СМЕРШ времени. «Чистильщик» из будущего Корчевский Юрий

Глава 9

Мне удалось отойти по лесу километра на три, когда к месту, где горел бронеавтомобиль, проскочили по дороге два мотоцикла с коляской. Эх, не до конца я продумал инсценировку, надо было из броневика вытащить один труп и на мотоцикл усадить – для правдоподобия. Ладно, чего не сделано, уже не вернешь. Все спешка проклятая.

Я шел по возможности быстро, но и об осторожности не забывал – всматривался, вслушивался. Каску с мотоочками в кусты забросил. Тяжелая, а в ближнем бою толку было от нее мало – из «Парабеллума» с пятидесяти метров пробивается. В пилотке легче. Однако руки от соприкосновения с холодным металлом автомата мерзли. И за спину его не закинешь – вдруг немцы. Кстати, в отличие от сюжетов популярного кино, в действительности немцы автоматы поперек живота не носили. Ручка затвора у него слева, в живот упирается, и в случае нужды с предохранителя быстро не снимешь. На плече они его носили, и в пехоте – часто с откинутым прикладом.

Потянуло дымком. Я насторожился. И наши и немцы освобождали от жителей ближайшую прифронтовую полосу. Так что дым – явно не от деревенской избы.

Я залег, стал приглядываться.

Вдали в лесу мелькали фигуры. На опушку вышел немец с забинтованной рукой, неловко прикурил. Да у них тут полевой госпиталь! И дымком тянет, потому как печки в палатках топят. После кровопотери раненые даже в летнюю жару мерзнут, чего уж про теперешнюю погоду говорить. И не обойти их никак. Слева – дорога, справа от нее, в лесу чахлом – госпиталь.

Я достал ранец и стал в нем рыться. Вроде видел там индивидуальный перевязочный пакет. Точно – вот он, немецкий, бумажный.

Я разорвал упаковку из пергаментной бумаги, обмотал голову и шею, а сверху, на макушку, кое-как натянул пилотку. И смело двинулся по лесу к госпиталю. Если мое поведение покажется кому-то странным, если я не отвечу на обращенную ко мне немецкую речь, все объяснится ранением или контузией. Какой спрос с раненого или контуженного в голову?

Вопреки моим опасениям, на меня никто не обратил внимания. Я прошел по палаточному городку, где было множество раненых – сидящих, лежащих, бродивших между палатками с перевязанными конечностями, головами. Если я от них и отличался, так только тем, что мундир не в крови.

Я пересек территорию госпиталя и пошел дальше – по дороге. Вот госпиталь, вот немец идет – раненый, перевязанный. Ничего подозрительного.

Так я и шел, пока слева не увидел противотанковую батарею. Была бы она обычная, пушечная, или гаубичная – те от передовой стоять могут далеко, за несколько километров, а противотанковая – непосредственно вблизи траншеи, на дальности прямого выстрела по танку. Или это – резервная линия обороны? Разница принципиальная. Если это уже передовая, то мне лучше бы быть тут ночью, потому что надо нейтралку переходить, стало быть – до ночи где-то надо находиться. А на передовой это не так просто – военнослужащих много, все друг друга в ротах, а часто и в батальонах знают, по крайней мере – в лицо. Другое дело – запасная или резервная линия. Между ней и передовой может быть от пяти до пятнадцати километров. Вот между этими двумя позициями мне прятаться надо.

Ко мне, держа в руках незажженную сигарету, подошел артиллерист с батареи и попросил о чем-то. Я хоть языка и не знал, но догадался – достал зажигалку и дал прикурить.

Немец поблагодарил:

–Данке. – Потом стал что-то говорить. Я пожал плечами и показал на забинтованную голову. Немец посмотрел на меня как-то жалостливо, покачал головой и отошел.

Маскировку в виде повязки я выбрал очень удачно. Вроде я здесь, все меня видят, – даже вот один заговорил, и в то же время на меня никто не обращает внимания. Наоборот – раненый солдат, идущий не в тыл, а к передовой, вызывает уважение.

Пока я с немцем стоял, прислушивался. Если передний край близок, стрельба должна быть слышна и прочие звуки, которые на передовой всегда присутствуют: разговоры, бренчание пустых банок на колючей проволоке, лязг оружия.

А тут – ничего подобно. И местность вперед метров на триста видна, а проволочных заграждений нет, как не видно и траншей. Я перевел дух: стало быть, запасная позиция.

Я пошел вперед по дороге, добрел до леса, присел на опушке, закурил. Что в этом необычного? Устал солдат – ранен, присел отдохнуть.

Мимо проезжали мотоциклы, шли пехотинцы – строем и в одиночку. И никого моя личность не заинтересовала.

Улучив момент, когда никого близко не было, я юркнул поглубже в лесок, не лесок даже – рощицу. Причем чахлую и прореженную взрывами бомб и снарядов – вон сколько деревьев повалено. Нашел местечко поукромнее – под вывернутым корнем поваленной ели, и забрался под него. Тут потеплее, ветер не дует. Вскрыл ножом консервную банку с ветчиной, не спеша съел. Проголодался – время-то уже обеденное, да и пешком отмахал сегодня изрядно.

Вкусная ветчина была! Я облизал пальцы, улегся и смежил веки. Сколько до передовой осталось? Языка бы взять, да толку с того! Я по-немецки все равно ничего не понимаю. Придется сидеть в роще до ночи, а потом уже – где ползком, где пешком – добираться к своим. Немного напрягало, что местность не изучена, прямо «терра инкогнита».

Где наши? Есть ли на пути преграды вроде рек? Где минные поля? Немцы густо минировали нейтральную полосу минами-ловушками. Наступил на такую неосторожно, она вверх на метр подпрыгивает и взрывается. Даже в положении лежа от нее не убережешься. И не сказать, чтобы мощная, но на семь-десять метров – зона сплошного поражения. А хлопнет мина на нейтралке – немцам сигнал: или разведка ползет, или саперы проход освобождают. И туда сразу – огонь из пулеметов и минометов. Мало не покажется.

Угревшись, я придремал, и проснулся, когда солнце уже стало садиться – от холода. Согнутые руки и ноги замерзли и потеряли чувствительность.

Я встал, попрыгал, размахивая руками, поприседал, разгоняя кровь. Стало теплее. Я открыл еще одну банку консервов, съел. Показалось мало – съел еще. Чего добро беречь? Все равно ранец бросать надо – с ним ползти тяжелее, да и зацепиться за колючую проволоку можно. Вытащил из ранца автоматный магазин, сунул в голенище сапога. Снова попрыгал – ничего не звякает, не бренчит. Нож бы еще – вроде финки, плохо без него – втихую часового не снять. В кармане же только перочинный, которым консервные банки открывал.

Я вышел к дороге, которая уже опустела. Не любили немцы ездить по ночам в прифронтовой полосе, опасаясь партизан на оккупированной территории.

Впереди послышался разговор. Я успел свернуть с дороги в кювет. Немцы прошли недалеко. Ешкин кот! Я же бинты не снял, они в темноте белеют. Быстро сорвав демаскирующие меня бинты, присыпал их землей. Глаза уже адаптировались к темноте, потому передвигался я быстро – от ямки к кустам, от одного укрытия к другому.

Впереди – не более чем в километре от меня – слышалась редкая стрельба, взлетали ракеты. До передовой уже недалеко.

Я наткнулся на небольшой склад боеприпасов – вокруг штабелей из ящиков со снарядами расхаживал часовой. Хорошо, что луна, на миг выглянувшая из-за туч, отразилась на примкнутом к винтовке штыке. Именно с ее «помощью» я и увидел, в какую сторону направляется часовой.

Ползком я обогнул склад и дальше уже только полз.

Что такое километр? Ерунда, десять минут ходьбы. Но не ползком на пузе и в чужом тылу. Я этот проклятый километр два часа преодолевал.

Очередная взлетевшая ракета осветила линию траншей. До них совсем чуть-чуть, и ста метров не будет. Я застыл на месте. Теперь – только наблюдать: где часовые, где пулеметные гнезда, где ракетчики.

Так я провел не менее часа. За это время успели поменяться караульные, и теперь я точно знал места их расположения.

Времени – два часа ночи. Пора! Следующая смена – в четыре утра. Немцы – педанты, все делают по часам.

Я подполз к траншее и заглянул в нее. Пусто. Перемахнул через траншею и бруствер, пополз дальше. И уперся в колючку. Саперных ножниц нет, перерезать нечем, а проволока натянута густо. Я пополз вдоль нее. В одном месте заметил небольшую ложбинку. Нашел веточку. Медленно – по сантиметру, чтобы не звякнули консервные банки, – приподнял нижний ряд проволоки, подпер ее веткой и нырнул в ложбинку. Прополз! И – по-пластунски к своим позициям. Только руками впереди шарил, чтобы на мину не попасть. Обшарил руками полметра перед собой – передвинулся, дальше обшарил и – снова вперед. Медленно, долго, муторно, зато надежно.

Я преодолел таким образом уже большую часть нейтралки, как услышал впереди шорох. Залег в воронку – выждать. Медленно, чтобы было беззвучно, я потянул рукоять затвора на себя и вниз, сняв автомат с предохранителя. А шорохи все ближе и ближе, уже смутно были видны тени. Наши разведчики ползут или немецкая разведка возвращается? Ошибаться нельзя, на кону – жизнь.

Судя по времени, разведка немецкая. На часах уже четыре утра, для нашей разведки поздновато, иначе по свету возвращаться придется. Стрелять? А вдруг наши, и не разведка, а саперы? Те любят попозднее, чтобы немецкие часовые устать успели и по нейтралке почем зря не палили.

Я взял тени на мушку и уже готов был нажать на спусковой крючок, но все-таки решил перестраховаться:

–Эй, кто там?

Если немцы – стрелять начнут, если успеют. Только я не дам им шанса.

Теней всего трое.

Фигуры замерли, и послышался невнятный шепот:

–А ты кто?

–Разведка.

–У нас разведку не посылали.

–Так и будем торговаться, пока немцы из миномета не накроют?

Я пополз вперед. Наши, саперы, в руках – проволочные щупы для поиска мин.

–Ты от немецких позиций?

–Нет, с Луны упал.

–Пока полз, мин не обнаружил?

–Ни одной, по прямой проход чистый.

–Ты один, или за тобой еще группа?

–Один.

–Тогда двигай к нашим траншеям. Трофим, проводи человека.

Впереди меня пополз один из саперов. Я – за ним. Свалились в траншею. А тут немцы осветительную ракету – «люстру» – над нами на парашютике подвесили. Светила она ярко и долго – до полутора-двух минут. В ее свете увидел меня сапер и аж в сторону шарахнулся. Я-то в полной немецкой форме!

–Фу, черт, напугал! Чего вырядился?

–Ты говори да думай. Я что – в немецкий тыл в нашем обмундировании пойду?

–Прости, не подумал. Тебе к командиру роты?

–Нет, к особисту веди.

–Только автоматик свой мне отдай.

–Это можно.

Я передал саперу автомат, и мы пошли по узкой, извилистой траншее в тыл. Впрочем, она скоро кончилась, и мы, пригибаясь, перебежали до неглубокого оврага. А по нему – уже до леска.

Сапер подвел меня к землянке, постучал в дверь из горбыля. Несколько секунд спустя из-за двери донесся хрипловатый со сна и недовольный голос:

–Кого ночью несет, чего случилось?

–Вот, товарищ лейтенант, я человека с нейтралки привел, говорит – из разведки.

Через минуту дверь открылась. Натягивая гимнастерку, вышел взлохмаченный офицер.

–Этот, что ли?

–Так точно! Сам к вам напросился. Вот и автомат его.

–Свободен, боец.

Сапер козырнул и ушел. Лейтенант отступил назад, приглашая меня внутрь:

–Заходи, коли напросился.

В землянке было темно, и я остановился у входа. Офицер чиркнул зажигалкой, зажег светильник из снарядной гильзы./p>

–Форма на тебе немецкая. Откуда ты такой взялся?

–Зафронтовая контрразведка, четвертый отдел СМЕРШа, ведомство Утехина. Прошу доложить о моем прибытии по инстанции.

–Да ты, никак, сдурел! Четыре часа ночи! Мне начальство голову намылит!

–А если не доложишь – в штрафбат пойдешь.

Лейтенант с досадой оглядел меня. Можно было подумать, что я специально фронт ночью перешел, чтобы выспаться ему не дать. Однако упоминание о штрафбате подействовало. Он начал звонить по телефону, а я присел на нары и закрыл глаза.

–Эй, в дивизии спрашивают, кому докладывать.

–В Москву, СМЕРШ, четвертый отдел, майору Бодрову. Я – майор Колесников. Больше ничего не скажу.

Лейтенант начал говорить в трубку:

–Да, говорит – Бодрову, а самого фамилия – Колесников. Да, жду.

Он положил трубку.

–Будем ждать.

Мы молча сидели в ожидании, когда минут через двадцать раздался звонок.

–Да, слушаю. Понял, товарищ капитан, да, конечно. Конец связи.

Лейтенант повернулся ко мне:

–Приказано вас накормить. Из дивизии машину за вами высылают. Чай будете?

–Спасибо, не хочу – поел незадолго до перехода.

–И как там, у немцев?

–Готовятся обороняться. Слышь, лейтенант, я в полосе своего фронта вышел?

–Первого Украинского.

Да, промахнулся я немного – вышел южнее, чем ожидал. А в принципе – уже без разницы. Москва обо всем знает, я среди своих, мой вояж окончен. Внутри как-то все обмякло, и я слегка расслабился.

Лейтенант явно не знал, что со мною делать дальше. Есть я отказался, машина придет не скоро.

–Может, отдохнуть хотите?

–Не откажусь.

Я стянул сапоги и улегся на нары. Под головой лежал ватник. В землянке было тепло, и я быстро уснул.

Проснулся от покашливания.

–Товарищ майор, проснитесь – машина пришла.

Я встал, протер глаза, натянул сапоги.

Лейтенант распахнул дверь – резануло глаза. Уже рассвело.

–Вот, накиньте телогрейку – холодно, да и формы немецкой не видно будет.

Это он верно мыслит. Чего немецкой формой бойцов дразнить?

Лейтенант проводил меня до машины – открытого американского «Виллиса», отдал мой автомат бойцу.

–Вот, доставишь человека в штаб дивизии, в СМЕРШ.

–Так точно, приказ получил.

Молодец лейтенант, службу знает – не назвал моей фамилии и звонил.

А дальше – штаб дивизии, где меня в СМЕРШе переодели в форму рядового Красной Армии, поезд с сопровождающими, и Москва.

Бодров встретил меня прохладновато. Да, собственно, на горячий прием я и не рассчитывал – меня в отделе никто не знает, задание первое, к тому же еще и провальное, хотя и не по моей вине.

Майор усадил меня в кресло напротив себя.

–Рассказывай все подробно, начиная с момента выброски.

И я начал: о том, что выбросили не туда – ветер ли был тому виной, или штурман промахнулся, о том, как шел пешком, как встретился с агентом.

–Опиши агента подробно.

Майор слушал меня и лишь иногда коротко что-то записывал.

–Теперь про встречу с власовцами.

–Я встречался только с одним – начальником штаба.

–Опиши его.

Я подробно, до мелочей описал внешность власовца.

–Подробно, до мелочей – весь разговор.

Все, что я рассказывал о переговорах, Бодров записывал.

–В город выходил?

–Никак нет, находился в доме у агента.

–Как добирался до своих?

Я подробно рассказал о поезде, мотоциклисте. Достал засургученный пакет.

–Это я у него забрал.

Бодров кому-то позвонил, явившемуся бойцу отдал пакет:

–К переводчикам, ответ жду незамедлительно! А ты продолжай!

И я подробно рассказал о госпитале в лесу и о том, как забинтовался, маскируясь.

–Это ты ловко придумал. Дальше.

Я пересказал всю свою эпопею – до момента встречи с особистом.

–Все?

–Вроде.

–Ну-ка, давай еще раз.

Эту манеру переспрашивать два, три раза, чтобы поймать на мелочах, на нестыковках я знал – изучали методы допроса в спецшколе. Я повторил все описание своего рейда снова.

–Хорошо, на сегодня хватит.

Кнопкой под крышкой стола Бодров вызвал сержанта:

–Проводите майора.

Я думал, меня отведут в прежнюю комнату, где я раньше – перед заброской – спал. Однако меня поместили в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Самую настоящую – с зарешеченными окнами, с нарами, прикованными цепью к стене, чтобы арестованный днем лежать не мог, с глазком в двери – для надзирателя.

Я оказался в узилище в первый раз в моей жизни. Похоже, мне не доверяли. И это после трех лет службы, ранений. Одни только вылазки к немцам во время службы в разведке чего стоили! Да и направляясь в Гливице – так же, как и на обратном пути, – тоже шкурой рисковал. Словом, я не чувствовал за собой вины и мое содержание в камере считал обидным.

Лечь было нельзя – только если на холодный бетонный пол, потому я уселся в углу на корточки. Почти тут же открылось окошко в двери.

–Сидеть не положено.

Я сорвался:

–А не пошел бы ты! Сказать, куда?

Окно захлопнулось.

В обед меня покормили: жиденький супчик, перловка с куском жареной рыбы, почти бесцветный чай и два кусочка хлеба. Есть хотелось, и я съел все. С сожалением вспомнил о брошенном ранце с оставшимися в нем немецкими консервами.

Вечером принесли скудный ужин, на ночь надзиратель отомкнул цепь, опустил нары.

–Отбой!

И на том спасибо. Я улегся на голые доски, а в голову лезли разные мысли. Что я сделал неправильно? Если я арестован, то почему не предъявляют обвинение?

На следующий день меня снова вызвали на допрос – беседой это назвать было нельзя. Вместо Бодрова за столом сидел незнакомый мне старший лейтенант.

–Ну что, Колесников, будем признаваться?

–В чем?

–Как с немцами снюхался!

–Бред!

–Тогда объясни, как ты, видя фаустпатрон в первый раз, смог с первого выстрела подбить из него бронемашину?

–Вот скажи, старлей, ты из нагана стрелять умеешь?

–А как же!

–А если тебе в руки попадет незнакомый пистолет или револьвер, выстрелить сумеешь?

–Думаю – да.

–Вот и я выстрелил, когда приперло. Броневичок этот по дороге за мной шел. На башне – пулемет. Меня поворот дороги выручил, иначе – шлепнули бы меня. А так – я их опередил.

–Складно говоришь! Только я и не таких раскалывал!

–Да ты мне объясни, в чем моя вина?

–Вопросы здесь задаю я! А вина твоя тебе известна – не смог уговорить власовцев сдаться.

–Как же я их к этому склоню, если их маршем на запад отправили?

Старлей подошел ко мне, поправил лампу на столе, чтобы светила прямо в глаза:

–Лучше признайся сам!

Он повернулся, собираясь снова сесть за стол, и вдруг неожиданно, ногой, выбил из-под меня стул. Не ожидая такого, я упал. Поднялся, преодолевая боль в плече от удара о бетонный пол и, стараясь казаться спокойным, спросил:

–Что у тебя за манера допрос вести?

–Я с врагом цацкаться не буду! И не тебе меня учить, как допросы вести. Даю тебе два дня. Надумаешь признаться – сообщишь надзирателю.

Уже когда конвойный за мной пришел, старлей бросил:

–Не сознаешься – по-другому говорить будем! Пшел отсюда!

Похоже, ситуация ухудшается, коли угрозы пошли. Правда, пока это только слова.

Прошел день, два, неделя… Меня на допросы не вызывали. Появилось ощущение, что обо мне просто забыли. Эх, товарищи мои сейчас воюют, а я здесь, прозябаю. Сучков небось думает, что мне хитроумную операцию поручили, а я в камере сижу. Обидно до слез.

Считая дни, я ногтем делал царапины на стене.

Пролетела вторая неделя, третья… Слышал я раньше мельком, что есть такие узники в спецслужбах – годами без вины сидят. Но как-то слабо верилось. А теперь и к себе примерил. Неужели победу в камере встречу, как уголовник, отнявший у старухи хлебную карточку, а не как воин, внесший в эту победу свою, пусть и малую, лепту? И поговорить в одиночке не с кем, а я привык жить среди людей – движении, активно. А в камере я видел лишь надзирателей при раздаче пищи. Не один раз я спрашивал о сводках Совинформбюро – меня интересовало положение на фронтах. Но надзиратели лишь бросали немногословное: «Разговаривать с подследственными не положено». Вот так. Я не майор СМЕРШа, а подследственный.

Наконец загремели ключи в замке, и надзиратель гаркнул:

–Колесников, на допрос!

Ну хоть какое-то разнообразие в унылой жизни!

На этот раз меня завели в кабинет Бодрова. Войдя, я встал у двери, руки – за спиной. Усвоил уже арестантские привычки.

Бодров поднял голову от бумаг, которые лежали перед ним, отложил в сторону ручку:

–Садись, Колесников. Для тебя хорошие новости.