Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой Лысёв Александр
– Матерь Божья, Егорий Владимирыч!
Зыков быстро огляделся по сторонам – улица, по счастью, была в этот момент безлюдна. Он подхватил Маркова под руку, снял со своей головы папаху с красной ленточкой наискось, водрузил на голову своего бывшего командира и, увлекая его к ближайшему переулку, зашептал:
– Пойдемте, пойдемте, за ради Христа…
Прохор привел Маркова в большой дом с колоннами прямо в центре Севастополя. Здесь расположился штаб одной из красных дивизий, занимавших город. Часовому при входе Зыков сунул под нос какой-то мандат и, кивнув на Маркова, значительно произнес:
– Он – со мной!
Их пропустили внутрь без лишних вопросов. Поднявшись на второй этаж, зашли в роскошный кабинет со следами поспешного бегства прежних хозяев. На полу громоздились кипы каких-то бумаг, одна из створок огромного, во всю стену, книжного шкафа была разбита. Большие осколки стекла поставили здесь же, в уголке, мелкие втоптали в персидский ковер с длинным ворсом. У окна стоял огромных размеров письменный стол, затянутый зеленым сукном. Зыков отстегнул с бока маузер и кинул его на стоявшее тут же кожаное кресло.
– Экий ты стал важный, Прохор! – слабо улыбнулся Марков.
Зыков только махнул рукой:
– Ох, Егорий Владимирыч…
Бывший вестовой проводил Маркова в маленькую смежную комнатку, отделенную от кабинета изящной резной дверцей. Указал на такой же, как и кресло, просторный кожаный диван.
– Располагайтесь, покаместь. Здесь для вас самое надежное место. А там чего-нибудь придумаем.
– Каково у красных, Проша? – поинтересовался Марков и все-таки не смог удержаться от горькой иронии: – Мельницу купил?
Прохор отвечал сдержанно. Было в его тоне какое-то ощущение глубокой внутренней раны.
– Нет, Егорий Владимирыч. Теперь частных мельниц навроде как иметь не полагается. Не в ней дело. Вот я у красных, вы у белых, а ведь беда-то общая. Всем нам, православным, испытание послано.
– Православным? – вскинулся Марков. – Власть-то новая – безбожная.
– Знаете, как в народе говорят: сколько ни кричи «халва-халва», а во рту слаще не станет. Так и тут – оттого, что ты про Бога забудешь, Он-то сам быть не перестанет. И судить нас все равно будет…
– Вон как… – поскреб заросший подбородок Марков.
Они разговаривали очень долго – каждый поведал о своих перипетиях за эти годы всероссийского лихолетья. Днем в кабинет регулярно заходили какие-то люди, что-то приносили, что-то просили. Прохор слушал, возражал, реже соглашался. Часто просителям отказывал, принимал и подшивал в папки всевозможные бумаги, куда-то временами исчезал, снова возвращался.
– Я тут и писарем, и за всю канцелярию, – пояснил он Маркову.
Своего бывшего командира Прохор просил никуда не отлучаться. Да тому и вряд ли пока позволяло бы это сделать состояние здоровья. У Зыкова Марков отлеживался несколько дней. Чуть придя в себя, попросил бритву.
– Погодьте пока скоблиться, – остановил его Прохор. – Вы пока с этой щетиной аккурат на нашего брата тянете. Есть мысля…
Как в старые добрые времена, Прохор раздобывал где-то продовольствие, регулярно приносил с кухни внизу кипяток в большом медном чайнике. Бушлат и ботинки Маркова бывший вестовой выкинул в тот же вечер. Произнес так хорошо знакомым Маркову тоном: «Непорядок в хозяйстве». Вернулся поздно. Поставил в углу перед диваном добротные юфтевые сапоги. Встал в дверном проеме, держа в руках почти новую светло-серую шинель с отворотами на обшлагах. Встряхнул ею:
– А ну, прикиньте…
Шинель пришлась впору.
– А это довесок. – Зыков протянул Маркову потрепанную защитную фуражку с треснутым посередине козырьком и темным овалом от снятой кокарды на выцветшем околыше.
На четвертый вечер Зыков заглянул в комнатку к Маркову. Плотно затворил за собой дверь. Вид у Прохора был серьезный и озабоченный.
– Худо дело, Егорий Владимирыч, – быстро заговорил Зыков. – Пошли повальные проверки. Поначалу вашего брата просто регистрировали. Кое-кто даже к нам в армию записался вроде. Теперь пойдут расстрелы.
– Сведения верные?
– Вернее не бывает, – утвердительно прикрыл на секунду глаза Зыков. – Пришел приказ: нижних чинов в острог, офицеров к стенке. А кто в цветных был, тех велено всех в расход – поголовно. Уже и специальных уполномоченных на эти дела к нам выслали. В общем, уходить вам надо. Еще день-два промедлите – и не выбраться будет…
Марков поднял глаза на своего бывшего солдата. Зыков вытащил из-за пазухи пакет с бумагами, проговорил вполголоса:
– Я тут вам все подготовил…
В выправленных Зыковым документах значилось, что бывший царский офицер Георгий Владимирович Марков был мобилизован в 1920 году в Красную армию и по возвращении с польского фронта направлен на борьбу с Врангелем. Во время боев в Крыму красноармеец Марков был госпитализирован с возвратным тифом. Уволен из армии по болезни, что «подписью и приложением казенной печати удостоверялось».
Из Крыма той роковой осенью Марков выехал на удивление легко. То, что началось там спустя несколько дней после его отъезда, лучше бы было никогда не знать живущим на земле.
24
Они уходили в полдень. Туман окончательно рассеялся, когда рассвело. Небо очистилось от туч. Выглянувшее весеннее солнышко осветило дорогу, деревья, камни замка и близкие верхушки гор.
Выстроились в две шеренги друг напротив друга. Убитых хоронили на высоком холме, возвышавшемся за древним укреплением. Земля здесь оказалась на удивление мягкая, несвойственная для гористой местности. В одну могилу уложили убитых разведчиков и чинов Русского корпуса. Последним в ряду лежал Вася Бурцев. Руки его были аккуратно сложены на груди. Стоявший у края могилы Игнат Фомичев ожесточенно потер кулаком глаз и отвернулся в сторону.
– На молитву – шапки долой! – негромко скомандовал Лукин и сделал легкий кивок доктору Головачеву.
Привычными движениями обнажили головы чины корпуса. Вслед за Марковым сняли пилотки разведчики. Начал творить молитву доктор. Его густой баритон звучал над холмом четко и в то же время проникновенно. В эти короткие минуты, глядя на стоявших рядом людей, судьбы которых сложились настолько по-разному после разразившейся на родине смуты, Маркову вдруг пришла в голову мысль: за эти неполные сутки, выдержав плечо к плечу тяжелый бой, они – русские – снова были все на одной стороне. Такое ощущение он испытывал последний раз после боев 1916 года – тяжелых, кровавых, но в то же время исполненных надежды на скорую победу. Общую победу, не омраченную случившимся после разладом, который прошел прежде всего по душам людей, разломив их, как хлеб, пополам. Удастся ли когда-нибудь вновь сложить их воедино? Марков был уверен – от ответа именно на этот вопрос зависит, какой будет их все равно одно на всех общее отечество – Россия…
Маркову вспомнилось завершение боев на Курской дуге. Тогда, в 1943-м, насколько хватал глаз, поля и перелески были усеяны подбитой техникой и трупами. Такого огромного количества убитых с обеих сторон, как на Курском выступе, Марков не видел в своей жизни, пожалуй, никогда. Возможно, впечатление усиливал рельеф местности – панорамы только что отгремевших встречных боев были видны на много километров. Ему вспомнился огромный противотанковый ров, доверху заполненный трупами – нашими и немецкими. На запад шли танки и военная техника. Для них были устроены переходы – части рва засыпали в нескольких местах. Наступающие колонны шли прямо по убитым, едва присыпанным небольшим слоем земли. Подразделение Маркова было тогда придано 49-й танковой бригаде 1-й танковой армии Степного фронта. У станции Поныри разведчики встретили танкистов, занимавшихся эвакуацией подбитой техники. Под командованием молодого лейтенанта в солдатской гимнастерке без карманов танкисты при помощи тягача старательно стаскивали выведенные из строя танки – наши и немецкие – к железной дороге. Эшелоны, заполненные исковерканной и совершенно целой с виду техникой, уходили на восток один за другим. А по полям вскоре пошел тяжелый смрад – огромное количество убитых продолжали лежать непогребенными под летним солнцем. Высланные похоронные команды трудились не покладая рук. Со стороны глядя на них, бредущих полями и хоронивших всех найденных практически тут же, Маркову казалось, что идет борьба с чумой во времена мрачного Средневековья. Безумие людей века двадцатого, пожалуй, перекрыло самые дикие сцены минувших времен. И никто, никто не выстроился и не прочел над павшими молитвы…
После готовились к выступлению. Марков подошел к Лукину. Рядом с ним радист в немецкой форме сосредоточенно крутил верньеры полевой радиостанции. Из эфира валились шумы, помехи, обрывки переговоров. Какой-то голос под позывным «Нойрюппен» настойчиво вызывал по-немецки неведомый «Кенигсберг-2», прося дать направление движения. Одни и те же монотонные чужие фразы резали слух.
– Заткни ему глотку! – кинул радисту Лукин.
– Слушаю, вашбродь! – переключился на другую волну солдат.
Лукин повернулся к Маркову:
– Мы наконец получили радио. Нам приказано идти на Клагенфурт.
Марков поднял глаза на друга, с которым незадолго перед тем они вместе изучали карту местности:
– Нам в другую сторону – на северо-восток.
Лукин присел рядом, сказал вдруг негромко, но с затаенной надеждой:
– Пойдем с нами, Жорж.
– Нет, Сашка, – отрицательно покачал головой Марков и кивнул в сторону своих разведчиков, собиравших вещи. – Хотя бы они должны вернуться домой.
Лукин тяжело вздохнул. Проговорил, пристально глядя на друга:
– Они доберутся до тебя.
– Это не имеет значения, – отозвался Марков, глядя куда-то на вершины гор. – Есть вещи поважнее…
По команде лейтенанта Чередниченко разведчики построились. Их осталось в строю всего четверо: Фомичев, Быков, Клюев. Куценко. Рядом со строем сам лейтенант. Марков оглядел их – старые, испытанные боевые товарищи. Он должен привести их обратно.
На импровизированных носилках чуть поодаль доктор Головачев заканчивал делать свежую перевязку подполковнику Ратникову.
– Еще будете ходить, батенька, – донесся до Маркова густой баритон доктора.
Ратников, поджав губы, смотрел на работу доктора. Подполковник не сопротивлялся, придерживая под мышкой возвращенный ему автомат ППС.
К строю подошел Воронцов. Постоял рядом с Фомичевым, неуверенно повертел кистью руки.
– Давай уж, земеля, – протянул ему ладонь Игнат.
Воронцов быстро пожал протянутую руку. Попытался сказать с деланой усмешкой:
– Привет Орловской губернии.
И отвернулся. В глазах его блеснули непрошеные слезы.
– Передам, – серьезно и тихо отвечал Фомичев.
Начали выдвижение. Колонна Лукина потянулась вниз, в сторону дороги на запад. Разведчики Маркова, располагавшие теперь планом местности, подхватив носилки с раненым, уверенно зашагали вверх по тропинке в восточном направлении. На месте задержались только Марков и Лукин. Оба знали, что не увидятся больше никогда.
– Спасибо за все, – обнял друга Лукин.
– И тебе тоже.
– Будь здоров, Жорж!
– Прощай, Сашка!
Марков поправил на плече автомат и, не оглядываясь, зашагал в сторону своих удалявшихся разведчиков. Лукин некоторое время еще глядел ему вслед. Затем повернулся и отправился в противоположном направлении…
На первом же привале, когда остальные разведчики отошли в сторону, лежавший под деревом подполковник Ратников позвал:
– Капитан Марков, подойдите сюда.
Марков подошел, опустился на корточки рядом.
– Ставлю вас в известность, что по возвращении в наше расположение я напишу подробный рапорт обо всем произошедшем, – негромко, но четко и твердо проговорил Ратников.
– Благодарю за откровенность, – отозвался Марков. – Разрешите идти?
– Идите…
Марков вышел на середину лесной полянки, на которой они остановились, сделал несколько движений руками, разминаясь. Ратников смотрел на него со своего места долго и очень внимательно.
К исходу второго дня они вышли в расположение советских войск. Им даже не пришлось переходить линию фронта – ее попросту не оказалось в этих местах. Их окликнул армейский патруль, совершенно спокойно расположившийся на перекрестке дорог. После недолгих объяснений, Маркова с бойцами отправили в расположение дивизии Бутова, а подполковника Ратникова в ближайший госпиталь.
25
В начале мая 1945 года никаких боевых действий на их участке фронта практически не велось. Где-то за невысокими отрогами западных гор пытались прорваться в американскую зону отступившие остатки немецких войск, переименованных теперь в группу армий «Австрия». А у них было тихо. Дивизия Бутова была выведена во второй эшелон и стояла на отдыхе.
Марков предоставил комдиву полагающийся в подобных случаях отчет о действиях разведроты. Целые сутки прошли спокойно. Разведчики отдыхали в маленьком симпатичном особняке. Место напоминало горный курорт. К исходу второго дня полковник Бутов вызвал Маркова лично. Штаб дивизии располагался в красивом поместье, в большом доме с крытой колоннадой. Капитан явился, доложившись по всей форме.
– Заходи, Георгий Владимирыч, – приветствовал его Бутов. – Н-да, рота в шесть человек под конец войны…
Марков глядел на комдива с застывшим в глазах ожиданием. Бутов не был сторонником длинных лирических вступлений. Так вышло и на этот раз. Полковник поднял глаза на Маркова и произнес очень серьезно:
– Беда мне с вашими похождениями.
Марков продолжал молчать. Он подробно изложил на бумаге все обстоятельства, при которых действовала рота с момента получения последнего боевого задания.
– Лучше бы ты с немцами пообщался, чем с этими орлами, – негромко проронил Бутов и сделал неопределенный винтообразный жест рукой вверх. – Так у нас там считают. Это самое страшное, понимаешь? Такова установка, генеральная линия партии…
Марков понял, что под «орлами» полковник имеет в виду чинов Русского корпуса. Проговорил, четко выговаривая каждое слово:
– Товарищ полковник! Если т а м так считают, отвечать должен я один. Бойцы выполняли мои приказы.
– Не кипятись, Георгий Владимирыч. – Бутов поднялся из-за стола и по своей всегдашней привычке прошелся по кабинету. – В общем, рапорт твой, содержащий информацию о контактах с коллаборационистами я обязан – понимаешь, о б я з а н – передать по инстанции. Сам знаешь, куда. Твой-то рапорт можно замять, да вот только…
Бутов испытующе поглядел на Маркова. Тот взгляд выдержал.
– В общем, подполковник Ратников также написал о ваших приключениях.
– Он сообщил мне о своем намерении еще на походе, – отвечал Марков.
Бутов буквально впился в Маркова удивленно-недоумевающим взглядом. Произнес, качая головой:
– И вы его благополучно вынесли? Святой ты человек, Георгий Владимирыч…
– Отвечать должен я один. Бойцы выполняли мои приказы, – снова отчеканил Марков. – Подполковник Ратников находился в беспомощном состоянии.
Бутов резко развернулся на каблуках.
– Это, в случае чего, ты не мне, а в другом месте говорить будешь. Давай-ка пройдемся…
Они вышли на открытую террасу, пошли вдоль колоннады. Где-то далеко, в розоватом мареве, садилось за вершины гор солнце. Бутов остановился между колоннами, оперся руками о вычурный каменный бортик. Марков последовал его примеру.
– В общем, теперь у меня два рапорта, – негромко рассказывал Бутов. – Ходу я им пока не дал, почитал, сравнил…
– Зачем вы все это мне говорите, Федор Емельянович?
Бутов посмотрел Маркову прямо в глаза и вдруг быстро спросил:
– Ты в белых был?
Марков плотно сжал губы. Глаз не отвел:
– Был.
Реакция Бутова оказалась неожиданной. Он покачал головой, как-то на минуту растерянно повел плечами в совершенно несвойственной для себя манере. Возможно, вспомнил сейчас бывший унтер-офицер Федор Бутов свою недолгую, но исправную службу в Белозерском полку Добровольческой армии, о которой он тоже предпочел умолчать. Произнес тихо:
– Ну, всякое случалось. Времена такие были.
– А сейчас что – изменились? – в упор с нажимом спросил Марков. У него был вид человека, которому нечего терять.
– Спокойно, Георгий Владимирыч. В рапорте об этом ни слова. Это просто мне так показалось. Я спросил – ты ответил. А более никому говорить не надо. Ты меня понимаешь?
Марков криво усмехнулся:
– Понимаю.
– А времена не изменились, – в такой же усмешке скривился Бутов. – Тут ты прав.
Они спустились на крыльцо.
– В общем, порешим так, – резюмировал Бутов уже своим обычным, уверенным тоном. – Сор из избы, то бишь из дивизии, выносить не будем. Не впервой – авось получится. Слава Богу, ребята у меня тут все свои, проверенные. Рапорты останутся, но дальше никуда не пойдут. Ну, забыл я их по инстанции передать, – с невинным видом улыбнулся полковник. – Дел по горло.
– Не подставляйте себя, Федор Емельянович, – покачал головой Марков.
– Все, Георгий Владимирыч! – обрубил Бутов. – За этим я тебя и звал. И запомни – этого разговора у нас с тобой не было. Не бы-ло! Ступай…
26
Минуло несколько дней с получения известия о взятии Берлина. В дивизию, по-прежнему располагавшуюся на отдыхе, неожиданно пришел приказ о повышенной боевой готовности. Ожидали возможного прорыва на запад блокированных в горных массивах не желавших капитулировать немецких войск. Где-то поблизости якобы видели эсэсовские танки и бронетранспортеры. Сократившаяся до размеров отделения разведрота Маркова снова настроилась на привычную боевую работу. Закончилась первая неделя мая.
В тот день они вычистили оружие, привели в порядок обмундирование и снаряжение. Марков, как обычно, назначил посты на ночь. Все, кроме часового, улеглись спать. Расположились в занимаемом ими домике с комфортом, на кроватях. А среди ночи их разбудили отчаянные грохот разрывов и стрельба.
– Господи, опять! – подскочил сержант Куценко.
– Ни днем, ни ночью четыре года покоя нет, – ворчал Фомичев, торопливо натягивая гимнастерку и хватая снаряжение.
– Ходу, мужики, ходу, – подгонял солдат лейтенант Чередниченко. И озабоченно добавил: – Похоже, немцы опять прорвались.
Паша-Комбайнер привычно подхватил пулемет. Чередниченко потащил вслед за ним к дверям жестяную коробку с запасными дисками. Остальные вооружились автоматами.
– Выходим! – скомандовал Марков, предварительно осторожно выглянув за дверь.
По одному выбежали на лужайку перед домом и запрыгнули в канаву у забора. Там уже сидел находившийся на посту ефрейтор Быков, укрывшийся для маскировки плащ-палаткой.
– Обстановка? – коротко бросил Марков ефрейтору, плюхаясь рядом с ним. От мокрой земли выстиранная и старательно выглаженная с вечера гимнастерка на животе стала темной и с грязевыми разводами.
– Че-то я не пойму, товарищ капитан… – протянул Быков.
У Маркова только вытянулось лицо от такого доклада опытного разведчика.
– Да вы сами гляньте, – перехватил адресованный ему недоуменный взгляд командира Быков.
Стоя по колено в воде, рядом установил на сошки и невозмутимо готовил к стрельбе свой пулемет Клюев. Ему в затылок дышал лейтенант. По флангам расположились Куценко с Фомичевым. Стрельба сначала раздавалась со стороны центральной площади городка. Теперь к ней добавился какой-то неведомый то ли шум, то ли рев. Казалось, палили изо всех углов. Затем вверх со всех сторон начали взлетать осветительные ракеты. Моментально стало видно, как днем. Разведчики заметили в нескольких десятках шагов от себя группу солдат в советской форме. Подняв вверх стволы винтовок и автоматов, они ожесточенно лупили в небо. Как ни в чем не бывало прямо по середине улицы шагал здоровенный майор-артиллерист с пистолетом в руке.
– А вы чего тут, мужики? – заметив изготовившихся к бою разведчиков, недоуменно проговорил майор. И, не в силах сдержать эмоции, кинулся к стоявшему самым крайним Фомичеву, обхватил его за плечи, затряс, приговаривая:
– Победа, братцы! Слышите, победа!!!
Они стояли в канаве – оторопевшие, мокрые и грязные, не веря своим ушам. А майор, захлебываясь словами, пояснял возбужденно:
– Подписана безоговорочная капитуляция! Без-о-го-вороч-ная! Эх, да чего там…
Фомичев еще не пришел толком в себя, а майор уже совал ему в руки откупоренную большую стеклянную бутылку:
– Давайте, славяне, за победу!
– Мать честная, неужто все? – отчего-то совершенно по-детски, растерянно заозирался сержант Куценко.
– Давай сюда, что ли, – поднялся из-за пулемета и машинально протянул руку к Фомичеву за бутылкой Паша-Комбайнер.
– Дождались, – выдохнул Быков и стянул с головы пилотку.
Лейтенант Чередниченко крутил головой во все стороны, тщетно пытаясь на чем-нибудь сосредоточиться. Через секунду он уже потонул в богатырских объятиях артиллериста.
Марков сел на землю, положил автомат рядом с собой, расстегнул верхние пуговицы гимнастерки, утер ладонями лицо и устало прикрыл глаза…
За ним пришли 10 мая 1945 года. Тентованный «Студебеккер», резко взвизгнув тормозами, остановился напротив калитки дома, в котором квартировали разведчики Маркова. Хлопнула пассажирская дверца. Обогнув машину, вдоль забора неспешно двинулся вальяжной походкой старший лейтенант в фуражке с малиновым околышем. Из кузова выпрыгнули двое автоматчиков, пристроились следом, поправляя на ходу каски. Брившийся в кухне лейтенант Чередниченко поспешно вытер вафельным полотенцем намыленные щеки и вернулся в комнату. Чередниченко был встревожен, застыл на пороге в одной нижней белой рубахе и галифе. Быков, Фомичев и Клюев, выглянув в окна на шум подъехавшей машины, переглянулись. Увидев малиновые погоны на шедших к ним от калитки по двору солдатах, Быков потянулся к автомату. Его примеру последовал Фомичев. Паша-Комбайнер решительно прошлепал босыми ногами в коридор. Через секунду оттуда раздался щелчок взводимого пулеметного затвора.
– А ну, стой! – послышался от крыльца окрик стоявшего на посту сержанта Куценко.
Со двора что-то произнесли, весьма неразборчиво.
– Сказано – стоять! – угрожающе повторил Куценко, беря автомат на изготовку. В его голосе промелькнули отчаянные нотки.
Марков застегнулся на все пуговицы, одернул гимнастерку под ремнем и, распахнув дверь, вышел на крыльцо. Остальные разведчики, кто во что был одет, но все с оружием в руках, возникли тут же у него за спиной. Куценко, отступив к самому дому, держал на мушке непрошеных визитеров. На лицах пришедших солдат читалось легкое недоумение. Их автоматы висели за спинами. При появлении разведчиков старший лейтенант-особист открыл было рот, чтобы что-то сказать, но Марков упредил его, с ходу потребовав сурово:
– Документы!
Пришедший старший лейтенант обвел взглядом направленные на него стволы, недобро усмехнулся и с уверенностью, что следующее его действие моментально решит все вопросы, неторопливо расстегнул карман гимнастерки и вынул оттуда красную корочку удостоверения. Приоткрыв документ до половины, небрежно издалека продемонстрировал его окружающим и, даже не пытаясь скрыть кривой усмешки, уперся в Маркова полным превосходства взглядом.
– Подай сюда! – неожиданно и проворно шагнув вперед, рванул из рук особиста удостоверение лейтенант Чередниченко. И, также моментально отпрянув с добытым документом назад, проговорил с довольной улыбкой. – Сейчас почитаем…
– Стоять, падлы! – рявкнул Куценко дернувшимся было солдатам в малиновых погонах.
Все пришедшие застыли на местах с заметно побледневшими лицами.
– Небось диверсанты, – протягивая красные корочки Маркову, нарочито громко говорил Чередниченко. – Вы гляньте, товарищ капитан, это наверняка фашистские недобитки какие-нибудь замаскировались…
– Так мы их сейчас враз к стенке поставим, – поднял свой ППШ Фомичев.
Солдаты в малиновых погонах затравленно заозирались в направлении своего «Студебеккера». Старший лейтенант, заметно играя желваками, не отрываясь, в упор буравил взглядом Маркова.
Марков быстро просмотрел протянутое ему удостоверение. Оно было подлинным. Впрочем, в этом Марков не сомневался ни минуты с самого начала. Прекращая затеянную лейтенантом Чередниченко игру, он вернул удостоверение особисту и коротко приложил руку к пилотке, представившись:
– Капитан Марков!
– Вы арестованы, – забирая удостоверение и спешно пряча его обратно, произнес старший лейтенант. Он не смог с первого раза застегнуть клапан на кармане – пальцы чуть заметно дрожали.
– Вот ордер. – Особист также издалека продемонстрировал серый листок форматом в четверть страницы и, перехватив свирепый взгляд лейтенанта Чередниченко, быстро убрал его за спину.
– Капитан Марков, сдайте оружие!
На несколько мгновений последняя произнесенная фраза повисла в воздухе. Марков почувствовал, как с двух сторон его аккуратно, но твердо подперли плечами разведчики, направив оружие на пришедших.
– Только прикажите, командир, – шепнул сзади в самое ухо ефрейтор Быков.
Ребята отломали всю войну, и губить их сейчас, уже после победы…
– Нет, – не размыкая губ, едва слышно обронил Марков своим и один шагнул вперед. Окликнул продолжавшего сжимать в руках автомат сержанта: – Куценко, отставить!
Повернувшись к остальным, скомандовал:
– Отбой, ребята!
Теперь автоматы на изготовку взяли солдаты в малиновых погонах. Особист повторил свое требование и повелительно протянул руку:
– Сдайте оружие!
Не доходя пары шагов до старшего лейтенанта, Марков повернулся к разведчикам:
– Лейтенант Чередниченко, принимайте командование ротой.
– Есть! – проглотив комок в горле, замер с руками по швам в своей белой рубахе Чередниченко.
Вслед за ним вытянулись на крыльце по стойке «смирно» остальные разведчики. Марков обвел их взглядом. Ему отчего-то вдруг припомнилось прощание со своей командой на Румынском фронте в конце 1917 года. Ребята тогда и сейчас стоили друг друга. Что бы ни случилось, сделанное ими не могло быть зря. От этого неожиданно стало очень тепло на душе.
– Спасибо, братцы, – Марков постарался, чтобы голос его не дрогнул.
Он не спеша расстегнул кобуру, протянул особисту рукояткой вперед свой пистолет и первым зашагал через двор в сторону улицы, где стоял у калитки затянутый тентом грузовик.
27
Все дальнейшее произошло очень быстро. Совместные боевые действия разведгруппы Маркова с чинами Русского корпуса против хорватских усташей были истолкованы как измена родине. Следствие носило сугубо формальный характер. Маркова судили, лишили воинского звания, всех наград и приговорили к высшей мере. Однако по случаю победы над фашистской Германией высшая мера была заменена десятью годами лагерей с конфискацией имущества. Конфисковывать у него было нечего, и он отправился налегке под конвоем в восточном направлении. Туда, куда большей частью двигались толпы всевозможных категорий репатриантов, своей, а в основном чужой волей колесивших по Европе, переживавшей летом 1945 года второе переселение народов. Маркову было ясно: выражаясь словами полковника Бутова, сор из избы все-таки кто-то вынес. Обстоятельства их последнего боевого разведывательного рейда стали известны за пределами дивизии. Марков не терзал себя догадками, кто их сдал. Тут было всего несколько вариантов, но он даже не хотел их обдумывать. Единственное, что его беспокоило, – это чтобы не пострадали боевые товарищи. Впрочем, об их судьбе он уже не мог ни узнать, ни позаботиться.
Не знал и полковник Бутов, что никогда не получит он звания генерал-майора, к которому давным-давно был представлен, командуя дивизией. Зато его начальнику штаба подполковнику Ерохину очень быстро дали полковника. Как только закончилась война, карьера Ерохина резко пошла в гору. Несколько первых послевоенных майских дней Ерохин только сочувственно качал головой, слушая, как Бутов в доверительных беседах с ним на чем свет стоит последними словами кроет подполковника Ратникова. Тот был в госпитале, и Бутов полагал, что оттуда начальник политотдела написал второй рапорт на Маркова уже через голову комдива, непосредственно в органы. Это не соответствовало действительности. Оба документа – отчет о разведрейде, составленный самим Марковым, и единственный рапорт Ратникова – были переправлены «куда следует» самим подполковником Ерохиным. Разумеется, им самим это пока не афишировалось. По роду службы эти бумаги проходили через его руки, а начальнику штаба комдив доверял, как самому себе. Конечно, во время боевых действий Ерохин на это никогда бы не решился – лучшего командира дивизии, чем Бутов, для войны было не найти. А такие, как Марков, всегда вытягивали самую черную и неблагодарную работу. Уж кому об этом не знать, как начальнику штаба! Но обстоятельства изменились – кончилась война. И нужно было позаботиться о хорошем месте для себя. Ерохин знал, что на войне он бы дивизию не потянул, а вот в мирное время…
– Я до самого верха дойду! – гудел Бутов среди своих офицеров после ареста Маркова. – Они там совсем охренели?! Арестовать боевого офицера! Сейчас все же не тридцать седьмой год, а сорок пятый! Это что ж, народ-победитель опять к ногтю?! Суки! Вот уж дудки им…
Из штаба армии спустя несколько дней полковник Бутов вернулся мрачнее тучи. Не говоря никому ни слова, надолго заперся у себя в кабинете. А в середине мая его освободили от командования дивизией. В качестве официальной формулировки была приведена необходимость поправить здоровье посредством санаторно-курортного лечения. Дивизию принял Ерохин, да так на ней и остался. Осенью 1945 года во время отдыха в Крыму полковник Бутов погиб в автомобильной катастрофе на горном серпантине. Обстоятельства аварии остались невыясненными. С Бутовым насмерть разбились личный адъютант и водитель, который бессменно возил полковника всю войну, не раз и не два непостижимыми способами вытаскивая их потрепанный «Виллис» из передряг огненных лет.
– Мутное дело, – боязливо озирался по сторонам штабной писарь, говоря о гибели боевого комдива в мирное время.
– Ну и помалкивай, – вполголоса советовали ему знакомцы из частей, забегавшие в штаб по разным надобностям и просто так.
Фомичев, Быков, Клюев и Куценко, как солдаты старших возрастов, были демобилизованы из армии вскоре после окончания войны с Германией.
Игнат Фомичев вернулся на родную Орловщину в декабре 1945-го. Он сошел с поезда в маленьком райцентре с тощим вещмешком за плечами. В полинявшем ватнике без погон, заштопанных летних галифе и стоптанных солдатских ботинках с обмотками было очень зябко. Поземка гуляла по полуразрушенному зданию вокзала. На фасаде ветер трепал выгоревшую надпись «Народу победителю – слава!», оставшуюся еще с лета. Кругом не было ни души. Игнат отправился в свою деревню и не нашел ее – в чистом поле громоздились лишь печные трубы да груды развалин. На попавшейся по дороге случайной подводе он добрался до соседнего села. Однорукий мужичок, правивший лошадью, сообщил Игнату, что туда вроде бы эвакуировали часть жителей из его сожженной деревни. Фомичев шел по сельской улице, и практически от каждого плетня его провожали долгие взгляды женщин – солдатских вдов и матерей. Кроме однорукого подводчика он не встретил ни одного мужчины.
– Игнат! – окликнули его от калитки.
Фомичев резко развернулся, так что из-под носков ботинок брызнули снопы укатанного снежного наста. Позвавшая его женщина оказалась их соседкой по родной деревне. Несколько мгновений он вглядывался издалека, потом узнал и быстро подошел к ней, с надеждой заглядывая в лицо. Надежда оказалась напрасной. Женщина проводила его за околицу и указала на несколько заметенных снегом бугорков на окраине погоста.
– Твои… – сдавленно произнесла женщина и, закрыв лицо руками, побежала обратно по тропинке в снегу.
Фомичев оторопело просидел несколько часов прямо на снегу, положив на один из холмиков свой видавший виды вещмешок и прихлебывая, как воду, из фляги водку, крепости которой он совершенно не чувствовал. Ветер тихонько звенел медалями на его гимнастерке под распахнутым ватником – «ди-динь», «ди-динь». Последняя полученная им медаль была «За взятие Будапешта». Игнату казалось, что это за снежной пеленой грустно и протяжно подает голос колокол. Он всматривался в начинающуюся метель невидящими глазами, но не было ни колокола, ни церкви – лишь смутные очертания домов вдалеке, половина из которых была разрушена. Вечерело. Фомичев машинально поднялся и побрел по тропинке. Просто от того, что она куда-то была протоптана. Шапку и вещмешок он забыл на кладбище.
Та женщина привела его в свой дом, усадила за стол на лавку, совала в руки горячие печеные картофелины, заставляя отогревать ничего не чувствующие ладони. Женщина рассказала, что их деревню сожгли немцы, а его жена и дети умерли от голода уже после того, как это село, где их приютили, было освобождено и у них для выполнения нормы по хлебозаготовкам забрали почти все оставшееся продовольствие. «Ди-динь», – пели на груди Игната медали. Он сидел на лавке, раскачивался в такт медалям и искал в темном окне очертания церкви, которой уже давно здесь не было.
– У меня тоже никого не осталось, – тихо проговорила женщина и осторожно провела пальцами по свежему шраму на Игнатовой щеке.
Фомичев оттолкнул от себя миску и резко поднялся на ноги, проговорил хрипло:
– Для меня они умерли только сейчас!
Подхватив ватник, он устремился в сени.
– Игнат! – прокричала ему вслед женщина. – Игнат, прости!..
Снег был белый-белый, скрипел под ботинками, над головой курился пар от дыхания, а в темном ночном небе где-то высоко-высоко холодным светом мерцали бесконечно далекие звезды. «Ди-динь», «ди-динь», – пели на груди медали…
Он еще просидел у заметенных холмиков до глубокой ночи. Фляга опустела, сознание работало как-то отстраненно, но было вполне ясным. Фомичев подобрал заиндевевший вещмешок, взял в руки шапку. Отойдя несколько шагов по тропинке, водрузил головной убор на голову. Он решил уйти прямо сейчас – вернуться в райцентр, сесть на поезд и уехать куда глаза глядят. Пройдя окраиной села, вышел на дорогу и с решительной отмашкой рук двинулся мимо стоявших в отдалении темных силуэтов разлапистых елок. Новый порыв метели налетел внезапно. Это был всего лишь порыв ветра со снегом, но Фомичев увидел вынырнувшие из-за верхушек елей самолеты с черными крестами на крыльях. Он инстинктивно вжал голову в плечи, по привычке ища укрытия. Самолеты описали круг и пошли в атаку на бреющем полете. Они шли прямо на него, включив протяжные сирены, от звука которых заломило зубы и затрещали виски. Вспомнился Харьков, поздняя весна 1942-го, бомбежка в чистом поле. Отчетливо промелькнуло в голове – его близкие были тогда еще живы. Тогда он этого не знал, а теперь знает. Самолеты приближались. Пересиливая себя, Фомичев побежал не от них, а наоборот, сжав кулаки, ринулся им навстречу. Свернув с наезженной дороги, он устремился к темным силуэтам елей, по колено проваливаясь в снег. Самолеты отвернули, свечками взмывая к небу, разворачиваясь в обратном направлении. Игнату казалось, что он гнал их до самого леса, хотя на самом деле месил снег вокруг нескольких елок в десятке метров от проселочной дороги…
Его нашел утром однорукий подводчик. Крякнув, мужичок остановил лошадь и, пройдя несколько шагов в сторону от дороги, присел над человеком в жалких солдатских обносках, калачиком свернувшимся под разлапистой елью. За отворотом ватника ярко блестели на гимнастерке медали, а на лице солдата давно уже не таял снег.
Быков и Клюев вернулись по домам также в конце 1945 года. Еще два десятка лет бывший ефрейтор трудился в колхозе шофером. Дети выросли и уехали в город. Жена его вскоре после этого умерла. Быков, сухопарый и еще крепкий старик, съехал на брошенный некогда много лет назад еще его отцом хутор, привел его в порядок и завел там пасеку. Регулярно по воскресеньям привозил мед на колхозный рынок. У него был старенький четыреста первый «Москвич», выкупленный в свое время у председателя, где тот давным-давно стоял грудой заброшенного металлолома на машинном дворе. Быков оживил автомобиль и регулярно обслуживал его своими руками, доставая списанные запчасти и придумывая в условиях полного дефицита что-то для машины сам. «Москвич» отвечал хозяину преданностью. Быкова часто звали к своей технике при сложных случаях колхозные шоферы и мотористы. За ремонт и консультации он денег не брал, просил только масло да бензин. Наверное, при таком образе и месте жизни выгоднее было держать лошадь, но старый шофер не мог без руля. Ему было уже хорошо за восемьдесят, когда одним летним вечером он приехал домой, загнал, как обычно, машину во двор, закрыл ворота, лег спать и не проснулся. Колхозные бабки, судача между собой, называли Быкова хорошим человеком, раз Бог дал ему такую легкую смерть. Впрочем, из тех, кто его знал, вряд ли нашелся тот, кто поспорил бы с таким утверждением. Дети приехали, похоронили отца, забрали машину, заколотили хутор и вернулись в город. Через несколько лет жители из этих мест были выселены, а на месте старинных деревень и хуторов заплескалось искусственное водохранилище. Могила Быкова, как и многих его предков и односельчан, исчезла под водой.
У Паши Клюева судьба сложилась похожим образом. Он вернулся на родную Кубань и снова сел за комбайн. Разница заключалась лишь в том, что умер он в родной станице у себя, в окружении своей семьи. О нем тоже отзывались очень хорошо, что было вполне справедливо.
Бывший сержант Куценко после демобилизации работал в снабжении и ушел на пенсию с должности директора овощной базы. Скончался Куценко в почете, оплакиваемый многочисленными родственниками в самый разгар брежневского застоя.
Несмотря на то что они никогда больше не встречались и не состояли в переписке, в шумных ежегодных торжествах по случаю дня победы ни Быков, ни Клюев, ни Куценко никогда до конца своих дней участия не принимали. О войне никогда ничего не рассказывали, хоть и имел каждый не по одному десятку боевых орденов и медалей. Будто сговорились на этот счет.
Лейтенант Чередниченко был уволен из армии летом 1945 года. Его, также как и Маркова, хотели предать суду, но, потаскав по инстанциям и помотав нервы, просто выкинули на гражданку без выходного пособия. Чередниченко до середины пятидесятых годов трудился токарем на одном из уральских заводов, а потом получил возможность вернуться в родную Москву. Закончил заочно институт и стал на заводе инженером. Там и проработал бессменно до самой старости. Он был единственным из участников упомянутых событий, кто пережил распад Советского Союза. В начале 1992-го его, на котором, по сути, держалось предприятие и где он мог еще долго быть полезен, выкинули с завода, ставшего частной лавочкой, и оставили жить на в одночасье ставшую нищенской пенсию. В 1993-м семидесятилетний Чередниченко отправился, как обычно, получать на почту свою пенсию. Шаги у себя за спиной в подворотне старый разведчик услыхал, когда еще можно было вернуться на оживленную улицу. Но он сознательно решил поступить иначе. Когда сзади раздались слова: «Эй, дед, а ну, постой-ка», Чередниченко остановился и повернулся лицом к быстро настигавшим его трем накачанным молодым парням в спортивных костюмах. Они окружили жертву грабежа, не ожидая встретить сопротивления. Бывший лейтенант прижался спиной к стене и ударил первым. Поставленным с молодости ударом он даже свалил ближайшего из грабителей и на секунду привел в замешательство остальных. Но силы были слишком неравны. Его безнаказанно избивали минут десять ногами, с остервенением. Из заглянувших за это время в подворотню в самом центре города граждан никто не вмешался и не позвал на помощь. Все испуганно отворачивали головы и ускоряли шаг, проходя мимо и делая вид, будто они ничего не заметили. У Чередниченко забрали сберегательную книжку со вложенными в нее копеечными по новым временам купюрами. Он был еще жив, когда в конце концов напротив подворотни остановилась все же вызванная кем-то карета Скорой помощи. На теле скончавшегося в больнице ветерана насчитали потом больше пятидесяти ударов, повлекших за собой многочисленные переломы костей черепа, ребер и разрывы внутренних органов. Обратившейся с заявлением в милицию внучке Чередниченко в возбуждении уголовного дела отказали, заявив, что дедушка сам споткнулся и неудачно упал в подворотне.
Лукин, Юра Милов и Воронцов благополучно достигли тогда Клагенфурта. Они попали в лагерь, находящийся в английской зоне оккупации. Судьба оказалась благосклонна к чинам Русского корпуса – большинство из них избежало выдаче Советам. Через некоторое время они получили возможность вернуться к мирной жизни. Воронцов уехал в Австралию и купил там ферму. Над воротами он установил собственноручно вырезанную деревянную табличку с непонятными для местного населения славянскими буквами «Мценск». Все решили, что так теперь называется ферма. Юра Милов продолжил образование и стал в Америке профессором истории. В середине 1960-х годов Юрия Павловича Милова приглашали принять участие в научном симпозиуме, проходящем в СССР. Милов-младший сразу же предложил проживавшему во Франции Лукину, с которым поддерживал связь, свою помощь в получении под благовидным предлогом места в научной делегации. Они встретились для обсуждения этого вопроса в Париже. Сашка, активизировавший поиски Лизы и Вани после 1955 года, уже готов был поехать, когда при оформлении документов возникли джентльмены в темных очках и начали прозрачно намекать Лукину и Милову о необходимости выполнения еще кое-каких заданий в СССР помимо научных. Лукин заявил, что он русский офицер, а не заморский шпион. Их сначала уговаривали, потом пытались шантажировать. Сашка со свойственной ему решимостью выложил на стол револьвер и сказал, что считает до трех. Джентльмены убрались восвояси, но никуда они с Юрой Миловым уже не поехали – им отказали под формальными предлогами. В Россию они так никогда больше и не попали. Все считали это одной из самых больших бед, случившихся в их судьбе. Лукин продолжал поиски своей семьи из-за границы. Они так и не дали результата. Сашка умер в середине сентября 1975 года, в день рождения своего друга Жоржа Маркова. Последние его воспоминания были о том, как они поздравляли Маркова в этот день в Крыму пятьдесят пять лет назад. Лиза сидела за столом и держала на руках Ванечку, рядом, на лавке, в дроздовской форме расположился Лукин, а Марков в такой же форме держал ответную речь. Помнится, Жорж тогда выразил уверенность, что разлом непременно зарастет и гражданская война обязательно кончится, рано или поздно. Они не дожили до ее завершения. Лукина похоронили на одном из русских кладбищ под Парижем. Ему был восемьдесят один год.
28
Осень 1946 года выдалась на бескрайних просторах за Уральским хребтом, как всегда, холодной и снежной. Тайга и сопки уже давно были покрыты приличным слоем снега. А ведь стоял всего лишь сентябрь – бабье лето по меркам Европейской России. Маркову исполнялось в середине этого сентября пятьдесят два года. При самом хорошем раскладе ему оставалось провести в лагере еще девять лет. За последний год он очень сильно сдал физически – еще больше похудел, постоянно кашлял. Здоровье буквально на глазах покидало его некогда тренированный организм. Марков точно знал, что в лагере дни его жизни закончатся быстрее, чем срок заключения. И тем не менее он был спокоен, иногда казалось, будто обладал каким-то особым откровением и не жалел ни о чем из случившегося с ним в конце войны. В мрачной атмосфере лагеря он вопреки всему, и прежде всего самой логике, не выглядел обреченным.