Остаться в живых. Прицельная дальность Валетов Ян

— Здорово подметил, — Изотова прикурила, и на мгновение ее лицо, резко очерченное глубокими черными тенями, вынырнуло из мрака. — Наблюдательный ты наш.

Во тьме зарделся кончик горящей сигареты.

— По-разному жили. Иногда, казалось, что друг без друга не выживем. И, наверное, так и было. А иногда я ночью засовывала под себя руки, чтобы не вцепиться ему в горло.

— Ты его не любишь?

— Ага, — согласилась Ленка легко. — Не люблю. Разве можно любить костыль? Что замолчал? Не понимаешь? Так я объясню. Он для меня костыль, Леша, костыль, на который я оперлась, чтобы проковылять какой-то кусок своей жизни. Разве можно такое любить? Дорожить, конечно, можно… Как же тут не дорожить? Потеряешь опору, завалишься на спину и будет тебя е…ть каждый встречный перехожий. А так — официально только он. Нежно нелюбимый и далеко не единственный. Сечешь фишку, Лешенька? Книжки умные помогают фишку просечь? Или пояснить, что нужно?

— Зачем? И так понятно… А когда этот этап жизни закончится? Что тогда? Новый костыль? Или не понадобится? Ходить не разучилась?

Изотова невесело рассмеялась.

— С вами разучишься! Эх, Пима, Пима… Тебе-то спрашивать и вовсе грешно! Сам-то помнишь, откуда вылез?

— Забыл бы с удовольствием, — ответил Губатый, всматриваясь во тьму, — да никак не получается. Шрамы мешают. Знаешь, про костыль ты здорово сказала! Я вот когда чуть не подох тогда, в больничке, так на свой страх смерти все и опирался. И мне он помогал, особенно когда хотелось выпить. Смотришь на бутылку и чувствуешь, как по горлу катится горячая волна, как в голову толкает, ощущаешь… Как кровь по жилам бежит и жить хочется… Весело так жить, играючи! Когда бухнешь, как следует, так все играючи…

— А ты, значит, про смерть вспоминал?

— Не-а. Я о ней не вспоминал, она обо мне вспоминала. Закрою глаза и вижу, как скала на меня летит или я на скалу, не разобрать. А потом — удар.

Он хмыкнул.

— Знаешь, сколько раз я перевернулся?

Она покачала головой — горящая сигарета в зубах Ленки мотнулась туда-сюда и оставила сверкающий росчерк на его роговице.

— Три. Полных три раза. Но сознания не потерял. Я позже его потерял, когда меня в больницу везли. А так — лежу возле тачки и слушаю, как журчит бензин. И как кровь моя вытекает. Я дышу, словно резиновый ежик, вижу свое ребро, из бока торчащее, и с каждым выдохом пузырь возле него вздувается и — хлоп! Надуется — и хлоп!

— Ты бухой был?

— В грязь. Догоняться ехал.

— Поперло.

— Ну, как тебе сказать…

— А как не говори — повезло!

— Повезло не потому, что жив остался, Ленка, а потому, что шанс дали другую жизнь прожить. Иначе бы я через полгода подох. Или замерз бы под забором, или опять разбился бы, или утонул бы.

— Значит, братец, у каждого свой костыль… — констатировала Изотова. — Ты сам у себя работаешь, а я — слабая женщина — заимствую, где получается. Осторожнее!

Скала выплыла из темноты и нависла над ними. В дрожащем свете крупных, как орехи, звезд берег был не виден, но верхняя кромка обрыва все же просматривалась: звездная россыпь исчезала, провалившись в тень.

Они прошли до самой кромки прибоя, почти касаясь скалы бортом. Изотова подсвечивала фонариком, от его света по замшелым, погруженным в зеленовато-синюю воду валунам бегали мелкие, как пруссаки, крабы. Несколько раз возле лодки хлюпнуло — в бухте резвилась стая кефали.

Берег здесь тоже осыпался, но не так сильно, как в соседней бухте, где у костра, скалясь на огонь, сидел окостеневший от злобы Ельцов. От оползня подпорную стенку защищало вкрапление грязно-белого, похожего на мрамор, камня, в котором от луча фонаря вспыхивали веселые искорки. И расщелина, уводящая по тропе наверх, обнаружилась, только даже ночью было видно, что выше пяти метров по ней не подняться, ее забило камнепадом, и чудовищная сила вогнала скальные обломки в природный лаз.

— Пока все совпадает, — сказала Изотова.

— Там тоже все совпадало, — резонно заметил Губатый. — Подай-ка мне кусок ветоши, он под банкой, в рундучке. Сооружу-ка я факел, Елена Прекрасная, чтобы мы с тобой кое-что поискали. Что там было у твоей старушки про белый валун?

— Что он располагался под скальной стенкой…

— Слева или справа?

— Слева.

— Вот видишь! Матрос этот и карту рисовал, как моряк, и ориентиры давал по-другому!

— Большой валун, два человеческих роста в высоту, похожий на черепаху…

— Пусть почти за век он хорошенько врос в землю, но не на три же с лишним метра!

— Маловероятно, — согласилась Ленка, протягивая Губатому кусок ветоши, промасленной и грязной.

Намотанная на палку, она вспыхнула ярким, дымным пламенем, по берегу паяцами запрыгали изломанные тени. Пименов примерился и воткнул импровизированный светильник в расщелину между камнями, передал свой фонарь Изотовой и, поплевав на руки, откатил в сторону достаточно крупный камень. Захрустела галька. Где-то на вершине обрыва захлопали крылья, пронзительно, как испуганный человек, вскрикнула птица, и монотонный голос завел: «Сплю! Сплю! Сплю!» С шуршанием скатились по обрыву мелкие камушки.

— Будет забавно, если белого валуна тут нет! — сказал Губатый, с натугой переворачивая еще один камень. — Хотя в этой истории столько белых пятен, что я, ей-богу, не удивлюсь, узнав, что она выдумана от начала до конца.

— Я что-то не пойму, ты это серьезно? — спросила Ленка. — Если ты в это не веришь, так зачем ты в это все ввязался? Сидел бы в порту, катал отдыхающих… Пима, в такие дела нельзя лезть без веры. Знаешь, вот если в Бога веришь, то он тебе помогает. Есть он в действительности или нет его, а помогает. Начни сомневаться — и все! Конец твоей вере, и помощи ниоткуда не жди… Про лотерейный билетик я уже слышала, но и его не покупают, если не надеются на выигрыш!

Пименов смолчал.

Как объяснить кому-нибудь, даже самому себе, что он пустился в погоню за воспоминаниями? Не за молодостью — он не считал себя стариком, как можно в тридцать лет-то и думать о таком? — а именно за воспоминаниями. Глупость! Самая глупая глупость! Мужчину можно понять, когда он идет на безумства из-за женщины, но чинить безрассудства из-за юношеских воспоминаний — это уже чересчур!

— Знаешь, в чем странности, Леша? Первая и самая большая — в том, что ты вообще тут. Вторая, что ты только что едва не настучал в репу моему супругу, практически безо всякой причины.

Она засмеялась тихонько…

— А ведь он ничего такого не сказал. Кроме правды, естественно. Что я сука — так ты и сам это видишь, не секрет. Ты об этом давно знаешь, да, Пима? То, что я тебя перепихнуться тащу — тоже правда. Ты ведь понял уже — бедный Кузя все слышал. Его, конечно, укачало, но он не оглох! Но ему не впервой, не бойся. Он у нас привычный. А чего — красивая жена — та же валюта. Свободно конвертируемая.

— Он тебя под кого-то подкладывал?

— Меня? Да ни Боже мой! Подложишь меня, как же… Я тебе не рабыня Изаура! Рассмешил! Нет, Пима, все было тоньше. Мне ведь что? Мне надо задачу нарисовать, грамотно цель изобразить, мотивировать, как сейчас говорят… А дальше — успевай отворачиваться! Знаешь, по-настоящему умный муж должен уметь вовремя зажмуриться!

— Везло тебе, наверно, с мужиками.

— Ага. А тебе с бабами, Пима! Ты в них разбираешься, как свинья в апельсинах! Это каким же ослом надо быть, чтобы пуститься в авантюру из-за меня…

Пименов, оттаскивающий в сторону очередной камень, чуть не хрюкнул от неожиданности, как тот самый украинский символ, не разбирающийся в апельсинах.

— Слушай, Изотова, а почему ты решила, что из-за тебя?

Она направила луч фонаря ему в лицо, и Губатый невольно прикрыл глаза ладонью.

— Подумалось мне так. И раз уж ты за меня в драку лез с моим супружником, окажу тебе любезность. Ты, Леха, к Олегу особо спиной не поворачивайся. Он с виду ботаник ботаником, но внешность, как известно, обманчива. Вот я с виду — страшная блядь, а приглядишься — блядь, конечно, но совсем не страшная.

— Что-то ты меня пугаешь, но не убедительно…

— Так я тебя не пугаю, Пима. Предупреждаю. Другому бы ничего не сказала, а тебе скажу — дашь ему возможность вцепиться в холку, обязательно вцепится. Намертво. Он у меня как французская бульдожка — морда плоская, прикус жесткий…

Часть завала, лишенная опоры, начала соскальзывать вниз, и Пименов ловко соскочил со съезжающего на пляжик склона. Изотова тоже отпрыгнула и едва не упала, оступившись на камнях.

Факел чадил и плевался искрами. Свет фонарей образовал неровную «восьмерку».

— Ну вот, — сказала она, — и определились.

Из мелкой осыпи с многочисленными кусками сланца и рыжеватой влажной глины, торчала перекладина креста и кусок его верхней части — черные от времени и смолы куски шпангоута.

— Значит, — продолжил Губатый с той же интонацией, — корма лежит там!

Он махнул рукой в дрожащую над морем темноту.

— Если тот самый пришлый матрос не ошибся. Сразу за краем скалы лежит, там, где свал. Так что — помолись, Ленка. Помолись, чтобы матрос не ошибся. Помолись за то, чтобы обломки не лежали на ста пятидесяти глубины. Помолись за то, чтобы мы нашли сейф и смогли его доставить наверх или открыть под водой. Помолись, чтобы он вообще существовал, этот сейф…

Изотова молчала, вглядываясь в плотный, почти материальный мрак над бухтой. Потом она включила фонарь и повернулась к Пименову. Улыбка у нее напоминала оскал, лицо словно замерзло в гримасе.

— Так много неизвестных? — спросила она. — Херня. Мы все-таки нашли его, Пима.

— Пока что мы ничего не нашли, — возразил Пименов, утирая футболкой лоб, взмокший от кантования тяжестей. — Так что не спеши радоваться.

— А белый валун?

Губатый молча поднял с земли выцветший до белизны сук и, подпрыгнув, ткнул в камень, образовавший нависающий уступ. Снова посыпался грунт, застучали падающие камни, и эхо от этих щелчков забилось между скалами и морем. Под сползшим вниз языком обнаружился грязно-белый кусок скалы.

— Теперь, — сказала Изотова с убежденностью пламенной революционерки из фильмов пятидесятых годов, — я не имею права проиграть. Как приятно иногда погнаться за шансом, за бредом, за галлюцинацией и вдруг понять, что все это правда.

— Из темноты, из ничего, из сумасбродства моего… — процитировал Губатый, не надеясь, что Изотова вспомнит цитату.

И она не вспомнила. Но шагнула к нему, сверкая шальными глазами на белом от волнения лице, заломила руки, снимая через голову футболку…

Губатый понял, что в этот момент вовсе не он возбуждает в ней желание. Радость обретенной надежды рвалась наружу, эмоции брызнули через верх, как пена из бутылки с теплой газировкой.

Это было торжество. Преждевременное, безрассудное торжество обессиленного ожиданием человека. Будь на месте Пименова хоть кто — Квазимодо, Борис Карлофф или горячо презираемый супруг, — она бы не обратила на подмену никакого внимания. Ее плоть, ее подруга, приносившая Ленке одну из немногочисленных радостей в жизни, рвалась получить свою часть праздничного пирога. На мгновение Пименов ощутил себя резиновым дилдо, оказавшимся в умелых руках одинокой девы. Но он не посмел сопротивляться этому напору, не потому, что боялся показаться смешным, а потому, что не было на свете мужчины, который отказался бы от женщины с ТАКИМ выражением глаз.

Она переступила через велотреки и прижалась к нему всем телом. Дыхание у нее было быстрым и хрипловатым, сердце стучало так, что его удары отдавались у Губатого в паху. Изотова молчала. Слова были бы лишними в этот момент. Ее руки скользнули к Пименову под футболку, коротко стриженые ногти нежно оцарапали шрамы на спине.

Потом футболка отлетела в сторону. Ленкины губы коснулись его груди, выпуклого рубца на сломанной ключице, влажный горячий язык ужалил сосок и проложил влажную дорожку вниз, от солнечного сплетения до плоского, загорелого живота.

Опустившись на корточки Изотова посмотрела на него снизу вверх, торжествующе, страстно и насмешливо одновременно. Шорты поползли вниз, обжигающее, как полуденный зной дыхание вонзилось в позвоночник, и он застонал сквозь зубы, не в силах сдержаться.

— Ты соленый… — сказала она тихо и рассмеялась. — Как море…

А дальше Губатый не думал уже ни о чем.

Синяк у Ельцова был знатный. Можно сказать — выдающийся был синяк, обещающий через пару дней засверкать всеми цветами радуги. Глаз заплыл, но не до той степени, чтобы вообще закрыться опухолью, а как раз ровно настолько, чтобы Олег с одной стороны походил на похмельного китайца. На шее у него виднелись глубокие царапины, начинающиеся пониже уха и в конце концов стыдливо прячущиеся за воротником футболки. Выглядел работник архива крайне нереспектабельно.

Изотова же, напротив, была свежа, несмотря на раннюю побудку, и несколько искусственно весела. Губатого она чмокнула в щеку и заскочила в лодку, ловко устроившись у румпеля.

Пименов подождал, пока мрачный, как туча, Ельцов влезет в «резинку», оттолкнул лодку от берега и уселся на носовом баллоне.

Ленка направила «Адвенчер» к «Тайне», лихо крутанула ручку газа, и лодка, став на винт, понеслась по утренней глади. Ельцов от рывка едва не полетел со средней банки, но, схватившись за веревочный леер, удержал равновесие. Через несколько минут они поднялись на борт.

— Времени у нас в обрез, — пояснил Пименов, разливая кофе по чашкам. — Кущ ближе к вечеру будет здесь как штык, можно к гадалке не ходить. Если мы все понимаем правильно, то приедет он не для того, чтобы рыбу ловить. Я не уверен, что он хоть что-то знает, но голову даю на отсечение, свои предположения он постарается проверить. Так что — на все про все есть двенадцать-тринадцать часов. Есть предложение забыть о сварах, хотя бы на несколько дней. Сложилось, как сложилось. Все взрослые люди. Олег, прежде всего это к тебе относится. Перестань дышать на меня ядом. Для Кущенко мы — старые друзья на отдыхе. Учимся нырять, ловим рыбу, болтаем, загораем. Все разборы полетов — после его отъезда.

Губатый отхлебнул обжигающий кофе и добавил:

— Если он будет, этот отъезд.

Ельцов даже не повернулся в его сторону, но чашку взял и вышел из рубки на корму.

— Ух, какие мы гордые, — сказала Изотова ему в спину. — Нашел время выпендриваться, Кузя!

Олег бросил на нее через плечо взгляд, который должен был бы разложить Ленку на атомы, но нужного эффекта не достиг, только продемонстрировал сливового цвета гематому, из-под которой едва виднелся налитый кровью глаз.

— Чем это ты его? — поинтересовался Губатый вполголоса.

— Пяткой, — негромко отозвалась Изотова. — Отношения решил выяснять, козел! Руками махал. Орал шепотом, чтобы ты не услышал. А потом «аппарат» достал и с нежностями, чтобы доказать мужское превосходство. Ну, я вывернулась и пяткой… Еще и по колокольчикам дала, для закрепления успеха.

— Не боишься, что задушит ночью…

— Дрочить теперь он будет ночью, до мозолей! Я на «Тайне» ночую. Все, достал!

— Слушай, Ленка.

— Не лезь, Пима! Не твои заботы. Это мое дело.

— Опасаюсь, что не только твое…

— Брось! — огрызнулась она.

— Есть некоторые технические вопросы. Например, сегодня он нужен нам на подстраховке. Обязательно нужен. И мне бы не хотелось, чтобы Олег кого-нибудь из нас угробил. Особенно если вспомнить вчерашнее твое предупреждение.

— Раз нужен, то никуда не денется, — отрезала Изотова. — Будет стоять! Я сказала! Плохо ты его знаешь, Леша. Там, где дело касается «бабок», щепетильностью Ельцов не отличается. Пока ты ему нужен для того, чтобы достать жемчуг со дна, он все стерпит. Хочешь, можешь и его трахнуть за лишний процентик. А вот с того момента, как ты поднимешь сейф наверх, — прикрывай зад тазиком. Тут уж он себя проявит, можешь не гадать. Ты думаешь он меня ревнует? Ага, два раза! Вот если бы ты меня купил… У него купил, сечешь, он бы с тобой поторговался, а потом бы еще и ноги мне придержал, если бы я несогласная была.

— Преувеличиваешь, — сказал Пименов с сомнением.

— Преуменьшаю.

— Хороший у тебя костыль, Изотова… Надежная поддержка!

— А ты не суди! Какой есть — от Бога! Как видишь — шанс он мне дал. И, если честно, — она тряхнула головой, словно отбрасывая воспоминания, — помог выжить. Не выжила бы я без него, Пима. Это честно. Но и он бы без меня не выжил.

— Голодали, что ли?

— Разное было, — отозвалась Ленка с неохотой. — Зачем тебе подробности? Не парься, старик, спать лучше будешь… Жизнь — она, знаешь, какая жесткая штука? Гораздо жестче х. я! Все, кончаем базар! Что брать с собой?

— Все то же, работаем в костюмах.

— О, черт! Пима! Обязательно напяливать на себя этот гондон?

— Если я не ошибаюсь, глубины там начинаются от двадцати пяти.

— Ну и что? — удивилась Изотова.

— Давай грузиться, по дороге объясню. И кончай курить перед погружением, — он выхватил из ее губ наполовину выкуренную сигарету и загасил в пепельнице, уже полной окурков. — Вечером кури на здоровье, а сейчас не смей!

— Вы что, сговорились? — возмутилась Ленка. — Тебе что, больше учить некого?

Они вышли на палубу.

— Вода здесь прогрета, — объяснил Пименов громко и внятно, чтобы и Ельцов расслышал все, до последнего слова. — И в принципе, если нет штормов и не приходит сгонный ветер или холодное течение, в здешних местах метров до 15-ти можно безболезненно ходить без костюма, правда, не более чем минут десять. Здесь же нам с тобой придется ходить гораздо глубже и намного дольше. И даже на небольших глубинах.

Он ухватил свою скубу и потащил ее к корме, кивнув головой Изотовой и Олегу, чтобы начинали переносить снаряжение.

— …так бывает далеко не всегда. Первое — после шторма слои воды перемешиваются и на термоклин можно нарваться и в метре под поверхностью. А первый раз попасть в термоклин, дорогие гости, это как первый секс — не забывается. Так говорят опытные дайверы, а они знают толк и в том, и в другом…

Губатый спрыгнул в лодку, принял из рук Ельцова свои баллоны и скубу Изотовой.

— Так что костюмы мы с тобой наденем, хоть я не уверен, что неопрен спасет нас при попадании в слой воды температуркой градусов в девять…

Изотова слушала внимательно, с серьезным выражением лица, а вот Олег не выдержал и фыркнул:

— А айсбергов там не будет? Между которыми плавают зубастые белые акулы?

— Не-а, — спокойно ответил Пименов, подхватывая сумку со всем остальным снаряжением и опуская ее в лодку. — Айсбергов не будет, Олег. И белых акул тоже. Берите фляги с водой и поехали!

У конца нужной им скалы эхолот показал 22 метра… Через полсотни метров на экране прибора появились цифры 33, а еще через двадцать — 35 метров. Дальше дно было, как горнолыжный склон и стало понятно, что с их аквалангами там делать нечего.

— Готовимся, — приказал Пименов. — Тридцать пять метров это, конечно, не абзац, но и не по бульвару гулять. Пятьдесят метров на воздухе, а не на смеси — это практически предел. Спуск на «one touch» — коснулся и наверх. Если мы не найдем «Ноту» на этих глубинах — поиски прекращаем. Дальше — меняем оборудование или, что вероятнее, перестаем играть в кладоискателей. Потому что у меня для этих игр ни денег, ни желания нет!

Он посмотрел на Изотову и одноглазого Ельцова.

— Олег, твоя задача! Мы спускаемся «на привязи», а ты следишь за фалами. Если видишь или чувствуешь три рывка — хватай веревку и тащи изо всех сил. У Ленки фал с красным «бантиком». У меня без бантика. Надеюсь, ты не дальтоник! Все понятно?

Ельцов кивнул.

— И еще, — сказал Губатый. — Если у тебя проблемы — выбираешь слабину и дергаешь два раза. Пауза и еще два раза. Быстрой помощи не обещаю, нужно время на всплытие. Но лучше позже, чем никогда! Проблемы — это чужое судно в бухте и прочие серьезные неприятности. Приступы тошноты от морской болезни проблемами не являются. Потерпишь сегодня. Понял?

Ельцов кивнул.

Пименов сверился с GPS и бросил неподалеку от места, где скала уходила под воду, тяжелый якорь, снабженный красным пластиковым буйком — «сигналкой», и, когда якорные лапы крепко впились в грунт, принайтовил «Адвенчер» к проушине на поплавке.

— Тридцать пять минут восьмого, — Губатый посмотрел на часы наручного компьютера, и Изотова сделала то же самое. — Работаем. И будем считать, что у нас воздуха на тридцать минут.

Изотова опять шла первой, чуть ниже него, — облитая черным неопреном, с «фаберовской» спаркой на спине, — и оставляла за собой тоненький ручеек пузырьков. Пузырьки рвались наверх, туда, где на голубой поверхности была видна лодка — темный силуэт днища, пятно якорного поплавка, нити веревок страховки. Ленка плавно работала ластами, спускаясь все ниже и ниже в наступающий сумрак, оживленный проблесками мечущегося в испуге малька — серебристые сполохи от бегущих в панике рыбьих яслей то и дело пробивали полумрак.

Они спускались параллельно скале — другого пути не было: склон являлся продолжением береговой линии. Крупные валуны закончились, дальше шли песок и гравий с десятками лежащих на нем рапанов. Чуть впереди высились над плоским дном два крупных скальных обломка.

Компьютер показывал 23 метра, когда вода перед ними внезапно задрожала, напоминая полуденное марево над горячим асфальтом. Губатый едва успел коснуться рукой Ленкиного бедра.

Ленка замерла, зависнув перед ним, словно диковинная бабочка. Губатый опередил ее на метр и начал движение первым. Он не ошибся, несмотря на сгустившиеся подводные тени. Перед ними был термоклин. Пименов вошел в него и едва не закричал от холода, облившего его с ног до головы. Если на метр выше вода была 15 градусов, то здесь «Scuba Pro» показывал 8. Кожу щек стянуло, как при ожоге. Открытые части тела окоченели мгновенно. Леха увидел, как на секунду запаниковала Ленка, но тут же, взяв себя в руки, продолжила движение.

Они спустились еще ниже, отчего теплее явно не стало, прошли над обломками скал, возвышающихся над ровным грунтом, как два огромных нароста. Глубина 28,5 метра, температура 7 по Цельсию.

И тут Губатый понял: то, что он принял за скальную «складку» на дне, на самом деле не что иное, как заросшая травой и мелкими ракушками мачта.

За десятилетия она вросла в дно, превратилась в часть пейзажа, удивительно мрачного, но по-своему красивого. Морской мох, покрывавший ее всю от основания до верхушки, шевелился, как шерсть неведомого животного, стоящего на ветру. Такелаж, естественно, не сохранился, сгнил, но остатки рей были отчетливо видны. Из-за них мачта напоминала огромный крест, положенный на могилы тех, кто принял смерть вместе с судном.

Изотова продолжала плыть, не замечая сделанной Губатым находки. Для того чтобы заметить ее, нужно было знать, что искать, а Ленка затонувших кораблей до того не видела и плохо представляла, сколько всего разного лежит вокруг них на дне. Но мачта от корабля была, а самого судна не было видно, время уходило, и с каждой секундой нестерпимый холод проникал все глубже под тонкий слой неопрена. Ступни и ладони Пименов уже ощущал, как чужие. А ведь он был привычен к таким фокусам, и вообще, холода особо не боялся, хоть и не любил экстремальных температур ни зимой, ни летом. Что же говорить об Изотовой, впервые ощутившей на себе ледяные объятия термоклина?

За двумя могучими скалами, некогда бывшими одним целым, дно ныряло в глубину, и там, в этом провале неправильной формы, резко забиравшем влево, мрак сгущался. Цвет провала напоминал выпущенные каракатицей чернила. Справа была мель, а точнее ровный участок грунта, расположенный на глубине в 35 метров.

Стремительно превращающийся из подвижного человека в лосося глубокой заморозки, Губатый заработал ластами чуть быстрее и, отклонившись от траектории, завис над скалами. Отсюда, сверху, они напоминали две женские груди, правда, не круглые, а остроконечные, торчащие вверх. Основания обломков почти касались друг друга, и провал, ныряющий во тьму, начинался аккурат между ними. И в начале этого провала…

Пименов присмотрелся, но уверенности, что в нагромождении сумеречных теней удалось нащупать взглядом правильные формы, у него не было. Нет, что-то такое там определенно было, только вот что? Еще один кусок скалы? Затонувшая корма «Ноты»? Для того чтобы заглянуть внутрь провала, надо было спуститься еще на семь метров — где-то на глубину около сорока трех. Он мог рискнуть, а вот Изотовой этого делать явно не следовало.

Губатый подплыл к ней и, указав рукой вниз, ткнул себя в грудь. Изотова, выпустив облачко пузырей, замотала головой. Тогда Леха указал на мачту, лежащую позади них, и снова на зияющий провал. Когда Ленка сообразила, что именно показал ей Губатый, то из клапанов ударили струи пузырей. Изотова закружилась на месте, как балерина в фуэте, путаясь в фалине[17] и жемчужных шариках воздуха, восторженно размахивая руками.

Пименов не сразу сообразил, что именно лежит на краю расщелины. Его уже начинала бить дрожь, и единственным желанием было не поймать судорогу. Обжатый давлением воды костюм от холода не спасал, Губатый был все равно что голый. Но адреналин уже хлынул в его жилы, и сладкое чувство эйфории и возбуждения было настолько ярким и сильным, что Леха не остановился бы на полпути, даже атакуй его стая белых акул. Он не мог знать наверняка, лежат ли перед ним остатки «Ноты». Это вполне могли оказаться обломки рыбацкого траулера или снесенная штормом надстройка древнего сухогруза, но стучавшее в ребра сердце не принимало сомнений.

В расщелине лежало затонувшее судно или его часть. Губатый приблизился и рассмотрел часть мохнатого, как меховая шапка, гребного винта.

Корма…

Корабль небольшой, водоизмещением не больше пятисот тонн, если судить по размерам видимой части. А она была серьезно изуродована при кораблекрушении; сказать однозначно, искорежило ее взрывом или причиной аварии были разворотившие днище скалы, без детального осмотра не смог бы никто. Тем более что большая часть кормы пряталась в провале, словно лиса, застрявшая в заячьей норе. С этой точки Губатый видел винт, черное пятно швертового[18] колодца, торчащий в сторону обломок фальшкиля[19]. Несколько движений ластами (он почти не чувствовал ступней), и перед ним открылся ют, частично лишенный настила, — вдоль правого борта вместо палубы шла дыра с рваными краями.

И в ней таилась темнота.

Глубокая, бархатная темнота, откуда на Пименова внезапно пахнуло смертью, липким, как растаявшая карамель, страхом и тлением. Разумом Губатый понимал, что никакого запаха разложившейся плоти здесь быть не может, никак не может, но он чувствовал его.

Вонь была настолько вещественная, сладковатая и тяжелая, что Пименов едва сдержал поднявшуюся из желудка рвоту. Вырвать в редуктор на такой глубине было бы еще тем удовольствием! Сердце, только что отбивавшее в груди ритмы победного марша, стучало мелко, почти дрожало, как мокрая мышь. Это был необъяснимый страх, совершенно немотивированный и поэтому — первобытный, лишающий воли и разума любое мыслящее существо, наделенное хотя бы толикой воображения. Губатый был готов рвануть вверх, забыв обо всем: о Ленке, висящей в ледяной пустоте в десятке метров над ним, об осторожности, о том, что секунду назад он был счастлив, что нашел эти обломки.

Из темного провала в палубе вырвалась стая мелкой кефали. Серебристые торпеды промчались над разбитым фальшбортом и унеслись во мглу. Присутствие хоть чего-то живого в сумеречном подводном царстве вернуло Пименову ощущение реальности происходящего. Он с трудом нормализовал дыхание и медленно, словно сомнамбула, двинулся вперед. Вблизи останки судна уже не казались декорацией к фильму «Бездна»: корма была достаточно большой, а в скудном освещении, здесь, на глубине, просто-таки подавляла размерами. Пименов чувствовал себя пигмеем, хотя подними обломки на поверхность, и затонувший корабль был бы совершенно не впечатляющим, едва ли больше пресловутого «Кровососущего».

Он понял, что так испугало его. Его, видевшего за свою жизнь множество таких вот подводных покойников. Обитатели суши и не подозревают, сколько судов и суденышек покоится на дне морей и океанов, а те, кто знают море, могут рассказать многое о том, как стихия и предначертание собирают свою дань. Пименов спускался к затонувшим кораблям сотни раз, привычно, без эмоций и простого любопытства, просто водя к ним туристов, как экскурсовод, в тысячный раз проводящий экскурсию по опостылевшему краеведческому музею в районном центре, где и экспонатов, достойных внимания, нет и никогда не было.

Разница состояла в том, что этот корабль нашел именно он. Он обнаружил труп, мертвое тело, пролежавшее на дне моря, в пограничном[20] слое почти сотню лет. И все эти годы никто не касался разбитых надстроек, искореженного корпуса, скрученных неведомой силой конструкций. Кости утонувших вместе с судном моряков бесследно растворились в морской воде, плоть утопленников давно растащили рыбы и крабы. Морская вода доедала металл кухонной утвари, валяющейся в камбузе, и с ожесточением грызла сталь бортов; паровые машины в машинном отделении превратились в причудливые скалы, покрытые морским мхом, в темных, заиленных коридорах мельтешили рыбы и неспешно проплывали медузы. Восемьдесят семь лет здесь, в 250 метрах от берега, в нескольких десятках миль от самого оживленного морского порта России, пролежали останки тех, кого все эти годы считали пропавшими без вести. Это не был экскурсионный объект. Это был мертвый корабль — пристанище неупокоенных душ. И именно поэтому от него пахло тленом.

И еще… Есть такая вещь — предчувствие. Пименов привык прислушиваться не только к голосу разума, но и к интуиции.

Корабль пах голодной смертью: кровожадная старуха, притаившаяся среди донных отложений, столько лет не пробовала свежатинки!

Пименова передернуло то ли от таких мыслей, то ли от переохлаждения. Он снял с пояса моток прочной, миллиметровой лески и привязал ее к заросшему лееру по левому борту затонувшего корабля. Потом защелкнул карабин на кольце всплывающего зонда и повернул винт, активируя баллон с углекислотой. Стальной шток продавил свинец, закрывающий горло баллона, газ с шипением вырвался наружу, оболочка буя начала раскрываться и уходить вверх, к поверхности.

Губатый взглянул на компьютер — воздуха на десять минут. Пора было подниматься наверх, к «резинке», где ждал их Ельцов, тем более, что внутри правого бедра начал образовываться желвак — зародыш будущей судороги. Пименов чувствовал, как затвердевает и наливается болью мышца. Он развернулся и, плавно работая ластами, поплыл вверх, к Изотовой.

Путь обратно показался ему бесконечным. Когда они прошли термоклин, стало легче, но обожженные холодом конечности начали отходить, и тысячи иголок кололи ступни, ладони и лицо. Сводило правую ногу. Он не видел лица Изотовой, но догадывался, что Ленке тоже несладко. Для работы внизу нужны толстые, «сухие» костюмы, шерстяное белье, перчатки. Работать — это не спуститься на пару минут. Сколько там весил сейф — 200 фунтов? Это если грубо — килограммов 90. В одиночку не поднять, тем более, что не на грунте он лежит, в каюте… Авантюра от начала до конца! Зря он на это согласился!

Они всплыли на поверхность в двадцати метрах от «надувнушки».

Первым делом Пименов огляделся. Раздувшийся при нормальном давлении до размеров баскетбольного мяча сигнальный буй плавал в полусотне метров, показывая красные бока поднявшемуся над каменной грядой солнцу. Потом посмотрел на Ленку, выплюнувшую загубник, — губы у нее были синие-синие. И дрожали. И глаза за стеклом маски смотрели испуганно. Правда, не настолько испуганно, как ожидалось, — сам Губатый еще пятнадцать минут назад был на грани паники, так взволновала его подводная находка.

— Ну, что? — спросил одноглазый Ельцов, помогая жене подняться в лодку.

Пименов молча сбросил с плеч скубу, расстегнул жилет-компенсатор и помог Ленке избавиться от баллонов.

— Можете хоть что-то сказать?! Или так и будем играть в молчанку? Что это за шар? Вы что-то нашли?

— Да… — ответил Губатый и сам удивился тому, как прозвучал его голос: тихий, со скрежетом, словно в горле была крышка от консервной банки. — Нашли.

Он закашлялся.

Лицо у Ельцова стало глупым. Раньше человека с таким выражением лица называли «впавшим в изумление». Он сел мимо банки, больно ударился спиной о румпель и совершенно некстати захихикал.

— Не может быть! — сказал он шепотом, потирая поясницу. — Не может быть!

И заорал:

— Не может быть!

— Да тише ты, — просипел Губатый. — Чего орешь? Ничего пока непонятно. Лежит внизу судно, дифферент на нос. Все, кроме кормы, — в провале. Ни названия, ничего не видно! Как ты? — обратился он к Изотовой.

— Бывало хуже, — выговорила Ленка с трудом. — Но редко… Что ж ты не сказал, что там так холодно? А, Пима? Как в Ладоге… Или на Белом… Тут, блин, тропики или где?

Губатый пожал плечами.

— Тут субтропики… Заводи, Олег. Надо перезаправить баллоны.

Ельцов, словно не слыша приказа, смотрел на Пименова круглым глазом, напоминая видом подмаргивающую сову.

«Нет, — подумал Губатый, — он не «впал в изумление». Впадать в изумление, наверное, надо с более подобающим изысканному словесному обороту выражением лица. О таких, как Кузя, мы в детстве говорили — его что, пыльным мешком по голове треснули?»

— Олег! Заводи мотор! — вторично попросил Пименов. — Времени у нас нет хлопать ушами. Поехали, фото покажешь, пока компрессор качает! Давай, давай.

— Не может быть! — опять сказал Ельцов. — Это же фантастика, Пима! Так же не бывает! Ты же сам говорил, что мы ищем иголку в стоге сена…

Изотова хмыкнула и тоже сняла жилет-компенсатор.

— Случается так, что на эту самую иголку с размаха садишься голой задницей. Ты погоди радоваться, может, еще и нечему! Давай к «Тайне», Олег! Не спи в оглоблях!

На борту судна Пименов первым делом завел генератор — мотор бодро застучал, запустил компрессор и поставил баллоны на зарядку.

— Фото покажи, — попросил он Ельцова.

Это были копии с фотографий, висевших в питерской квартире племянницы Викентия Павловича Чердынцева. Копии с фотографий «Ноты», сделанных во время стоянок и заходов в порты.

Ленка, содрав с себя костюм и мокрую футболку, мелькнула голыми загорелыми грудями, символическими трусиками и крепкими ягодицами и тут же шмыгнула в каюту, откуда появилась замотанная в огромное махровое полотенце с эмблемой Питерского «Зенита».

— Я чай поставлю, — заявила она, щелкая пьезоэлементом газовой конфорки. — Пима, как ты думаешь, это «Нота»?

Корабль на фото был сравнительно новым. Паровой двухмачтовый пакетбот — такие начали строить в конце XIX века. Небольшое судно, но очень ходкое, устойчивое. В нем не было изящества брига или каравеллы, но чувствовалась сила и стойкость, необходимая для дальних походов. Хорошее судно, универсальное. В кадр «Нота» попадала обычно в одном ракурсе — на заднем плане, в профиль. А на дне Пименов видел обломки с кормы, и узнать пакетбот в такой позиции было так же сложно, как узнать малознакомую даму по голому седалищу, не видя всего остального. Но в целом… Вполне может быть, вполне… Или не быть…

— Ну? — Ельцова трясло от нетерпения так, как Губатого на дне от холода. — Что скажешь?

— Или да, или нет. — Пименов потрогал шрам на боку. Шрам был выпуклый, гладкий. Сам бок все еще холодный, но судороги и покалывания прошли, как и не было их! Оба костюма, и его и Ленкин, сушились на юте «Тайны», разложенные на горячей от солнца дощатой палубе. Пыхтел компрессор, нагнетая воздух в баллоны. Едва слышно свистела газовая горелка. А вот Ельцов дышал громко, как астматик, — с присвистом, задыхаясь от волнения.

— Корма так заросла, что для того, чтобы прочитать название и порт приписки, нужно хорошо поработать скребком. Если знать где… Ага! Похоже, что это мы уже знаем!

На одном фото, сделанном, наверное, в Гонконге (почему Губатый подумал, что это Гонконг, он и сам не знал — казались смутно знакомыми прилепившиеся к склону горы домишки, расположенные на дальнем плане, и силуэты джонок на воде залива), «Нота» попала в кадр чуть развернутой, не настолько, чтобы рассмотреть саму корму, но вполне довольно для того, чтобы увидеть, где именно располагается надпись. Приписка у «Ноты» была, как и ожидалось, мальтийская. Белые буквы были начертаны посередине кормы, на полтора метра ниже фальшборта, как раз симметрично относительно диаметральной плоскости судна.

— Чтобы не было иллюзий, — заявил Губатый со всей серьезностью. — Если даже внизу «Нота», то наши трудности только начинаются…

— И в чем трудности, разреши поинтересоваться? — осведомился Ельцов, которого явно распирало от гордости, как будто это лично он обнаружил «Ноту». — Для такого специалиста, как ты?

Сказано было с ехидцей, настолько очевидной, что Изотова хмыкнула.

«Да ну тебя к чертовой бабушке, — подумал Пименов, даже не разозлившись, — Петросян хренов! Ох, офигеть можно от агрессивных дилетантов!»

— Поясняю для особо умных, — начал Губатый. — Мне не хочется заниматься ликбезом, но уж поскольку мы все в одной лодке, потрудись услышать. Первое, я не специалист-ныряльщик. Да, у меня есть сертификат инструктора. Да, у меня есть опыт погружений. Но осуществлять работы по подъему с таких глубин тяжелых предметов мне не доводилось. Второе, то, что я увидел внизу, не обнадеживает. Есть у меня мыслишка, что в судовые помещения с баллонами за спиной мне не попасть. Чтобы туда просочиться, надо снимать скубу. В принципе, я знаю, как это делать. Но возможно ли будет отработать в таких условиях? Найти сейф, обследовать его на месте, вскрыть или извлечь наверх. Сечешь фишку, Олег?

— Ну, — неожиданно вмешалась Изотова, — это все всего лишь означает, что за свою треть тебе придется поработать! Не надеялся же ты получить свои деньги даром. Немаленькие, как сам понимаешь, деньги…

— А в гробу карманов нет, — отозвался Губатый, глядя на Ленку с иронией. — Да, кстати, если я там, внизу, накроюсь медным тазом, или с подъемом сейфа у нас выйдет лажа, испарится не только моя треть, но и обе ваши. Это прошу учесть особо, на случай возникновения у тебя разных неправильных мыслей, Олег. Я, конечно, могу тебе не нравиться, но для пользы дела ты меня должен возлюбить, как родного брата. Покажи-ка еще разок план внутренних помещений, а после того мы с Ленкой еще разок сходим вниз, проверим, кто это у нас там в норке лежит.

Если судить по схеме, то каюта Чердынцева должна была остаться в неприкосновенности. А вот случилось ли так в действительности, еще предстояло выяснить. Располагалась она на первой палубе, слева и имела номер «три». Попасть в нее можно было, спустившись по трапам три (по правому борту) и шесть (по левому). Всего в коридоре было десять кают, все для командного состава судна, руководителей экспедиции и пассажиров, если таковые случались. Матросский кубрик находился уровнем ниже. Еще четыре каюты для корабельных офицеров в носовой части судна. Скорее всего, а Губатому хотелось, чтобы это было именно так, «Нота» напоролась на мину левой скулой, перед тем местом, где за металлом корпуса расположилось машинное отделение. Взрыв вскрыл борт, как консервный нож банку, сорвал взрывной волной палубный настил: судно разрезало на две части, и корма, влекомая все еще работающими машинами, но лишенная рулей (кстати, что именно так срезало перо руля, было совершенно непонятно!), пошла к берегу, по дороге быстро теряя плавучесть. Носовую же часть закрутило в волнах практически на месте взрыва, но она была легче и продержалась чуть дольше. Все машины, механизмы, угольный трюм, трюм с грузами экспедиции остались в задней части судна. Пройдя около полутора кабельтовых, корма нырнула вниз, как свинцовое грузило…

Оставалось выяснить одно — действительно ли «Нота» нашла вечный покой в расщелине между двух скал, похожих на огромные женские груди.

«Становлюсь сексуальным маньяком, — подумал Губатый. — Настоящим. Не скрытым. О чем вы думаете, глядя на этот кирпич? А я всегда о ней думаю…»

Он посмотрел на закутанную в «зенитовское» полотенце Изотову, встал, проверил давление в «Фаберах» и достал из рундука большую банку силиконовой смазки.

— Вазелин был бы лучше, но и это сойдет. Давай, Ленка! — сказал Губатый и замер в недоумении.

Оба они — и Изотова, и Ельцов — смотрели на Пименова круглыми глазами (у Ельцова по этому случаю даже приоткрылся подбитый!), и если Ленка смотрела с легким удивлением, то Ельцов — чуть ли не с ужасом.

— Вы что, сдурели оба? — спросил Губатый, невольно расплываясь в улыбке. — Совершенно головой едете? Холодно там внизу, ясно? Жир снижает теплопотери! Американские индейцы обмазывались жиром и голыми по снегу бегали. А я так замерз, что до сих пор яйца звенят. Поэтому, Изотова, не думай о глупостях, а бери мазь и густо меня мажь, с головы до пят. Потом я тебя…

Ельцов попытался сделать страшное лицо.

— Или пусть он тебя мажет.

— Сама справлюсь, — отрезала Изотова.

— Ну, в интимных местах я тоже сам справлюсь, а спину и прочее ты мне все-таки натри. Не втирай только, а просто накладывай слой.