до тех пор, пока шаман не откладывает бубен и не берет в руки трубу. Ту самую, выгнутую к небесам…

Великого джазмена надо узнавать не по надутым щекам, а по драйву. Гиллеспи — он и с бубном Гиллеспи!

Впечатления от столицы

В конце девяностых в Москву приехал с концертом Рей Чарльз, слепой черный гений. На пресс-конференции у него спросили:

— Как вам понравился Кремль?

Переводчик, слава богу, выкрутился…

Причина остаться

В солнечный летний день в саду «Эрмитаж» навстречу мне под ручку шли Юрий Норштейн и Людмила Петрушевская. На Петрушевской была шляпа с большими полями, в руке — роза. Это было как-то совсем прекрасно…

Я подумал: вот почему отсюда нельзя уехать! Где еще, в каком Париже, навстречу тебе выйдет Петрушевская в шляпе и с розой в руке, и Норштейн рядом с ней… Я подумал это — и поделился с классиками своим счастливым патриотическим настроением.

И Норштейн, в пандан моей мысли, рассказал такую историю…

Стоял девяносто ранний год. Денег не было, работы не было, лекарств не было, мать тяжело болела… Москва умирала от жары. Взмыленный Норштейн носился по аптекам. И на Страстном бульваре вдруг услышал за спиной:

— Норштейн.

Это был даже не оклик, а — удивленная констатация.

Он обернулся. На скамейке сидел художник Эльдар Урманче («Гений, — утверждает Юрий Борисович, — такого мызыкального рисунка нет ни у кого!»); возле Эльдара сидел его приятель, между ними стояла початая бутылка портвейна, тут же другая, уже пустая, и пара пластиковых стаканчиков.

— Налить тебе? — спросил Урманче.

— Налить, — ответил Норштейн.

— Сколько?

— Стакан.

Эльдар налил стакан, Норштейн выпил залпом, и ему полегчало.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Урманче. — Я думал, ты давно уехал.

А Норштейна, разумеется, звали и в Японию, и в Америку, и куда только не.

— Почему ты здесь?

И Юрий Борисович ответил:

— Потому что только здесь я могу, идя по улице, услышать за спиной: Норштейн!

Добавлю уже от себя. Услышать за спиной «Норштейн!» — Юрий Борисович по нынешним временам может и в Новой Зеландии, но разве в Новой Зеландии выпьешь на скамеечке из пластикового стакана с родным гением, живущим по соседству?

«Я завоевал славу русскому искусству», —

сообщил интервьюеру Илья Глазунов.

Ну слава богу.

До Глазунова, действительно, рисовали в России слабенько. Суриков, Репин, Коровин, Кончаловский, Серов, Серебрякова, Фешин, Малевич, Шагал…

«Вот же есть я!»

Вот еще несколько картинок с выставки мажорных самоощущений.

Дело было в начале девяностых. Поиски заработка завели меня в закрома одного маленького благотворительного фонда, где, как я узнал впоследствии, отмывались большие сталелитейные бабки.

Возглавлял фонд средней руки режиссер музыкального театра, крохотный человечек с гигантскими амбициями. И вот мы рассекаем Москву в его серебряном «мерседесе», и режиссер-фондовик интересуется:

— Виктор, а чем вы сейчас занимаетесь?

Да вот, говорю, делаю на Первом канале фильм про Зиновия Гердта.

Фондовик пожал плечами:

— Виктор, зачем вам Гердт? Вот же есть я!

Моя рожа расплылась в неудержимой улыбке. Я был уверен, что стал свидетелем тонкой самоироничной шутки… Слава богу, я успел удержать смех в глотке: режиссер не шутил!

Еще минут пять потом он рассказывал о себе — с нескрываемым пиететом…

Самооценка в полный рост

А эту историю рассказывал Сергей Пархоменко.

В середине девяностых в Нью-Йорке он получил гонорар на «Радио Свобода» и решил по такому случаю сей же час отправиться в универмаг «Сакс» на Пятой авеню и купить себе пиджак. Настоящий, твидовый, с замшевыми локтями!

Как у Роберта Редфорда в фильме «Уоттергейт».

Чтобы почувствовать себя наконец настоящим крутым журналистом, усмехается теперь сам Пархом…

И вот он приходит в «Сакс», находит отдел мужского платья. И видит такую картину: возле примерочной стоит в новом костюме великий музыкант Гергиев… Рукава болтаются ниже колена, штанины волочатся по паркету.

Гергиев зовет продавца и просит принести другой экземпляр.

Тот приносит. Гергиев смотрит на этикетку и говорит, что этот костюм — с пометкой «short», а ему надо — «long». Продавец вежливо поясняет, что в прошлый раз как раз и было «long», и оказалось длинно.

Гергиев настаивает, продавец повинуется…

Пархоменко, затаившись за вешалкой, давно забыл про свою твидовую мечту — не мог оторвать глаз от этой смертельной схватки самолюбия с антропологией.

Маэстро Гергиев перемерил костюмов, наверное, шесть или семь, и каждый раз требовал long, и каждый раз почему-то оказывалось длинно… Так он и ушел из универмага «Сакс» — неодетый, но не сломленный.