Игры тестостерона и другие вопросы биологии поведения Сапольски Роберт

Переводчик Анна Петрова

Научный редактор Елена Наймарк, д-р биол. наук

Редактор Юлия Быстрова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры О. Петрова, С. Чупахина

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

© Robert M. Sapolsky, 1997

Original publisher Scribner, a division of Simon & Schuster, Inc.

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2020

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

Эта книга издана в рамках программы «Книжные проекты Дмитрия Зимина» и продолжает серию «Библиотека «Династия». Дмитрий Борисович Зимин – основатель компании «Вымпелком» (Beeline), фонда некоммерческих программ «Династия» и фонда «Московское время».

Программа «Книжные проекты Дмитрия Зимина» объединяет три проекта, хорошо знакомые читательской аудитории: издание научно-популярных переводных книг «Библиотека «Династия», издательское направление фонда «Московское время» и премию в области русскоязычной научно-популярной литературы «Просветитель».

Подробную информацию о «Книжных проектах Дмитрия Зимина» вы найдете на сайте ziminbookprojects.ru.

Введение

Мы все знаем фразу Рейнгольда Нибура: «Господи, даруй мне душевный покой, чтобы принять то, что я не в силах изменить, мужество – изменить то, что могу, и мудрость – отличить одно от другого». Поведенческая биология нередко ставит себе такие же задачи в научной форме. Для биолога вопрос звучит так: какие предосудительные повадки мы можем надеяться искоренить, а с какими стоит смириться? А поскольку в нашем обществе часто дискутируется тема «Природа или воспитание?», формулировка будет жестче: за какие свои промахи мы действительно несем ответственность? Чарльз Уитмен открыл стрельбу с обзорной башни Техасского университета и убил 17 человек – не виновата ли в этом опухоль мозга? А Ричард Спек убил восьмерых медсестер, потому что у него имелась дополнительная Y-хромосома? Дэн Уайт убил мэра Сан-Франциско Джорджа Москоне и члена городского наблюдательного совета Харви Милка – и все из-за ограниченной вменяемости, обусловленной отчасти, по словам его адвокатов, пристрастием к фастфуду? А Джон Хинкли стрелял в президента Рейгана от безумия? Или они все просто были редкостными гадами? А как насчет наших супругов, утопающих в депрессии? Винить ли нейрохимический дисбаланс – или человек просто поддался хандре? Двоечник отстает из-за неспособности к обучению или просто ленится?

В попытках ответить на подобные вопросы поведенческие биологи сужают рамки проблемы, изучая взаимодействие умственного и телесного. Как получается, что мысль, воспоминание или эмоция – продукты нашего ума – могут изменить активность клеток в нашем теле? И наоборот, каким образом процессы в нашем организме – изменения гормонального статуса, питания, здоровья – влияют на наши мысли и чувства? Ответы на такие вопросы выводят на глобальные проблемы: что за биология определяет основу нашей сущности, какова биология нашей индивидуальности, наших ограничений и возможностей?

Мы ступаем на опасную почву. Проще изучить, как находят путь птицы во время миграции или как сокращаются мышечные волокна, чем ответить, есть ли генетические предпосылки преступности. Еще страшнее злоупотребления, к которым может привести такая работа. Сложно построить идеологию на миграции птиц или физиологии мышц, а вот поведенческая биология как магнит притягивает людей с корыстными целями. Ученые опасаются, что за мимоходом упомянутое мелкое наблюдение ухватятся те, кому не терпится подкрепить научным авторитетом утверждения в духе «Я не отвечаю за свои проблемы» или, хуже того, «Я не обязан тебе помогать, потому что твои трудности все равно не лечатся». И с одной стороны, жизнь может пройти впустую из-за бессмысленных предрассудков. Посмотрите на людей, которым не давали строить свою жизнь и карьеру так, как они хотят, из-за их расы, национальности или пола, потому что считали их биологически, а значит – неисправимо, хуже. А с другой стороны, бывает, что обвинения ложатся на невиновных, когда из-за невежества упускается реальное биологическое ограничение. Так, многие поколения дислексиков жили с клеймом глупости.

Вся наука, и даже самые ее сложные области, держится на увлеченных чудаках. Но биология нашей индивидуальности увлекает каждого хотя бы потому, что нам всем приходится решать вопросы биологии поведения. Когда мы выступаем в суде присяжных и выносим решение о виновности человека, который совершил что-то ужасное. Когда мы голосуем на референдумах о выделении государственных денег на попытки исправить какое-то социальное зло и нам приходится решать – можно ли его исправить. Когда человек не справляется с обучением, утверждая, что на большее не способен, и нам надо понять, требовать ли от него большего, или это жестоко. И когда нам приходится наблюдать, как у любимого человека из-за болезни меняется личность, понимая, что это не он, а его недуг.

Раз уж нам приходится практиковать поведенческую биологию, хорошо бы побольше знать о ней. Этот сборник предлагает общий обзор, хоть и не очень последовательный (то есть охватывает самые разные темы, которые меня особенно занимают). Очерки можно разделить на три категории. Одна описывает недавние прорывы в психиатрии, нейронауке и эндокринологии. Кому-то покажется, что многие открытия касаются тяжелых отклонений в человеческом поведении – серьезных психических заболеваний, неконтролируемого насилия. Но, как мы увидим, некоторые из наиболее резонансных результатов близки нам: почему мы не одинаковы в сексуальной ориентации, в стремлении к новому, в стилях мышления и переживаний. Это не о «ком-то» и не о «чьих-то там болезнях», но о биологических подоплеках нашего повседневного поведения. По моему опыту преподавания люди иногда остро реагируют на выводы таких открытий, потому что, оказывается, у нас намного меньше свободы воли, чем хотелось бы. Яркие примеры этого можно найти в «Суете вокруг Бога» – последнем очерке в сборнике, где я рассматриваю некоторые нейропсихиатрические основы религиозной веры.

Другая группа очерков обращается к той же тематике с точки зрения эволюционной биологии и поведения животных. Вначале может показаться, будто речь о том, что некоторые наши близкие «эволюционные» родичи – например, приматы – намного сложнее и многограннее в своем поведении и эмоциях, чем рассказывают в телепрограмме Wild Kingdom. И только потом понимаешь, что дело не только в сложности и многогранности их поведения, а в том, насколько оно близко и понятно нам. Выходит, что мы, люди, просто еще один вид приматов: жутко нервные, закомплексованные, самовлюбленные, но только со странными большими пальцами, но все равно приматы. Например, в «Прятках приматов» речь идет о страсти к подглядыванию, свойственной всем приматам: я написал этот очерк год назад, когда, к своему стыду, примерно по десять часов в день думал о суде над О. Джеем Симпсоном[1].

Последняя группа очерков посвящена политическим и социальным выводам, которые можно сделать из открытий в этой области. Некоторые относятся к истории, обращаясь к ужасным тупикам поведенческой биологии, в которые завели благонамеренные ошибки, а то и просто благие намерения. Например, в «Останках бедности» я вспоминаю историю воображаемой болезни, изобретенной на рубеже веков, когда ученые еще не знали, как организм реагирует на стресс, и, пока не разобрались, в чем дело, тысячи людей успели погибнуть от последствий медицинской веры в ложное открытие. А в других очерках стараюсь предупредить о будущих опасностях. Например, в «А какого размера у вас?» я привожу недавние спорные данные о том, что величина определенного участка мозга некоторым образом соотносится с сексуальной ориентацией, а затем поднимаю вопрос: что будет, когда технологии визуализации мозга разовьются (а это будет уже скоро) до того, что 10-летнему ребенку можно будет сообщить размер этого участка?

Вот о чем эта книга. И последнее: я верю, что в сегодняшнем мире научные знания полезны любому человеку, как бы ни старались школьные учителя внушить нам к ним отвращение. Когда наука действует правильно, она открывает доступ к самым увлекательным и содержательным загадкам. Она привносит провокационные идеи в наши споры о морали. А иногда даже улучшает нашу жизнь. Мне кажется, что книга как раз об этом, и я старался писать понятно для всех, даже для матерых наукофобов. Факты, приведенные в этой книге, достаточно просты, в отличие от выводов из них.

А какого размера у вас?

Альфредо Кастаньеда, «Когда зеркалу мнится другой образ», 1988

В студенческие годы я жил в Нью-Йорке, на берегу Ист-Ривер, и, когда меня тянуло одновременно к приключениям и к меланхолии, я ездил на остров Рузвельт. Это полоска земли посреди реки длиной в две с половиной мили, с Манхэттена туда можно прокатиться по канатной дороге. Сегодня почти весь остров застроен жилыми небоскребами, а раньше там был отстойник неисправимых или неуправляемых членов общества. На стрелке острова сохранились остатки тех времен – руины психиатрической лечебницы, заброшенной в первой половине прошлого века.

Лет десять назад[2] по этим руинам еще можно было лазать. Вскарабкаться по перилам лестницы, ступени которой давно сгнили, распахнуть скрипучие металлические двери, наполовину слетевшие с петель, войти в комнату без крыши. Можно было пройтись на цыпочках по коридору третьего этажа, который вот-вот провалится и отправит тебя, утыкав занозами, в самый подвал (где наверняка гнездятся крысы размером с питбуля).

Невозможно было пробираться сквозь обломки, не задумываясь, что творилось в этом призраке Бедлама[3]. Там была дверь с надписью «кабинет инсулинового шока», пятна крови на стенах, ржавые каталки, с которых сквозь дыры в полу, покачиваясь, свисали привязные ремни. Даже теплым осенним днем, когда здание без крыши заливали солнечные лучи, все равно казалось, что там мрачно и промозгло, а стены пропитаны муками и печалью.

Представлять, как обращались с душевнобольными сотню лет назад, – для нас что-то вроде теста Роршаха. Как далеко с тех пор ушла психиатрия? Можно ли сказать, что сегодняшнее обращение с душевнобольными ничуть не изменилось к лучшему?

Кое-что остается удручающе неизменным: душевнобольных по-прежнему тщательно изолируют, потому что остальных людей от них бросает в холодный пот. Однако сегодня, когда мы говорим о лечении, то имеем в виду лекарства, влияющие на химию мозга (скажем, на нейромедиаторы), а раньше речь шла о лоботомии и инсулиновой коме, а еще раньше – о связывании и ледяных ваннах. Изменились и наши представления о причинах заболеваний. Сегодня мы обсуждаем регуляцию рецепторов и гены, а раньше мы обвиняли матерей, посылающих впечатлительным малышам смешанные сигналы любви и ненависти.

Но больше всего трансформировалось наше отношение к анормальному поведению. Мы различаем намного больше нюансов, когда речь идет о запутанных вопросах вины. Когда-то эпилептиков преследовали за одержимость. Этим мы уже не занимаемся, и эпилептика, который во время приступа кого-то заденет, не станут обвинять в нападении и побоях. Одна из побед нашего века – в том, что мы свыклись с мыслью: «Это не он, это его болезнь». Мы выучились проводить грань между личностью человека и нейропсихиатрическим заболеванием, которое искажает и ограничивает эту личность.

Мы уже не обвиняем в насилии эпилептика, чьи руки неуправляемо дергаются во время припадка. Но во многих других случаях нам не так хорошо удается разделить человека и его болезнь. Вспомните, например, первобытные вопли в газетах, что Джону Хинкли «все сошло с рук», когда после покушения на президента Рейгана его госпитализировали с диагнозом «шизофрения», а не посадили в тюрьму. Или подумайте, сколько учителей и родителей позволяют себе слова «глупый» или «ленивый», будучи не в силах понять, где кончается личность ребенка и начинаются ограничения его обучаемости.

Если уже сейчас многим из нас не всегда удается провести эту грань, то дальше будет только хуже. Новые течения в нейропсихиатрии и поведенческой биологии предсказывают неожиданный поворот. Изменится не только наше понимание биологических императивов, которые толкают отдельных людей на чудовищные зверства. Изменится вдение мелких особенностей, составляющих индивидуальность каждого здорового человека.

Одна из самых примечательных трансформаций произошла с нашим представлением о «шизотипических» личностях. Несколько десятков лет назад команда под руководством психиатра Сеймура Кети из Центральной больницы штата Массачусетс выявила генетическую составляющую болезненно спутанного мышления, известного как шизофрения. Ученые работали в Дании с архивами усыновлений, которые здесь ведутся очень аккуратно. Изучая дела детей, усыновленных в младенческом возрасте, Кети задался вопросом: повышен ли риск шизофрении для ребенка, родившегося у больных родителей, но усыновленного в здоровую семью? И наоборот, повышен ли риск для ребенка здоровых биологических родителей, который растет с приемным родителем, больным шизофренией?

Работа Кети показала, что генетические факторы действительно повышают вероятность заболевания. Но, чтобы это выяснить, психиатрам пришлось тщательно опросить несколько тысяч биологических и приемных родителей. На это ушли годы работы и усилия тысяч специалистов. Никто раньше в таких масштабах не изучал родственников больных шизофренией. В ходе исследования стало заметно еще кое-что: многие из опрошенных были, что называется, со странностями. Родственники больных не болели сами, но были слегка социально дезориентированы. Когда они говорили, за ходом их мыслей не всегда было легко уследить. В глаза это не бросалось, и если общаться с семьями нескольких больных, то и не заметишь, но в масштабах тысяч семей становилось явным. В этих семьях люди демонстрировали странные фантазии и обладали магическим мышлением. Ничего по-настоящему безумного – повышенный интерес к научной фантастике и фэнтези, твердая вера в какую-нибудь оккультную галиматью или астрологию или буквальная вера в библейские чудеса. Это не болезнь. Многие взрослые ездят на слеты фанатов «Стартрека», жены президентов консультируются с астрологами, не теряя репутации в мире моды, а кто-то верит, что Земля была создана за семь дней. Но черты, которые наблюдал Кети (особенно магическое мышление и не очень связные мысли), сегодняшние психиатры называют шизотипическим расстройством личности. Выходит, что определенный набор генов повышает предрасположенность к шизофрении. Со смягченной версией этого набора вы, может, будете предрасположены верить в эзотерические идеи, не слишком твердо основанные на фактах. Есть ли ген веры у Оби-Вана Кеноби? Разумеется, нет, но вполне возможно, что реальность к этому ближе, чем мы думаем.

Биология поведения раскрывает, как в норме работают у нас тормозные механизмы. В течение обычного дня вас не раз посещают мысли – похотливые, злые, наглые, жалкие, – которые вы никогда бы не решились высказать вслх. Повредите определенный участок лобных долей мозга, и вот вас уже ничего не сдерживает: лобные доли – это ближайший нейроанатомический аналог «Сверх-Я»[4]. Финеас Гейдж, железнодорожник XIX века, прославился как медицинский феномен после того, как в результате несчастного случая разрушилась его левая лобная доля. Из молчуна он превратился в драчливого горлопана, который всем говорил, что думает. «Лобная расторможенность» включает агрессию, неуместную прямолинейность, гиперсексуальность и часто встречается при повреждениях лобных долей после инсульта. Удивительным образом то же самое происходит при болезни Хантингтона – редком врожденном неврологическом заболевании. Ученые долго считали ее двигательным расстройством – в возрасте 40–45 лет у пациентов начинают непроизвольно дрожать конечности, так как в мозгу разрушаются тормозящие двигательные пути. Со временем дрожь распространяется на все тело, и постоянные корчи окончательно выводят человека из строя. Менее известная черта этого заболевания – социальная расторможенность, которая часто предшествует двигательной. Недавно обнаружили, что у больных Хантингтоном повреждается в числе прочего и лобная кора.

Некоторые нейробиологи употребляют слово «лобный» в язвительном смысле: перепуганный студент запинаясь делает доклад, и какое-нибудь толстокожее светило науки разносит его в пух и прах за какую-то мелочь, пользуясь случаем повыпендриваться. «Господи, – бормочут в задних рядах – какой он стал к старости лобный[5]».

При разрушении этой части мозга вы не забудете имя воспитательницы из детского сада, все еще сможете танцевать польку и чувствовать то же, что и все. Просто вы будете рассказывать другим об этом чаще, чем большинство из нас. Наверное, имеет смысл предположить, что с лобными долями бесчувственного светила науки что-то не так?

Еще один вид нейропсихиатрической расторможенности – синдром Туретта, который был раньше диагностически непопулярным, но стремительно входит в моду. Пациенты с синдромом Туретта знамениты своей неудержимой руганью. Но это только начало. Больные не только ругаются, но и подражают голосам животных – тявкают, взвизгивают, рычат; делают резкие или непристойные движения, лицо у таких дергается в тиках. Это отдельные генетические и нейрохимические проявления болезни, но в целом она остается почти неразгаданной тайной. Тем не менее синдром Туретта кардинально отличается от расторможенности лобных пациентов. Лобный больной говорит или делает то, о чем остальные думают, но никогда не выпускают из своих надежно обузданных умов. Пациенты с Туреттом не хотят лаять, как собаки, или хватать себя за промежность – это аффективные судороги, неуправляемые выбросы, которые случайным образом обрушиваются на человека. Это как будто икает «Оно»[6].

Получается, к явной и необъяснимой расторможенности приводят самые разные нейропсихиатрические расстройства. А у некоторых больных эпилепсией происходит личностный сдвиг в противоположном направлении. Грубо говоря, эпилептический припадок – это аномальный электрический разряд в мозгу. Неврологи давно знают, что у пациента прямо перед приступом часто возникает странное ощущение, «аура», и очаг приступа в мозгу может влиять на тип ауры: у эпилептиков часто возникает сенсорная аура, им представляется, например, определенный запах. Существование аур говорит о закономерном явлении: внезапные вспышки электрической активности в различных частях мозга влияют на мысли и ощущения. Теперь неврологи стали признавать, что различные виды эпилепсии также влияют на личность: они действуют на человека постоянно, а не только в секунды перед припадком.

Например, люди с определенным видом эпилепсии височных долей мозга часто бывают очень серьезными, негибкими, лишенными чувства юмора. Они боятся делать что-то новое и застревают в старых привычках, стараясь ходить на работу каждый день по одному и тому же маршруту, носить одежду одного типа, заказывать одно и то же блюдо в ресторанах. Они держатся узкого круга друзей, демонстрируя тип личности, который нейропсихологи язвительно называют «вязким» или «липким». Такие люди часто увлекаются религией или философией. К тому же они не только неотвязно думают о своих недугах, но и без устали пишут о них. Среди неврологов височные эпилептики славятся своей «гиперграфией». Для них обычное дело прийти к новому врачу с аккуратным рукописным дневником на 80 страницах и настаивать, чтобы доктор все прочел, только тогда он поймет пациента. А на следующий осмотр явиться с 50-страничным примечанием. Можно рассуждать о том, что тяжелое неврологическое заболевание кого угодно сделает серьезным и заставит задумываться о философских вопросах жизни, заставит сузить свои горизонты и полагаться на знакомые, надежные схемы. Но при других типах эпилепсии, не менее тяжелых, такого сдвига личности не происходит, он не зависит ни от частоты или тяжести припадков, ни от степени нарушения нормального хода жизни. А стоит лишь возникнуть неконтролируемым ритмичным вспышкам электрической активности в височных долях мозга, как человек начинает интересоваться философией и неизменно заказывать одно и то же блюдо в ресторане.

Есть и другие виды биологически обусловленной несвободы поведения. Каждому из нас доводилось порой по дороге в аэропорт впадать в панику из-за того, что мы не уверены, заперта ли дверь дома. В сложные периоды жизни нам не удается сосредоточиться, потому что в голове крутится дурацкая мелодия из рекламы. Это обычно и нормально. Но у больных обсессивно-компульсивным расстройством подобные мысли захватывают и разрушают всю жизнь. Люди отменяют путешествия, раз за разом возвращаясь домой проверить, выключена ли плита. Они теряют работу из-за ежедневных опозданий, потому что по утрам часами моют руки. Они изводят себя бесконечным счетом в уме. Маленькие мысленные или поведенческие ритуалы для нас – опора и успокоение в моменты тревоги. При обсессивно-компульсивном расстройстве (сейчас считается, что оно вызвано сбоем мозговой химии, вероятно серотонина и дофамина) ритуалы переходят все границы и человек становится их рабом.

Что нам дает этот экскурс в причуды нейропсихологии? Мы учимся проводить черту между нормой и болезнью. Большинства этих заболеваний совсем недавно не существовало в медицинском мире, у нас даже не было специальных слов, чтобы описывать, как биология иногда разрушает жизнь человека. Теперь эти слова у нас есть. Мы начинаем разбираться, какие области мозга, гены, эпизоды в раннем детстве связаны с такими биологическими бедами. По мере узнавания расширяем определение болезни. Мы и раньше считали, что люди, которые несут бессвязный бред, больны, что они не могут себя контролировать, страдают от этого и заслуживают заботы и защиты. Мы медленно приходим к пониманию, что страдать можно и от бесконечной череды чисел в уме, и от парализующего страха нового – что это тоже может быть неуправляемой болезнью, которая требует лечения и сочувствия.

Данная область знания продолжает развиваться, и, может быть, для некоторых болезней найдется лечение. Но прогресс проявляется и в признании все большего числа таких особенностей личности заболеваниями. Чтобы описывать их, вводятся все новые и новые наименования.

Я узнаю на этих страницах себя. Когда я беспокоюсь и переутомляюсь, у меня начинается тик на лице и я считаю ступеньки, поднимаясь по лестнице. Я обычно ношу фланелевые рубашки. В китайских ресторанах всегда заказываю брокколи с чесночным соусом. Каждый раз я думаю: «Закажу брокколи с чесночным соусом», потом думаю: «Нет, закажу-ка я что-нибудь другое». Потом: «Но мне же в прошлый раз понравилась брокколи, зачем брать что-то другое?». Потом: «Так, кажется, я превращаюсь в однообразного зануду», а потом передо мной возникает официант и я заказываю брокколи с чесночным соусом.

Я не страдаю ни от височной эпилепсии, ни от обсессивно-компульсивного расстройства, ни от других заболеваний, которые я описывал. Но разумно будет предположить некоторый биологический континуум – височные доли эпилептиков, принуждающие их к однообразным действиям и реакциям, в чем-то похожи на мои собственные височные доли, особенно когда им светит угрожающий выбор китайских блюд «Восторг Будды» или «Сычуаньский цыпленок генерала Цо». Может быть, нейрохимические отклонения, из-за которых пациентка с шизофренией слышит голоса, провозглашающие ее императрицей Калифорнии, – те же самые, что в более мягкой форме заставляют шизотипического индивида верить в телепатию. А в еще более мягкой форме они же позволяют нам пару минут помечтать о том, как мы дружим с каким-нибудь обаятельным киногероем. Что, если мы постепенно сможем разобраться в генетике, нейрохимии и гормональных предпосылках вкусов в одежде, голосования за демократов, религиозности, избыточного беспокойства о деньгах или чрезмерной беспечности? Некоторые из этих раздражающих черт являются в худшем случае слабостью характера, но никак не патологией. Постепенно мы отойдем от изучения «кого-то», то есть индивида и его болезни. Вместо этого научимся определять биологию «нас», наших слабых и сильных сторон, возможностей и ограничений.

В 1992 году газеты изобиловали историями об одном таком прорыве. Ученые годами искали биологические различия между гетеросексуальными и гомосексуальными мужчинами, не находя ничего определенного. Но в августе 1992 года авторитетный журнал Science опубликовал статью нейробиолога Саймона Левея, в которой описывалось именно это различие – огромное и интересное. Речь шла о гипоталамусе – важнейшей для сексуального поведения части мозга. Размер одной из зон в передней части гипоталамуса, известной как третье промежуточное ядро, неодинаковый у разных полов: у мужчин она больше, чем у женщин. Левей писал, что у гомосексуальных мужчин ядра меньше, чем у гетеросексуальных, – то есть по размеру они ближе к женским[7].

Гомофобы только того и ждали: «Смотрите, у них просто с мозгами не все в порядке». А для геев это стало подтверждением: «Вот, я всегда вам говорил, что я гей, потому что так устроен». Люди, обеспокоенные социальной политикой, стали понимать, что учитель-гей может сделать учеников геями не больше, чем голубоглазый учитель – поменять детям цвет глаз. Конечно, вопрос остается открытым: Левей – блестящий нейробиолог, но он сделал эти наблюдения на небольшой выборке, а ткани мозга, которые он изучал, принадлежали больным СПИДом: болезнь могла изменить их структуру. К тому же Левей не знает, является ли маленький размер причиной или следствием сексуальной ориентации.

Но предположим, что его наблюдения соответствуют истине. Что маленькое промежуточное ядро у мужчин – причина, а не следствие гомосексуальности. Тогда что будет, когда технологии визуализации мозга разовьются (а до этого недалеко) настолько, что мы сможем измерять эту область мозга у человека? Гомосексуальность не болезнь (если вы не верите мне, спросите Американскую психиатрическую ассоциацию. Гомосексуальность считалась болезнью, пока АПА в приступе просвещения и политкорректности не передумала и не вычеркнула гомосексуальность из своей библии – Диагностического и статистического руководства по психическим заболеваниям. Так за одну ночь миллионы людей излечились от болезни – впечатляющий результат одного заседания комитета). Сообщать ли размер их ядер подросткам, которые еще не определились с сексуальными предпочтениями? Что делать с не скрывающими своей ориентации, счастливыми гомосексуальными или гетеросексуальными взрослыми, у которых ядро «не того» размера? Что делать с ядрами средних размеров? И озаботится ли Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов тем, чтобы предотвратить нашествие знахарей, предлагающих чудодейственные способы изменить размер ядра?

Новый мир будет полон старых опасностей. В каких-то областях новые знания и диагнозы, скорее всего, лишь прибавят причин, по которым люди без денег и связей не получат работу, жилье или страховку. Что еще страшнее, научное понимание даст простор для манипуляций, а там недалеко и до желания починить то, что не сломано. В каждом поколении будут свои гитлеры, чей биологический идеал имеет четкий арийский профиль, и в каждом поколении найдутся ученые и врачи, которые будут только рады маршировать с ними хоть в ад.

Но это новое знание будет полно и надежды. Признать неразрывную связь между нашими безобидными причудами и их патологическими версиями полезно для носителей последних. Когда наука снова и снова показывает, что, кабы не милость Божия, шли бы так и мы[8]; когда мы осознаем, что все мы братья по нейрохимии, нам приходится проявлять больше сострадания и терпимости. И когда это осознание распространится, мы поймем, что проводить границу между «сутью личности» и «биологическим искажением этой сути» – неестественно. Это всего лишь удобный способ классификации биологических ограничений, свойственных большинству из нас, и ограничений более редких. Быть здоровым, как говорится, – это болеть тем же, что и все остальные.

В конце каждого очерка я буду давать несколько ссылок с комментариями. Это для того, чтобы привести данные о процитированных исследованиях и утверждениях и указать направление читателю, который захочет о чем-то узнать побольше. К сожалению, большинство материалов написаны не слишком популярным языком. Я постараюсь отмечать более доступные для чтения и предупреждать о тех, которые совсем этим не отличаются.

Обзор шизотипии см.: M. Vollema and R. van den Bosch, "The Multidimensionality of Schizotypy," Schizophrenia Bulletin 21 (1995):19. Дискуссия о том, как шизотипия и шизофрения образуют генетический континуум (то есть часто встречаются в одних и тех же семьях): K. Kendler, A. Gruenberg, and D. Kinney, "Independent Diagnoses of Adoptees and Relatives as Defined by DSM – III in the Provincial and National Samples of the Danish Adoption Study of Schizophrenia," Archives of General Psychiatry 51 (1994): 456. Также см.: C. Webb and D. Levinson, "Schizotypal and Paranoid Personality Disorder in the Relatives of Patients with Schizophrenia and Affective Disorders: A Review," Schizophrenia Research 11 (1993): 81.

Обзор поведенческих признаков болезни Хантингтона: J. Cummings, "Behavioral and Psychiatric Symptoms Associated with Huntington's Disease," Advances in Neurology 65 (1995): 179. Также см.: M. Mendez, "Huntington's Disease: Update and Review of Neuropsychiatric Aspects," International Journal of Psychiatry in Medicine 24 (1994): 189.

Синдром лобной расторможенности рассматривается в J. Cummings, "Frontal-Subcortical Circuits and Human Behavior," Archives of Neurology 50 (1993): 873.

Синдром Туретта описан в книге Оливера Сакса «Человек, который принял жену за шляпу» (The Man Who Mistook His Wife for a Hat and Other Clinical Tales, 1985)[9]. Это сборник историй о пациентах Сакса, знаменитого невролога, читается книга очень легко.

Черты личности пациентов с особенностями височных долей мозга описаны в S. Waxmanand N. Geschwind, «Hypergraphiain Temporal Lobe Epilepsy,» Neurology 24 (1974): 629. Покойный Гешвинд, один из столпов неврологии, сформулировал многие из современных представлений о данном типе личности.

Прекрасное введение в обсессивно-компульсивное расстройство – книга Джудит Рапопорт «Мальчик, который не мог перестать мыться» (The Boy Who Couldn't Stop Washing, 1989). Автор – возможно, главная исследовательница этой темы – собрала удивительные истории.

Работа Саймона Левея о биологических основах сексуальной ориентации описана в целом ряде публикаций. Его главная статья о структурных различиях мозга – S. Levay, "A Difference in Hypothalamic Structure between Heterosexual and Homosexual Men," Science 253 (1991): 1034. Он дает обзор этой темы в научно-популярной книге "The Sexual Brain" (1993). Открытия Левея, и даже в большей степени работы Дина Хеймера, касающиеся возможных генетических предпосылок сексуальной ориентации, имеют определенные противоречия. Описание этих противоречий кратко приводится в легких для чтения статьях: S. Levay and D. Hamer, "Evidence for a Biological Influence in Male Homosexuality," Scientific American 270 (May 1994): 44; и W. Byne, "The Biological Evidence Challenged," Scientific American 270 (May 1994): 50.

Берил Кук, «Замочная скважина», 1981

Я пытаюсь различить детали, но все сливается. Это Кейто Кейлин был тайным любовником Тони Хардинг? Я правильно помню, что Хайди Флейс наняла братьев Менендес, чтобы разделаться с Джоном Уэйном Боббитом? Вуди Аллен был за рулем белого форда, на котором Майкл Джексон сбежал из квартиры, которую снимали Джон Кеннеди – младший и Дэрил Ханна?

Неловко иметь плохую память. Еще более неловко вообще знать такие вещи. Едете в транспорте, специально читаете Сартра на французском, выкрутили плейер на максимальную громкость, чтобы все слышали струнный концерт Бартока. Но не можете удержаться, чтобы не наклониться вперед – совсем чуть-чуть – и заглянуть через плечо соседа с журналом People, чтобы рассмотреть новую прическу Лесли Абрамсон.

Еще хуже на дружеских встречах. О свежих сплетнях и скандалах заговаривают с некоторой неуверенностью, небрежностью. Но, заговорив, патентованные интеллектуалы должны действовать по определенным правилам. О. Джей Симпсон – Америка, в которой за деньги можно получить любое решение суда, дальше расовый вопрос, дальше очередной виток дебатов о смертной казни. Вуди и Миа – распад нуклеарной семьи. Вечер все тянется, необходимость быть отстраненным и интеллектуальным нарастает. Лорена Боббит[10] – очевидная параллель с ритуалами обрезания у австралийских аборигенов. Братья Менендес – новое прочтение Луизианской покупки и истребления американских бизонов. И, несмотря на высоколобый тон, вы чувствуете, будто запачкались. Нам стоило бы обсудить Маркса и то, как его чирьи связаны с диалектическим материализмом. Высоколобый тон выводит вас из себя. Я хочу спросить у всей компании, с кем хуже застрять в лифте – с Джонни Кокраном или с Нэнси Керриган?

Почему мы такие вуайеристы, почему не можем не гнаться за сенсациями? В самые плохие дни, засыпая утром на работе, потому что полночи смотрел, как Тед Коппель рассказывает об очередной звезде-однодневке, я утешаюсь тем, что я не один такой.

Я веду двойную научную жизнь: когда я не изучаю нейроны и гормоны стресса в лаборатории, мои дни проходят в степях Восточной Африки за изучением стад диких павианов. Я наблюдаю за их социальными махинациями и сложным взаимодействием с сотнями обитателей саванны. Кучка обезьян сидит в поле. Завязывается драка. Дерутся два крупных высокоранговых самца. Напряжение росло между ними уже давно, и вот происходит взрыв. Сотня фунтов мускулов и тестостерона, острые клыки – больше, чем у взрослого льва. Выпады, удары, вопли. Кто окажется поблизости, тот рискует пострадать – или в самой драке, или сразу после нее, когда проигравший захочет выместить обиду на ком-нибудь помельче. Что логично сделать? Убраться подальше. Что делает половина животных? Бросают свои дела, встают на задние лапы, проталкиваются поближе, чтобы лучше видеть. Возможно, они хотят научиться искусству боя или молча засвидетельствовать крах пацифизма? Нет, им просто любопытно, что будет.

Вуайеризм иногда проявляется в другом знакомом нам виде. Особо отличился в этом деле самец-подросток, которого я назвал Авессаломом, присоединившийся к стаду несколько лет назад. Тогда он только-только открыл для себя девушек, то есть самок павианов. У него самого на этом фронте ничего не происходило, ему оставалось высматривать, что там у остальных, на что уходила добрая половина его времени. Заметив сексуальное ухаживание в стаде, он тут как тут, в ближайших кустах, вытягивает шею, стараясь разглядеть все подробности. В один прекрасный день высокоранговый самец и «горячая» самка тихонько сидели, вычесывая друг друга. Они отошли от остального стада и уединились, явно настраиваясь на продолжение. Внезапно Авессалом, который в поисках лучшего ракурса тихонько прополз по ветке дерева прямо над ними, свалился им на голову – ветка не выдержала его веса. Не понравилось это никому.

А иногда подобный вуайеризм бывает похож на пересуды деревенских жителей. Самка по имени Ребека родила первого детеныша. Первородящие самки нечасто проявляют материнские навыки, но Ребека была особенно безнадежна. Отходя от стаи, она забывала ребенка, часто его шлепала, не умела посадить малыша на спину, чтобы было удобно нести, – он свешивался в сторону, хватаясь за основание ее хвоста. Однажды, когда Ребека перепрыгивала с ветки на ветку, детеныш не удержался и упал на землю с высоты десяти футов. Мы, наблюдавшие за этим приматы, доказали свое родство тем, что пользуемся примерно одинаковым количеством мозговых синапсов для наблюдения и реакции на это событие, – все поступили одинаково. Пять самок павианов на дереве и двое людей ахнули в унисон. Затем, замолкнув, перевели глаза на детеныша. Через мгновение он выпрямился, поискал глазами мать на дереве и бодро поскакал к своим друзьям, что были неподалеку. И мы все хором закудахтали от облегчения.

Один антрополог как-то сказал: «Людям пришлось изобрести язык, чтобы было о чем поговорить вечером у костра». Гориллы Коко и Майкл прославились, освоив основы американского языка жестов. Можно ли считать, что они пользуются языком? Большинство ученых полагают, что нет, и критика мне кажется довольно убедительной. Тем не менее гориллы определенно коммуницируют. Как-то утром Майкл увидел, как один его учитель-человек спорит со своей девушкой. И в тот же день Майкл рассказал об этом другому учителю-человеку. Вот они, протосплетни.

Марк Твен определил человека как единственное животное, которое краснеет или при определенных обстоятельствах должно краснеть. И действительно, мы можем покраснеть, когда станет понятно, что мы довольно много знаем о личной жизни Пресли – Джексонов, а вот павианы не впадут в краску, толкаясь локтями, чтобы лучше рассмотреть свой аналог Мадонны в шоу Дэвида Леттермана. Но, кроме этого, отличий, кажется, мало. Похоже, резиновые шеи – это общая черта приматов.

У меня был соблазн обновить очерк, упомянув в нем скандалы прошедшей недели. Загвоздка в том, что прошедшая неделя и прошедший год одинаково устареют уже к следующей неделе, так что этот очерк к моменту публикации превратится в копилку бесполезных фактов. Поэтому, чтобы освежить память большинства читателей или дать важную новую информацию тем, кто несколько лет назад тратил время на мысли о глобальном потеплении или развале Советского Союза, сообщаю:

Тоня и Нэнси подарили нам лучший сценарий с героиней и злодейкой со времен субботних приключенческих фильмов – пока Тоня не сбросила шкуру злодейки, расплакавшись перед олимпийскими судьями, а Нэнси не исполнила свой божественный номер c мерзкими капризами в Диснейленде[11]. Тем временем в деревне Хайди Флейс[12] незаконно оказывала услуги кучке богатых и знаменитых голливудских самцов с трудностями с тестостероном, которые расплачивались с ней незаконным же образом, а виноватой во всем оказалась она одна.

Лесли Абрамсон вдохновила будущие поколения юристов, нарядив парней Менендес в кардиганы и отложив их заключение в тюрьму за убийство родителей: она хотя бы устояла перед соблазном применить трюк «Пожалейте бедных сироток». В другом эпизоде Лорена Боббит взяла топор и 40 раз рубанула Джона Уэйна, по крайней мере один из ударов достиг цели, но, судя по его последующему поведению, парня это ничему не научило.

Майкл Джексон, возможно, делал с детьми нехорошие вещи, а когда мы меньше всего этого ожидали, умудрился превзойти самого себя. Супружеское счастье Пресли – Джексонов, если не врут мои учебники истории, длилось около года. Тем временем Джон Кеннеди – младший и Дэрил Ханна так быстро вспыхнули в роли Самой Известной Пары в Мире, что я больше ничего о них не помню. Извините.

Джонни Кокран, кроме поддержки расовой терпимости в нашей стране, внес важный вклад в дело ношения шерстяных шляп и декламации стишков в зале суда.

И наконец, Мадонна в шоу Дэвида Леттермана грязно ругалась и выглядела неприятно даже по стандартам вечернего телевидения. Инцидент не нанес ей ощутимого вреда: на момент написания этого очерка она греется в лучах сверхновой 15-минутной славы со своим первым заходом на материнство, продолжая успешно выступать в роли члена Верховного суда США.

Журнал People, конечно же.

Случай с гориллой Майклом описан в T. Crail "Apetalk and Whalespeak" (Los Angeles: J. P. Tarcher, 1981), 137, 150.

Ночь, когда ты испортил пижаму

Сьюзан Шерер и Павел Упоров, «Лестница Иакова», 1994

Каким кошмаром было половое созревание! У девочек первая менструация неизбежно случалась посреди урока физкультуры: пятна на шортах, паника – никто не предупреждал, что крови будет так много, – и уверенность, что ты сейчас умрешь либо от стыда, либо от кровотечения. Спортивные лифчики, волосы на лобке, прыщи – тревожным изменениям не было конца. У мальчиков «первый мокрый» сон обязательно случался в лагере с ночевкой на выезде – приходилось красться в лес, чтобы закопать противную испачканную пижаму. Эрекция сама решала, когда явиться. Голос надламывался, стоило заговорить с противоположным полом. Унижения, страдания, уязвимость. Вы гадали, вернется ли когда-нибудь жизнь в нормальное русло, и знали, что нет. А главное, каждый подросток от всего сердца молился: «Пожалуйста, пожалуйста, если это должно со мной произойти, пусть оно не случится на минуту раньше или позже, чем со всеми остальными. Пожалуйста, можно я не буду отличаться».

Давление сверстников в этот период огромно, поэтому время наступления половой зрелости очень важно. Оказывается, оно важно для всех млекопитающих, которые поддерживают форму, чтобы выживать и размножаться. Некоторые прикладывают к этому усилия. Условия среды – природной или социальной – то и дело меняются: доступность пищи, например, а для многих видов и уровень конкуренции за партнеров. Многие животные в курсе, что иногда стоит достичь половой зрелости пораньше, а иногда лучше не торопиться.

По новым данным, люди тоже могут менять время наступления половой зрелости. В статье 1991 года команда исследователей предположила, что девочки созревают раньше, если растут в обстановке родительских ссор, или если отец бросил семью, или родители в разводе.

Нас не должно удивлять утверждение, что организм умеет действовать столь взвешенно. В конце концов, мы свыклись с мыслью, что некоторые ключевые события в нашей жизни планируются стратегически. Например: «Ой, давай не будем. Сейчас совсем не время мне беременеть: ты сидишь без работы, моя диссертация застопорилась, нацисты идут на Париж, нам надо будет бежать» – и тому подобное.

Но это сознательные стратегии, в отличие от наступления половой зрелости. Мы не думаем: «Время пришло – начну-ка я овуляцию», бамбук не думает: «Дождь прошел – пора мне зацвести», а олень не решает: «Запахло весной – надо бы отрастить рога». Никаких «решений» на самом деле нет. Но есть более сложный эволюционный процесс: организмы, у которых есть биологические возможности задать время важных жизненных событий (таких, как наступление половой зрелости, цветение или рост рогов), получают преимущество над организмами, которые к этому не способны. Следовательно, выживет больше первых, они размножатся и оставят больше копий своих генов будущим поколениям. Так механизм настройки времени тех или иных событий за тысячи лет станет нормой для всего вида.

Когда лучше всего созревать? Половое созревание – энергозатратный процесс, поэтому логично запускать его пораньше, только если вы хорошо питались, здоровы и можете себе позволить безрассудный метаболизм. Не помешает удостовериться, что рядом есть кто-нибудь привлекательный, с кем имеет смысл спариться, и неплохо быть в среде, благоприятной для выживания будущих детей. А когда логично отложить созревание? Когда энергия нужна для выживания, а не для размножения. Когда лучше, если о вас продолжит заботиться мама, чем если вы сами станете мамой. Если спариваться не с кем, кроме близких родственников.

Возьмем, к примеру, не достигшую половой зрелости самку мыши. Сама по себе она, конечно, рано или поздно созреет. Но подсадите к ней в клетку взрослого самца, и она созреет быстрее. Этот удивительный феномен, известный как эффект Ванденберга, достигается феромонами – веществами в моче самца, запах которых вызывает поведенческий или физиологический ответ у других животных. Когда самка чувствует запах феромонов, ее овуляционная машинерия разгоняется. Моча самца делает свое дело даже без самого самца: достаточно мазнуть на самку капельку мочи – и вот оно, раннее созревание. Более того, чем больше мужских половых гормонов в крови мыши-самца, тем эффективнее его моча ускоряет наступление зрелости.

И наоборот, когда не достигшая половой зрелости мышь окружена большим количеством взрослых самок, созревание задерживается – зачем суетиться, если вокруг нет парней? И опять сигналом служат феромоны – из мочи взрослых самок. Отключите молодой самке обоняние, и задержка в созревании исчезнет.

Исследователи предположили, что эти сигналы играют роль в регулировании плотности популяции. К примеру, большое количество взрослых самок, вероятно, указывает на высокую плотность популяции. Феромоны, задерживающие созревание, тормозят плодовитость: если плотность популяции высока, скоро будет не хватать пищи, а зачем голодающей самке тратить энергию на овуляцию и беременность, если шансы выносить и выжить невысоки?

Эти предположения подтвердились в исследовании, которое провели зоологи Эдриенн Месси из Центра биотехнологий Южной Каролины и Джон Ванденберг (тот самый эффект Ванденберга) из Университета Северной Каролины. Они изучали популяции мышей на клочках земли в петлях дорожной развязки в холмах Северной Каролины. Такие участки образуют биогеографические острова – закрытые мини-экосистемы, в которых мало мышей-мигрантов (те, что пытаются перебраться в другую петлю развязки, обычно погибают под колесами машин). Месси и Ванденберг изучали колебания популяции мышей на каждом участке. Когда популяция определенного участка становилась достаточно многочисленной, самки начинали вырабатывать феромон, задерживающий половое созревание. А когда популяция уменьшалась, самки прекращали его вырабатывать. Самцы все это время без разбора вырабатывали ускоряющий созревание запах, так что, когда плотность популяции снижалась и тормозящих сигналов от самок не было, созревание ускорялось. Организмы подрастающих самок могли отслеживать окружающую среду и решать, когда включаться в размножение.

Самцы млекопитающих часто показывают похожие умения. Антилопы – газели, импалы – подрастают в группах из нескольких самок с детенышами и единственного самца-производителя. Другие взрослые самцы либо ведут жизнь бродячих одиночек, либо сбиваются в чисто мужские стаи, сталкиваясь лбами и оттачивая боевые навыки, чтобы подгадать момент и свергнуть с трона самца-производителя.

Для самца, растущего с матерью и остальной стаей, половое созревание дорого стоит. Когда у самца-подростка пробиваются «половые знаки отличия» – например, рога, – самец-производитель начинает видеть в нем потенциального соперника и преследует его, вытесняя из группы. Отрываться от маминой юбки приходится довольно резко и с серьезными последствиями – когда самцы оказываются в одиночестве, у них намного больше шансов быть съеденными хищником.

Что делать самцу-подростку? Если он созреет слишком рано, ему грозит опасность со стороны доминантного самца, а выжить в изгнании он еще не способен. Но если он слишком долго не созревает, то теряет репродуктивный потенциал. Здесь явно требуется принять взвешенное решение – так он и поступает. Ричард Эстес из Гарвардского музея сравнительной зоологии исследовал время наступления половой зрелости у антилоп и обнаружил, что если мир выглядит угрожающим и опасным, если другие антилопы дерутся за ограниченные запасы еды, а вокруг рыскают хищники, то у самцов задерживается половое созревание.

Похожие стратегии встречаются и у приматов. Если вы когда-нибудь наблюдали за орангутанами в зоопарке, то могли заметить, что самцы бывают будто бы двух видов. Одни короткошерстные, проворные и гибкие. Другие намного крупнее, неуклюжие, с нарочито раздутыми толстыми щеками, жесткой длинной шерстью и огромным мешком мышц на горле. Приматологи, изучавшие орангутанов в дикой природе, всегда предполагали, что более изящные особи – это просто подростки. Но в зоопарках некоторые самцы сохраняют такой облик десятилетиями. И всегда это самцы, живущие рядом со старшим, доминантным самцом. Доминантный самец посылает некий сигнал, который заставляет организм вассала задерживать развитие вторичных половых признаков, которые придают внушительность его внешности. Уберите доминантного самца – и у вечно юного примата быстро разовьются все взрослые черты.

У самцов человека таких стратегий пока не обнаружили, но психолог Джей Белски и антрополог Патрисия Дрейпер из Пенсильванского университета и психолог Лоренс Стейнберг из Университета Темпл считают, что нашли нечто похожее у человеческих самок. Но они применяют тактику, противоположную той, которой пользуются антилопы и орангутаны. В целом их доводы сводятся к идее: «В тяжелые времена, когда жизнь нестабильна, торопись – созревай и размножайся скорее».

Этот образ мышления несет отпечаток определенной экологической направленности. Экологи проводят фундаментальное различие между «стабильными» и «оппортунистическими» видами. Стабильные живут в неизменных, предсказуемых условиях. Они проживают долгую жизнь в большой популяции, у них крупные тела, они окружают изобилием заботы немногочисленное потомство. Когда дело касается размножения, стабильные виды выбирают качество, а не количество: представители этих видов долгие годы продолжают стирать за детьми белье и платить за уроки чириканья. По сравнению с близкородственными видами, которые не обладают всеми этими свойствами, особи стабильных видов обычно достигают половой зрелости позже. Они не торопятся, так как могут себе позволить вырасти большими и здоровыми, прежде чем вкладывать всю свою энергию в немногочисленные беременности. Вспомните слонов, у которых беременность длится два года, а жизнь – около 65 лет. Или древние секвойи. Или человека. Классический стабильный вид.

Оппортунистические виды – совсем другое дело: живут в непредсказуемых и нестабильных экосистемах, где погодные условия часто суровы, пищи не хватает и среда благоприятна лишь иногда. Животные, обитающие вблизи крупных водоемов, которые высыхают в определенное время года, или растения, которые лучше всего растут после пожаров, – это виды оппортунистические. Они азартные игроки, для них – все или ничего. Популяция долго будет крошечной, а потом, когда вдруг настанут подходящие условия, возникнет мощный посыл быстро ими воспользоваться, и бах – все начинают размножаться или опыляться. Количество важнее качества, размножайтесь как можно больше, о детях можно не заботиться, просто заполняйте мир детенышами, пока везет. Виды-оппортунисты обычно некрупные и живут недолго, размеры популяций сильно колеблются, а когда условия благоприятны, они достигают половой зрелости очень быстро. Представьте себе кроликов, которые размножаются как кролики, вторгаясь на новые территории, или какую-нибудь сорную траву, которая за ночь заполоняет вскопанную землю на краю стройплощадки.

Около десяти лет назад Патрисия Дрейпер и ее коллега Генри Харпендинг рассуждали, что девочки, чьи отцы рано ушли из семьи, вырастают в женщин, поведение которых больше похоже на оппортунистическое. Девочки выучили, что самцы – ненадежные родители, так что они не стараются найти надежного партнера. Девушки начинают заниматься сексом в более раннем возрасте, у них больше половых партнеров, больше детей и больше вероятность проблем в браке.

Когда Дрейпер и Харпендинг предложили свою теорию, было уже известно, что женщины, выросшие в нестабильных условиях, действительно более склонны к такому поведению; новаторство работы Дрейпер и Харпендинга было в том, что они попытались объяснить эту закономерность с экологической и эволюционной точки зрения, а не с психологической или социоэкономической. На основании этой гипотезы Дрейпер, Белски и Стейнберг выдвинули спорное предположение, что в нестабильных условиях не только поведение этих девушек становится более оппортунистическим, но и половая зрелость наступает раньше.

Это предположение подкрепляют несколько исследований. В двух, проведенных Белски, и одном, проведенном Стейнбергом, девушки, которые сообщали о более натянутых отношениях с родителями, и девушки, выросшие в семьях с постоянными конфликтами, достигали половой зрелости раньше, чем девушки из благополучных семей. В подробном исследовании 1990 года Мишель Серби из Университета Маунт-Эллисон в Канаде (она тогда выдвинула теорию, сходную с идеями Белски и его коллег, но не получила такого внимания публики) обнаружила, что девочки, которые росли без отца (он бросил семью, или родители в разводе) тоже достигали половой зрелости раньше. Группа исследователей из Австралии получила такие же результаты в 1972 году.

Разные авторы предлагают конфликтующие объяснения физиологических механизмов такого эффекта (при этом теория эволюции сосредоточена на том, почему половое созревание может ускоряться; физиологические механизмы – где крутятся шестеренки из гормонов и нервной системы – объясняют, как оно может ускоряться). Серби предполагает, что биологические отцы могут испускать задерживающий созревание феромон: уберите отца и его феромоны – получите более раннее созревание. Но это не объясняет данные Белски, по которым отец со своим гипотетическим феромоновым смрадом никуда не девается: он на месте и постоянно ругается с матерью – а их ребенок все равно созревает раньше.

Независимо от механизма, многих огорчила сама идея, что социальная неустойчивость приводит к раннему созреванию. Некоторые ученые пытались воспроизвести эти исследования и не получили аналогичных результатов. Критики замечали, что натянутость отношений девочек с родителями и частота родительских ссор измерялись главным образом со слов самих девочек, а это могло привнести недостоверность и предвзятость.

Главная загвоздка с этими данными и объясняющими их теориями в том, что они прямо противоречат всему, что известно о влиянии стресса на половое созревание. Множество исследований говорит в пользу идеи: «В тяжелые времена, когда жизнь нестабильна, созревай попозже – сейчас не время беременеть, ребенок не выживет, так что можно не тратить энергию на овуляцию». И речь не только об антилопах. Девушки, переживающие стресс от тяжелых физических упражнений (например, профессиональные балерины), созревают позже среднего, как и девушки с нервной анорексией. Этот механизм довольно понятен – телу нужно отложить некоторое количество жира, прежде чем оно пойдет на такое рискованное и дорогостоящее предприятие, как регулярная овуляция, и девушки, у которых пропорция мышц и жира ниже определенного порога, достигают половой зрелости позже.

Гипотеза о том, что тяжелые физические нагрузки подавляют репродуктивную физиологию, дополнительно подтверждается и данными по женщинам, уже перешедшим рубеж пубертата. Такие нагрузки, как потеря веса, интенсивные тренировки и болезни, задерживают или даже блокируют овуляцию – возможно, и здесь имеет значение пропорция мышц и жира. Более того, овуляцию могут подавлять и психологические нагрузки. Это особенно важно в нашем случае – вспомним, что девушки, взрослеющие в конфликтной среде, скорее всего, переживали если не физические, то психологические трудности.

Выходит, многие исследователи обнаруживают, что неспокойные условия, полные физических или психологических стрессоров, подавляют репродуктивную физиологию. И тем не менее новые данные показывают, что нестабильность ускоряет наступление зрелости у девушек.

Авторы теории пытаются объединить противоречивые точки зрения. Если Серби права, что девушки созревают раньше из-за отсутствия тормозящего феромона от отцов, то это уже не противоречивая история о стрессе и взрослении, а история о феромонах и взрослении. На основе данных Серби также можно предполагать, что общая теория скорее не в том, что, «когда жизнь ненадежна, созревай быстрее», а лишь в том, что, «когда главный мужчина в твоем окружении ненадежен, созревай быстрее». Серби обнаружила, что в отсутствие матери (но не отца) созревание не ускоряется – а ведь расти без матери не меньший стресс для ребенка.

Белски настаивает, что возможна разница между эффектами колоссального, угрожающего жизни стресса и стресса более мягкого: например, истощенный анорексией организм задержит созревание, а более-менее здоровый ребенок в конфликтной семье созреет раньше. Но экспериментальные работы показывают, что и более мягкие стрессовые факторы подавляют (хоть и меньше) репродуктивную физиологию, а не стимулируют ее. Другое рассуждение Белски позволяет в принципе обойти многие видимые несостыковки в результатах: может быть, девушки в неблагополучных семьях впадают в депрессию, начинают больше есть, запасают больше жира и от этого раньше достигают половой зрелости в силу механизма пропорций мышц и жира, упомянутого выше.

Этот эффект может объясняться еще одним фактором. Возраст наступления половой зрелости частично наследуется: дочери рано созревших матерей тоже зачастую созревают раньше. Возможно, раннее половое созревание каким-то образом связано с нестабильными супружескими отношениями в дальнейшем (ранняя сексуальная активность с ними определенно связана). При таком раскладе девушки из нестабильных семей раньше созревают потому, что наследуют этот признак от матерей, а не потому, что дома не все ладно. Получается совсем другая история, которая приглушает новизну этих исследований. Серби и в самом деле обнаружила, что матери рано созревших девушек тоже созревали рано. Если учитывать возраст созревания матери, эффект домашней нестабильности становится не так заметен.

Предположения Белски, Серби и их коллег могут оказаться как верными, так и нет. Пока это идеальная тема для научных разногласий: есть куча мелочей, о которых можно спорить. Но радость от перепалки пропадает, если вспомнить, что сам эффект крошечный. Если усреднить данные разных исследований, обнаруживших этот эффект, выходит, что нестабильность ускоряет наступление половой зрелости примерно на пять месяцев. За это время дети не могут даже сносить новую пару джинсов! Тогда почему по этому поводу спорят не только ученые, но и светская пресса? За этими научными спорами кроется огромный социально-политический конфликт относительно того, что делать с подростковыми беременностями. Их количество в США невероятно высоко по меркам западных стран – вдвое больше, чем, например, в Канаде или Англии. Подавляющее большинство матерей-подростков – из бедных городских районов, изобилующих неблагополучными и неполными семьями. Дети таких матерей чаще имеют проблемы со здоровьем и обучением, а значит, работают ниже своих возможностей и становятся обузой для общества в будущем.

Белски считает, что его теория поможет в этом разобраться. С его точки зрения, из-за нестабильной среды девочки-подростки из трущоб раньше созревают, получая вдобавок целый букет оппортунистических стратегий поведения, и все это вместе приводит к повышенному риску беременности. «Не факт, что эти подростки намеренно ведут себя дурно. На них действуют силы, сложившиеся в ходе эволюции».

Однако критики Белски и Серби беспокоятся, что теория позволяет обвинять биологию, а не общество. Для страны, раздувшейся от богатства, мы тратим крайне мало усилий, чтобы дать беднейшим массам хоть какую-то надежду на работу или образование. Наши СМИ полны навязчивой сексуальной рекламы, на которую немногие подростки могут реагировать зрело. Наше правительство ведет войну с сексуальным просвещением и доступом к контрацепции, и бедным и молодым все сложнее сделать аборт. Если зашкаливающим количеством подростковых беременностей мы обязаны этому, то мы можем сделать очень много. Или все же следует винить в этом конфликты в семье, которые запускают в девочках биологически заложенную программу ранней беременности?

Белски не считает эти объяснения взаимоисключающими. По его словам, заявленная теория не о том, как биология может вызывать раннюю беременность, но о том, как биологическая предрасположенность может усилить реакцию организма юного человека из нестабильной семьи на общественное давление. Он называет это «теорией воспитания, основанной на природе». Если она верна, то влияние нестабильной семьи на время полового созревания будет сильнее у детей из бедных семей, чем у их ровесников из среднего класса. И если он прав – если ранний стресс и его биологические последствия не формируют прямую связь с повышением количества подростковых беременностей, но являются одним из многих факторов, определяющих подростковую реакцию на мир, полный соблазнов, – тогда, возможно, выводы для социальной политики не такие удручающие. Поведенческая биология в основном работает с подобным взаимодействием природы и среды. Эти данные не оправдание для общества, позволяющее заявить: «Вот опять эта чертова биология – мы ничего не можем с этим поделать». Эти данные – научное обоснование того, почему общество несет ответственность за преодоление подобных бед.

Данные Серби были опубликованы в 1990 году, Белски с коллегами обнародовали свою версию в 1991-м. Что произошло с тех пор? Удалось ли исследователям воспроизвести результаты? Повлияло ли содержание этих статей на ход мыслей других ученых?

На данный момент мне известно только одно исследование, в котором обнаружили, что взросление в нестабильной домашней обстановке приводит к более ранней половой зрелости у девушек. Это, конечно, хорошо, но один из соавторов там – Белски, а хотелось бы увидеть то, что называется «независимым» воспроизведением результатов. Это когда кто-то, никак не связанный с первооткрывателем явления, кто-то, у кого нет в этом своего интереса, лучше даже кто-то, скептически относящийся к этому явлению, выступает со словами в духе «я думал, что никак не может быть вот так, но мы попробовали, и знаете что – они были правы». Такого пока не произошло. Та статья опровергла логическую цепочку рассуждений Белски, что неспокойная обстановка дома приводит к депрессии у детей, оттого дети начинают больше есть, а это, в свою очередь, приводит к большим отложениям жира и к более ранней половой зрелости (это рассуждение в любом случае не выглядело правдоподобным – неспокойная обстановка дома не обязательно ведет к депрессии, а депрессия может приводить как к перееданию, так и к недоеданию). Заметим, что сам Белски, как один из соавторов, пришел к выводу, что его предыдущие рассуждения были неправильны, – это верный признак порядочного ученого. Статья же скорее дала поддержку предположениям Серби, что ранняя половая зрелость связана с нестабильной обстановкой дома лишь косвенным образом, а первичная причина в том, что у рано созревших женщин рождались рано созревающие дочери. Я подозреваю, что объяснение именно в этом.

Как данные исследования повлияли на представления остальных ученых в этой области? Возникла интересная закономерность. Полученные результаты оказали некоторое воздействие на ход мыслей психологов и эволюционных биологов о росте и развитии человека. Специалисты в этих областях за последние годы цитировали приведенные статьи порядка 15 раз. Эндокринологи же полностью проигнорировали эти работы. Другими словами, ученые не склонны обращать внимание на работы специалистов за пределами своей непосредственной области знания, даже если результаты касаются самой что ни на есть их области.

И конечно, пока мы рассуждаем, подростки беременеют в Соединенных Штатах с прежним размахом, не замечая этой маленькой академической заминки.

Последнее замечание: мне, в общем, нравилось название этой статьи, пока кто-то не опросил кучу друзей и не выяснил, что оно кажется шовинистическим. Меня это всерьез озадачило. Да, первые поллюции у мужчин часто случаются по ночам, но кажется очевидным, что месячные тоже могут начаться, пока человек в пижаме (известно, например, что человеческие женщины чаще рожают ночью – как и большинство приматов, которые избегают рожать средь бела дня в саванне, полной голодных хищников). Настал черед количественных данных. Кто-нибудь знает об исследовании, в котором рассматривается, в какое время суток наступают месячные? Операторы ждут вашего звонка.

Исходные данные можно найти в M. Surbey, "Family Composition, Stress, and the Timing of Human Menarche"; T. Ziegler and F. Bercovitch, eds., Socioendocrinology of Primate Reproduction (New York: Wiley-Liss, 1990), 11; J. Belsky, L. Steinberg, and E Draper, "Childhood Experience, Interpersonal Development, and Reproductive Strategy: An Evolutionary Theory of Socialization," Child Development 62 (1991): 647.

Еще исследование, упомянутое в эпилоге: T. Moffitt, A. Caspi, J. Belsky, and P Silva, "Childhood Experience and the Onset of Menarche: A Test of a Sociobiological Model," Child Development 63 (1992): 47.

Введение в теорию равновесных и оппортунистических видов – классическая работа E. O. Wilson, Sociobiology: The New Synthesis (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1975).

Это к тому же лучшая книга для ознакомления с идеями стратегии эволюции поведения (то есть с вопросами, описанными в начале этого очерка: как животное «решает», что пора вести себя определенным образом).

Работа, описывающая нестабильную домашнюю обстановку и более раннее наступление половой зрелости, изложена у P. Draperand H. Harpending, «Father Absence and Reproductive Strategy: An Evolutionary Perspective,» Journal of Anthropological Research 38 (1982): 255.

Обзор эффекта Ванденберга можно найти у K. Darney, J. Goldman, and J. Vandenbergh, "Neuroendocrine Responses to Social Regulation of Puberty in the Female House Mouse," Neuroendocrinology 55 (1992): 534.

Исследование мышей, населяющих дорожные развязки, описано в A. Massey and J. Vandenbergh, "Puberty Delay by a Urinary Cue from Female House Mice in Feral Populations," Science 209 (1980): 821.

Обзор того, как стресс подавляет репродуктивную физиологию и поведение, можно найти в главе 7 книги Р. Сапольски «Почему у зебр не бывает язвы желудка»[13] (Why Zebras Don't Get Ulcers: A Guide to Stress, Stress-Related Diseases, and Coping (New York: W H Freeman, 1994)).

Описание связи жировых отложений с началом полового созревания см.: R. Frisch, "Body Weight, Body Fat and Ovulation," Trends in Endocrinology and Metabolism 2 (1991): 191.

Мерки жизни

Франсиско Гойя, «Третье мая 1808 года в Мадриде», 1814

Это одна из самых впечатляющих картин за всю историю живописи. В 1808 году жители Мадрида восстали против французских оккупантов: бунт вскоре был подавлен. На картине изображена массовая казнь испанцев-бунтовщиков, которая началась перед рассветом третьего дня мая. Гойя передает чудовищную, будто механическую, бойню через свалку тел и очередь на расстрел в луче света, за секунды до смерти: у них есть время только на одну вспышку переживания – немой ужас, жаркая молитва безразличному Богу или последний вопль, утверждающий жизнь и существование. А потом умирают и они. Невозможно не думать об их смерти и невозможно не представлять себя в тех обстоятельствах. Задумываешься – а что бы я делал? Хватило бы у меня мужества? Кучка людей в круге последнего света снова и снова притягивает взгляд.

И только позже мысль возвращается к другим персонажам картины. К людям без лиц, к роботам с ружьями – к членам расстрельной команды. Они действуют на зрителя не так молниеносно, но не менее сильно. Ведь эти французские солдаты разыгрывают одну из самых сильных человеческих драм – они отнимают жизнь. Как они могли это делать? Что они чувствовали? Чувствовали ли они вообще что-нибудь? Может быть, они были злодеями, может быть, их вынудили. А может быть, они искренне верили в необходимость своих действий.

Самый ужасный мир, дающий своим Гойям бесконечный ряд подобных сцен, – тот, в котором, когда дым рассеется и тела уберут, палачи никогда не вспомнят о казни. Но все же вероятнее, что пусть не все, но некоторые из тех безликих палачей задумываются о своей работе и чувствуют вину за нее или, по крайней мере, страх, что однажды их осудят. И в самом деле, такого рода угрызения совести достаточно распространены, и расстрельные команды к ним некоторым образом приспособлены. Главное здесь – неуловимые искажения человеческого мышления, возникающие у людей, которым приходится убивать других людей. Как ни странно, эти когнитивные искажения могут быть связаны с тем, как некоторые из нас представляют себе научную деятельность.

За этими рассуждениями лежит работа, проделанная за последние 20 лет двумя психологами – покойным Амосом Тверски из Стэнфорда и Даниэлем Канеманом из Принстона. Тверски и Канеман показали, что можно предложить людям выбор между двумя вариантами, одинаковыми с точки зрения формальной логики. При этом один из вариантов окажется предпочтительнее, и его эмоциональная трактовка будет отличаться от второго варианта. И наоборот, можно предложить людям два логически различных выбора, которые будут восприниматься как эквивалентные. Такие очевидные противоречия могут возникать по нескольким причинам: из-за распространенных когнитивных искажений, которые выявили Тверски и Канеман, из-за того, как сформулированы варианты выбора, или из-за личных особенностей опрошенных людей.

Представьте себе такую ситуацию: вам рассказывают о молодой женщине, которая в студенческие годы активно участвовала в левых и прогрессивных движениях, была настоящей общественной активисткой, преданной и увлеченной. Затем вы узнаёте, что женщина выбрала один из четырех карьерных путей, и вас просят оценить вероятность каждого: (1) организатор рабочих на ферме (неплохой шанс!), (2) банковский служащий (не очень-то похоже), (3) экологический активист (еще один правдоподобный вариант), (4) банковский служащий, при этом активная феминистка (наверняка более вероятно, чем просто банковский клерк). Таким образом, вы оценили вариант 4 как более вероятный, чем вариант 2. Но логически невозможен расклад, в котором вариант 4, с двумя условиями (банковский служащий и активистка), окажется более вероятным, чем вариант 2, в котором есть только одно условие (банковский служащий).

Значительная часть исследования Тверски и Канемана посвящена выяснению того, почему у людей возникает это искажение – встраивать что-то более вероятное в рамки чего-то менее вероятного. Другая часть исследования касается того, почему люди оценивают ситуации как различные, хотя формально они одинаковы.

Вы врач, у вас на руках 100 больных. Если вы примените лечение А, 20 человек умрут. Если выберете лечение Б, у всех есть 20-процентный шанс умереть. Какое лечение вы выберете?

Альтернативный сценарий выглядит так.

У вас на руках 100 больных. Если вы примените лечение А, 80 человек выживут. Если вы выберете лечение Б, у всех есть 80-процентный шанс выжить. Какое лечение вы выберете?

Оба сценария одинаковы, просто сформулированы по-разному. Но оказывается, что в первом сценарии, сформулированном в терминах смерти, люди предпочитают вариант Б, а во втором, сформулированном в терминах выживания, люди предпочитают вариант А. То есть, думая о жизни, люди предпочитают определенность, а думая о смерти – предпочитают вероятность: всегда есть шанс, что повезет.

Что, если применить схему Тверски и Канемана к ополченцам начала XIX века, которым выпало исполнять смертный приговор кучке пленников? В те времена один выстрел со среднего расстояния не всегда убивал человека. Возникают варианты: один человек может встать на некотором расстоянии и выстрелить в пленника пять раз, или пять человек могут встать на том же расстоянии и выстрелить по разу каждый.

Формально «единожды пять» и «пятью один» неотличимы. Тогда почему же возникли расстрельные команды? Подозреваю, это связано с лазейкой логического искажения, появляющейся у каждого участника: если, чтобы убить, нужно по выстрелу от каждого из пятерых, то каждый участник убивает лишь одну пятую человека. И тогда на иррациональном уровне гораздо проще решить, что вы никого на самом деле не убивали или, если у вас сверхспособность к отрицанию, что вы даже не помогали никого убить.

Почему я думаю, что расстрельные команды адаптировались к восприятию вины и к нечистой совести? Из-за еще более изощренного новшества в искусстве убийства людей. К середине XIX века, когда стали использовать расстрельные команды, часто одному из участников случайным образом давали холостой патрон. Даже понимая, холостой у него или нет (по отсутствию или наличию отдачи после выстрела), каждый стрелявший мог вечером пойти домой с уверенностью, что уж его-то точно нельзя обвинить в соучастии в убийстве.

Конечно, не все казни проводили с помощью расстрельных команд, и здесь работы Тверски и Канемана могут кое-что сообщить об эмоциональной значимости тех или иных убийств. Чтобы убивать гражданских людей – городское население, взметнувшееся в угрожающем бунте, – достаточно выстрелить в упор в голову или заколоть штыком: любые методы сгодятся. Если жертвой оказывается ничем не выделяющийся солдат вражеской армии – собирают расстрельную команду, но без всяких холостых патронов. Но, согласно чокнутому военному этикету XIX века, если казнят важную шишку – храброго вражеского офицера или товарища, оказавшегося предателем, – то казнь превращается в сложную церемонию с почестями.

Например, военный закон армии северян во время Гражданской войны в США определял правила казни предателей и дезертиров. Подробные инструкции объясняли все детали: как должны выстроиться участники, чтобы все видели расстрел; порядок, в котором должна маршировать команда палачей; музыка, которую должен играть оркестр подразделения, в котором служил пленник. Когда именно начальник военной полиции должен зарядить одно из ружей холостым патроном, чтобы расстрельная команда этого не видела.

Все это выглядит старомодно, но традиции соблюдаются и сегодня. В штатах, где применяется смертная казнь, выбор все чаще падает на смертоносную инъекцию. В более «отсталых» по технологиям казни штатах ее делают вручную. Но в более продвинутых используется машина для инъекций за 30 000 долларов. Преимущества, которые восхвалял ее создатель на съезде тюремных надзирателей, заключаются в двойном наборе шприцев и двойном управлении: на кнопки должны нажать два человека одновременно. Компьютер случайно выбирает, какой шприц сделает инъекцию заключенному, а какой выльет содержимое в подставленный флакон; данные об этом выборе тут же стираются. Штат Нью-Джерси даже требует использования технологии казни с несколькими пунктами управления и механизмом рандомизации. Никто никогда не узнает, кто это сделал – даже компьютер.

Эти ритуалы казни – часть тонкой мысленной игры. Все формальные утвержденные протоколы с несколькими палачами порождают еще одну социальную проблему. Если пять человек должны выстрелить, чтобы убить одного, то на каком-то логическом уровне никто из стрелков не убийца. Другая версия принципа лежит в основе причинности в том виде, в каком ее преподают на юридических факультетах. Предположим, что два человека одновременно подожгли недвижимый объект с разных концов. Пожары встретились, объект сгорел. Кто виноват? Логика американских судов XIX века успокоила бы любого из участников расстрельной команды. Каждый из двоих поджигателей мог бы с полным правом утверждать: если бы я ничего не поджигал, все равно бы все сгорело. Так в чем я виноват? Оправдали бы в итоге обоих.

Другая интерпретация возникла в 1927 году, после знаменитого решения суда «Кингстон против Чикаго и Северо-Восточной железной дороги». Дело началось с двух пожаров: один возник из-за локомотива, другой – по неизвестной причине. Пожары встретились и уничтожили дом истца. До Кингстона судьи бы решили, что вину за один сгоревший дом нельзя распределить между несколькими участниками. Но в деле Кингстона суд впервые объявил, что вина за один пожар, одну травму, одно убийство может быть разделена между соучастниками. Решение вызвало почти смущенное оправдывание судьи: если бы железная дорога избежала наказания, сказал он, «несправедливость такого подхода подорвала бы логику, на которой основан закон». Как будто ему нужно было извиняться за то, что он поступил не логично, а человечно.

Однако его решение было не более и не менее логичным, чем предшествовавшие, в которых железная дорога не понесла бы наказания. Это снова вопрос формулировок: два пожара встречаются и сжигают дом. Вина зависит от того, расположены ли судьи больше к ответчикам («Без меня бы все равно все сгорело, в чем я виноват?») или к истцам («Эти люди сожгли мой дом!»). Дэниел Гринвуд с юридического факультета Университета Юты, который долго обдумывал философский переход 1927 года, считает, что это изменение отражает общий социальный прогресс того времени: оно отбросило пережитки правового подхода, защищавшего интересы баронов-разбойников и фондов. Судьи стали рассматривать дела с позиций логики защиты отдельного человека и нанесенного ему ущерба, и виновникам стало не так просто спрятаться за обобщенной совокупностью исполнителей. Стало возможно обвинить нескольких человек в одном эпизоде.

Холостой патрон среди боеприпасов для расстрельной команды приводит к еще более тонким когнитивным последствиям. Например, в каких случаях людям дозволено утешаться метафорическим холостым патроном? Уголовное право США требует единогласного решения 12 присяжных.

Готов поспорить, что, когда присяжные (все белые) оправдали полицию в первом суде над Родни Кингом[14], каждый из них отчаянно мечтал о системе, в которой можно было бы проголосовать за оправдание 11 к одному. Тогда каждый мог бы намекнуть разъяренной общественности, что он или она в этой нелепице не участвовали. Однако система не дает им холостых патронов, вероятно потому, что, когда государство заставляет своих граждан судить друг друга, стремление к видимости единодушия перевешивает стремление защитить тех, кто судит.

Еще более занимательно то, что с условным холостым патроном делает человеческое мышление. Когда один из пары, сделавшей смертельную инъекцию, идет домой вечером после казни, он не думает: «Я убийца», или «Сегодня я поучаствовал в убийстве», или даже «С 50-процентной вероятностью я сегодня помог кого-то убить». Скорее он будет излагать то же самое в терминах статистической невиновности: «С 50-процентной вероятностью я сегодня никого не помог убить». Или ему удастся рационализировать долю невиновности до целого числа: «Один из нас этого не делал. Почему бы не я?» Или: «Я знаю, какова на ощупь ненастоящая кнопка, она была у меня». Можно думать о доле своей вины, а можно – о доле невиновности: люди не только склоняются к последнему, но и держат наготове множество хитрых объяснений, которые еще больше искажают суть, пока она не превратится в уверенную целочисленную невиновность. В других обстоятельствах искажение идет обратным путем. Архетипический злодей-промышленник – алчный и продажный – раздумывает о новой прибыльной затее для своего предприятия. Его советники-подхалимы, произведя подсчеты, сообщают, что токсичные отходы, которые фабрика будет сбрасывать в источники питьевой воды, вероятно, приведут к трем смертям от рака в городке с населением в 100 000. Конечно, делец продолжает развивать свои проекты по обогащению. Но тем вечером он, конечно, не думает в целых числах: «Сегодня я ради прибыли обрек троих невинных людей на смерть». Вместо этого когнитивные искажения ведут его к формулировке в терминах статистической вины: «Я всего лишь повысил риск смерти от рака для каждого человека на три сотых процента. Вот и все. Чарльз, можете подавать ужин».

Тверски использует термин «тенденция» для описания восприятия вины и невиновности в долях. Он оставляет термин «частота» для описания искажения, при котором те же явления воспринимаются в целых числах. Если кто-то сделал что-то плохое – он не случайно думает долями (или, статистически говоря, в терминах распределенных тенденций), то есть получается мир, лишенный определенной конкретности. А если кто-то сделал что-то хорошее, его тянет к частотам и целым числам.

Мышление в терминах частоты – это еще и простейший способ заставить кого-то подумать о страданиях другого. Крайне вероятно, что если когда-нибудь суд вынесет обвинительный приговор табачным компаниям за убийство огромного множества людей, то это решение не будет результатом коллективного иска о мучениях вообще. Скорее это случится потому, что суд поймет муки одного конкретного человека, представителя всех, убитых курением.

«Представляя тенденции, люди думают менее экстенсионально, чем когда они представляют частоты», – говорит Тверски. Другими словами, как известно каждому журналисту, эмпатия просыпается при виде человека, личной истории, конкретной, то есть целостной, уязвимости.

Работы Тверски и Канемана преподают ученым множество уроков о когнитивных ловушках, в том числе довольно очевидных, например, случаи проблем с несколькими источниками. К примеру, распределена ли причинность между столькими субъектами, что люди просто не могут ее воспринять? Вносят ли люди искажения в свои действия в поисках единственной волшебной пули[15]? Все мы, работающие в науке, могли бы кое-чему поучиться у Тверски и Канемана. Но эмоционально мне не дает покоя один аспект их работы. Он описан в еще одном сценарии:

В некоторой популяции все смерти происходят в равной мере от двух болезней. У вас есть выбор. Вы можете открыть лекарство от всех известных случаев одной болезни или от половины случаев каждой болезни.

Вам уже должно быть очевидно, что оба варианта формально одинаковы: 1 равно ( ) + ( ). И тем не менее люди явно предпочитают излечение всех случаев одной болезни. Такое целое число дает чувство завершенности. Несмотря на всю нашу поэтичность, мечты и абстрактные идеи, когнитивно нас тянет к конкретному и осязаемому – вычеркнуть эту болезнь из списка причин для беспокойства. И для меня, как для ученого, это эмоционально больное место.

В 1977 году группа медиков-биологов из Всемирной организации здравоохранения делала прививки населению города Мерка в Сомали и достигла невероятного результата: они стерли с лица земли последние известные случаи оспы. Я часто думаю о том моменте – и всегда с завистью, что мне не доведется сделать ничего подобного. Похожее ощущение я испытал, когда был научным сотрудником Института биологических исследований Солка. Я иногда видел Джонаса Солка на семинарах и благоговел перед ним – ученым, познавшим великую завершенность. Мне никогда не достичь этого чувства не только из-за того, что я плохой биолог, но и из-за того, как работает наука сегодня. Научная арена теперь такова, что целостная картина той или иной проблемы выстраивается из работы команд людей в десятках лабораторий; что у болезней часто множество причин; что сигнальные молекулы дают множественные эффекты; что длинный извилистый путь фундаментальных исследований может постепенно привести к клиническим испытаниям. Шансы на то, что человек в одиночку может решить проблему в биологической науке, низки как никогда.

Область моих исследований – образец распределенной причинности. В своей лаборатории я изучаю, чем стресс (и определенный класс гормонов, выделяемых при стрессе) опасен для нейронов в мозге и как он делает их более уязвимыми к неврологическим катастрофам вроде сердечных приступов. Другими словами, я не столько изучаю, как стресс может повредить мозг, сколько то, как он может усугубить повреждения от неврологических неполадок. Совсем непонятно, действительно ли все работает в соответствии с нашей гипотетической схемой и важен ли вообще стресс в этом уравнении. Но если все мои научные фантазии сбудутся – если непостижимым образом все эксперименты, к которым я имею отношение, пройдут идеально, – я смогу показать, что стресс усугубляет неврологические повреждения, от которых ежегодно страдают тысячи людей. И если сработают все мои самые смелые идеи, это новое знание поможет найти способ хотя бы чуть-чуть уменьшить мозговые повреждения у всех этих страдальцев.

Но даже в мире моих фантазий стресс останется лишь одним из многих статистических злодеев. Он может вносить вклад во многие заболевания, связанные с повреждениями мозга, но в лучшем случае он один из многих факторов, его действие становится заметно только на огромном количестве случаев. Вооружившись глубоким знанием проблемы, лучшее, на что я могу надеяться, – это принести статистическую пользу, то есть, по сути, спасти одну сотую жизни здесь, одну тысячную – там. Это было бы и вправду прекрасно. Но от тяги к целым числам никуда не деться.

Немногим ученым доведется делать открытия или спасать человечество не частями, а целым. Спасение всех – удел клинической медицины, которая работает с конкретными людьми. Более того, «целочисленное» спасение жизни относится к той эре науки, которая уже практически закончилась – когда одинокий исследователь мог искоренить болезнь. В современном мире мы, ученые, имеем дело с факторами, которые влияют, изменяют, складываются и взаимодействуют, но редко напрямую вызывают глобальные перемены. Совершенно верно, что 1 равно ( ) + ( ). Но у нас есть иррациональная склонность к первому, а наша профессия обязывает доходить до крайностей второго.

Эта иррациональная склонность должна крепко досаждать нам, ученым, когда мы пытаемся объяснить, почему делаем то, что делаем. Я не имею в виду оправдания, которые мы изобретаем в заявках на гранты, – последние абзацы, где мы расписываем бесконечную (и маловероятную) пользу, которую принесем, если нас осчастливят деньгами еще на несколько лет. Я имею в виду оправдания, которые мы изобретаем среди ночи, когда осознаём, что наша профессия заставляет нас сливать в раковины радиоактивную жидкость или убивать животных; она требует от нас таких усилий, что ни на что другое нас уже не хватает, что мы забываем своих близких. И все ради призрачной надежды, что мы что-то изменим и поможем множеству людей.

Именно эта фантазия подпитывает сегодняшний способ научной работы: биться с распределенными злодеями, обвинять их статистически, закладывать фундамент, который когда-нибудь может привести к мелким частичным победам. Иногда хочется, чтобы наш научный прогресс выглядел по-другому, не так противоречил фундаментальному когнитивному искажению. А еще было бы здорово хотя бы раз посмотреть в лицо человеку, которому мы помогли.

Читатели, которым интересны работы Д. Канемана и А. Тверски, могут обратиться к D. Kahneman and A. Tversky, «Choices, Valuesand Frames,» American Psychologist 39 (1984): 341. Также см.: A. Tversky and D. Kahneman, "The Framing of Decisions and the Psychology of Choice," Science 211 (1981): 453.

Также обзор их работ изложен доступным языком в K. McKean, "Decisions, Decisions: Two Eminent Psychologists Disclose the Mental Pitfalls in Which Rational People Find Themselves When They Try to Arrive at Logical Conclusions," Discover, June 1985, 22.

Описание современных технологий казни можно найти в S. Trombley, The Execution Protocol (New York: Crown Publishers, 1992).

Юные и безрассудные

Марк Танси, «Миф о глубине», 1984

Помню, как я уезжал в университет. Я так волновался, что у меня неделю перед отъездом был поно. Что, если меня приняли по ошибке? Что, если я ни с кем не подружусь? Правда ли это будут лучшие годы моей жизни? Голова кружилась, меня тошнило, я запрятал в рюкзак пузырек с каплями от диареи и забросил сумки в автобус.

Мой кишечник беспокоился не зря: на первом курсе меня ожидали эпохальные события – озарение, что я никогда не пойму фотосинтез и что мне пора отказаться от специализации в биологии; осознание (в предвкушении следующих четырех лет со столовским фиолетовым йогуртом и полинезийскими тефтелями без мяса), что моя мать прекрасно готовит; мой первый урок политкорректности – я узнал, что теперь меня окружают женщины, а не девочки; приятное открытие, что некоторые из этих женщин не прочь иногда со мной поговорить; чудо наблюдать за тем, как парни постарше непринужденно вплетают в разговор цитаты из Клода Леви-Стросса и Бакминстера Фуллера; окрыляющее удовольствие, когда обнаруживаешь, что шутка, над которой смеялись в школе, вызывает смех здесь; успокаивающий ритуал ежевечерней перебранки с соседом о том, открывать ли окно.

Взрослеешь и уходишь. Уходишь в университет, на войну, на заработки в город, переселяешься в новый мир – дом никогда не будет прежним, а иногда его и не увидишь больше. Что поразительно в этом элементе взросления – он важен не только для нас, людей, но и для многих наших родичей-приматов. Процесс взросления и ухода выглядит до боли знакомым – волнующим, полным трудностей и открытий.

Некоторые приматы, например орангутаны, ведут уединенную жизнь, встречаясь только иногда, чтобы спариться. Но обычно группы приматов крайне социальны, будь это семья из десятка горилл в высокогорных дождевых лесах, группа из 20 лангуров на окраине индийской деревни или стая из сотни павианов в африканских саваннах. В подобных группах детеныш приходит в мир, полный родственников, друзей и противников, вокруг царят происки, козни, тайные свидания и героические поступки – большие сплетни маленького городка. Довольно бурный поток для малыша, который осваивает, кому можно доверять, каковы правила и как принято вести себя за столом.

Большинство юных приматов довольно эффективно социализируются, и дом становится все более уютным. Затем многие молодые особи должны уйти из стаи и начать свою жизнь. Это простой факт, заложенный генетикой и эволюцией: если бы все оставались, где родились, там же взрослели и размножались, а потом и их дети, и дети их детей, то в итоге все бы оказались довольно близкой родней. Возникли бы типичные проблемы близкородственного скрещивания – куча странного вида детишек с шестью пальцами и двумя хвостами (не говоря уже о более серьезных генетических неприятностях). Так что практически все социальные приматы развили механизмы для переходов из группы в группу в подростковом возрасте. Необязательно уходить всем подросткам. Чтобы избежать близкородственного скрещивания, достаточно, чтобы все подростки одного пола ушли попытать счастья где-нибудь еще, а другой пол может оставаться дома и спариваться с новоприбывшими переселенцами. У шимпанзе и горилл в новые группы обычно уходят самки, а самцы остаются дома с матерями. Но среди большинства обезьян Старого Света – павианов, макак, лангуров – уходят самцы. Почему у одного вида мигрирует один пол, а у другого – другой, остается загадкой, о которой приматологи с удовольствием спорят до хрипоты.

Механизм подростковой миграции снимает угрозу близкородственного скрещивания. Но рассматривать это просто как решение эволюционной проблемы значило бы смотреть на вещи механистически. Нельзя упускать из виду, что это живые звери, которые терпят тяжелые испытания. Удивительно наблюдать за этим процессом: в мире приматов каждый день кто-то юный и напуганный собирается с силами, оставляет мамочку и отправляется в неизвестность.

Павианы, которых я каждое лето изучаю в Восточной Африке, представляют один из самых ярких примеров подростковой миграции. Две стаи встречаются в полдень у какой-нибудь естественной границы, к примеру у реки. Как это свойственно павианам, самцы обеих стай совершают ряд агрессивных жестов с воплями и завыванием, которые, как они надеются, изображают серьезную угрозу. Постепенно всем надоедает, и они возвращаются к еде и отдыху, не обращая внимания на непрошеных соседей на другой стороне реки. И вдруг вы видите детеныша – подростка из своей стаи. Он стоит на самом краю берега, совершенно завороженный. Новые павианы, целая толпа! Он делает пять шагов к ним, четыре от них, оглядывает членов своей стаи – почему же никто больше не зачарован незнакомцами? И после бесконечных раздумий опасливо перебирается через реку и присаживается на самом краю другого берега, в панике соскакивая вниз, стоит кому-нибудь из новой стаи на него посмотреть.

Проходит неделя. Когда две стаи встречаются снова, подросток повторяет свой фокус. Только на этот раз он полдня сидит на границе новой стаи. В следующую встречу он немножко следует за ними, пока тревога не перевесит и он не вернется назад. И вот однажды он набирается смелости переночевать с ними. Он может еще долго колебаться и даже осесть в итоге в какой-то третьей стае, но он начал свой переход во взрослую жизнь.

А ведь это ужасный опыт – чувствовать себя до боли одиноким и ненужным. Нет никаких программ ориентации для первокурсников. Новички не сбиваются в группки, чтобы прикрыть свою робость напускной храбростью. Есть только одинокий павиан-недоросток на краю новой стаи, и никому до него нет никакого дела. Хотя это не так: часто члены новой стаи обращают на новичка много внимания, демонстрируя некоторые наименее приятные повадки социальных приматов, чем напоминают своих человеческих свойственников. Предположим, вы низкоранговый член стаи: тщедушный юнец, который перебрался сюда только год назад. Почти все время вы проигрываете в схватках, высокоранговые особи отбирают у вас еду и гоняют туда-сюда. У вас километровый список жалоб, до которого никому нет дела. Конечно, в стае есть детеныши, которых вы могли бы сами гонять, но они не доросли до возраста миграции – за них вступятся матери, а может быть, и отцы, и все остальные родственники. И вот он, подарок небес – появляется новенький, еще более хилый юнец, на котором можно выместить обиды. (Среди шимпанзе, у которых мигрируют самки, происходит то же самое: самки-старожилки встречают прибившуюся к стае новенькую очень агрессивно.)

Но это только начало проблем животного-переселенца. Когда в рамках исследований закономерностей болезней у павианов я временно усыпляю и обследую самцов-переселенцев, то обнаруживаю, что эти юные особи полны паразитов. Никто теперь их не вычесывает, не сидит с ними, приводя в порядок их шерсть – наполовину из соображений гигиены, наполовину из дружбы. А если никого не интересует вычесывание новичка, то уж точно никого не интересуют более интимные вещи. В этот период своей жизни к сексу они только готовятся. Молодые самцы терпят все унижения завзятых ботанов.

К тому же они очень уязвимы. При нападении хищника новый переселенец (который обычно остается на периферии стаи, на виду) вряд ли различит сигналы стаи и не может рассчитывать, что его кто-то бросится защищать. Я однажды наблюдал такой случай. Злополучное животное было совсем новым в моей стае, у него даже не было имени, а только номер, 273. Стая бродила в полуденной жаре и, спускаясь в высохшее русло реки, нарвалась на неприятности: там дремала львица. Поднялась паника, животные рассыпались кто куда, пока львица потягивалась, – а самец 273 стоял в растерянности у нее на виду. Она сильно его покалечила, и несчастный долгие мили полз в свою бывшую родную стаю, чтобы умереть возле матери.

Короче говоря, период переселения – опасное и паршивое время в жизни примата. И тем не менее почти незаметно, но жизнь улучшается. Однажды возле нашего робкого переселенца присядет самка-подросток и минутку его повычесывает. Однажды голодная стая наткнется на дерево, усыпанное плодами, и старшие самцы забудут прогнать новичка. Однажды подросток обменяется приветствиями со взрослым самцом (у павианов это выражается дерганьем друг друга за пенисы – если это не жест доверия, то что же?). И однажды, неизбежно, появится новый перепуганный переселенец, и наш герой – наверное, к своему неизбывному стыду – позволит себе жестокое удовольствие задирать кого-то, кто ниже его по социальной лестнице.

В процессе постепенной ассимиляции переселенец встречает друга, находит союзника, пару и поднимается в иерархии стаи. Это может растянуться на годы. Вот почему так замечателен был Гоббс.

Три года назад мы с женой провели лето, работая со стаей павианов в национальном парке Амбосели в Кении, где исследованиями руководят специалисты по биологии поведения Джин и Стюарт Олтманн из Чикагского университета. Во время полевых исследований я изучаю, как связаны ранг павианов и их персональные качества; как организм животного реагирует на стресс и какими связанными со стрессом заболеваниями оно страдает. Чтобы получить физиологические данные – образцы крови для измерения уровня гормонов стресса, работы иммунной системы и прочего, – нужно на несколько часов усыпить животное при помощи маленького алюминиевого пистолета, стреляющего дротиками со снотворным. Наполните дротик нужным количеством снотворного, подойдите к павиану, прицельтесь, выстрелите – и через пять минут он захрапит. Конечно, все не так просто. Стрелять в них можно только по утрам (чтобы измерения уровня гормонов не искажались из-за суточных ритмов). Нужно удостовериться, что вокруг нет хищников, которые нападут на спящего, и что он не влезет на дерево, прежде чем отключится. А главное, нужно подстрелить и удалить его из стаи, когда другие павианы не смотрят, чтобы не переполошить их и не нарушить процесс привыкания к исследователям. В общем, университетское образование дало мне возможность ползать по кустам за стаей обезьян, выжидая, когда они отвернутся, чтобы всадить одной из них дротик в задницу.

Это было примерно в середине лета. Мы только начали знакомиться с обезьянами из своей стаи (которую назвали стаей Хук – в честь давно умершей самки-матриарха) и разбираться в их распорядке дня. Каждую ночь они спали в облюбованной рощице, каждое утро рыскали в поисках еды в саванне, засыпанной вечность назад вулканическими обломками из жерла близкой горы Килиманджаро. Это был засушливый сезон, а значит, павианам, чтобы найти еду и воду, приходилось уходить дальше, чем обычно, но и того и другого хватало, и у стаи в самую жару было время поваляться в тени. Главным в иерархии самцов был внушительный персонаж по имени Руто, который присоединился к стае несколько лет назад и поднялся по социальной лестнице довольно быстро. Вторым по рангу был самец по кличке Толстяк, который, на свою беду, присоединился к стае, будучи пухленьким подростком, и получил имя от бездушного исследователя. Теперь это был вовсе не толстяк, а мускулистый самец в расцвете сил, самый очевидный соперник Руто, но все еще младше его по рангу. Это был вполне мирный период в жизни стаи: почту доставляли исправно, поезда ходили вовремя.

Затем однажды утром мы пришли и обнаружили павианов в полнейшем смятении. Говоря по-человечески (что очень здесь допустимо), они были на пределе. Появился новый переселенец, но он не жался на периферии. Он был в центре стаи и поставил ее на уши – угрожал и гонялся за всеми, кого видел. Это неприятное жестокое животное скоро получило имя Гоббс (из уважения к английскому философу XVII века, который назвал жизнь человека одинокой, бедной, неприятной, жестокой и короткой).

Среди павианов такое бывает крайне редко (но все-таки бывает). Переселенец в таких случаях – крупный, мускулистый, грозный парень. Он может быть старше среднего 7-летнего самца-переселенца, или, возможно, это его второе переселение и он набрался смелости во время первого. Может быть, он был наглым сыном высокоранговой самки в домашней стае. В любом случае такой редкий экземпляр наезжает с мощностью паровоза, и какое-то время ему это сходит с рук. Если он продолжит вести себя бесцеремонно, то пройдет некоторое время, прежде чем кто-то из самцов-старожилов осмелится ему противоречить. Никто его пока не знает – и не знает, нарвется ли на смертельные увечья, восстав первым против агрессивного маньяка.

Так вел себя Гоббс. Испуганные самцы беспомощно стояли вокруг. Толстяк вспомнил, что у него куча дел в другом месте. Руто спрятался за спины самок. Никто больше не собирался принимать вызов. За неделю Гоббс стал старшим в иерархии стаи.

Несмотря на стремительное возвышение, успеху Гоббса не суждено было длиться долго. Он все еще был неопытным подростком, и рано или поздно один из более крупных самцов преподал бы ему урок. Гоббс развлекался около месяца. Потом принялся за жестокое насилие, в котором тем не менее была некоторая мрачная эволюционная логика. Он стал прицельно нападать на беременных самок. Он избивал и калечил их, и у троих из четверых вскоре случились выкидыши.

Один из главных штампов о поведении животных в контексте эволюции – в том, что животные действуют на благо вида. Эту идею развенчали в 1960-х, но она все просачивается в рассуждения о поведении животных в духе передачи Wild Kingdom[16]. Точнее было бы сказать, что животные обычно ведут себя так, чтобы они сами и их близкие родственники оставили как можно больше потомства. Это объясняет удивительные акты альтруизма и самопожертвования в одних обстоятельствах и жуткую агрессию в других. И с этой точки зрения в атаках Гоббса был смысл. Если бы те самки доносили беременности и вырастили детенышей, они, скорее всего, не спаривались бы еще два года, а кто знает, что бы сталось с Гоббсом к тому времени. Так что он нападал на них, доводя до выкидыша, и через несколько недель у них опять наступала овуляция. Хоть у самок павиана и есть право голоса в вопросе, с кем спариваться, но, столкнувшись с кем-то настолько сильным и напористым, они мало что могут сделать: спустя считаные недели Гоббс, все еще доминантный самец стаи, спаривался с двумя из тех трех самок. (Это не подразумевает, что Гоббс читал учебники эволюции, поведения животных и приматологического акушерства и продумал свою стратегию, как и те животные, которые достигали половой зрелости в определенное время, не продумывали это логически. Использованные здесь формулировки – сокращенная версия рассуждения о том, что паттерны его поведения практически наверняка были бессознательными, эволюционно обусловленными.)

Так случилось, что появление Гоббса – как раз когда мы усыпили и обследовали примерно половину животных – подарило нам редкую возможность. Мы могли сравнить физиологию стаи до и после его мятежного переселения. И в исследовании, которое мы опубликовали с Джин Олтманн и Сьюзен Олбертс, я описал не слишком удивительный результат. Гоббс доводил этих животных до ручки. Уровень кортизола (одного из гормонов, который чаще всего выделяется во время стресса) у них в крови значительно повышался. В то же время количество белых кровяных клеток, или лимфоцитов, – стражей иммунной системы, защищающих организм от инфекций, – значительно снижалось: это еще один надежный показатель стресса. Эти маркеры ответа на стресс были заметнее всего у животных, которых больше всего допекал Гоббс. У самок, которые от него не пострадали, лимфоцитов было в три раза больше, чем у несчастной самки, на которую он напал пять раз за первые две недели.

Очевидный вопрос: почему бы каждому самцу-переселенцу не воспользоваться скандально успешным методом Гоббса? Во-первых, большинство из них слишком малы в возрасте переселения (около семи лет), чтобы испугать даже газель, не говоря уж о 80-фунтовом взрослом самце павиана. (Гоббс был исключительным случаем – он весил целых 70 фунтов.) У большинства не тот характер, чтобы заниматься подобными мерзостями. К тому же это рискованная стратегия – буян вроде Гоббса имеет все шансы быть покалеченным в юности.

Но была и другая причина, которая стала понятна лишь позже. Однажды утром, когда Гоббс раздумывал, к кому бы прицепиться, и не обращал на нас внимания, мне удалось попасть дротиком ему в ляжку. Спустя месяцы, изучив образец его крови в лаборатории, мы обнаружили, что у Гоббса был один из самых высоких уровней кортизола в стае и предельно низкий уровень лимфоцитов, меньше четверти среднего по группе (у Руто и Толстяка, которые отсиживались в сторонке, лимфоцитов было в три и в шесть раз больше, чем у Гоббса). Молодой павиан сам переживал сильнейший стресс, даже больший, чем самки, на которых он нападал, – и уж точно больший, чем обычные робкие самцы-переселенцы, которых я изучал. Другими словами, круглые сутки быть подонком не так уж просто – пара месяцев в таком режиме будет дорого стоить организму.

В порядке эпилога: Гоббс не удержал своих позиций. Через пять месяцев его свергли, он стал третьим по рангу. Через три года в стае он исчез в закат, мигрировал в неизвестность – попытать счастья в какой-нибудь другой стае.

Все это только подтверждает, что переселение дается юнцам тяжело, будь они обычными тихонями, идущими по пути медленного принятия, или редкими экземплярами вроде Гоббса, которые попытаются взять стаю нахрапом. В любом случае это испытание, и молодые животные платят высокую цену. Удивительно, что они продолжают этим заниматься. Переселение может решать проблему близкородственного скрещивания для популяции, но какое до этого дело индивиду?

Переселение подростков – свойство многих социальных млекопитающих, не только приматов, и его механизмы могут различаться. Иногда переселение вызвано внутриполовой конкуренцией – то есть, говоря человеческим языком, подростков выживают из группы более сильные соперники одного с ними пола. Это можно наблюдать на примере импал и газелей. Ядро группы состоит из одного самца-производителя, толпы самок и их детенышей. Детеныши-самцы один за другим достигают половой зрелости. Но, поскольку самец-производитель обычно недолго удерживается на своем посту, он вряд ли отец этих подростков. Он воспринимает их не как взрослеющих сыновей, но как посторонних самцов, которые превращаются в репродуктивных конкурентов. При первых признаках созревания он яростно изгоняет их из группы.

У приматов же насильственное расселение почти не встречается. Происходит поразительное: подростки выбирают уйти – хотя это кажется безумием. В конце концов, они живут в окружении семьи и друзей. Они знают свою домашнюю территорию, когда какие деревья плодоносят, где скрываются хищники. И они покидают домашний уют, чтобы терпеть паразитов и одиночество. Зачем? Чтобы поселиться среди чужаков, которые отвратительно с ними обращаются. С точки зрения отдельного животного, в этом нет никакого смысла. Бихевиористские теории формулируют более официально: животные, в том числе и люди, стремятся делать то, за что получают вознаграждение, и избегать того, за что получают наказание. И тем не менее они уходят из уютного вознаграждающего мира, чтобы получить изрядную порцию пинков. Более того, животные обычно ненавидят новое. Посадите крысу в новую клетку, кормите ее по новой схеме – и получите стрессовую реакцию. Но вот юные приматы, которые ставят все на карту ради новизны. Обезьяны Старого Света могут переселяться до пяти раз за жизнь или проходить до 40 миль, чтобы найти новую стаю.

Кто в здравом уме будет этим заниматься?

Я не знаю, зачем происходит переселение, но корни его явно глубоки. Люди, в частности из-за гибкой диеты, самые широко распространенные на Земле млекопитающие, заселившие каждый богом забытый уголок планеты. Среди наших родственников-приматов самые нетребовательные в пище (например, павианы) также среди самых широко распространенных животных на Земле. Африканские павианы населяют зоны от пустынь до джунглей, от гор до саванн. Кому-то неизбежно приходилось быть первооткрывателем новых земель – индивидом, который решился на переселение по-крупному. И скорее всего, это был кто-то молодой.

Этот роман с риском и новизной, похоже, и есть причина, по которой молодняк всех видов приматов часто погибает от несчастных случаев, делая глупости, пока старики кудахчут[17]. И по этой же причине именно у молодых больше всего шансов открыть что-то новое и удивительное – в физической или умственной сфере. Когда японские макаки освоили практику мытья еды в морской воде, первым это сделал подросток, а сверстники подхватили новое веяние; почти никто из старших не заинтересовался. А когда на ученых-приматологов середины XIX века обрушились идеи Дарвина об эволюции, их приняли с энтузиазмом именно молодые, набирающие силу школяры.

Не нужно далеко ходить за другими примерами. Вспомните традицию революций в математике, устроенных недавними подростками, или молодых Пикассо и Стравинского, изобретающих культуру XX века. Вспомните о подростках, которые всегда хотят ездить слишком быстро, или заняться новым свежеизобретенным спортом, от которого точно сломают шею, или в радостном возбуждении ринуться в любую идиотскую войну, которую развязали их родители. Вспомните о бесчисленных молодых людях, покидающих родные дома – возможно, измотанные бедностью и лишениями, но родные, – чтобы отправиться к новым мирам.

Одна из причин эволюционного успеха приматов, причем не только людей, – в том, что мы довольно умные животные. К тому же у нас имеются оттопыренные большие пальцы, которые дают нам кучу преимуществ, и мы более свободны в выборе еды. Но наша сущность как приматов больше, чем просто абстрактное мышление, ловкость рук и всеядность. Другая причина нашего успеха должна быть связана с этим добровольным переселением, с этим достоянием приматов – стремлением, возникающим в подростковом возрасте. Как развилось добровольное расселение? Что происходит с генами, гормонами и нейромедиаторами индивида, заставляя его отправиться в дорогу? Это нам неизвестно, но мы знаем, что следовать этому стремлению – одно из самых ярких проявлений приматов. Молодой павиан завороженно замирает на берегу реки, юная самка шимпанзе вытягивает шею, чтобы разглядеть шимпанзе в соседней долине. Новые животные, целая толпа! К черту логику и разумное поведение, к черту традиции и уважение к старшим, к черту этот унылый городишко и к черту этот комок страха в желудке. Любопытство, волнение, приключение – жажда новизны, это необъяснимое и ценное свойство, общее для всех представителей нашего отряда приматов.

Хороший общий обзор межгруппового переселения приматов дан в Puseyand C. Packer, «Dispersaland Philopatry,» in B. Smuts, D. Cheney, R. Seyfarth, R. Wrangham, and T. Struhsackers, eds., Primate Societies (Chicago: University of Chicago Press, 1987), 250.