Братство Креста Сертаков Виталий
В этих краях свет никогда не добирался до поверхности земли.
Здесь деревья росли так густо, что солнечные лучи путались в переплетении ветвей и задыхались, как беспомощные мушки, в тенетах паука.
Вокруг поляны вековые стволы поднимались настолько плотным частоколом, что ни один охотник не сумел бы сюда пробиться без топора. Но ни охотнику, ни лесорубу не пришло бы в голову штурмовать вязкую, гнилую трясину. А чтобы пробраться даже на край трясины, городским пришлось бы долго уламывать проводников из ближних поселений. Пришлось бы двое суток продираться через ельник, спускаться в лощины, оставшиеся после затонувших поселков, подниматься на курганы из скрипучего песка, под которыми стонали, рассыпаясь на части, древние заводы. Пришлось бы всё время быть начеку, чтобы не проморгать ядовитых летунов, и мазаться пахучей смолой, чтобы отогнать клеща. А еще рыси, и шатуны, невесть откуда взявшиеся в сытом лесу…
Тот, кто преодолев чащобы и несчетное количество троп и дорожек, выходил к мурманской трассе, вдоль которой, в сухие дни, ветер гоняет рыжие смерчи ржавчины. А обочина, на двадцать шагов в обе стороны, превратилась в черную корку от слежавшейся автомобильной резины и золы сгоревших машин. Утюжили трассу, видать, на грейдерах не день и не два, скидывали в канавы авто обезумевших дачников, норовивших скрыться от Большой смерти в курятниках своих…
За левую обочину и заступать-то не хотелось. Болото стелется на десятки километров, словно вырастая из озера, выбрасывая впереди себя смрадные плевки стоялых луж, подтягиваясь на покрытых слизью корягах и обволакивая редкие сухие островки звоном остервеневшего гнуса.
Звон стоял на два дня пути, почти до Петрозаводска, хотелось в ухе потрясти и зубами пощелкать, вымести изо рта гадкий звук. И ни черта было не видать сквозь кочки, да чахлые, пожухлые стволики. Только громада темная проступала вдали. Ясно, что лес вдоль воды, а не подберешься. Даже в светлые деньки, самые зоркие охотники терялись и терли глаза. Парило, парило над поясом прибрежного леса, и клубился над щетиной голых сучьев сумрак, мешая солнцу осушить трясину.
Иногда, впрочем, темень слегка расступалась, и на дальних опушках проглядывали древние строения, трубы или даже колокольни. Убегали влево от шоссе дорожки, а коегде и на столбах бетонная развилка выгибалась, но все они, точно больничные швы, рассасывались в зеленовато-желтых холмиках и в пузырящихся лужах. И не подобраться никак к приозерным скитам… Ни посуху, ни по воде.
Колышущимся полукольцом, шириной в пяток километров, охватывала берег полоса водной зелени, вплотную примыкающая к суше. Даже самый опытный рыбак не решился бы провести лодку по лабиринтам узких проток, среди завалов из гниющих бревен, за которыми, точно согнанные в одну кучу метлой, доживали свой век брошенные суда. Сквозь металл и пластик проросли болотные травы, камыш, и совсем уж непонятные водоросли проросли. Вымахали, словно тропический лес. Были раньше обалдуи, что и поджигать пробовали, из озорства.
Не горит травка озерная. Вымахали камыши в рост человека, шумят, стонут, вроде бормочут что-то. Далеко их слышно, так далеко, что поневоле перекреститься хочется…
Никто не подходил к восточному берегу Ладоги с этой стороны… Кое-где наметанный глаз мог бы различить остатки дорог и тропинок, убегающих в самый центр запретной земли, но в позабытых колеях осока и волчьи травы поднимались еще выше, чем по обочинам. А обочины покрывала обманчивая, мягкая мурава, в которой за минуту мог бесследно исчезнуть бык или телега вместе с лошадью.
На десятки километров вокруг не горят огоньки усадеб, и не пляшут в небе ароматные дымки очагов. Не любит озерный край переселенцев.
А там, где буйная растительность спускалась к воде, не оставалось даже узкой тропки, по которой можно было бы прийти сюда, вдоль мелководья. В верховьях Невы шустро разрастались рыбачьи да охотничьи поселения. Ниже по течению их становилось больше, там и сплавщики уже вовсю орудовали. Пилы визжали, топоры бухали, звон колокольный разливался, хороводы в лугах игрались…
А на Ладоге - тишина заповедная. Бывалые мореходы охотно забрасывали сети в озеро, но к восточному берегу ходили только, если что ценное водой унесет. Молодые, бесшабашные парни иногда подбирались ближе. Наводили бинокли на мглистую, зеленую завесу и клялись потом, что видели, как стелется черный дым.
Такие подвиги были верхом смелости.
Не то было на других озерах, взять хотя бы Чудское море. Там, после ряда мелких стычек, взаимных поджогов и разделения земель вполне мирно уживались общины лесорубов, рыбаков и тех, кого привыкли называть Озерными колдунами. Колдунов остерегались, обходили их поселки за версту, но всякий мореход знал, что под Гдовом проживает бывший большой начальник из Питера. Знали, что тот прекрасно ладит с соседями. Знали также, что в Гдов наведываются за советами шишки из Петербурга, а сын этого самого Рубенса выбился в служки к самому губернатору.
И с южными озерниками предпочитали не воевать. Детей они воровали, как и прежде, но довольствовались теперь дикарями, коих водилось по мелким речкам великое множество. Деревенских детишек, после того как губернатор спалил у колдунов целую деревеньку, на ворожбу больше трогать не смели. А ежели кого, с особым даром, находили, так норовили выкупить за любые деньги. Помнутся родители, погорюют, да и продадут дитятко. Всё лучше, чем остаток дней за него бояться… И существовали Озерники как бы сами по себе, и торговали с городскими лишь в случае крайней нужды.
На Чудском море давно забыли о резне, а на Ладоге ее никогда и не было.
Потому что на восточном берегу людей как будто и не водилось. Спроси любого в рыбацких деревнях, почему на сорок километров боятся пристать к берегу - не ответят. Отведут глаза, промямлят что-то про дурной запах и дохлую рыбу и замнут разговор. Невские рыбаки хорошо знали главную заповедь, - не поминать лихо, пока тихо…
И было тихо, много лет было тихо. Болтали, вестимо, всякое, особенно в городских кабаках, когда пропивали выручку от продажи улова. Многие и прихвастнуть могли, но люди, посланные губернатором, чтобы слушать да запоминать, свое дело знали крепко. Смекали, когда дурак попусту треплется, а когда правдивое словечко с уст сорвется.
И уж если сорвалось, старались ни за что дорогого гостя не выпустить. Подливали винца за счет казны, подначивали да подтрунивали. Раскраснеется дедок от бражки крепленой - и давай рассказывать…
– …Те, кто по мирной-то гати на гуся и прочую дичь ходил, в шалашах, бывало, по несколько ночек ночует. Всякого навидались. Например, бывают ночи… Вдруг, безо всякого ветра, налетит облако зябкое. Брызги мелкие, ледяные, а не дождь; вроде тучки, а не тучка. И луна тогда, из цвету голубого, в пурпур уходит, в багровый глаз обращается… А уж коли случилось такое, в лесу остаться, тут молись не молись - не поможет. И бежать тоже никуда не след, еще хуже обернется.
Под Красной луной появлялись из бурелома неясные фигуры. Брели по гиблой воде легко, как посуху, до самого шоссе. А там собирались стайкой, перешагивали обочину и в обычном, сухом бору растворялись. Ищи - свищи! А если хватило храбрости пойти по следу, всё равно не разглядишь… Словно морок какой наведут, а то и вовсе заставят человека на одном месте кружить до беспамятства, до полной потери сил…
И обратное видели. Как возвращаются колдуны под Красной луной. Легко скользят, неслышно, хоть и с мешками. Будь ты самым разудалым охотником, а не найдешь и следочка, не услышишь, как веточка, или листик, хрустнет… И упредить их, или заранее подловить, как из бору покажутся, ни у кого не получалось. Собаки у охотников, даром, что на всякую дичь натасканные, а не тявкнут. Словно ни запаха, ни звука не чуют. Страх, да и только. Но, с другой стороны, для местных и опасности особой нет. Пронесут колдуны свои мешки - и канут бесследно, только рогатины замшелые вослед качаются…
Но кое-что всё же подбирали, отыскивались дотошные.
То колечко женское, то туфельку, то сапожок детский, а когда и крестик в сырой земле блеснет. Не с пустыми руками озерные чародеи возвращались в свои берлоги. Вот только, где они эту добычу находили, никто так и не дознался. Никто не слыхал, чтобы взрослые или дети пропадали.
Видать, много дальше забирались Озерники, а "своих", местных не трогали, чтобы шума не поднимать. Может, в Петрозаводске озоровали? Тамошние сказывали, что за прошлый год, пятеро детей сгинули, но не докажешь, чьих рук дело. Мелкие ведь: и утопнуть могли, и свинье достаться…
Вспоминали, конечно, бывалые люди, и совсем другие происшествия, но за давностью лет случаи такие уже вроде как сказками стали. Например, говорили, что еще лет двадцать назад Озерники с Онеги и Чудского собирались вместе, не таясь, приходили к ладожским в гости. То есть как, "не таясь"? Всё едино ночью, да по самым темным закоулкам. Но утром с воды далеко было видать, как от их костров дымы поднимаются, да и не прятались они нарочно…
А еще раньше, лет тридцать назад, кто-то из молодых дураков озоровать пытался. Тогда по области еще много открытых бункеров с древней химией оставалось. Это позже, еще у прежнего губернатора, появился советник Карин и целый год только и делал, что бункера засыпал, да награды раздавал тем, кто про оружие донесет. А до Карина этого добра было - завались. Вот и выкопали откуда-то бочку по пьяни. На лодке привезли, не поленились, а потом волоком до самой границы колдовских владений тащили. Границу никому указывать не надо, и так видно. Туда даже летуны шипастые, и то не залетают. Дотащили, стало быть, бочку, дно проломили, и в болото столкнули. С песнями, да с хохотом.
– Убирайтесь! - кричали пьянчужки. - Туточки наш лес, и озеро тоже наше! Расплодились тут, всех повыведем, чертей…
Ну, море-то по колено, дело известное.
А буквально на следующий день - заштормило. И такие волны пошли, что ни одна сеть не держится. И так целую неделю баркасы не могут от берега отойти. Те, кто в озеро ушел, все семь дней не могли вернуться. Ну, тут и последние дураки поняли, что жратвато кончается, а еще Восьмой дивизии надо окуньков подкинуть! Это коммуна раньше такая была, город охраняли, их после губернатор Кузнец разогнал…
Послали стрелков.
Буря - это полдела, а что началось, когда стрелки пустые вернулись. Вот тут-то беда и пришла. Ведь отродясь такого не было, чтобы выйти на день в гать и не набить мешок дичи! Уж и совсем далече забрались, и по кругу просквозили - а нет ни хрена. Пустые леса стоят, и это в самый сезон, когда у зверья игры любовные, и всё должно кишеть животинкой. Притом исчез не только добрый зверь, даже нечисть испарилась: и летуны всех сортов, и ночные выдры, и чернильные рыбы…
Собрались тогда старейшины с четырех деревень. Думали-гадали, а всё одно, исправлять надо дело… И велели добрым молодцам, что бочку в лужу опрокинули, назад ее вычерпывать, собирать на телегу и везти, откуда взяли. По воде никак: шторм, будто в окияне, лодку мигом в щепу разнесет! Стало быть, запрягай и волоки в обход, чай дороги не заросли. Ну, добро, что в той бочке не жидкая грязь оказалась, а такая крупка белая, вроде мелких горошин. И не раскатилась почти, собирать удобно, и не утоп никто, пока по кочкам лазили. Всё до крупинки собрали, следа не осталось от заразы. И охальники, кто крупу собирал, не померли, вот только кожа маленько с рук посходила, да слезы из глаз лились.
И той же ночью стала стихать буря на Ладоге. Те, что ушли на промысел раньше, сумели наконец к бабам своим вернуться. Половина седыми стали. Сказывали, видят, мол, берег, а пристать никак не могут, и сквозь ветер словно хохочет кто-то…
Вот такие дела-делишки! Да много еще чудного, если так-то призадуматься, в озерном краю, происходило. Всё ведь не упомнишь, а грамотных нет, чтобы записывать…
Вот скажем, случаются ночи, опять же, перед самой Красной луной, когда от восточного берега ползет туман. Там и так-то, днем, километров двадцать можно плыть, и сплошной кисель молочный по правую руку стоит. И какой бы дурак или пьяный ни был, ни за что туды не полезет, пусть хоть метровые рыбы ему сами в лодку кидаться станут!
А ночами не так маленько, туман тихо катится, ну точно перину пуховую кто разминает. Глядь-поглядь, зазевался, а уже ни звезд, ни неба, весь в киселе, и куда плыть, неведомо. Потому что как раз в этот самый момент даже те, кого из люльки в море отцы забирали, напрочь стороны света теряли и становились точно заплутавшие овцы.
Всё бы ничего, но туман-то не из прозрачной водицы.
Красная морось-то, ночью…
И были такие, кому видеть довелось. Ну, тут уж дело хозяйское, верить, али в бороду хихикать. Да только не хотишь, так и не слушай, а коли слушаешь, то рожу не криви!
Кое-кому довелось повстречать Озерную свадьбу.
Хотя, толкуют, что это и не свадьба вовсе. Какая же свадьба ночью, да без огней, да с такой песней, будто хоронят кого? Огни-то, правда, видали… только под водой. А над ними лодки идут. След в след, и так быстро, будто на моторах. Только нет никаких моторов, и веслами тоже никто не машет. Скользят лодки, и волна за ними не поднимается, а в лодках и не разберешь, кто стоит: с головы до ног укутанные… Встанут ладьи в круг - а из круга плеск да стоны. Стало быть, в озеро кого скидывают, да потонуть не дают. А может, наоборот, из-под воды кого выудили? Поют женские голоса тихо, ласково, но от песни той мороз по коже дерет, мочи нету ее слушать…
Кто Озерную свадьбу встретил, тот прежним домой не возвертался. Либо седой приплывал, либо на голову тронутый. Замирать начинал, мог час простоять, в угол глядючи; одно словно, не работник…
Коли не забояться, а слова попробовать разбирать, то чудное выходит. Вроде как, молитвы наши, православные, только наизнанку вывернуты, слова задом наперед поют. А когда слова всклад, тогда промеж них всякое непотребство вставлено, и повторить-то срамно…
Городские-то, дуралеи, наслушаются страхов и давай приступать, - чего ж не уходите? Чего ж там живете, рядом с нечистым? А где жить-то, когда тут земля своя, и грех жаловаться. Да и куда бежать, когда еще деды тут жили? Рыбы полно, и солим, и коптим, и дичь в город подводами уходит. Не сунешься к восточным берегам, так лиха и не будет, а детей-то они давно не воруют. С Чудского, те-то, конечно, за то и биты бывали, но на что им младенцы, так и не прознал никто. Зато чудские да онежские, они при новом губернаторе в Питер стали вхожи, даже им солдат дают, чтоб народ не поколотил. А нынче, поговаривают, губернатор Думу собирать станет, так он чародеев, прям как ковбоев или честных рыбаков, позвал.
Оно конечно, кому такая радость нужна, чтобы с тварями мерзкими вместе суд вершить да за одним столом сидеть? Хотя сказывают, крест у них под одежей навыворот висит. Перевернутый, стало быть…
Верить подобным бредням или не верить, решали наверху, а служивые люди губернатора знай себе на ус наматывали. И доносили в Тайную палату Трибунала.
Так и катилась в деревнях жизнь своим чередом. Пока в Питере шум да стройки, на Ладоге тишина. Недаром сказано: не тронь, оно и вонять не будет… И не трогали… пока губернатор Кузнец из Парижу мертвяков живых не привез. Старцы на хуторах дальних так сразу и завыли, что не к добру, и колокол на церкви треснул, и рыба снова гадкая пошла - с плешью, да без глаз…
Недоброе, ох, недоброе лето зачиналось…
22. В ГОСТЯХ У САТАНЫ
В ту ночь, никем не замеченный, пролетел вверх по течению Невы громадный крылатый змей. Мужчина, управлявший змеем, удерживал его на предельно возможной для полета высоте и снизился лишь, когда небо впереди слилось с агатовой скатертью воды, а в глаза дохнул морской ветер.
Промелькнули внизу последние, редкие огоньки остров с древней крепостью, костры на маяках - и пропали. Дракон махал крыльями в глубине бездонного колодца, где не было ни верха, ни низа, лишь ударяла в лицо противная морось, и свист стоял нестерпимый.
Ладога распахнула свои неприветливые объятия.
Восточный берег, заросший камышом и пресноводной зеленью, не приманивал даже перелетных птах. Не дотянув и мили до границы невидимого камыша, змей занервничал, принялся рыскать по сторонам, выгибать шею, и погонщику стало всё труднее удерживать его на курсе. Наконец человек решил, что достиг нужного места,
Дракон, распахнув крылья, спланировал вдоль границы естественных запруд. Он пронесся, молотя когтистыми лапами, по цветущей воде, вдоль многолетних илистых отложений, запутавшихся в тине бревен, буйков, останков малого флота, и прочих обломков цивилизации. В кромешной тьме свистнули коротко, будто пташка малая беспокоилась. На свист ответило хриплое кряканье нырка, и к раскаленной чешуе ящера пристала плоская, длинная, как пирога, лодка. Крылатый тяжело дышал, отфыркивался, поднимая лапами и хвостом крутую волну. Из седельных штанов спустились несколько фигур. Лодка просела под их тяжестью. Со спины змея передали что-то, завернутое в мешковину, а последними спрыгнули, сверкнув клыками, уж совсем не человечьи, две гибкие тени…
Неумолчный шорох камышей заглушал все звуки, а когда, спустя минуту, погонщик змея дернул поводья и стал отгребать назад, низкая ладья уже исчезла, растворилась в лабиринте проток. За крылатым великаном из зарослей потянулись щупальца тумана, обхватили его влажную позолоту, но не удержались и отползли назад.
Люди, что лежали на дне лодки, укрывшись брезентом, ориентировались по едва заметным знакам, отыскивали узкие проходы в частоколе камыша. Они не гребли, а отталкивались руками от мокрых, колышущихся стен. Иногда лодка застревала, и тогда человек, сидящий на самом носу, расчищал путь ударами длинного ножа. Он ложился на живот, свешивался вперед и рубил так, как рубят капусту - наотмашь, со всхлипами. Кроме впередсмотрящего в лодке был еще один человек, который не лежал, а стоял, напряженно вглядываясь в полутемный, извилистый тоннель. Он был единственный, кто примерно представлял, как достичь берега в нужном месте, но всё равно несколько раз ошибался, указывая неверное направление. В таких случаях плоскодонка врезалась в завал из гниющих бревен или упиралась в непроходимую, шуршащую стену.
При каждой ошибке человек ощутимо нервничал, оглядывался назад, приседал, и, извиняясь, разводил руками. Но его никто не ругал.
Никто вообще не произносил ни слова.
Даже тогда, когда на них в первый раз напали.
На узком участке, разворачиваясь между килем перевернутого буксира и вросшим в дно прогнившим баллоном катамарана, лодка рывком остановилась, точно напоролась на мель. Но мели под ними не было, люди прекрасно чувствовали глубину. Оставалось еще воды больше человеческого роста, правда, под слоем взвихренного ила угадывался следующий провал, вроде как щель, уходящая под каркас затонувшего буксира…
Оттуда беззвучно поднялись две узкие, подвижные тени, извиваясь как угри, и ухватились с обеих сторон за борта суденышка. Люди, лежавшие на дне лодки, затаили дыхание, зато кормчий откинул капюшон и что-то напевно произнес. Ответом ему был тонкий свист воздуха.
Кормчий, присев на корточки, запустил руку в мешок и кинул подводным сторожам по куску мяса. Клацнули челюсти, и снова стало тихо. Человек опять обратился к подводным тварям - сначала с мольбой, затем с угрозой, но, видимо, безрезультатно.
Один из затаившихся под брезентовой попоной мужчин, приоткрыл глаза и увидел рядом то, что когда-то было плавником, а теперь приобрело гибкость и распалось на три длинных, колючих пальца, сантиметров по пятнадцать каждый. Казалось, что на пальцах совсем не наросло кожи, но костяные пластины, связанные жесткой мембраной, вцепились в деревянный борт с такой силой, что старая доска начала крошиться.
Мужчина толкнул товарища, указав ему за корму, и продемонстрировал во мраке три пальца. Товарищ, не произнося ни звука, показал движением ресниц, что слышит и понимает. Третий мужчина, лежащий ногами в другую сторону, коснулся плеч своих товарищей и вложил себе в губы два тонких отполированных лезвия.
– Нет, не поможет, - покачал головой самый пожилой, и продемонстрировал спутникам скромный деревянный пузырек с плотно притертой пробкой.
В ногах у четвертого мужчины, что лежал на носу и раньше рубил водоросли, кто-то тихо вздохнул и лизнул хозяина за пятку.
Кормчий продолжал напевать. Наверное, он был очень раздосадован, он не понимал, почему щуки не слушаются, и подозревал, чего от них можно ожидать. Либо они повиновались сразу, либо немедленно убивали. Так их приучили, их хозяевам не нужны были пленные. Их хозяевам было важно, чтобы никто не пробрался к берегу. Видимо, провожатый допустил какую-то оплошность, он командовал рыбами первый раз, хотя вкус его крови стражам был знаком…
А может быть, они учуяли врагов, несмотря на все предосторожности, и смрад от вытяжки летуна не перешиб запах чужой крови…
Второй плавник ухватился за корму. Двое мужчин на дне лодки, резко подались в стороны, и мгновение спустя что-то ударило в дно со страшной силой. Кормчий не удержался и упал на одно колено, ухватившись рукой за обшитый металлом бортик.
Второй удар сотряс лодку. На сей раз толчок был такой силы, что одна из досок ощутимо хрустнула. Сквозь образовавшуюся щель, тонкой струйкой, начала просачиваться вода.
Упавший на колени человек хотел подняться, но его кисть, как капкан, обвили костяные пальцы. В следующий миг из воды показалась вытянутая морда, безгубая, с задранными плоскими ноздрями. В толстой корке чешуи вращались широко поставленные глазницы, без зрачков. Щука двигалась необычайно проворно, глубокая пасть открылась так широко, словно в челюсти не было костей, и упавший человек остался бы без руки, если бы не его товарищ, который уже был на ногах.
Полог откинулся, из-под брезента разом выскочили четверо мужчин. Мужчина в белом свободном балахоне произвел несколько скупых, но очень быстрых движений. Со стороны это выглядело так, будто он косит траву. Лапа подводного монстра продолжала цепляться за запястье, вторая царапала кольцо уключины, и покрытая наростами, лоснящаяся голова плавала на поверхности. Но туловище, выталкивая кровь, уже опускалось в глубину.
Поджарый, юркий старичок, с подвязанными седыми косичками, выплеснул в воду два флакончика, туда же отправил пустую тару и рукавицы. Третий мужчина сгреб неудачливого парламентария в охапку и уложил на дно. Тот скрипел зубами и зажимал раны на запястье. Четвертый мужик, самый крупный, без замаха ударил по плавнику другой рыбы и тут же, подкинув лезвие в воздух, небрежно перехватил вертящуюся саблю двумя руками и резким толчком, ввинтился в пасть противнику.
Щука сомкнула зубы, и сабля переломилась. После этого кошмарное создание подтянулось на уцелевшем плавнике и запрыгнуло в лодку. Это спасло его от немедленной смерти. Три подружки уже покачивались брюхом кверху, втянув жабрами токсин. Помимо стражей, в радиусе двадцати метров на глазах погибало всё живое. Туман скрывал картину удушающей смерти, но старик с косичками обладал очень хорошим зрением. Он видел, как забились и издохли несколько щучьих детенышей, прятавшихся под рулем утонувшего буксира, как всплыло десятка три самых разных рыб, несчетное количество лягушек и насекомых, и даже птицы, которым не посчастливилось свить поблизости гнездо. Старик знал, что почернеют и скукожатся даже водоросли…
Плевки Сатаны не щадили никого, ни на суше, ни на море.
Сиганувшая в лодку рыба проявила невероятную живучесть, оказалось, что ее хвостовые плавники тоже имеют захваты, которыми она вырвала из борта изрядный кусок. Гигант в сером балахоне от толчка плюхнулся на задницу; лодка качнулась, зачерпнув стоялой воды. Люди в лодке повидали немало, и сами любили эксперименты, но здешние креатуры удивили всех.
Полутораметровая тварь, не обращая внимания на отрубленную конечность, сложилась кольцом и сделала молниеносный выпад, целясь в ногу обидчику. Ее веретенообразное тело представляло собой сплошной комок мускулов, укрытый тремя рядами костяных наростов, как у маленького стегозавра. Далекий зубастый предок, обедавший пескарями и забивавшийся под корягу, заслышав моторную лодку, мог бы только мечтать о таком вооружении…
Гигант в сером балахоне явно растерялся, разглядывая недоеденный обломок своей сабли, но остальные были начеку. Мужчина, убивший кинжалом другую рыбу, перехватил монстра в полете. Он уже понял, что бить ножом по спине бесполезно, поскольку челюсти всё равно сомкнутся, и прыгнул, всей массой тела толкнув рыбу вбок.
Хищница промахнулась и вместо ноги откусила шмат деревянного сиденья. Двухдюймовую доску она переломила, как спичку, и тут же выплюнула. Еще не закончив с лавкой, она ухитрилась развернуться в воздухе, словно была не рыбой, а бультерьером и, толкнувшись хвостом о дно, вторично ринулась в атаку. Мужчина в белом, столкнувшись плечом с телом врага, изодрал рубаху и отлетел к другому борту. В последний момент, не давая выпасть, его подхватил один из товарищей.
Судно снова качнулось, ударившись носом о ржавый затонувший понтон. На носу, под мешками, кто-то низко заворчал, затем брезент изнутри разорвали на части, и высунулись две белые тигриные морды на длинных шеях.
Но тигры не успели принять участия в драке. В этот раз гигант оказался проворнее щуки, он отшвырнул огрызок сабли и вытянул из-под лавки полуметровую секиру, на древке размером с оглоблю.
Когда великан взмахнул своим оружием, остальные подельники были вынуждены попадать под лавки. Зубы обитателя камышей с визгом проехались по закаленной стали, и это оказался первый громкий звук за время схватки.
И последний звук тоже. Потому что обладатель секиры попал рыбе в рот и разрубил ее вдоль, почти пополам. Теперь он мучился, не в силах выдернуть железный полумесяц обратно.
Некоторое время мужчины успокаивались, восстанавливая дыхание и обшаривая окрестности.
Живых врагов поблизости не было, из затонов никто больше не приплыл. Красный диск луны равнодушно освещал шуршащие поля камыша. Потом люди собрались вокруг трупа врага. Кровь толчками билась в горле чудовища и, бурля, выплескивалась на дно лодки.
Конечно, это была не совсем рыба. Или совсем не рыба, и уж тем более, совсем не щука. Щуки вырастают до громадных размеров, но при этом их хвостовой плавник не может совершать хватательные движения. Голова, с неправильным прикусом, была размером с голову теленка. А в пасти, раскрытой как у кобры, мог легко поместиться арбуз-рекордсмен. На грудных плавниках вовсю шло формирование кистей, но локти пока не отросли. Всё туловище хищника покрывали три ряда острых, как иглы, шипов, а погасшие глаза смотрели с ненавистью, совершенно не присущей снулому взгляду холоднокровных.
Кормчий, тот, что пытался разговаривать с рыбами, поднялся со дна, потирая колено, и кинулся помогать старику. Вместе они разрезали белый балахон на мужчине, толкнувшем рыбину в бок, остановили кровь и залепили ранки клеем.
Сквозь мутную сыворотку тумана, сквозь колтуны мокрых стеблей над головой, поднимался багровеющий зрачок ночного светила. Красная луна не вошла еще в полную силу, не набралась еще яростной, демонической мощи, которой пугалось всё живое, но в лодке заворочались и зарычали беззвучно укрытые попонами пассажиры…
…Пни на поляне давно выкорчевали, а голую землю, как видно, неоднократно выжигали, так что теперь здесь расстилалась ровная полукруглая площадка. Ни единого цветка, ни зеленой травинки.
Глаз самого внимательного горожанина не различил бы в буреломе несколько скрытых троп, умело замаскированных колючим кустарником и воткнутыми в землю засохшими ветками.
Там, где на берег с тихим плеском накатывались серые холодные волны, был закопан ряд камней, а между ними вбиты железные колья для швартовки лодок. Со стороны озера прогалину смог бы заметить лишь очень опытный глаз, поскольку на сотню метров вдоль береговой линии вода заросла высоченной осокой. Ниже камыша и осоки, в три яруса, разбухали водоросли, превращая воду в густые зеленые щи, куда не рискнул бы опустить весло ни один рыбак. Помимо водорослей, широким полукругом, невидимым со стороны, поляну окружали залежи полузатопленных бревен.
Самые чуткие пассажиры в лодке волновались, прислушивались и принюхивались к древесной гнили, давая понять остальным, что не только мирные лягушки прячутся в ряске. Но люди не боялись.
Люди, ступившие на восточный берег, мало чего боялись в жизни. Одной угрозой больше, одной меньше, не играло серьезной роли, когда на карте стояло равновесие мира. Плоскодонка ткнулась носом в камень, и впередсмотрящий шустро накинул на колышек канатную петлю. Он тоже видел в темноте, не хуже кошки.
Кормчий вышел на берег первым. Он скинул плащ и остался почти голым, в одних коротких, засаленных штанах и меховой безрукавке. В свете луны блеснули четыре ряда бус и медный браслет на шее. Под ошейником болталось перевернутое распятие, на котором вместо погибшего бога извивалась и хохотала виртуозно вырезанная из дерева фигурка беса. Двумя хвостами бесенок обвивал поперечины крестов, а в крошечных глазницах поблескивали рубины. Отросшие рыжие патлы человека были густо смазаны жиром, расчесаны на две стороны, а в проборе оставила след полоса белой, светящейся краски. Такая же краска светилась у него вокруг рта и на кистях, создавая ощущение голых костяных фаланг.
– Это я, Христофор! - сказал кормчий, демонстрируя темноте пустые ладони. - Привез деду свежую женщину.
Из мрака выступили двое крепких мужчин. Один наставил Христофору в кадык длинную заточенную пику, второй вприпрыжку побежал к лодке.
– Привез? - радостным шепотом спросил он, пиная объемистый мешок. Из мешка донеслось жалобное женское всхлипывание.
– А ну, дай взглянуть! - сторож убрал пику и побежал к товарищу. Вдвоем они вытащили мешок на камни. В багровом свете луны сверкнул нож. - Слышь, малек, не вздумай деду брякнуть, что мы лазили. Мы только пощупаем - и всё.
– А вякнешь - к щукам отправим! - хохотнул другой, сражаясь с синтетической веревкой. - Мы любой товар должны проверить, прежде чем дед оприходует, верно, малек? Слышь, а в том мешке у тебя что?!
– В том мешке - я! - ответил Карапуз, беря любознательного Озерника своей клешней за горло.
Второй колдун схватился за нож, сунул в рот свисток, но тут мешок, который его так интересовал, сам развязался, оттуда выскочило лезвие и до основания воткнулось ему в подбородок. Из мешка, кряхтя, выбрался Прохор Второй. Старый Качальщик забрал лезвие, шлепнул по морде любопытного тигра и, кряхтя, размял кости. Прохор не вылезал из уральской деревни уже шесть лет и неважно чувствовал себя в Невском климате; он убеждал всех, что только желание опробовать в деле новые живые изобретения выгнало его из дома.
Но причина заключалась в другом, и Коваль это знал. Замшелый генетик был другом старших Семенов - отца и деда того, кто погиб в песках…
По сигналу чингиса за кормой, из воды, вылезли прочие непрошеные гости. Все они выглядели куда скромнее, чем раскрашенный сын Красной луны. Под промокшими серыми одеждами крепилась кожаная упряжь с притороченным оружием. Сойдя на сушу, люди моментально рассыпались по поляне, сливаясь с темнотой. Две огромные кошки, повинуясь беззвучному окрику, заспешили вслед за хозяином.
Но далеко они не ушли.
Окружая пришельцев, на поляну вышла волчья стая. Коваль насчитал пятерых матерых волков в первой шеренге и троих малолеток в кустах. Руки непроизвольно потянулись к оружию, а мозг уже проваливался в колодец, нащупывая нити единения, когда Артур понял, что его опередили. Опередил всех, естественно, Прохор, который разговаривал с волками лучше, чем с людьми.
Ближайший самец, огромный, как теленок, в подпалинах и лишаях, качнулся в сторону, точно пьяный, затем его лапы подкосились, и вожак мягко свалился в сырую золу. С остальными его соплеменниками было покончено за минуту. Артур думал, что можно идти дальше, но Прохор вдруг схватился за сердце. Когда старик очухался, на нем не было лица. Глаза вываливались из орбит, задыхающимся ртом он хватал прохладный воздух, руки тряслись, как в падучей. Прохор ничего не сказал, лишь подал мимолетный знак Бердеру.
Хранитель силы вытащил клинки. Сталь отскочила от шкуры. На помощь Бердеру пришел Карапуз, но убить волков они смогли, лишь протыкая их чеканом в глаз…
– Обязательно их убивать? - Коваль был потрясен. Никогда еще он не видел, чтобы Прохор, самый большой любитель фауны, отдал приказ резать беззащитных созданий.
– Не удержу… - одними губами прошептал старик. - Их не растили в дружбе с человеком. Опомнятся, пойдут по следу…
И снова застыла потревоженная вода, и могильное безмолвие опустилось на поляну.
Христофор ступал первым, уверенно пробираясь по тайной, извилистой тропе. Иногда он останавливался и дул в глиняный свисток, но человеческое ухо не воспринимало столь высокий звук. С ветки, навстречу светящемуся пробору колдуна, свешивалась треугольная, зубастая мордочка со вздрагивающими мышиными ушами. Летун узнавал человека, получал кусочек сырого мяса и убирался наверх, чтобы в следующую секунду свалиться замертво. Бердер, идущий по следу проводника, подхватывал парализованную тушку, не давая коснуться земли, и коротким ударом вспарывал летуну горло.
Деревья кончились внезапно, на кромке обрыва.
Тропа оборвалась обширным прямоугольным котлованом с остатками фундамента и лабиринтами подвального этажа. Из ледяной глубины пахнуло сырой землей и густым, приторно-сладким ароматом. Словно мачты затонувших фрегатов, из пропасти торчали пики бетонных свай. Над котлованом была натянута плотная сеть, по веревкам которой тянулись бесчисленные нити плюща, создавая плотный, непроглядный полог. На далеком бетонном дне рукотворного оврага разноцветными огнями полыхали три костра. Один костер дымил черным, другой - белым, а от третьего поднимался красный дым.
Древние строители успели заложить обноску и загнать между опорных колонн секции двух подземных уровней. Возможно, здесь должен был находиться двухъярусный гараж. Теперь по сторонам от центральной голой площадки, словно соты, теснились темные кельи, заложенные сверху бревнами, и присыпанные землей. Получился настоящий храмовый ансамбль, скопище квартир без окон, в которых копошились неясные тени.
На самом дне, там, где почва рвала на части цемент и гравийную подушку, возвышалось угловатое сооружение, похожее на юрту. Из круглой дыры в крыше поднимался столб прозрачных благовоний, а напротив застегнутого полога дремали два болотных кота. Хищники были сытые, рядом валялась недоеденный лосиный окорок. С высоты огибающей котлован тропы оба казались игрушечными котятами…
Спуститься в яму можно было только по двум самодельным каменным лесенкам. Наверху, напротив обеих лестниц, располагались мощные решетчатые клетки, где, звякая цепями, бродили волки. Любой, кто отваживался спуститься вниз, должен был вначале отворить калитку и войти в клеть.
Почуяв чужой запах, волки в ближайшем загоне поднялись и с сиплым рычанием повернулись к лесу. Самый крупный самец, встав на задние лапы, был на голову выше взрослого мужчины. Хищники были слишком умны, чтобы зря тявкать и грызть железные прутья, однако Христофор знал, что Белому Деду достаточно одного движения рукой, чтобы выдернуть штырь из кольца и выпустить стаю на волю. Белый Дед ждал невест этой ночью, и если бы летуны успели сообщить ему об опасности, волки были бы уже выпущены…
Пробить ножом их шкуру невозможно. Совсем маленьких волчат брили наголо и обрабатывали кожу специальным дубящим составом. Их обмазывали снова и снова, опускали в тлеющие угли и кидали в ледяную крошку. Те, кто выживал, примерно каждый седьмой, принимались в стаю озерных волков. Так называл их Красный Дед, занимавшийся воспитанием животных и птиц. Собственно, воспитание только начиналось; предстояло еще слишком многое, чтобы научиться вселять ужас.
Но сын Красной луны пробыл в скитах Озерников недостаточно долго, чтобы разведать все тайны. Когда губернатор увидел его, после месячной разлуки, то всерьез испугался за душевное здоровье своего безобидного советчика. Христофора никто не заставлял, он молча выслушал предложение Артура, провел ночь с молодой женой, а в шесть утра уже собрался в дорогу.
Озерники поверили, что Христофор бежал, избитый губернатором. В этих целях в Зимнем был даже разыгран настоящий спектакль на случай вражеского шпионажа, но проблема заключалась в другом.
Сыну луны пришлось пройти несколько инициации и принять участие не в самых приятных ритуалах. Коваль мог только догадываться, что творили Черный и Красный Деды, если для ритуала Белого понадобилось сразу три девственницы…
Христофору поручили раздобыть одну, с непременным условием украсть девушку не ближе, чем за пятьдесят километров. Белого Деда устраивал любой возраст, можно было приволочь даже двенадцатилетнего подростка. Христя, с риском для жизни, вышел на лодке, добрался до фактории, где всё это время, под видом скупщика дичи, отирался Карапуз. Христофор назвал ему дату очередной "свадьбы" Белого и передал несколько слов для губернатора.
Просьба сводилась к тому, что если его не заберут из Озерных скитов в указанный день, то дальше он не выдержит…
Коваль сообщил Бердеру, что нужна девственница, желательно побойчее. Внешность - не главное, был бы человек хороший…
Сейчас к сгорбленному под тяжестью мешка Христофору подошли двое с факелами. Снизу из мешка торчали ноги, обутые в женские, дорогой кожи, сапожки. Один из встречавших, сутулый, тоже раскрашенный светящимися линиями, обогнул гостя и быстро осмотрел всё вокруг, втягивая ноздрями воздух.
– Мне не нравится, чем от тебя несет, Христофор, - проворчал он, возвращаясь.
– Это от нее, - тихо ответил парень, половчее перехватывая на плече мешок.
– Что-то не так… - сутулый продолжал сверлить глазами тропу. - Ты ни с кем не повстречался?
– Ага… Больно уж тихо, да, Отец? - заволновался второй колдун, низенький толстяк, с отвисшим зобом и выпученными глазами. На нем была черная сутана, украшенная искусной вышивкой. На спине красовалась голая женщина, запихивающая в себя сучковатый, деревянный член, а на груди совокуплялись два скелета.
– Мокрогуб там, и Красивый, - ответил Христофор, и добавил жалобно. - Бабу у меня отнять хотели…
– Что-о?! - мигом переключился сутулый.
– И Деду говорить не велели. Дай, говорят, нам пощупать. Ей, мол, всё едино, подыхать…
– Вот сучье племя! - зло сплюнул сутулый. - Обоих отправлю поганки собирать! А ты молодец, малек. Так и надо! Если что заметишь среди братии, сразу ко мне, понял?
– Ты уж им-то не выдавай, Отец!
– Не боись, не продам. Давай, неси свою целку вниз! Белый ждет уже…
– Они там бражку пьют, Отец, - угодливо добавил Христофор.
– Вот козлиное отродье! - рявкнул сутулый и, велев толстому следовать за ним, помчался к заставе.
Сын луны проводил их недобрым взглядом и шагнул к клетке с волками. Хищники заволновались, почуяв незнакомый запах. Их никогда не кормили досыта, кроме того, звери отлично чувствовали, когда их боятся. Одним из тяжелых испытаний для Христофора было каждый раз проходить сквозь клетку. Прыгнуть вниз, на бетонные плиты, с пятнадцатиметровой высоты, он бы не решился, тем более с живой ношей на спине.
Но прыгать не пришлось. Минуту спустя из леса вместо троицы колдунов вышел Прохор и, осмотревшись, первым пролез в калитку. За старичком беззвучно просочились остальные. Волки во второй клетке, на другом конце котлована, ничего не заметили. Они были слишком заняты состоянием своих желудков. Бердер кинул им сальные шарики со скрученной проволокой…
Чем выше вокруг вырастали замшелые бетонные колонны, тем сильнее охватывало Артура чувство даже не страха, а скорее омерзения. Он никогда не думал, что доведется побывать в местах, где люди выбрали смыслом жизни кривое, перевернутое зеркало.
Путь издевательской насмешки над всем, что считали святым для себя остальные.
Путь бесцельной веры в зло, которого нет, но которое можно возродить, если вовремя бросить семя.
На уровне первого подземного яруса Артур понял, что сооружение имело промышленное назначение. По обеим сторонам от каменной лестницы сохранились остатки направляющих для грузовых лифтов и даже площадка с проржавевшим двигателем. Еще ниже, под перекрытием, укрепленным стальными швеллерами, по всей длине этажа располагалось нечто вроде аттика, уставленного примитивными скульптурами. Перекрытие было очень толстым и выдерживало, очевидно, вес станков… Во всяком случае, в боковых нишах Артур заметил ямы для пружин и амортизационных подушек. Отряд спускался без света, но в пламени костров скульптуры показались Ковалю похожими на горгулий. Помимо них поперечные балки опоясывал бесконечный ряд фресок, в которых без труда угадывались библейские сюжеты и сцены Страшного суда. Рисовали неплохо, художник работал в манере Шагала, но в каждом изображении сквозила как будто издевка. У ангелков проклевывались маленькие рожки, волхвы ухмылялись младенцу карминовыми ртами, из которых высовывались раздвоенные языки. Святой не попирал змея пикой, а нес на ней гирлянду черепов…
Из проемов подвальных каморок, забранных сеткой, смотрели дети. Коваль насчитал человек двенадцать, разного возраста, от трех до десяти лет. Среди них было всего две девочки, остальные - мальчишки, с одинаковыми, хмурыми и напряженными лицами. В каморках, за их спинами, горели лампадки, валялись одеяла и примитивные игрушки. Ковалю сначала показалось, что дети находятся в тюрьме, но скоро он понял, что это временное пристанище, а клетка защищает их от болотных котов.
Малышей приводили сюда для участия в обрядах; скорее всего, ритуалы были частью местного образовательного процесса, после которого психика маленького человечка менялась необратимо. Лет тридцать назад детей было бы, скорее всего, гораздо больше, а теперь люди уходили в города и дети Красной луны рождались всё реже. Человечество выздоравливало…
"Ни хрена оно не выздоравливает, - поправил себя Артур, - всё идет по кругу. Всегда найдутся те, кто поставит беса на алтарь, и заставит несмышленышей поклоняться ему".
Он присмотрелся к убранству подвальных "камер" повнимательнее. Там, в уголках, действительно светили лампадки, но за ними висели перевернутые, измазанные чем-то красным образа. К ликам святых были подрисованы рога, а в глазах прожжены дыры.
Шел активный воспитательный процесс…
Еще десяток ступеней вниз, и открылся следующий ярус. Здесь не было детей, но экспедицию ждало новое неприятное открытие. Среди частокола забитых в землю свай стояли гробы. Сколоченные из крепких сосновых досок, одни очень старые, а другие выструганные совсем недавно, они не лежали, а именно стояли, вдоль стен. В крышке гробов имелись узкие дверцы, с окошками, затянутыми черной тканью. Каждую дверцу запирала массивная щеколда.
Словно те, кто находились внутри, могли неожиданно вырваться…
Опустившись на самое дно, он понял, почему ни один ребенок не поднял шум. На Озерников никто не нападал; в самом сердце святилища просто не могли ожидать атаки извне. Артур вздрогнул, представив себе, что было бы, если бы он отправился на штурм с обычными гвардейцами и без помощи Христофора…
Очевидно, это был фундамент заводского цеха или судоремонтного ангара. Дальние края стройплощадки терялись во мгле, а небо на огромной высоте закрывала плотная сеть. Три костра, изрыгая разноцветный дым, окрашивали стены стоящей по центру юрты радужными сполохами. Дремавшие у входа коты что-то почуяли и выскочили навстречу, топорща шерсть.
Прохор махнул ладонью, подманивая животных к себе. Коты пошли, но крайне неохотно, словно их тянуло назад резиновым канатом. Карапуз поднял ствол пулемета. Коваль вытащил ножи, заслоняя Христофора. У старого Хранителя с висков бежали струйки пота и подрагивали от напряжения колени.
Теперь стало слышно пение, доносящееся из шатра. Кошки зашипели, царапая когтями цементную крошку. Бердер присел на колено и с обеих рук метнул отравленные клинки. Когда звери издохли, Прохор вытер лицо рукавом и покачал головой, показывая Бердеру следы на рубашке. Из носа у него шла кровь.
Артур в последний раз оглядел бетонное сооружение и только сейчас заметил, насколько тут холодно. Несмотря на три пылающие пирамиды, изо рта вырывалась струйка пара. Они находились на глубине пятнадцати метров, в гигантском склепе, набитом покойниками.
Коваль остановился напротив занавешенного дублеными шкурами входа в шатер. Вблизи шатер оказался очень большим, метров двадцать в поперечнике. Изнутри тонкими струйками проникал неясный свет, слышались ритмичные удары, неясная возня и мужское пение по нисходящей, будто хор разучивал гаммы.
– "Отче наш", - прошептал Христофор. - Они поют "Отче наш" наоборот…
– Сколько их там?
– Почти все, кроме некоторых Сынов, что остались в верхних скитах. Четыре Деда и тринадцать апостолов. Отцов - человек двадцать. Еще могут быть Сыны и кликуны, они неопасны.
– А кто опасен? - очень серьезно спросил Бердер.
– Апостолов лучше убить сразу, - отрывисто произнес сын луны.
На его горле дергался кадык. Коваль подумал, что парень находится на грани, еще немного - и выронит мешок. Артур решительно отдернул в сторону тяжелую шкуру. Изнутри хлынули клубы сладкого дыма.
– Ну, привет, Гриня! - прошептал губернатор, заходя внутрь.
23. КОНЕЦ КРАСНОЙ ЛУНЫ
Примерно так Артур себе это и представлял, однако действительность превзошла самые мрачные прогнозы. Служба была в самом разгаре, и спасти первую невесту они уже не успевали.
Внутри оказалось очень много людей, но Коваль не ощутил их, как отдельных личностей. Бурлящая масса скорее напоминала сгустки протоплазмы, многоголовую гидру, в процессе бездумного пожирания пищи. Многоликое чудище не просто воняло, оно купалось в приторных миазмах курильниц, оно вдыхало собственные выделения и сатанело от них.
А еще, гидра дергалась вместе со стуком барабанов…
Шатер освещался несколькими сотнями свечей из черного воска, и, несмотря на мрачную расцветку стен, казался изнутри больше, чем снаружи. Возможно потому, что он был натянут как раз над местом, где недоставало куска фундамента, и в довершение всего, по центру выкопали порядочное углубление. Ковалю мгновенно пришло на ум верное слово - "анти"! Да, здесь всё было задумано и сделано наоборот.
Там, где за подобием золотых ворот предполагался алтарь, присутствовала яма, клирос находился еще глубже, почти в траншее, а в железных мисках, похожих на стоматологические плевательницы, явно плескалась не святая вода. Изнутри стены покрывали драпировки из полуистлевших тканей веселеньких расцветок, но рисунки почти пропали под слоем жирного, свечного нагара.
Обвисшие стены поддерживали два ряда столбов, с крестовинами поверху. В центре, на круге из грубо отесанных камней, полыхал очаг, над которым дымилась жаровня размером с уличную мантышницу. Возле огня копошились несколько отвратительных, бесполых созданий, небрежно завернутых в белую материю. На спине у каждого раскачивался, пристроченный нитками, перевернутый железный крест. Карлики, или сгорбленные инвалиды, занимались тем, что подкидывали в угли ароматический порошок, а двое сморщенных микроцефалов, с птичьими головками, раскачивали люльку. У лилипутов не было кистей на руках, они вставали на цыпочки и толкали тяжелую качель мозолистыми локтями, с риском свалиться в огонь. Кто-то там спал, укрытый ветошью, в деревянной колыбельке…
Люлька когда-то, несомненно, исполняла роль роскошно украшенной купели. На ее грязных, заляпанных боках, сквозь жир и нечистоты, проглядывала голубая краска и даже ошметки золоченых кистей. Две ржавые цепи, перекинутые через потолочную балку, повизгивали при каждом ударе культей, а дно купели обуглилось, от постоянной близости к огню.
Впрочем, визг железа доносился в те редкие мгновения, когда стихал хор и "оркестр"…
За каменным кругом, еще ниже в яме, поднималось наклонное, перевернутое распятие. Обтесанный, гладко отполированный сосновый ствол, не меньше трех метров в длину, с грубой поперечиной почти у самого пола. Вершиной он крепился к одному из опорных столбов. Сосновая колонна стояла не на глине, а внутри плоского железного таза, куда стекала… кровь. На кресте, вверх ногами, висела, обмазанная мелом, совсем молоденькая девушка. Лодыжки обвивали веревки, закрепленные на крюке, запястья были прикручены к перекладине, а пряди распущенных кос плавали в крови.
Вторая невеста Белого Деда, с заткнутым ртом и связанными позади локтями, корчилась перед самым входом на низкой деревянной столешнице, целиком вырезанной из огромного пня. Ее горло охватывала тугая скользящая петля, конец веревки проходил сквозь железное кольцо и заканчивался в кулаке высокого "монаха". Вместо нормального головного убора на нем была волчья маска, а рясу служитель местного божества носил на голое тело, оставляя открытым покрашенный в белое стоящий член.
Положив девушку на бок, ее одновременно насиловали двое других мужчин в масках, а когда она начинала особенно сильно вырываться, "волк" дергал за веревку, пережимая жертве горло. Еще человек шесть лжемонахов стояли в очереди вокруг стола и отрывистыми движениями хлестали голое тело невесты плетками. Все они, не отрываясь, как завороженные, следили за конвульсиями жертвы.
Обе девицы были вымазаны с ног до головы в белой краске, но у той, что еще была жива, лицо закрывало что-то черное. Артуру даже показалось вначале, что с девушки сняли скальп, но когда Отец ослабил удавку, удалось разглядеть получше. Вокруг запрокинутого, посиневшего от крика лба невесты струились черные кружева фаты. Вторая девушка на кресте уже умерла. До смерти ее тоже лупили, но доконало несчастную не это. Артур пригляделся и еле сдержал подступившую рвоту.
В беднягу затолкали неимоверной длины искусственный фаллос. Он и сейчас торчал из нее на добрых десять дюймов, с широкой поперечиной на конце. Видимо, сначала ее разорвали внутри этой штукой, а потом стянули ноги вместе и подвесили на крюк.
В стрекот барабанов вплелись гнусавые звуки баяна, десятки голосов заблеяли скачущую, неистовую песню, а подножие креста заслонил лес черных фигур. У Коваля сложилось ощущение, что он навечно прирос к полу, не в силах пройти внутрь, хотя, на самом деле, не прошло и трех секунд…
Теперь Артур заметил еще кое-что. За крестом, вдоль дальней стены располагались обломки сразу нескольких иконостасов и потемневшие от копоти картины с русскими святыми в полный рост. На причинном месте в досках картин зияли отверстия, и оттуда торчали такие же, зашкуренные, метровые члены. Черный, красный и покрытый прозрачным лаком…
Сегодня была очередь Белого Деда.
Гостей заметили не сразу. Помимо бригады насильников, целая толпа в размалеванных рясах обступила распятие, а десятка два заросших гривами мужиков стояли на коленях на приступке импровизированного клироса. Полностью голые, но в масках, раскачивались и заунывно распевали молитвы. Несмотря на тоскливое звучание, они трясли бородами и кулаками отбивали ритм вслед за барабаном. Их тела так густо покрывала известка, что хор походил на сборище забинтованных манекенов.
Певчими руководила обрюзгшая старуха в засаленном клобуке, резиновом мясницком переднике и шелковых шароварах. Она отбивала такт на большом оркестровом барабане. Подле нее, на еловых ветках, притулился безногий инвалид с провалившимся носом и беспорядочно раздувал меха гармоники. Еще один престарелый персонаж Хичкока колотил палкой по ритм-барабанам; лишь половина его тела дышала здоровьем, обе же левые конечности висели, как проколотые воздушные шары, левый глаз выкатывался из орбиты, и рот не закрывался. От этого казалось, что оборванец задорно подмигивает окружающим.
У противоположной стенки, под заплеванной иконой Богоматери, колотились в падучей несколько пожилых женщин, закутанных в лохмотья, а поодаль, за низенькой загородкой, на коленях стояли мальчики. Такие же мелкие, как те, что в клетках снаружи. Дети были одеты, как маленькие капуцины, в рясы огненно-красного цвета, но на лице и на впалой груди у каждого светились три шестерки. Все мальчишки, распахнув глаза, раскачивались в такт барабану.
В жаровне, помимо ароматических веществ, несомненно плавился наркотик. Едва зайдя внутрь, Коваль ощутил гнетущую, сладкую духоту, сердце забилось быстрее, и в глазах защипало. А еще спустя мгновение, он с ужасом ощутил, как помимо его воли наступает половое возбуждение. Хор стонал, гармонь протяжно ревела, старуха отбивала шаманскую мелодию, из-под волчьих масок колдунов, смывая краску, градом катился пот.
В спину Артуру уткнулся Митя. Глаза великана заволакивало туманом, грудь судорожно вздымалась, ноздри хищно втягивали дурман. Нужно было действовать немедленно, пока оставались силы бороться с наркотиком.
– Белого брать живьем! - Артур ощутимо пихнул Карапуза в грудь и скользнул к жаровне.
Бердер в два прыжка достиг стола и прикончил троих насильников. Не успели их тела шмякнуться наземь, он уже был возле "хора". Даже в этот страшный момент Артур невольно залюбовался тем, как порхает учитель. При внешней обманчивой сложности - ни одного лишнего движения. Всё продумано так, чтобы одновременно вести рукопашный бой и мешать целиться удаленному противнику. Вот правая рука пошла от бедра вперед с зажатым клинком, спина прогнулась в стойке "садящейся на воду цапли". Один из белых манекенов схватился за горло.
Вот неуловимый взмах ногой, вращение на носке, а из сандалии торчат сразу два лезвия, по четыре дюйма каждое, и валятся, обливаясь кровью, еще двое. А пока правая рука тянет с пояса следующий нож, делается взмах левой, по ходу движения, и замолкает барабанный бой. Старуха, с клинком в глазу, поливает кровью свой инструмент. Часть голых певчих успела выкатиться за пределы юрты, но ничего, их там встретит Прохор…
Коваль опрокинул жаровню, перемахнул тлеющие угли и врезался в самую гущу Сынов, пытаясь определить Белого деда. К нему повернулись лица с утонувшими зрачками, из распахнутых ртов капала слюна, десятки босых ног отбивали ирландскую чечетку…
Он бил их, и они падали, бесконечно долго, поскольку все рефлексы были притушены, и даже смертельные раны не могли остановить танца.
Замолчали ритм-барабаны, справа и позади, как бешеный слон, трубил Карапуз, и хрустели чьи-то челюсти под его кулаками. Затем дикий вой принесся снаружи, сорвал с места шкуры, вырвал часть деревянных кольев, держащих свод. Это Прохор запустил Плевок Сатаны…
Кто-то вцепился в запястье Коваля зубами, не давая дальше рубить. Кто-то повис у него сзади на шее, но тут же, хрюкнув, осел наземь; а Бердер, метнув клинок, уже смотрел в другую сторону. По диагонали, сбив в полете люльку, пролетел мужик, с топором в вывернутой руке; видимо, он здорово надоел чингису… Артур вытащил кинжал из очередного живота, добил того типа, что пытался перегрызть кольчужный браслет, и вдруг, оставшись без противников, провалился в пустоту…
Сынов больше не было: все или погибли, или валялись раненые. Он сделал всё так быстро, что Отцы не успели переключить внимание. Они все сегодня были замазаны белой краской, соответственно цвету праздника, и все крайне увлечены.
Более десятка мужчин, запрокинув оскаленные маски, мастурбировали на тело мертвой девушки. Судя по ярким поясам, шароварам и торчащим волчьим ушам, это и были апостолы. Дальше, по ту сторону распятия, в два ряда, преклонив колени, располагались "священники" рангом пониже, разукрашенные так же, как Христофор. Не вставая с колен, они раскачивались, сцепившись локтями, подпевали хору и вызванивали мелодию железными браслетами.
Не участвовали в общем веселье пятеро. Спиной к тазу и распятию, внутри круга послушников, развернувшись каждый в свою сторону света, молились Деды. Понастоящему старыми были двое, Черный и Красный. Краска так густо покрывала их черты, что оба походили на пресловутых цветных демонов из японского фольклора. Водяной и Белый выглядели значительно моложе, лет по шестьдесят пять. Все обзавелись парадными белыми ризами православных патриархов и поддерживали их в приличном состоянии. Все размахивали кадилами, источавшими жуткое серное зловоние, вперемешку со сладкими медовыми оттенками. Белый дед, гладколицый, плотный, сидел верхом на нагом женоподобном отроке, изображавшем козла.
Когда Карапуз, со всего маху, врезался в толпу послушников, налево и направо молотя секирой, парень под Белым Дедом вдруг открыл глаза, и Артур с отвращением увидел, что перед ним вовсе не маска. Юноша начал приподниматься, но не по-человечески, а словно жвачное животное, спугнутое на лежке. Облезлая шерсть на жирных боках оказалась не покрывалом, задние конечности заканчивались копытами, а с поясницы свисал волочащийся, в комьях навоза, хвост. На рогатой маске, прикрывавшей верхнюю половину лица, раздувались черные ноздри, обезумевшие глаза ворочались в орбитах, а человеческим оставался только рот и подбородок с завитой мелкими кудряшками бородкой. Парень подтянул под себя слишком длинные руки, заросшие серым волосом; большие пальцы у него приросли к ладоням, постепенно превращаясь в копытца.
Дальше всё завертелось с такой скоростью, что впоследствии Коваль восстанавливал события по частям.
Карапуз перебил хребты четверым, когда апостолы его заметили и оторвались от своего увлекательного занятия. Они не стали вынимать ножи, но трое выставили перед собой пустые ладони, и капитана швырнуло на брусья, поддерживающие кожаный свод. Митя с лету вписался спиной в обструганный ствол и рухнул на еловые ветки.
Читать бесплатно другие книги:
