Листва. Журнал-студия «Вологда» Михеева Дарья

Юрий Головченко. Речные трамвайчики

В славном городе Ярославле, а впрочем, и в городе Костроме, да и в других более-менее крупных городах, расположенных на более-менее крупных реках, присутствует такой совершенно замечательный вид транспорта как речной трамвайчик. Замечателен он тем, что на нем местные жители совершенно спокойно добираются до противоположного берега, не стоя в пробках на мосту через великую русскую реку по три часа душным летним полднем, в собственном автотранспорте или же в общественном. В основном местные жители едут на дачи, их баулы полны провизией, в их руках лопаты и саженцы, на головах их широкие шляпы, а на ногах резиновые сапоги. Они пользуются этим транспортом постоянно и не видят в нем никакой экзотики. Но есть и другая категория пассажиров трамвайчика – это праздно шатающиеся туристы и местная молодежь. Для них это чудо научной мысли замечательно в первую очередь ценой, потому что поездка стоит чуть дороже городского билета на автобус, и за эти смешные деньги они получают двухчасовую водную прогулку на свежем воздухе, вдоль живописных берегов. Они не обременены годами и вещами, они распивают на палубе пиво и лимонад, кормят чаек, фотографируются, веселятся и наслаждаются жизнью под неодобрительно-завистливыми взглядами дачников. Речной трамвайчик ходит зигзагом. Сначала на ту сторону, потом на эту, потом снова на ту, потом снова на эту, все больше удаляясь от речного вокзала, а потом, достигнув конечной точки, идет тем же зигзагом обратно. На станциях кое-где есть небольшой пирс, а где нет, там трамвайчик просто наползает брюхом на песок – брюхо у него плоское, он же речной – и выкидывает на берег трап. Люди сходят, заходят, а трамвайчик, включив «полный назад», стаскивает себя с песка и, развернувшись, устремляется дальше по течению. По пути встречаются рыбаки в лодках, простых и с мотором, в жару – водные мотоциклы и катера, и, конечно, очень много барж. Пустых, которые, зацепив впереди себя по две-три штуки, легко тащит маленький пузатый буксир, и полных, еле ползущих, почти не выступающих из воды, если смотреть с берега. Иногда попадается круизный теплоход. Совсем редко – какой-нибудь морской сухогруз, непонятно как здесь оказавшийся и явно отличающийся от речных своих собратьев формой и размерами, прежде всего высотой. Щепка в своей стихии, здесь, на реке, он словно попал в Лилипутию. Ближе к берегу на пустой барже стоит землечерпальная машина, она рычит и дымит, поднимая со дна свой тяжелый ковш с грунтом и высыпая все поднятое на соседнюю баржу, которую периодически меняет на пустую еще один буксир.

Но вот мы и прибыли на конечную станцию, дачники сошли, и трамвайчик побежал обратно, по тому же маршруту. Скоро путешествие закончится, оживление на палубе спадет, даже туристы очнутся от своей романтики и начнут планировать вечер; и вот все сойдут на берег, унося приятные воспоминания и сумбур в голове по поводу пропавших двух часов жизни. Это так странно, что хочется вернуться, но второй раз будет уже не то; может быть, завтра или через год. Хочется вернуться.

Источник вдохновения

Мы пришли с Лешей в библиотеку, по какой-то нашей учебной надобности, а там, смотрю, она сидит за столом одна и что-то такое то ли чертит, то ли считает. И сердце мое забилось сначала в горле, а потом и вовсе где-то в районе ушей. Но все-таки подошел и даже присел рядом.

– Привет, – говорю. – Давай хоть познакомимся что ли? Ты кто? – спокойно так говорю, хотя мне и хочется закричать, что я люблю ее так, что прямо сейчас же умру тут на месте. Но это пройдет.

– Юля.

– Привет, Юля. А я – Юра.

– Я знаю.

– Я тоже.

Молчим.

– Так ты Юля, – говорю, – и все?

– А что ты хотел? Где учусь, домашний адрес?

Глупышка, знаю я все уже давно, и домашний адрес в том числе, не зря специальность моя компьютерная. И уж тем более, где учишься, знаю, со мной же ты и учишься на факультете. Я все про тебя знаю, но не знаю ничего. Ты – загадка, Юля. Ты – мое любимое имя. Ты – мой наркотик, и я давно на игле твоей красоты. Не знаю, откуда ты взялась такая, не помню, как встретил тебя на самом первом курсе, в самую первую нашу сессию, когда мы вместе сдавали начерталку. Не видел, как ты смотрела на меня с интересом тогда, почти так же, как я смотрю на тебя сейчас, не отрываясь, а я тебе улыбался, просто так, почти так же, как ты мне улыбаешься сейчас. Не волновался, когда ты проходила мимо по коридору, не смотрел твое расписание, чтобы случайно оказаться рядом. А сейчас все знаю и все помню. Но сейчас – не тогда, тогда в голове еще была совсем другая, за эти три года я изменился и увидел тебя, а ты остыла, оценила свою красоту. – Нет, – говорю коротко, на большее не хватает дыхания. Я просто посижу рядом с тобой. Занимайся своими делами. А я буду просто смотреть и тихо умирать от такой красоты, на этой игле. Буду запоминать надолго, очень надолго твою хрупкость, твои слегка восточные черты: волосы с красным оттенком, тонкие гнутые брови и, как всегда, черные-черные глаза. Просто смотреть и запоминать, потому что я уже вижу: в них, в твоих глазах, меня нет. И я даже не стану ничего тебе говорить, просто буду смотреть. Как смотрю каждый раз, когда ты проходишь мимо и когда я, зная твое расписание, где-то рядом. Как смотрю иногда через тонкую щелку приоткрытой двери, когда ты меня не видишь и сама с усердием вглядываешься в каракули на доске, надеваешь очки, поправляешь волосы и (о, чудо) становишься еще краше, впрыскивая мне прямо в мозг новую дозу. – Ну, я пошла, – она собирает свои тетрадки, встает и уходит, – пока. – Пока, – я все еще на игле. Минут через двадцать пройдет эйфория и начнется ломка – до следующей предопределенной случайной встречи. И мозг начнет разрушаться, выдавая сумбуром, вперемешку сотни строчек стихов – глупых и не очень, детских и не очень, грустных и очень грустных.

Поймать солнце

Во-первых, я люблю лето, тепло, жару.

Мой знак – Лев, планета – Солнце, стихия – Огонь. Я наслаждаюсь жарой: сухой ли жарой степи, пылью проселочной дороги, желтыми лицами подсолнухов; влажным ли дыханием теплого моря, блестящими солеными брызгами, оставляющими через минуту белые круги на коже; редким ли северным теплым днем, когда можно снять рубашку. Люблю горячий асфальт, прилипающий к подошвам, сухие сосновые иголки на теплом желтом песке, открытые окна домов.

Многие любят лето, но не любят жару, а я люблю. Приятно плавиться на самом солнцепеке, подставлять теплу свою тонкую кожу, высохшую и смерзшуюся за нашу долгую зиму, с октября по май. Лета так мало, всего три месяца, а если по-настоящему – не всегда и один месяц набирается в сумме. Настоящие теплые дни раскиданы, размазана одна порция лета тонким слоем на три куска, как в этом году. Плохой год.

Говорят, любишь то, чего мало, но нет: я прекрасно чувствую себя, например, в том же Египте. Особенно приятно, что ночью тоже тепло, не надо закутываться в носки и одеяла, прижиматься к печке или батарее, не надо все время пить чай, грея руки об чашку, нос над нею, и себя изнутри. А днем в этих жарких странах сущее блаженство, хотя и приходится сильно щурить глаза, так, что приезжаешь в морщинистых полосках загара. Зато все тело впитывает лишние градусы с благодарностью и любовью и с наивной надеждой: вдруг помогут зимой. Сейчас сижу на дачном крыльце. Хотя на градуснике всего +15, босые ноги мерзнут, нос холодный, но предпоследнее августовское солнце светит мне прямо в живот, светит и греет, а я хочу поймать его побольше и не ухожу в дом.

Роман Красильников – гость номера. Музейный смотритель

Г. А. Щекиной

«Музейный смотритель относится к категории технических исполнителей…» Из должностной инструкции

***

– Доброе утро, дорогие телезрители! В адрес нашей телепередачи поступил вопрос от Пересветовой Екатерины из города Пермь: «Уважаемый владыка! Почему так часто в церкви звучит слово „раб“, причем в положительном смысле? Мне кажется, что быть рабом, даже Бога, нехорошо».

Борис Егорыч внимательно смотрел на экран. Он получал необъяснимое удовольствие от голоса и от облика ведущего, от его неспешной манеры рассказывать о самых важных и трудных вопросах. С каждым словом пастыря в сердце входила благодать, уверенность в своих силах, расклеенная жизнь склеивалась, а душевные раны заживали.

– Церковь христианская сыграла огромную роль в разрушении рабства. Хотя христианство никогда не выступало с политическими программами и никогда не обращалось с призывом бороться с рабовладельческим строем, само по себе христианское послание было настолько противоположно идее рабства, что в конце концов с победой христианства разрушилась и рабовладельческая Римская империя.

Не все слова пастыря Борис Егорыч принимал на веру. Он видел и понимал сильные и слабые стороны религии, блеск и нищету ее истории, много размышлял об отдельных событиях и явлениях: мученичестве первых христиан, крестовых походах, испытаниях советского времени. Наверное, его раздумья касались только поверхности на водной глади сокровенных знаний, но он мыслил так, как умел: где-то соглашаясь с услышанным или прочитанным, где-то делая самостоятельные выводы, а где-то отказываясь заглядывать за стену противоречий.

– Господь не называет своих последователей рабами. Напротив, он говорит, что вы не рабы мне, а друзья, потому что раб не знает воли господина своего, а вы знаете мою. Значит, слово «раб Божий» – это то, что сами люди придумали, сформулировали. Почему же в церкви так устойчиво используются эти слова? Христиане называют себя рабами Божьими в том смысле, что считают идеалом для самих себя исполнение воли Божьей. А воля Божья благая и совершенная, как нас учит Священное Писание. Значит, исполняя благую и совершенную волю Божью, мы достигаем благости и совершенства нашей жизни, раскрываем свой потенциал, возвышаем свою личность.

«Я не раб, – подумал Борис Егорыч, – и хочу достичь благости и совершенства».

Его отношения с церковью не были идеальными. Каждый раз, когда Борис Егорыч сталкивался в храме с чем-то, что противоречило его представлению о Боге, он уходил оттуда и не возвращался. Как правило, его волновало неуважение к человеку, проявлявшееся в поведении людей, прислуживавших в церкви, или даже священников. То старушка нагрубит в церковной лавке, требуя от посетителя точной платы за свечу. То поп на исповеди слишком строго спросит о прелюбодеянии, о котором прихожанин думать думал, но считал борьбу с этими мыслями личным делом, пока что успешно выигранным у беса-искусителя. То однажды встретил одноклассника, который слыл шпана шпаной, а теперь пошел во власть и приезжал на дорогой машине поговорить с духовником; священник встречал его не без пиетета и по-отечески журил, заигрывая с «большим человеком».

Все это нарушало настрой, с которым Борис Егорыч подходил к храму, готовился войти в обитель Бога и попросить прощения за свои грехи, сомнения и поступки, казавшиеся неправильными. Вскоре все местные церкви лишились своего прихожанина.

Борис Егорыч, как ему казалось, честно искал духовное пристанище и долгое время не находил. Внезапно таким храмом для него стала телепередача, в которой пастырь произносил удивительно точное и верное слово. «Я верую», – хотелось сказать после каждой программы, и Борис Егорыч так говорил.

***

Борис Егорыч работал смотрителем в местном музее, расположенном в бывшем соборе. Здание поражало своим внешним видом: оно было построено в восемнадцатом веке в стиле барокко, украшено полуколоннами и лепниной. Внутреннее помещение отличалось прекрасной акустикой, здесь, в окружении экспонатов, часто проходили концерты.

Экспонатами были иконы, хорошо сочетавшиеся с духовной и другой классической музыкой. Среди всех образов, рожденных в разные века, Бориса Егорыча привлекал один, рядом с которым он старался проводить как можно больше времени. Это была самая старая икона из собрания музея, датируемая четырнадцатым веком, – «Богоматерь Умиление». Сохранился только красочный слой на центральной доске – лики Марии с Младенцем и частично их руки и одежда. Огромные глаза Богоматери, зеленоватый колорит иконы производили на смотрителя глубокое впечатление. «Каждый раз – как первый», – любил повторять Борис Егорыч, когда утром заходил в алтарное пространство, где выставлялась икона, включал свет и вглядывался в образ. Как ему казалось, «Богоматерь» и место вокруг нее – апсида, конха – источали истинную благодать, какую он не встречал нигде прежде. Разве только при встрече с пастырем во время воскресной телепередачи.

Как известно, среди музейных смотрителей не бывает мужчин. Не нужно доказывать, что Борис Егорыч был исключением. До пенсии он работал реставратором в мастерской при музее, но был скорее исполнителем, чем руководителем или исследователем. Он больше помогал, выполнял черновую работу, самостоятельно восстанавливал произведения искусства, которые считались не столь ценными. Поэтому приработков у него было немного: частные заказы получали другие реставраторы, более авторитетные и активные.

В училище на эту специальность его когда-то определил отец, потомственный реставратор. Борис Егорыч, любивший с детства рисовать, выжигать, мастерить деревянные модели, воспринял этот поворот судьбы с благодарностью, но знал, что никогда не достигнет высот родителя (Егор Васильевич когда-то участвовал в восстановлении фресок самого Рублева). Он был более замкнут, как говорится, себе на уме. Поэтому и окончил училище в середнячках, устроился на работу в провинциальный город за пределами Золотого кольца и предпочитал в музейной мастерской тихую, размеренную работу на вторых ролях.

Но за внешним спокойствием Бориса Егорыча скрывалась настойчивая и беспокойная внутренняя жизнь. В советское время он удивлял своих коллег интересом к богословской стороне иконописания, вчитывался в атеистические истории церкви в поисках цитат из Иоанна Дамаскина, Феодора Студита и других святых – и вписывал их в контекст личного отношения с образом и Богом.

Этот интерес не остался незамеченным со стороны его соседки по мастерской – Нины. Она была тоже одинока, погружена в исследование изображений Прокопия Устюжского и однажды получила обстоятельный ответ от Бориса Егорыча на вопрос о богословском обосновании иконного образа. Они стали поглядывать друг на друга, сходили вместе на несколько концертов в здании бывшего собора и внезапно нашли рядом человека, который умеет молчать и слушать.

Когда началась перестройка и в открытую заработали церкви, Борис Егорыч начал свои «поиски храма». В один из них он пригласил и Нину: «посмотреть» на службу, «встретиться с верой» за пределами мастерской и научных исследований. Но на молодую женщину эта «экскурсия» не произвела впечатления: она осталась, как и была, убежденной атеисткой, не признававшей мистических откровений и поисков.

Однако разногласия относительно церкви не помешали их общению. Они умели не заходить на территорию близкого человека, уважая его мнение и увлечения. В этой ситуации им не оставалось ничего более, как пожениться и жить долго и счастливо.

Так и случилось, но далее их жизнь развивалась с поразительной быстротой, совершая невероятные повороты. Лет пять пронеслись, как кинопленка: начало девяностых, нищета и тоска освободившихся людей, верность профессии и борьба с бытовыми трудностями. Нина никак не могла забеременеть, возраст у нее уже был для рождения ребенка критический, а Борис Егорыч, как мог, утешал ее и себя. У него же не было желания иметь детей: его занимали другие поиски – материальные и духовные. Эта проблема стала постепенно подтачивать их отношения, и в конце концов между ними образовалась трещина, которую оба не смогли ничем заполнить.

Из квартирки Бориса Егорыча Нина переехала к маме, на работе старалась с ним не разговаривать. Он подумал, что ей нужно время, чтобы пережить произошедшее, и, надламываясь внутренне, дал ей возможность почувствовать себя свободной. Через пару месяцев он увидел жену с незнакомым мужчиной в кафе, потом узнал, что она переехала к нему. Все было кончено.

Нина забеременела. Она светилась от счастья на работе и даже смягчилась к нему, время от времени ненароком вскрывая его кровоточащие раны. Они снова общались, но на другом уровне – договаривались о разводе и развелись.

Нина не успела выйти второй раз замуж. У нее родился ребенок с синдромом Дауна. Ее любовник не согласился признавать такого сына своим и порвал все отношения с матерью.

Нина лежала в больнице. Она оказалась не готовой принять ребенка, разрушившего ее новую семью, и отказалась от него. Клубок противоречий разрывал ей мозг, и она не знала, что дальше делать.

Борис Егорыч забрал ее из больницы в свою квартирку и уговорил отказаться от первоначального решения. Они забрали сына Нины к себе, назвали его Семеном и начали новую жизнь. Это оказалась очень трудная жизнь: в стране не было возможностей для воспитания таких детей, никто не знал, что с ними делать. Семен в глазах окружающих выглядел недочеловеком, которому не было места в обычном обществе.

Борис Егорыч, как мог, в одиночку зарабатывал деньги на пропитание семьи. Нина была вынуждена заниматься только ребенком. Случайно она познакомилась с голландской парой, путешествовавшей по России со своим сыном с таким же синдромом. Иностранцы убедили ее, что Семен уникален и способен на многое. Нина получила приглашение в Голландию в центр, занимающийся воспитанием и социализацией детей с синдромом Дауна…

Глядя на «Богоматерь», Борис Егорыч зачастую замечал в иконе знакомые черты. Его бывшая жена организовала благотворительный фонд, помогающий детям с синдромом Дауна в России. Приемный сын получил возможность стать полноценным членом общества, но не здесь, а в Голландии. Однако их связи становились все менее и менее крепкими, чему способствовали расстояния и время. Он был одинок, и его поддерживали только духовные поиски – своего пути и своего храма.

***

– Опыт неверия проходит каждый человек. У каждого человека в какой-то определенный момент жизни, а часто и неоднократно, появляются сомнения. И присутствие сомнений в душе человека, в его мысли совсем еще не свидетельствует о том, что человек впадает в грех. Сомнение – это не неверие. Сомнения даруются нам как некое испытание, в хорошем смысле слова искушение, на которое мы должны ответить не отказом от Бога, а принятием Бога.

Борис Егорыч удивлялся и радовался мудрости пастыря. Смотрителя часто обуревали сомнения. После жизненных невзгод и разочарования в местных храмах он стоял на грани отчаяния. И только «Слово пастыря» спасало его, не раз приходя на помощь в трудную минуту – и в девяностые, и в двухтысячные.

– Вот если кто-то из нас проходит через сомнения и в результате этого опыта вновь обретает веру, чаще всего у такого человека и жизнь потом меняется. Потому что выстрадана его вера, это вера не на уровне просто отвлеченного знания, эта вера живет в человеке на уровне его реального опыта.

«Я верую», – радостно думал Борис Егорыч с высоты своего опыта сомнений и страданий.

***

После выхода на пенсию Борис Егорыч решил стать музейным смотрителем. Скромная, плохо оплачиваемая должность, но других вариантов у него не было: он не мыслил себя без музея, а сидеть дома без дела не хотелось. Вначале его определили в западную часть собора, ближе к дверям, где вечно гуляли сквозняки. Здесь располагались иконы восемнадцатого века, рядом с которыми ему сидеть было не очень весело. Особой святости в них он не чувствовал, время от времени разглядывал фигурки в клеймах да помогал экскурсоводам не допускать до экспонатов фанатичных паломников и шкодливых мальчишек.

В первые же дни Борис Егорыч понял, что хотел бы сидеть в алтарной части собора. Не тепло привлекало его сюда – он открыл для себя икону «Богоматерь Умиление», от которой исходил ровный и мягкий внутренний свет, обволакивавший смотрителя и проникавший в него. Он никогда не имел дел с этим образом в реставрационной мастерской. Впрочем, икона не открывалась, по-видимому, каждому – пробегающему мимо или вторгающемуся в нее исследовательской рукой. Она ждала особого часа, когда свет и звук в храме уравновешиваются, застывают и являют притаившемуся наблюдателю чувство гармонии и совершенства.

Смотрители не слишком-то стремились работать в алтарной части. Здесь было гораздо больше ценных экспонатов, а значит, больше ответственности. Поэтому, когда коллегу, работавшую в этом зале, настиг очередной приступ артрита и она взяла больничный, Борис Егорыч договорился о смене своего поста.

***

Весть о смерти патриарха быстро облетела музей. Борис Егорыч поймал себя на мысли: «А что если?» Вскоре эта мысль стала реальностью: пастыря избрали патриархом.

Борис Егорыч поначалу смотрел интронизацию с радостным чувством, пока не ощутил тревогу. Как изменится этот человек, достигнув высот церковной карьеры? Как он будет себя вести? Наконец, что будет с любимым «Словом пастыря»?

Борис Егорыч уже во время церемонии замечал страшные для него перемены: помпезность, с которой было обставлено вступление на престол, непроницаемость лица того, кого он считал чуть ли не другом. Насторожили смотрителя и слова, сказанные патриархом на встрече с президентом:

– Дух симфонии, но не буква, должен реализовывать себя в рамках того законодательного поля и на основе тех конституционных положений, которые существуют. Это открывает замечательную перспективу развития церковно-государственных отношений таким образом, чтобы ни государство, ни церковь, не вмешиваясь в дела друг друга, уважали взаимно позицию друг друга по этим внутренним делам и одновременно выстраивали широкую систему взаимодействия, диалога и сотрудничества.

Отношения Бориса Егорыча с государством трудно было назвать идеальными. Оно уничтожило все сбережения его семьи в начале девяностых, не предоставило ни шанса Семену, всю жизнь платило музейщикам нищенскую зарплату. И вот лучший друг, пусть и сделав массу оговорок, вступил на путь сотрудничества со злейшим врагом, от которого можно было спастись только одним способом – бегством в себя.

Тревоги относительно любимой телепередачи тоже оправдались. Она не сразу, но продолжилась. Однако это был другой пастырь. На нем теперь лежала печать величия, отделяющего патриарха от простых людей. Исчезла душевность, мягкость, появились жесткие нотки и большая назидательность. Или это только казалось?

Дальнейшие события усилили разочарование Бориса Егорыча. Немилосердное отношение церкви к хулиганкам, по глупости и гордыне своей осквернившим храм, закон о защите чувств верующих, скандал вокруг часов патриарха – все это правдами и неправдами вторгалось в душу. В жизни смотрителя остался только тихий свет «Богоматери».

***

– Егорыч, подпиши петицию! – сказал смотрителю Ленька, работавший в музее электриком.

– Какую петицию?

Уже беглый взгляд на листок поверг Бориса Егорыча в ужас. В петиции работники музея протестовали против передачи здания в ведение церкви.

– Лёнь, как это возможно?

– Федеральный закон, Егорыч. Против него не попрешь, но мы попробуем.

Поняв, что недосмотрел что-то важное, смотритель начал расспрашивать в музее о происходящем. Оказалось, что патриарх сменил местного митрополита на нового, более молодого, расторопного и делового, потребовав от него активного «продвижения» церкви в регионе: увеличения количества приходов, священников, учащихся, выбирающих «Основы православной культуры» в школе, а также реализации закона о передаче РПЦ церковного имущества. Пустые и ложные цифры, планы и отчеты, которые с недавних пор принялись душить все творческое в культуре, науке и образовании, вторглись и в сферу веры человека.

Юридически полагалось искать и готовить для музея новое здание в течение нескольких лет, но губернатор накануне выборов запланировал приезд патриарха на следующий год, отчего и ускорил возврат собора епархии.

Все вокруг завертелось. Петиция осталась без ответа, обсуждение в СМИ закончилось ничем. Музейщики планировали организовать митинг, который местные власти под удобным предлогом отменили. Тогда кто-то предложил провести несанкционированную акцию протеста, на что Ленька многозначительно заметил:

– Можно получить реальные сроки. Никто сейчас не застрахован.

О несанкционированном митинге никто больше не заикался.

Тем более, что беспокоящийся о своем медиарейтинге губернатор предложил музею конкретное здание, хотя и неудобное для экспозиции. Страсти потихоньку улеглись. Музейщики начали готовиться к переезду. Борис Егорыч участвовал в этих приготовлениях, но чувствовал себя, как в тумане.

***

Открытие музея в новом здании затянулось. Помещения требовали ремонта, на который у области не было средств. Предполагалось, что в новом здании музей икон откроется в лучшем случае через полгода.

Но в это время город был занят другим событием. Все ждали приезда патриарха. Он должен был освятить освобожденный от музея собор. Храм был приведен в порядок, его расписали и украсили новым иконостасом. Собор не мог вместить всех желающих, поэтому на площади перед ним установили большой экран для трансляции освящения.

В музей пришла разнарядка: всем быть во время службы патриарха – для массовости. Борис Егорыч, раньше к таким моментам относившийся спокойно (куда только работников культуры не сгоняли!), прошептал упрямо: «Не пойду».

И все-таки он пошел. Он скучал без «Богоматери», пока еще томившейся в запасниках. Ему хотелось взглянуть на обновленный собор, на пастыря, и в глубине души еще теплилась надежда на воскрешение источившейся веры.

В собор он, конечно же, не попал. Там, кроме патриарха и священнослужителей, были губернатор, мэр, их заместители, руководители департаментов и депутаты (среди них – тот самый одноклассник). Это Борис Егорыч увидел на большом экране, к которому подступиться тоже было непросто. Время от времени ряды людей крестились и кланялись: в соборе – патриарху, на площади – экрану.

Вдруг Борис Егорыч заметил Леньку. Он копался в одной из многочисленных колонок, опоясывавших площадь. Смотритель продрался к электрику сквозь толпу и тихонько спросил:

– Привет, Лень, работаешь?

– Привет, Егорыч, – ответил электрик, – как видишь. Колонка барахлит. С меня за это семь шкур спустят. А ты чего здесь? Согнали?

Борис Егорыч утвердительно кивнул.

– Внутрь не пускают? – многозначительно спросил Ленька и, не дождавшись ответа, сказал в ухо: – Хочешь на службу вживую взглянуть?

– А как?

– Я проведу. Да не бойся ты, никто не заметит.

Смотритель не боялся, а сомневался. Но, увидев, что Ленька уже закончил ремонт и направился в боковую дверь собора, поспешил за ним. По дороге электрик дал Борису Егорычу свой чемоданчик с инструментами, и полицейский, стоявший у служебного входа, равнодушно пропустил их.

Оставив инструменты рядом с электрическим щитком, они поднялись на хоры и осторожно выглянули из-за колонн, как мальчишки из засады. Невдалеке стоял охранник, и дальше они не пошли. Отсюда тоже было все неплохо видно.

В глаза сразу бросилась большая люстра-паникадило, украшенная десятками электрических свечей. Фрески были блестящими и яркими, запах свежей краски просачивался сквозь аромат ладана. На месте «Богоматери Умиление» стоял новый высокий иконостас. Ряды икон тоже были блестящими и яркими, но казались ненастоящим, не подходящим собору. Свет и звук в храме не уравновешивались, не застывали и не являли притаившемуся наблюдателю чувство гармонии и совершенства.

Борис Егорыч с замиранием сердца посмотрел на собравшихся внизу людей. Со спины он узнал пастыря, его фигуру, седые волосы. Он услышал его голос, ведущий службу. Голос был красивый, торжественный, но чужой. Патриарх повернулся, и смотритель увидел уже знакомое величие, обращенное к важным чиновникам и камерам. Пастырь-друг ушел в небытие. Борис Егорыч не мог здесь больше находиться. Он пошел вниз по лестнице, оставив Леньку подглядывать за службой. В одно из окон смотритель увидел людей, молящихся на площади перед экраном.

Борис Егорыч чуть не запнулся за чемоданчик с инструментами и тут обратил внимание на электрический щиток. Не отдавая себе отчета, он открыл дверку и опустил все рубильники, какие мог. И вышел.

Вначале Борис Егорыч подумал, что ничего не произошло. Он шагнул мимо полицейского и попал в толпу, которая продолжала молиться. Но когда смотритель взглянул на другой конец площади, то понял, что сделал свое дело. Экран был пустым. По инерции люди продолжали кланяться и креститься, но через несколько мгновений они один за другим замерли в недоумении.

В здании что-то пришло в движение. Полицейские потянулись к рациям.

2015

Анна Политова. Белый журавлик

Часть 1. Супер-день и супер-вечер

Над маленьким лесным поселком Ольховка медленно сгущались весенние сумерки. Кое-где на улицах зажглись первые фонари, разбавляя подступающую темноту вялым и мутным светом. Снег уже везде сошел. После него осталась лишь грязная жижа, обильно затопившая все улицы в поселке. Исключением была лишь центральная, вымощенная бетонными плитами. Она носила название Железнодорожной, так как вдоль нее, всего в паре десятков метров, проходила железная дорога, делившая поселок на две большие части.

Олька шла по бетонке, шустро перебирая кроссовками. В ушах – музыка из наушников, в кудрявых каштановых волосах – бойкий, весенний ветер. Длинные ножки-палочки в светлых джинсах особенно подчеркивали хрупкость ее девичьей фигурки. Руки Олька прятала в карманах синей болоньевой курточки, не забывая при этом прижимать к себе школьную сумку. Вдалеке показались огоньки подходящего поезда. «Воркутинский», – с грустью подумала Оля, расстроенно шмыгнув курносым, веснушчатым носом. Ее кругленькое, обычно смешливое лицо как-то сразу вытянулось и поникло, растеряв свой природный, нежно-розовый румянец. «Значит уже десять, и я опять опоздала. Этот, наверно, уже пришел с работы, орать будет», – Олька недовольно сверкнула своими по-кошачьи зелеными глазищами и прибавила шаг. Ей надо было быстрее в конец Железнодорожной, где вокзал, а за ним – те самые деревянные покосившиеся «шестерки». В одной из них Оля и жила вместе с матерью и отцом.

Наверно, только эта старая «шестерка» и объединяла их маленькую семью. Мать с отцом терпеть друг друга не могли. Наверно, даже ненавидели. Мать работала билетным кассиром на вокзале и не гнушалась случайными заработками: кому воды натаскает, кому грядки вскопает и дров наколет. Любой работе рада была. А отец все пропивал. До копейки. Мать ходила, просила за него, коньяк дорогой уносила, так его и взяли в поселковую пожарную часть. Люди говорили: «Алкаша?! В пожарку?! Да как так можно-то?!» Хоть там только такие и работали. Что уж говорить, пили в Ольховке сильно и все – от мала до велика. Вбежав на крыльцо своего дома, Олька осторожно приоткрыла старую, рассохшуюся входную дверь. Та предательски скрипнула. «Вот облом, по-любому спалилась, сейчас начнется…» – Оля со страху зажмурила глаза. В коридор, качаясь из стороны в сторону, вышел лысый, худой мужик средних лет в полосатой майке-морячке и спортивках с сильно вытянутыми коленками. От него несло перегаром и куревом. – Опять шлялась где-то допоздна со своим ушастым? – прохрипел он, опершись боком на стенку коридора, и пристально посмотрел на Олю красными и узкими с перепоя глазами. – Пап, я у подруги была, у Таньки, можешь позвонить ей, спросить, – голос Ольки дрожал. – Воспитал гулящую девку на свою голову. Пятнадцать лет, а уже с парнями шатается, оторва, – отец достал из кармана спортивок сигареты и закурил, – пороть тебя больше надо было, а мать все жалела, дура. Олька наконец осмелилась зайти в коридор и медленно стянула кроссовки. Отец продолжал, глядя на нее, хрипеть ругательства. Оля собралась с духом и что есть мочи рванула по коридору, стараясь по-быстрому проскочить мимо папы в свою комнату. Но не успела… Он схватил ее за копну кудрявых волос и со всей дури отвесил звонкого леща прямо по голове Ольки.

– Пап, отстань! Где мама? – пытаясь высвободиться, закричала Оля.

– На смене, где еще. Билетерша позорная, – нервно переминая сигарету во рту, он продолжал тянуть Ольку за волосы. – А тебя никто в дом не пускал, оторвам здесь не рады! – отец расхохотался хриплым смехом.

Оля в отчаянии вырвалась из его рук и быстро вбежала к себе в комнату, захлопнув за собой дверь и закрыв ее на шпингалет. – Уроки делай, раз пролезла, и не мельтеши здесь больше, ко мне друзья придут, – проорал ей вслед отец из коридора. – Ты бы лучше проспался, пап! Тебе же завтра на смену, – Олька прижималась спиной к двери, пытаясь унять нервную дрожь во всем теле. Маленькая комната Оли была ее единственным прибежищем. Только тут, среди старых, покосившихся стен с полопавшимися обоями, Олька чувствовала себя легко и спокойно. Пусть здесь все дышало бедностью, и из каждого угла сквозило холодом и неблагополучием, но это было ее укрытие. И что важно – с дверью на шпингалете. Дырки на обоях Олька заклеивала постерами рэп-звезд из модных журналов. Она покупала их на почте, спуская все свои карманные деньги. А рваный линолеум на полу Олю вообще не беспокоил. Из мебели здесь был письменный стол со стулом у окна да небольшой шкаф для одежды, стоявший справа от двери. Но главным раритетом была кровать. Ее металлическая пружинная сетка провисала чуть ли не до самого пола. Олька качалась в ней, как в колыбели.

Наконец, взяв себя в руки, Оля быстренько переоделась в теплую хлопковую ночнушку и залезла греться под одеяло. Из-под подушки Олька вытащила блокнот с потрепанными синими корочками и раскрыла его в месте, где была заложена ручка. Закинув в уши наушники, Олька аккуратным, округлым почерком вывела на чистой странице: «07.05.08. Сегодня был супер-день и супер-вечер! Если, конечно, не считать опять пьяного папку… Сегодня днюха Андрея! Моего ушастого голубоглазика… Люблю! – в курносом носу Ольки защипало, и в уголках глаз выступили маленькие капельки слез. – Вручила моему четкому рэперу его любимую Касту! Новый альбом, как он и хотел – „Быль в глаза“ – очень круто! Сама хочу себе. „Вокруг шум“ – это мега песня, это спасение от всех головняков! Вот же она, простая и понятная истина: „Вокруг шум. Пусть так. Ни кипешуй. Всё ништяк“, – Олька подчеркнула строчку из песни жирной чертой и улыбнулась, на ее щечках заиграли милые ямочки. – Да, Андрюша был счастлив, а я – еще больше. Отмечали, как всегда, на площадке за клубом. Были все: Тимоха, Крюк, Иваныч и хуторские. А потом еще и Громова приперлась со своими подругами-подпевалами. Захотелось ей, видите ли, бывшего поздравить. Никак не может смириться. Андрюха прогнал ее. Чудо мое… А сам потом напился, дурак, приставал. Даже пришлось домой вести. Не люблю его такого… Но прощу. Звонить не буду, спит уже, наверно». Захлопнув блокнот и спрятав его под подушку, Олька устроилась поудобнее в своей «колыбели», натянув одеяло до самых ушей, еще немного с улыбкой помечтала под музыку из наушников и наконец незаметно для себя уснула.

Часть 2. Журавушка, белый, не грусти…

Пронзительный школьный звонок настойчиво и громко провозгласил начало большой перемены. Шумные потоки учащихся, то и дело появлявшиеся из-за дверей классных кабинетов, резво устремились в столовую, так и манившую вкусными запахами булочек, котлет и крепкого кофе. Я сидела за маленьким столиком у окна и довольно улыбалась, доедая пончик и запивая его горячим чаем, наблюдая за тем, как большая толпа школьников штурмует раздаточную в очереди за едой. Физичка заболела, поэтому урок у нашего 10а отменили, и мы всей дружной толпой, недолго думая, рванули в столовку. Ну как толпой – все двенадцать человек. В Ольховке мало кто из ребят доучивался до одиннадцатого. Обычно девять классов закончили и «привет». Можно же уже ехать в район, в речное поступать, ну или в педколледж, или в медучилище. Ну а вообще и на нижнем складе, на пилораме местной неплохо – там же всех берут. Зачем еще два года в школе париться?

Но те, кто учился в нашем 10а, а это десять мальчиков и две девочки, думали, видимо, иначе. Ну, или их родители. Моя одноклассница Надька уже пообедала и побежала списывать алгебру у нашего отличника Макса. Я, конечно, тоже хорошо училась, но помочь ей не могла: варианты разные, поэтому и осталась сидеть в гордом одиночестве, дожевывая пончик.

– Привет, можно к тебе? – донеслось до меня откуда-то из-за спины. Обернувшись, я увидела Олю Кудрявцеву из 9а. Мы с ней вместе ходили на танцевальный при нашем сельском Доме культуры. – О, привет, Олька! Садись, конечно.

Оля села напротив, поставив на стол тарелочку с пончиком и чай, и улыбнулась мне, хвастая своими милыми ямочками на щечках:

– Ань, ты покрасилась? Тебе хорошо, светло-русый идет к твоим голубым глазам. – Спасибо, – засмущалась я, – Это к нашему концерту в СДК. Вчера как пришла со дня рождения Андрея, так сразу и занялась – полночи провозилась. Как ты-то дошла, успела до прихода отца?

Оля нахмурилась:

– Нет. Опять получила по полной программе.

Я постаралась сменить тему:

– Погуляли вчера отлично. Андрюха, правда, сегодня на уроки не пришел. У нас физра с 11 была, так я его не видела. Зато Громова весь урок брюзжала, что еще поквитается с ним за вчерашнее. Не может успокоиться, что он ее выгнал

. – Да, Андрюша вчера перебрал. Звонила утром – трубку не берет. Как увижу, получит у меня за все, – Олька погрозила кулаком.

Мы дружно рассмеялись.

– А Громова сама заслужила, пусть не обижается теперь, – Олька откусила маленький кусочек пончика и запила чаем.

– Ты как, готова завтра выступать? Не боишься? – поинтересовалась я у Оли. – Говорят, все билеты на завтрашний концерт в СДК продали, даже ветераны придут сразу после митинга в центре.

– Переживаю, конечно. Андрюхе все уши прожужжала про наш журавлиный танец. Он все смеется над нашими нарядами из белых простыней. Говорит, мы в них не на птиц похожи, а на каких-то жутких приведений, – Олька опять нахмурилась.

– Ой, да много он понимает, – отмахнулась я, – не бери в голову. – Не могу, обижаюсь на его слова, ведь он смеется над тем, что мне важно. Конечно, потом извиняется, смешит меня. «Журавушка, – говорит, – ты мой белый, не грусти…». Мы опять рассмеялись.

Вдруг лицо Оли помрачнело:

– Ань, к нам Громова идет со своими прихвостнями». Мы напряженно замерли.

– Я смотрю, девочкам весело? – Громова остановилась у нашего стола и по-деловому скрестила руки на груди. Подруги последовали ее примеру. Настроена она была по-боевому, ей явно хотелось отомстить за вчерашнее.

– И тебе «здравствуй», Настя, – ответила я, глядя на ее ярко накрашенную, наглую физиономию.

– Тебя вообще не спрашивают, – тут же нагрубила мне Громова, гордо задрав свой остренький подбородок.

– Меня интересует вот эта бесстыжая серая мышь, которая позарилась на чужой сыр! – Настя кивнула в сторону Ольки. – Андрей сам ушел от тебя, не придумывай! – вступилась я за Олю.

– Да это она крутила перед ним своей рыжей гривой! – заорала Настя, вцепившись Оле в волосы. Олька вырвалась, выбежав из-за стола, и оттолкнула Громову так, что та долетела до следующего и с грохотом врезалась в него. Вокруг нас стала собираться толпа любопытных. Я попыталась найти глазами учителей, но как назло никого не было, а у раздаточной все шумела очередь. Поварам было явно не до нас…

– Ты совсем страх потеряла? На кого руку поднимаешь? – Громова в ярости опять приблизилась к нашему столу, на ходу поправляя свой растрепавшийся жиденький хвостик на голове. – Да я тебе сейчас все космы повыдергаю, будешь завтра лысая в своей белой простыне на своем концерте скакать!

– Да пошла ты! – Олька сверкнула зелеными глазищами. Толпа вокруг засвистела и заулюлюкала. Все жаждали продолжения.

– Девочки, успокойтесь, эта ссора бессмысленна! – попыталась вразумить я их.

– Бессмысленно существование этой серой мыши! – Громова указала пальцем на Олю. – Она же никому не нужна! Никому! – Настя вплотную подошла к Ольке. – Вот где твой Андрей сейчас? Видимо, не до тебя ему! А родители у тебя вообще есть? Отец – алкаш, мать кто-нибудь когда-нибудь в школе видел? Может у них хотя бы хватит совести завтра к тебе на концерт прийти? Хотя нет, папашу не бери – увидит тебя в белой простыне, решит, что у него белочка случилась! – Громова расхохоталась. – А мать и так не придет, ей же все время не до тебя!

– Ты откуда знаешь? Не много ли на себя берешь, Настя? – я вступалась, как могла, мое сердце сжималось, видя стеклянные глаза Ольки. Она еле держалась, чтобы не расплакаться.

– Да весь поселок знает! Здесь все все про друг друга знают! И Кудрявцева не исключение! – наконец Громова выдохлась и замолчала, видимо, устав от собственного крика. Олька медленно развернулась и пошла прочь из столовой. Толпа разочарованно загудела. Драки не будет.

– Оля, да это она все от обиды говорит! Не обращай внимания! – я не хотела, чтобы Олька верила во весь этот бред. Оля обернулась и, глядя на меня, сказала: – Все нормально. До завтра! Я приду.

В столовую, как нельзя «вовремя», вошла завуч. Все сразу притихли и стали расходиться по своим делам. Хрупкая Олина фигурка скрылась за дверями столовой. Я подхватила свою сумку и грустно побрела на алгебру. Мне было ужасно обидно за Ольку. Я ругала себя за то, что не смогла ее защитить, ведь я же старше… Но, как оказалось, ничуть не сильнее…

Часть 3. Ради нее, своей Ольки…

Оля медленно шла знакомым до автоматизма маршрутом домой. Последний урок она прогуляла: не смогла пойти, не хотела, чтобы ее видели такой – зареванной и жалкой. Ее душила сильная обида, от которой по щекам то и дело текли слезы, как бы она ни старалась их сдерживать. Она пробовала звонить Андрею, маме, но никто не отвечал. «Все наладится, – пыталась успокоить себя Олька, – за черной полосой наступит белая, переживу». Подходя к дому, Оля увидела на крыльце отца с матерью. Они опять скандалили, судя по стоявшему на весь двор крику.

– Еще только 8 число, праздник завтра, а ты уже «на бровях», сволочь! – кричала мать, выталкивая отца из входной двери дома.

– Пусти, Людка, не нарывайся! Я только за заначкой! – отец еле стоял, держась за дверной косяк. – Ни копейки тебе не дам! Проваливай туда, откуда пришел: пусть тебя, ирода, там и поят за свои! – тут мать заметила подходящую к крыльцу Ольку.

Усталое морщинистое лицо Люды озарило что-то, похожее на слабую улыбку:

– Олюшка, ты чего сегодня рано? Отпустили с уроков? – Да, отменили последний, – Олька соврала, виновато опустив глаза.

– Явилась, оторва, – прохрипел отец. – Молчи, чудовище! – Люда сердито толкнула его худой рукой в бок. Олька поднялась по ступенькам и подошла к родителям.

– А чего ты грустная? Случилось что? – Люда обеспокоенно смотрела на Олю своими потухшими зелеными, но такими же большими, как у Ольки, глазами. – Да ничего особенного, поругалась с одной девочкой в школе. Ты не переживай – и так устала со смены, – Оля погладила маму по рыжим с сединой волосам. – Ну смотри, я же могу сходить, поговорить с этой хулиганкой и ее родителями, – Люда говорила как-то неуверенно. И она, и Олька понимали, что этого не будет. Со своей работой и постоянными шабашками Люда не то что до школы, даже до дома доходила невсегда.

– Ладно, мам, забудь, – Олька улыбнулась.

– Давай пробегай уже, – Люда постаралась пропустить дочь. Отец полез следом за Олькой, но тут же получил сильную затрещину в лысую голову. Люда вытолкала его с крыльца, а потом еще и выгнала за калитку. Он особо не сопротивлялся, так как был сильно пьян.

– Пока не протрезвеешь, не возвращайся! – прокричала Люда вслед качающейся фигуре мужа, одиноко бредущей по дороге. Он лишь смог промычать что-то нечленораздельное в ответ. Люда вернулась в дом, при этом предусмотрительно закрыв входную дверь на задвижку:

– Олюшка, иди, покушаем. Я борщ наварила, – окликнула она Ольку, накладывая в две тарелки суп.

Олька на зов вбежала на кухню и довольная уселась за стол:

– Мам, как хорошо, что ты сегодня дома! Я соскучилась!

– Оль, да я сама рада. Светку попросила сегодня меня подменить, а то сил совсем нет, – ответила Люда, поставив тарелку с борщом перед Олей и перед собой, а затем присела за стол напротив Ольки.

– Мама, а я завтра выступаю в СДК. Ты придешь? – Оля с надеждой посмотрела на мать. Люда как-то замялась:

– Оль, я завтра к соседям на целый день калымить: дрова буду укладывать. Деньги хорошие обещали…

– Мам, да наплевать на них, я хочу, чтобы ты пришла. И папа, если протрезвеет…

– На отца, сама знаешь, надежды мало. А деньги нам всегда нужны, грех отказываться от такой возможности.

– Грех все время забывать о своем ребенке! – в Ольке опять заговорила обида, да и слова Громовой буравчиком сверлили голову изнутри.

– Оля, не капризничай, ты же уже не малое дите, все понимаешь, – Люда начинала заводиться.

– В том-то и дело, мама, что еще дите! Я хочу внимания, заботы! Я хочу, чтобы вы с папой ходили на мои выступления и гордились мной! Я хочу жить в нормальной семье, где родители любят друг друга и своего ребенка, а не как у нас…

– Ты хочешь сказать, что я не люблю тебя? И не забочусь о тебе? – у Люды потемнело в глазах. – Да я только ради тебя и живу, ради тебя надрываюсь, чтобы заработать хоть сколько-нибудь денег! – закричала она. – А ты… Ты совсем как твой отец – неблагодарная и эгоистичная!

Олька, с грохотом отодвинув табуретку, выбежала из-за стола и скрылась у себя в комнате. – Вот-вот, иди, посиди там и подумай над своим поведением! – крикнула ей вслед Люда. Оля пыталась успокоиться, раскачиваясь в своей «колыбели». Плакать она уже не могла, да и смысла не было – этим все равно ничего не изменишь. Олька достала свой дневник и начала писать быстрым, неровным почерком: «08.05.08. Так больше не может продолжаться. Надо что-то делать. Закончу 9й и уеду! Поступлю в колледж, устроюсь на работу, увезу родителей из этой ужасной дыры. У нас все наладится! Обязательно! Папка бросит пить, деньги появятся, мама больше не будет так уставать. Все в моих руках! Я смогу!» Спустя час Люда тихонько постучала в дверь комнаты Оли. Ей никто не ответил. Она тихонько вошла. Олька спала, на груди у нее лежал раскрытый блокнот. Люда подошла к дочери и погладила ее по волосам, прошептав:

– Олюшка, милая, прости!

Олька тихонько сопела курносым носом. Люда взяла блокнот с ее груди и бегло прочитала последнюю запись. Она решила, что обязательно придет завтра на выступление, чего бы ей это ни стоило. Ради нее, своей Ольки, так по-детски сейчас сопящей носиком в ее «колыбели».