Хорошие жены Олкотт Луиза Мэй

Глава 18

Учась забывать

Урок, который преподала Эми, принес Лори пользу, хотя он признал это лишь гораздо позднее. Когда совет дают женщины, мужчины, эти «венцы творения», обычно не принимают его, пока не убедят себя, что именно это они и собирались сделать; затем они действуют в соответствии с ним, и если добиваются успеха, то признают за «сосудом скудельным»[71] половину заслуг; если же терпят неудачу, щедро возлагают на него всю вину.

Лори вернулся к дедушке и в течение нескольких недель был таким любящим и почтительным, что старик счел это чудесным влиянием климата Ниццы и предложил ему съездить туда еще раз. Ничто другое не могло быть более привлекательным для Лори, но после выговора, который он там получил, его было и силой не затащить в Ниццу: не позволяла гордость; а когда желание поехать становилось очень сильным, он укреплял свою решимость, повторяя слова, которые произвели самое глубокое впечатление: «Я тебя презираю», и еще: «Почему ты не совершил что-нибудь замечательное, чтобы заставить ее полюбить тебя?»

Лори так часто обдумывал их разговор, что вскоре ему пришлось признать, что он действительно был эгоистичен и ленив, но, с другой стороны, когда у человека большое горе, ему можно простить всевозможные капризы, пока он это горе не изживет. Он чувствовал, что ныне его погубленная любовь уже мертва и, хотя он никогда не перестанет оплакивать ее, нет причины выставлять свой траур напоказ. Джо не полюбит его, но он сможет заставить ее уважать его и восхищаться им, доказав, что «нет» девушки не испортило ему жизнь. Он всегда хотел что-нибудь совершить, и совет Эми был совершенно излишним. Он только ждал, когда вышеупомянутая погубленная любовь будет прилично погребена, а похоронив ее, он был готов «спрятать разбитое сердце и за работой забыться».

Как Гете, когда у него была радость или печаль, влагал их в песню, так и Лори решил забальзамировать свое любовное горе в музыке и сочинить реквием, который растерзает душу Джо и тронет сердце любого слушателя. Поэтому в следующий раз, когда дедушка нашел, что внук опять становится унылым и беспокойным, и велел ему уехать, тот отправился в Вену, где имел друзей-музыкантов, и принялся за работу с твердой решимостью отличиться на музыкальном поприще. Но то ли горе было слишком огромным, чтобы воплотить его в музыке, то ли музыка слишком эфирной, чтобы поднять смертельную скорбь, но скоро он обнаружил, что реквием в данный момент ему не по силам. Было очевидно, что ум его еще не в рабочем состоянии, а в идеи необходимо внести ясность, ибо часто прямо посреди печальной музыкальной фразы он обнаруживал, что напевает танцевальную мелодию, которая живо приводила на память рождественский бал в Ницце, и особенно полного француза, и тем на данный момент клала конец трагическому сочинению.

Затем он взялся за оперу, поскольку вначале ничто не кажется неосуществимым, но и здесь он столкнулся с непредвиденными трудностями. Он хотел сделать Джо героиней своей оперы и обращался к памяти за нежными воспоминаниями и романтическими картинами своей любви. Но память оказалась предательницей и, словно обладая несговорчивым духом его возлюбленной, говорила лишь о странностях, недостатках и причудах Джо и показывала ее только в самых несентиментальных видах: выколачивающей половики, с головой, повязанной пестрым платком, загородившейся диванным валиком или выливающей ушат холодной воды а 1а миссис Гаммидж на его пламенную страсть — и неудержимый смех разрушал романтический образ, который он стремился создать. Джо упорно не желала становиться героиней оперы, и ему пришлось отказаться от нее с возгласом: «Бог с ней, с этой девушкой, одно мучение с ней!» — и схватиться за волосы, как и следует отчаявшемуся композитору. Когда он огляделся в поисках менее своенравной девицы, чтобы обессмертить ее в музыке, память с услужливой готовностью тут же предложила ему таковую. У этого призрака было много лиц, но всегда золотистые волосы, он был окутан прозрачным облаком и несся по воздуху перед внутренним взором композитора в чарующем хаосе роз, павлинов, белых пони и голубых лент. Лори не давал этой любезной красавице никакого имени, но взял ее в героини и очень полюбил, что неудивительно, так как он наделил ее всеми возможными достоинствами и талантами и сопровождал ее, невредимую, в испытаниях, из которых не вышла бы живой ни одна смертная женщина.

Вдохновленный этим образом, он некоторое время трудился с энергией, но постепенно работа теряла свое очарование, и он забывал о своем сочинении, сидя в задумчивости с пером в руке или бродя по веселому городу в поисках новых идей и с целью освежить ум, который был в ту зиму в несколько неуравновешенном состоянии. Он сделал не много, но обдумал многое и осознал, что вопреки его воле в нем происходит некоторая перемена. «Быть может, гений закипает. Я оставлю его кипеть и посмотрю, что из этого выйдет», — сказал он, в то же время втайне подозревая, что это не гений, но нечто гораздо более заурядное. Но что бы это ни было, оно кипело не напрасно, так как он испытывал все большую и большую неудовлетворенность своей бесцельной жизнью и начал жаждать какой-нибудь настоящей и серьезной работы, чтобы предаться ей душой и телом, и, наконец, пришел к разумному выводу, что не каждый, кто любит музыку, композитор. Вернувшись однажды из Королевского театра с великолепной постановки одной из великих опер Моцарта, он взглянул на свою собственную, сыграл несколько лучших фрагментов из нее, посидел, глядя вверх на бюсты Мендельсона, Бетховена и Баха, которые снисходительно смотрели на него, затем вдруг принялся рвать нотные листы один за другим и, когда последние обрывки вылетели из его рук, сказал себе трезво:

— Она права! Талант не гений, и ты не можешь сделать его гением. Музыка Моцарта лишила меня самонадеянности так же, как Рим лишил самонадеянности ее. Больше я не хочу быть обманщиком. Но что же я буду делать?

Ответить на этот вопрос было трудно, и Лори начал жалеть, что у него нет необходимости зарабатывать себе на хлеб. Теперь больше чем когда-либо представлялась возможность «пойти к черту», как он однажды впечатляюще выразил это. У него было много денег и никакого занятия, а дьявол, как говорит пословица, всегда найдет чем занять праздные руки. Бедняга столкнулся с немалыми искушениями, как внешними, так и внутренними, но сумел устоять, поскольку, как высоко ни ценил он свободу, более ее он ценил чистую совесть и уверенность в себе, и потому обещание, данное дедушке, и желание сохранить возможность честно взглянуть в глаза тем, кто любил его, и сказать: «Все в порядке» — позволили ему остаться осмотрительным и стойким.

Вполне вероятно, что найдутся ханжи, которые заметят: «Я не верю этому, мальчики есть мальчики, молодые мужчины должны перебеситься, и женщины не могут ожидать чудес». Конечно, о, образцы ходячей морали, вы не верите, но тем не менее это правда. Женщины совершают немало чудес, и я убеждена, что они могли бы совершить и это — поднять уровень стандартов мужского поведения, отказавшись повторять как эхо подобные сентенции. Пусть мальчики остаются мальчиками, чем дольше, тем лучше, и пусть молодые мужчины перебесятся, если уж должны; но матери, сестры и подруги могут помочь им совершить куда меньше грехов молодости, если будут верить и показывать, что верят, в возможность сохранить преданность добродетелям, делающим мужчину настоящим мужчиной в глазах хорошей женщины. Если это женские иллюзии, оставьте нас тешиться ими, пока мы можем это делать, ибо без них жизнь теряет половину своей красоты и романтичности, и печальные предчувствия отравят все наши надежды на смелых, добрых мальчиков, которые неизменно любят своих матерей больше, чем себя, и не стыдятся признаться в этом.

Лори полагал, что для того, чтобы забыть любовь к Джо, ему потребуется напряжение всех сил в течение долгих лет, но, к своему большому удивлению, обнаружил, что эта задача становится с каждым днем все легче. Сначала он отказывался верить в это, сердился на себя, не мог понять, но эти наши сердца устроены так странно и противоречиво, а время и природа делают свое дело, невзирая на наши желания. Сердце Лори не страдало, рана упорно продолжала заживать с удивлявшей его скоростью, и вместо того, чтобы стараться забыть, он обнаружил, что старается помнить. Он не предвидел такого поворота событий и не был готов к нему. Он чувствовал отвращение к самому себе, возмущался собственным непостоянством и ощущал в душе странную смесь разочарования и облегчения, оттого что мог так быстро оправиться от такого ужасного удара. Он заботливо помешивал угли своей утраченной любви, но они не вспыхивали: осталось лишь приятное свечение, которое согревало и шло ему на пользу, не вызывая лихорадки, и он был вынужден с неохотой признать, что мальчишеская страсть медленно превращается в более спокойное чувство, очень нежное, немного грустное и все еще горькое, но которое непременно уйдет со временем, оставив лишь братскую привязанность, которая сохранится неизменной до конца.

Когда слово «братская» пришло ему на ум во время одного из таких размышлений, он улыбнулся и взглянул на висевший перед ним портрет Моцарта. «Это был великий человек, и, когда он не смог получить в жены одну сестру, он женился на другой и был счастлив». Лори не произнес этих слов, но лишь подумал про себя, а в следующий момент поцеловал старое колечко и сказал себе:

— Нет! Я не забуду, я никогда не смогу забыть. Я попробую еще раз, а уж если потерплю неудачу, что ж, тогда…

Не закончив этой фразы, он схватил перо и бумагу и написал Джо, что не может ни на что решиться, пока есть хоть малейшая надежда, что она передумает. Может ли она, хочет ли, позволит ли ему вернуться и быть счастливым? В ожидании ответа он не делал ничего, но ожидал с энергией и страстью, сгорая от нетерпения. Ответ, наконец, был получен и окончательно разрешил его сомнения: Джо определенно не могла и не хотела. Она была целиком поглощена заботой о Бесс и не желала больше слышать слово «любовь». Затем она просила его быть счастливым с кем-нибудь другим, но навсегда сохранить в сердце уголок для его любящей сестры Джо. Далее шла приписка, в которой она просила его не говорить Эми, что Бесс хуже; Эми предстояло весной вернуться домой, и не было необходимости омрачать остаток ее пребывания в Европе. Бог даст, она успеет проститься с сестрой. Но Лори должен писать Эми почаще, чтобы она не чувствовала себя одинокой, не тосковала по дому и не тревожилась.

— Так я и поступлю, прямо сейчас. Бедная девочка! Боюсь, ее возвращение домой будет печальным. — И Лори открыл ящик своего стола, словно письмо к Эми и было надлежащим заключением той незаконченной фразы, произнесенной несколько недель назад.

Но он не написал письмо в тот день, так как, роясь в столе в поисках своей лучшей бумаги, наткнулся на нечто такое, что изменило его намерения. В одном из ящиков среди счетов, паспортов и разного рода документов лежало несколько писем Джо, а в другом отделении — три записки Эми, заботливо перевязанные одной из ее голубых ленточек и своим ароматом напоминавшие о вложенных внутрь трех сухих розочках. С выражением смешанного сожаления и удовольствия он собрал все письма Джо, разгладил листы, свернул и аккуратно положил в маленький ящик стола, постоял с минуту в задумчивости, вертя кольцо на пальце, затем медленно снял его, положил вместе с письмами, закрыл ящичек и вышел, чтобы послушать траурную мессу в соборе Св.Стефана, с таким чувством, словно это похороны, и, хотя он и не был подавлен горем, такой способ провести остаток дня казался ему более подходящим, чем писать письма очаровательным юным леди.

Письмо, впрочем, тоже было вскоре отправлено и быстро получен ответ, так как Эми действительно тосковала по дому и признавалась в этом с прелестной доверчивостью. Переписка процветала, письма летали туда и обратно с непогрешимой регулярностью всю раннюю весну. Лори продал бюсты, пустил свою оперу на растопку и вернулся в Париж, надеясь, что туда скоро прибудут и Кэрролы. Ему отчаянно хотелось поехать в Ниццу, но он не мог, пока не позовут, — а Эми не звала, поскольку в это время у нее были собственные переживания, которые заставляли ее стремиться избежать насмешливых взглядов «нашего мальчика».

Фред Воун вернулся и задал вопрос, на который она когда-то решила ответить «да», но теперь ответила «нет», ласково, но твердо, так как, когда пришло это время, смелость покинула ее и она почувствовала, что необходимо нечто большее, чем деньги и положение в обществе, чтобы удовлетворить новое желание, наполнившее ее сердце нежными надеждами и тревогами. Слова «Фред хороший парень, но это не тот человек, который, по моему мнению, должен бы тебе понравиться» и лицо Лори, когда он произнес их, продолжали возвращаться к ней так же упорно, как и ее собственные, когда она сказала взглядом, если не вслух: «Я выйду замуж ради денег». Теперь ей было неприятно вспоминать об этом: это было так неженственно. Она не хотела, чтобы Лори думал о ней как о бесчувственном, суетном существе; теперь ей не так хотелось быть королевой общества, как достойной любви женщиной. Она была так рада, что он не испытывал отвращения к ней после всех ее ужасных речей, но принял их так вежливо и был добрее, чем когда-либо. Его письма оказались для нее подлинным утешением, так как письма из дома приходили нерегулярно, а когда приходили, оказывались далеко не такими ободряющими, как ей хотелось. И отвечать на его письма было не только удовольствием, но и долгом, ведь бедняжка был покинут и нуждался в ласке, поскольку Джо упорствовала в своем жестокосердии. Ей следовало бы постараться и полюбить его. Это было бы не очень трудно, многие были бы рады и горды, если бы их полюбил такой милый мальчик; но Джо всегда вела себя не как другие девушки, так что Эми не оставалось ничего другого, как быть очень ласковой и относиться к нему как к брату.

Если бы ко всем братьям относились так хорошо, как Эми относилась к Лори в тот период, братья были бы гораздо более счастливой породой существ, чем они есть на самом деле. Эми больше не поучала: она спрашивала его мнение по всем вопросам, она интересовалась всем, что он делает, готовила для него очаровательные маленькие подарки, посылала по два письма в неделю, полных живой болтовни, сестринских признаний и прелестных рисунков, изображающих чарующие виды Ниццы. Так как немногие братья могут похвастаться тем, что их письма сестры носят в карманах, внимательно читают и перечитывают, плачут, если короткие, целуют, если длинные, и заботливо хранят, мы не станем утверждать, что Эми делала все эти любовные глупости. Но она в самом деле стала немного бледнее и задумчивее в ту весну, во многом потеряла интерес к обществу и часто ходила в одиночестве на эскизы. Впрочем, вернувшись домой, она не многим могла похвастаться — смею думать, она просто изучала натуру, когда часами сидела сложив руки на террасе в Вальрозе или в рассеянности изображала то, что рисовалось ее воображению, — высеченного из камня могучего рыцаря на могильной плите, спящего в траве юношу с надвинутой на глаза шляпой или девушку в пышном наряде и с вьющимися волосами, прогуливающуюся по бальной зале под руку с высоким джентльменом; оба лица были изображены нечетко, в соответствии с новейшей модой в живописи, что безопасно, но не совсем приятно для зрителя.

Тетя Мэри думала, что Эми сожалеет о своем отказе Фреду, и та, находя возражения бесполезными, а объяснения невозможными, предоставила ей думать, что хочет, и позаботилась о том, чтобы Лори узнал, что Фред уехал в Египет. Это было все, но Лори понял; он выглядел успокоенным и сказал себе:

— Я был уверен, что она передумает. Бедняга Фред! Я прошел через это и могу посочувствовать.

Он сопроводил эти слова тяжелым вздохом, а затем, словно исполнив долг по отношению к прошлому, задрал ноги на диван и с наслаждением принялся читать письмо Эми. Пока за границей происходили все эти перемены, дома пришло горе; но письмо, сообщавшее, что Бесс умирает, не дошло до Эми, а когда пришло следующее, на могиле Бесс уже зеленела трава. Печальная новость застала Эми в Веве, так как в мае жара прогнала их из Ниццы и они медленно отправились через Геную и итальянские озера в Швейцарию. Она перенесла известие стойко и подчинилась решению семьи о том, что не должна прерывать свою поездку, поскольку уже поздно было проститься с Бесс и ей разумнее остаться, чтобы дать улечься первому приступу горя вдали от дома. Но на сердце у нее было очень тяжело, ей так хотелось домой, к родным, и каждый день она печально смотрела на другой берег озера в надежде, что Лори приедет и утешит ее.

И он приехал — очень скоро. Письма им обоим пришли с одной почтой, но он был в Германии и поэтому получил письмо на несколько дней позднее, чем она. Едва прочитав его, Лори упаковал свой дорожный мешок, простился со спутниками и отправился исполнить свое обещание с сердцем, полным радости и горя, надежды и тревоги.

Он хорошо знал Веве, и, как только лодка коснулась маленькой пристани, он поспешил вдоль берега к Ла-Тур, где жили Кэрролы en pension[72]. Garson был в отчаянии, так как вся семья уехала на прогулку по озеру; но нет, мадемуазель-блондинка, возможно, в саду замка. Если месье возьмет на себя труд присесть, она в одно мгновение будет здесь. Но месье не пожелал ждать даже одно мгновение и, не дослушав этой речи, исчез, чтобы самому найти мадемуазель.

Очаровательный старый сад на берегу прелестного озера, шелестящие над головой каштаны, плющ, вьющийся повсюду, и черная тень башни на солнечной поверхности воды — в одном конце широкой низкой ограды была скамья, и сюда Эми часто приходила читать, рисовать или искать утешения в окружающей ее красоте. В этот день она сидела здесь, опустив голову на руку, с тоской по дому в сердце и неподвижным взглядом, думая о Бесс и удивляясь, почему не едет Лори. Она не слышала, как он пересек двор, не видела, как он задержался под аркой, которая вела из подземного хода в сад. Он стоял так с минуту, глядя на нее новыми глазами и видя то, чего никто не видел прежде, — нежную сторону характера Эми. Все безмолвно свидетельствовало о любви и горе — много раз перечитанные письма на коленях, стягивающая волосы черная лента, страдание и женственное терпение в ее лице; даже маленький эбеновый крестик у нее на шее казался Лори трогательным, ведь это был его подарок, и она носила его как единственное украшение. Если у него были какие-то сомнения относительно того, какой прием окажет она ему, они исчезли в ту же минуту, когда она подняла глаза и увидела его. Уронив все, что лежало у нее на коленях, она бросилась к нему, восклицая с неподдельной любовью и радостью:

— О, Лори, Лори, я знала, что ты придешь ко мне!

Я думаю, все было сказано и решено тогда, когда они с минуту стояли вместе совершенно безмолвно; темная голова склонилась над светлой, словно желая защитить ее. Эми почувствовала, что никто не может утешить и поддержать ее так, как Лори, а Лори решил, что Эми — единственная женщина в мире, которая могла бы занять место Джо и сделать его, Лори, счастливым. Он не сказал ей этого, но она не была разочарована; оба понимали, что происходит, были довольны и с радостью обошли остальное молчанием.

Через минуту Эми вернулась на скамью, и, пока она осушала слезы, Лори собирал рассыпанные бумаги, находя разные затертые письма и наводящие на мысли рисунки добрыми предзнаменованиями. Когда он сел рядом с ней, она опять оробела и покраснела как мак, вспомнив о своем порывистом приветствии.

— Я не могла удержаться; мне было так одиноко и грустно, и я была так рада тебя видеть. Какой это был сюрприз — поднять глаза и увидеть тебя, как раз тогда, когда я начала бояться, что ты совсем не приедешь, — сказала она, тщетно пытаясь говорить легко и естественно.

— Я бросился сюда в ту же минуту, как узнал о несчастье. Я хотел бы сказать что-нибудь, чтобы утешить тебя в потере милой Бесс, но могу лишь посочувствовать и… — Он не мог продолжать, так как тоже стал вдруг застенчив и не знал, что сказать. Ему хотелось просто положить голову Эми себе на плечо и посоветовать ей выплакаться, но он не осмелился и вместо этого взял ее руку и сочувственно пожал, что было лучше всяких слов.

— Не нужно ничего говорить, — сказала она мягко. — Меня утешает то, что Бесс теперь хорошо и она счастлива, и я не должна желать, чтобы она вернулась. Но мне страшно ехать домой, как бы горячо я ни хотела увидеть их всех. Мы не будем говорить об этом сейчас, а то я заплачу. А мне так приятно побыть с тобой. Тебе не нужно сразу возвращаться, нет?

— Нет, если ты хочешь, чтобы я был с тобой, дорогая.

— Хочу, очень. Тетя и Фло очень добры ко мне, но ты — ты как член семьи, и мне было бы так приятно, если бы ты побыл здесь.

Эми была так похожа на тоскующего по дому ребенка, чье сердце переполнено горем, что Лори сразу забыл всю свою застенчивость и утешил ее именно тем, чего она хотела, — лаской, к которой она привыкла, и ободряющим разговором, который был ей необходим.

— Бедняжка, вид у тебя такой, словно ты совсем убита горем! Я собираюсь позаботиться о тебе, так что не плачь больше, пойдем прогуляемся, слишком холодно неподвижно сидеть на ветру, — сказал он ласково-повелительным тоном, который понравился Эми, завязал ленты ее шляпы, сунул ее руку себе под локоть и принялся расхаживать по солнечной аллее под покрытыми молодой листвой каштанами. Он чувствовал себя непринужденнее на ногах, а Эми было очень приятно опереться на сильную руку, увидеть улыбку на знакомом лице и услышать ласковый голос, говоривший так мило для нее одной.

На своем веку этот необычный старый сад послужил укрытием не одной паре влюбленных и, казалось, был специально создан для них — такой солнечный и уединенный, где не было никого, кроме башни, чтобы приглядеть за ними, и широкого, покрытого рябью озера, чтобы уносить отзвуки их голосов. Целый час эта новая пара гуляла и разговаривала или отдыхала на скамье, наслаждаясь взаимной близостью, что придает такое очарование времени и месту, и, когда прозаический звонок к обеду напомнил им, что пора покинуть сад, Эми почувствовала себя так, словно оставила там, в саду, весь свой груз одиночества и печали.

Как только миссис Кэррол увидела изменившееся лицо девушки, ее осенила новая мысль, и она воскликнула про себя: «Теперь все понимаю — девочка сохнет по молодому Лоренсу. Боже мой, никогда бы не подумала!»

С достойной похвалы сдержанностью добрая леди ничего не сказала и не проявила никаких признаков осведомленности, но сердечно уговаривала Лори остаться, а Эми наслаждаться его обществом, так как это принесет ей больше пользы, чем такое долгое уединение. Эми была образцом послушания, и, так как сама тетя была очень занята Фло, она предоставила племяннице развлекать ее друга, что та делала даже с большим, чем обычно, успехом.

В Ницце Лори бездельничал, а Эми отчитывала; в Веве Лори никогда не был апатичным и ленивым, он ходил на пешие прогулки, ездил верхом, катался на лодке или прилежно учился, а Эми восхищалась всем, что он делал, и следовала его примеру насколько могла. Он говорил, что перемена в нем вызвана климатом, и она не возражала, радуясь, что тем же можно объяснить улучшение ее собственного здоровья и настроения.

Бодрящий воздух принес пользу им обоим, а активное движение благотворно повлияло на души, как и на тела. Там, среди вечных гор, они, казалось, обрели более ясное видение жизни и долга; свежие ветры унесли унылые сомнения, обманчивые фантазии и мрачный туман; под теплым весенним солнцем расцвели самые разные вдохновляющие идеи, нежные надежды и счастливые мысли; волны озера словно унесли горести прошлого, а величественные древние горы ласково смотрели вниз на них, говоря: «Дети, любите друг друга».

Несмотря на недавнее горе, это было очень счастливое время, такое счастливое, что Лори был не в силах нарушить словом его очарование. Он не сразу пришел в себя от удивления, обнаружив, что так быстро излечился от своей первой и, как он полагал, единственной и последней любви. Он оправдывал себя за кажущуюся неверность мыслью, что сестра Джо — это почти то же, что сама Джо, и убеждением, что было бы невозможно полюбить так быстро и так глубоко другую женщину, кроме Эми. Его первое ухаживание было бурным и стремительным, и он оглядывался на него, словно через долгую череду лет, с чувством сострадания, смешанного с сожалением. Он не стыдился его, но стал думать о нем, как об одном из горьких и радостных переживаний своей жизни, за которое он мог быть благодарен, когда боль утихла. Его второе ухаживание, решил он, будет как можно спокойнее и проще: не было никакой необходимости устраивать сцену, едва ли была необходимость говорить Эми, что он любит ее; она знала это без слов и давно дала ответ. Все произошло так естественно, что никто не мог выразить недовольства, и он знал, что все будут рады, даже Джо. Но если наша первая маленькая страсть была подавлена, мы склонны быть осмотрительными и неторопливыми, делая вторую попытку, и Лори не торопил время, наслаждаясь каждым часом и ожидая удобного случая произнести слово, которое поставило бы точку в первой и самой приятной части его нового романа.

Он, пожалуй, воображал, что признание произойдет в саду замка при луне и в самой изящной и красивой манере, но оказалось совсем наоборот — и все было сказано в полдень на озере в нескольких отрывистых словах. Все утро они катались на лодке — от мрачного Св.Джингольфа к солнечному Монтрё, с одной стороны — Савойские Альпы, с другой — Сен-Бернар и Дан-дю-Миди, прекрасный Веве в долине и Лозанна вдали на холме, а над головой безоблачное голубое небо и еще более голубое озеро внизу с множеством живописных лодок, похожих на белокрылых чаек. Они говорили о Бониваре[73], когда их лодка скользила мимо Шильонского замка, и о Руссо[74], когда смотрели вверх на Кларенс, где он написал свою «Элоизу». Ни один из них не читал ее, но оба знали, что это история о любви, и каждый подумал про себя, была ли она хоть вполовину так интересна, как их собственная. Эми плескала рукой в воде во время возникшей между ними маленькой паузы, а когда подняла глаза, увидела, что Лори оперся о весла и смотрит на нее с выражением, которое заставило ее торопливо сказать — лишь для того, чтобы что-то сказать:

— Ты, наверное, устал; отдохни немного, а я буду грести. Мне это будет полезно, а то с тех пор, как ты приехал, я совсем обленилась и только наслаждаюсь. — Я не устал, но можешь взять весло, если хочешь. Здесь достаточно места, хотя мне приходится сидеть посередине, чтобы уравновесить лодку, — ответил Лори, словно был даже рад этому перемещению.

Чувствуя, что она не слишком поправила дело, Эми заняла предложенную ей треть скамьи, откинула волосы с лица и взялась за весло. Она хорошо умела грести, так же как и многое другое; и хотя она гребла двумя руками, а Лори одной, весла опускались и поднимались в такт, и лодка ровно скользила по воде.

— Как хорошо мы гребем вместе, правда? — сказала Эми; молчание казалось ей невыносимым в ту минуту.

— Так хорошо, что мне хотелось бы, чтобы мы всю жизнь гребли в одной лодке… Ты согласна, Эми? — очень нежно спросил он.

— Да, Лори, — очень тихо ответила она.

Они оба перестали грести и невольно добавили красивую маленькую картинку человеческой любви и счастья к наплывающим видам, отраженным в озере.

Глава 19

Совсем одна

Легко было обещать самоотречение, когда собственное «я» было целиком поглощено другим «я», а сердце и душу очищал прекрасный пример другого сердца и души. Но когда голос, что помогал, умолк, ежедневные уроки любви кончились, дорогое существо ушло навсегда и не осталось ничего, кроме одиночества и горя, для Джо оказалось очень трудным сдержать свое обещание. Как могла она «утешить папу и маму», когда ее собственное сердце разрывалось от тоски по сестре, как могла она «сделать дом счастливым», когда весь свет, тепло и красота, казалось, ушли из него вместе с Бесс, покинувшей свой старый дом ради нового, и где во всем этом мире могла она найти для себя «какой-нибудь полезный, счастливый труд», что заменил бы ей то преданное служение, которое само себе было наградой? Она пыталась бездумно, обреченно исполнять свой долг, втайне все время восставая против него, ибо казалось несправедливым, что ее немногочисленных радостей должно становиться еще меньше, груз ее забот делаться тяжелее, а жизнь все труднее, и труднее, в то время как она продолжает усердно трудиться. Казалось, одним людям достается все солнце, а другим вся тень. Это было несправедливо, ведь она больше Эми старалась быть хорошей, но никогда не получала никакой награды, только разочарование, горе и тяжелую работу.

Бедная Джо, это были мрачные дни — нечто похожее на отчаяние охватывало ее при мысли о том, что ей придется провести всю жизнь в этом тихом доме, посвятив ее скучным заботам, немногим маленьким удовольствиям и долгу, исполнять который никогда не станет легче. «Я не смогу. Я не создана для такой жизни. Я знаю, что убегу или сделаю что-нибудь отчаянное, если никто не придет мне на помощь», — говорила она себе, когда ее первые усилия не дали результата и она, почувствовав себя несчастной, впала в уныние, что бывает часто, когда сильной воле приходится покориться неизбежному.

Но нашелся кто-то, кто пришел Джо на помощь, хотя она не сразу поняла, что перед ней ее добрые ангелы, так как они были в знакомых образах и использовали самые простые чары, более подходящие для бедного человечества. Часто она вскакивала ночью, думая, что Бесс зовет ее, а когда вид пустой постели заставлял ее горько рыдать от неутешного горя: «О Бесс, вернись, вернись!», она протягивала руки с ненапрасной мольбой. Мать, услышав ее рыдания так же быстро, как слышала она и самый слабый шепот ее сестры, приходила, чтобы утешить ее не только словами, но терпеливой нежностью, которая успокаивает прикосновением, слезами, что безмолвно напоминают о горе большем, чем горе Джо, и прерывающимся шепотом, более красноречивым, чем молитвы, ибо полное надежды смирение шло рука об руку с истинным горем. То были священные мгновения, когда сердце говорило с сердцем в молчании ночи, обращая скорбь в благословение, которое умеряет горе и укрепляет любовь. Джо почувствовала это, и ей показалось, что ее ноша легче, долг милее, а жизнь не столь невыносима, если смотреть на них из безопасного убежища материнских объятий.

Когда страдающее сердце немного утешилось, смятенный ум тоже нашел поддержку. Однажды она пошла в кабинет и, склонившись над милой седой головой, приподнявшейся от бумаг, чтобы приветствовать ее доброй улыбкой, сказала робко: — Папа, поговори со мной, как ты прежде говорил с Бесс. Мне такие разговоры нужны больше, чем они были нужны ей, ведь я совсем потерялась.

— Дорогая моя, ничто не может утешить меня больше, чем твоя просьба, — ответил он с дрожью в голосе и, обняв ее обеими руками, словно ему тоже нужна была поддержка, и он не стыдился просить о ней.

Затем, сев в маленькое кресло Бесс, стоявшее рядом с ним, Джо рассказала о своих бедах — о непреходящей горечи утраты, о бесплодных усилиях, обескураживших ее, о недостатке веры, делавшем жизнь такой мрачной, и обо всем том горестном смятении, которое мы называем отчаянием. Она обратилась к нему с полным доверием, он дал ей помощь, в которой она нуждалась, и оба нашли в этом утешение, ибо пришло время, когда они могли говорить друг с другом не только как отец и дочь, но как мужчина и женщина, которые могут и рады служить друг другу с взаимным сочувствием, так же как и с взаимной любовью. То были счастливые часы размышлений в старом кабинете, который Джо называла «церковью одного прихожанина» и из которого выходила с воспрянувшим и более смиренным духом. Так родители, научившие одно дитя встретить смерть без страха, пытались теперь научить другое принимать жизнь без уныния и недоверия и использовать предоставляемые ею прекрасные возможности с благодарностью и уверенностью.

И другую поддержку имела Джо — скромные, но благотворные для нее труды и радости, в которых ей не было отказано и которые она постепенно училась замечать и ценить. Щетки и тряпки для мытья посуды уже не были столь противны ей, как прежде; казалось, что-то от домовитого духа Бесс все еще витает вокруг маленькой швабры и старой щетки, которые так и не выкинули. И, пользуясь ими во время уборки, Джо замечала, что напевает песни, которые напевала Бесс, подражает ее аккуратности, заботится о мелочах, создающих атмосферу свежести и уюта, а это и есть первый шаг к тому, чтобы сделать дом счастливым, хотя она не догадывалась об этом, пока не услышала от Ханны, одобрительно пожавшей ей руку:

— Умница, ты решила, что не дашь нам скучать по нашей милой овечке. Мы мало говорим, но все замечаем, и Бог наградит тебя за это, вот увидишь.

Джо часто бывала у Мег, и, когда они шили вместе и разговаривали, она обратила внимание на то, как изменилась и развилась Мег, как хорошо она говорит, как много знает о хороших женских порывах, мыслях и чувствах, как счастлива в детях и муже и как много они делают друг для друга в семье.

— Брак все-таки отличная вещь. Интересно, расцвела бы я хоть вполовину так, как ты, если б тоже попробовала? — сказала Джо, строя воздушного змея для Деми в перевернутой вверх дном детской.

— Это именно то, что нужно тебе, Джо, чтобы проявить нежную, женскую часть твоей натуры. Ты как каштан — колючая снаружи, но шелковисто-гладкая внутри, со сладким ядрышком; нужно только до него добраться. Когда-нибудь любовь заставит тебя показать твое сердце, и тогда колючая скорлупа отпадет.

— Каштаны открываются на морозе, мэм, и нужно как следует потрясти дерево, чтобы они упали. Мальчики любят ходить за орехами, но мне не хочется, чтобы они затолкали меня в мешок, — ответила Джо, намазывая клеем змея, которому так и не удалось подняться в воздух, так как Дейзи привязала себя к нему в виде подвески.

Мег засмеялась; но, хотя ей было приятно видеть проблески прежнего духа Джо, она все же считала своим долгом подкрепить ранее высказанное мнение всеми имевшимися в ее распоряжении аргументами, самыми убедительными из которых были ее дети, которых Джо нежно любила. Некоторые сердца лучше всего открывает горе, и Джо была почти готова к тому, чтобы ее «затолкали в мешок»: чуть больше солнца — и каштан созревает, а тогда не нетерпеливый мальчик, встряхивающий дерево, но мужская рука дотягивается, чтобы нежно вынуть из скорлупы здоровое и свежее ядро. Если бы она подозревала об этом, то закрылась бы еще крепче в своей скорлупе и стала бы еще более колючей, но, к счастью, она не думала об этом, и, когда пришло время, скорлупа раскрылась.

Конечно, если бы она была героиней назидательной повести, ей следовало бы в этот период жизни сделаться святой, отречься от мира и ходить в черной шляпке и с религиозными брошюрками в кармане, творя добро. Но Джо была не героиней, а всего лишь преодолевающей жизненные препятствия девушкой, каких сотни, и она просто проявляла свою натуру, становясь печальной или сердитой, вялой или энергичной, как диктовало ей настроение. Это очень благородно — сказать, что мы будем добродетельными, но мы не можем добиться этого сразу; потребуются долгие, напряженные, объединенные усилия, прежде чем хотя бы некоторые из нас встанут на верный путь. Джо встала на этот путь: она училась исполнять долг и чувствовать себя несчастной, если его не исполняла; но исполнять его с радостью — ах, это было совсем другое! Прежде она часто говорила, что хотела бы сделать что-нибудь замечательное, как бы трудно это ни оказалось. Теперь она получила то, что хотела, ибо, что могло быть прекраснее, чем посвятить жизнь родителям, стараясь сделать дом таким же счастливым для них, каким они сделали его для нее? А если, чтобы обеспечить величие жизненного подвига, необходимы трудности, то, что может быть труднее для мятежной и честолюбивой девушки, чем отказаться от своих надежд, планов, желаний и радостно жить для других?

Провидение поймало ее на слове; перед ней была задача — не такая, о какой она мечтала, но лучшая, ибо в ней не было места эгоистическим интересам. Итак, как могла она выполнить эту задачу? Она решила, что постарается, и в своей первой попытке нашла помощников, о которых я сказала. Еще одно средство было дано ей, и она приняла его не как награду, но как утешение, как Христиан принял пищу, предложенную маленьким деревцем, под которым отдыхал, когда взобрался на гору, называвшуюся Трудностью.

— Почему ты не пишешь? Это занятие всегда делало тебя счастливой, — сказала ей мать однажды, когда Джо вновь овладело уныние.

— Нет желания писать, да если б и было, кому нужны мои сочинения?

— Нам. Напиши что-нибудь для нас и не думай об остальном мире. Попробуй, дорогая, я уверена, что и тебе это поможет, и нас очень обрадует.

— Не верю, что смогу. — Но все же Джо открыла свой стол и начала разбирать недоработанные рукописи.

Час спустя мать заглянула и увидела ее по-прежнему за столом. Джо писала вовсю, сидя в своем черном переднике с сосредоточенным выражением, заставившим миссис Марч улыбнуться и потихоньку уйти очень довольной успехом своего предложения. Джо не знала, как это получилось, но было в ее новом рассказе что-то, проникавшее прямо в сердца тех, кто читал его. И когда семья отсмеялась и наплакалась над ним, отец послал его, почти против воли Джо, в один из популярных журналов, где, к ее крайнему удивлению, не только приняли этот рассказ, но и заказали еще. За опубликованием рассказа последовали письма от людей, чья похвала была честью, его перепечатывали газеты, и незнакомые, как и друзья, восхищались им. Для маленького рассказа это был огромный успех, и Джо была удивлена даже больше, чем когда ее роман хвалили и бранили в одно и то же время.

— Не понимаю. Что такого в простом маленьком рассказе, что люди так хвалят его? — спрашивала она в полном недоумении.

— В нем правда, Джо. В этом весь секрет: юмор и пафос делают его живым. Ты наконец нашла свой стиль. Ты больше не пишешь с мыслью о славе или деньгах, а вкладываешь в труд свою душу. Это превратности судьбы: прежде была горечь, теперь сладость. Старайся и станешь так же счастлива, как счастливы мы твоим успехом.

— Если есть что-то хорошее или правдивое в том, что я пишу, то этим я обязана тебе, маме и Бесс, — сказала Джо, тронутая словами отца больше, чем любыми потоками похвал от остального мира.

Так, наученная любовью и горем, Джо писала свои маленькие рассказы и отсылала их искать друзей для них самих и для нее, и этот мир оказался очень милостив к таким скромным путникам — их принимали приветливо, и они посылали ей утешительные знаки внимания, как дети, которым повезло в жизни, посылают их своей матери.

Когда Эми и Лори написали домой о своей помолвке, миссис Марч боялась, что Джо будет нелегко порадоваться за них, но вскоре ее страхи улеглись. Хотя сначала Джо и казалась мрачной, она приняла известие очень спокойно и была полна надежд и планов относительно будущего «детей», прежде чем успела прочитать письмо дважды. Это был письменный дуэт, где каждый прославлял другого, как это делают влюбленные; было очень приятно читать его и думать о нем, так как ни у кого не было возражений. — Ты рада, мама? — спросила Джо, когда они сложили мелко исписанные листы и взглянули друг на друга.

— Да, я надеялась, что так и будет, с тех пор как Эми написала, что отказала Фреду. Я была уверена, что нечто лучшее, чем, как ты выражаешься, «корыстный дух», овладело ею, и кое-какие намеки в ее письмах заставляли меня предполагать, что любовь и Лори одержат победу.

— Какая ты проницательная, мама, и какая скрытная! Ни слова мне не сказала.

— Матерям нужны проницательные глаза и сдержанные языки, когда они имеют дело с дочерьми. Я боялась заронить такую мысль тебе в голову, чтобы ты не вздумала написать и поздравить их прежде, чем все было решено.

— Я уже не такая сумасбродка, какой была; можешь доверять мне. Теперь я достаточно трезва и разумна, чтобы быть чьей угодно наперсницей.

— Это правда, дорогая, и я хотела сделать тебя моей, да только боялась, что тебя может ранить известие о любви твоего Тедди к кому-то другому.

— Что ты, мама! Неужели ты думаешь, что я могла бы быть так глупа и себялюбива, после того как отказалась от его любви, когда она была самой первой, если не самой прекрасной.

— Я знаю, Джо, что ты была искренней в своих чувствах тогда, но в последнее время мне думалось, что, если бы он вернулся и снова сделал тебе предложение, ты, возможно, дала бы другой ответ. Прости, дорогая, но я не могу не видеть, что ты очень одинока и иногда в твоих глазах такая неудовлетворенность жизнью, что она проникает прямо мне в сердце. Так что я думала, что твой мальчик мог бы заполнить эту пустоту, если б попытался сейчас.

— Нет, мама, лучше как есть. И я рада, что Эми полюбила его. Но ты права в одном: я действительно одинока, и, возможно, если бы Тедди попытался еще раз, я сказала бы «да» не потому, что полюбила, но потому, что теперь больше хочу быть любимой, чем когда он уезжал.

— Я рада, Джо. Это говорит о том, что ты делаешь успехи. Есть немало тех, кто любит тебя, так что постарайся утешиться любовью папы, мамы, сестер, друзей и малышей в ожидании лучшего возлюбленного из всех, который придет, чтобы принести тебе твою награду. — Матери — лучшие возлюбленные в мире, но я готова шепнуть маме, что хотела бы попробовать и других тоже. Это очень странно, но чем больше я стараюсь удовлетвориться всякого рода естественными привязанностями, тем большего я хочу. Я и не предполагала, что сердца могут вместить так много любви; мое такое податливое, и теперь оно, похоже, никогда не наполнится, а ведь прежде мне вполне хватало моей семьи. Я не понимаю этого.

— Я понимаю. — И миссис Марч улыбнулась своей сочувственной улыбкой, пока Джо переворачивала листы, чтобы еще раз прочитать, что Эми написала о Лори.

«Это так прекрасно — быть любимой такой любовью, какой любит меня Лори. Он несентиментален и мало говорит об этом, но я вижу и чувствую его любовь во всем, что он говорит и делает; и от этого я испытываю такое счастье и такое смирение, что я, кажется, совсем не та, какой была. До сих пор я не знала, какой он добрый, великодушный и нежный, теперь он открыл мне свое сердце, и я увидела, что оно полно благородных порывов, надежд и целей, и я испытываю гордость от сознания, что это сердце отдано мне. Он говорит, что теперь „может совершить благополучное плавание по жизни со мной на борту в качестве помощника и огромной любовью в качестве балласта“. И я молюсь, чтобы так и было; и постараюсь быть всем, чего он ищет во мне, потому что люблю моего храброго капитана всем сердцем и душой и никогда не покину его, пока Бог позволит нам быть вместе. Ах, мама, я и не знала, как может быть похож на рай этот мир, когда двое любят и живут друг для друга!»

— И это наша сдержанная, чопорная и суетная Эми! Право, любовь творит чудеса. Как глубоко, глубоко счастливы они, должно быть! — И Джо сложила шуршащие листы заботливой рукой, как закрывает человек увлекательный роман и затем вновь обнаруживает себя одиноким в этом сером, скучном мире.

Затем Джо отправилась наверх, так как шел дождь и гулять было нельзя. Ее охватил дух беспокойства, и прежнее чувство вернулось к ней — лишенное прежней горечи, но печальное и терпеливое недоумение, почему одна сестра должна получить все, что хочет, а другая ничего. Это было неправдой, она знала это и пыталась отбросить неприятную мысль, но естественная жажда любви была сильна, и счастье Эми пробудило жадное желание найти того, кого можно «любить всем сердцем и душой и быть вместе, пока Бог позволит».

На чердаке, где завершились беспокойные блуждания Джо, стояли в ряд четыре деревянных ящика, на каждом из них стояло имя владелицы и каждый был наполнен реликвиями детства и юности, ушедших теперь навсегда. Джо заглянула в них, а дойдя до своего, оперлась подбородком о край и рассеянно смотрела на беспорядочную коллекцию, пока ее взгляд не привлекла связка старых тетрадей. Она вытащила их, перелистала и оживила воспоминания той приятной зимы, проведенной у доброй миссис Кирк. Сначала она улыбнулась, затем стала задумчива, потом печальна, а когда дошла до короткой записки, написанной рукой профессора, губы ее задрожали, тетради соскользнули с коленей, и она замерла, глядя на дружеские слова так, словно они обрели новый смысл и коснулись уязвимого места в ее сердце.

«Ждите меня, мой друг. Возможно, я немного опоздаю, но непременно приеду».

— О, если бы он только приехал! Такой добрый, милый, такой вечно терпеливый со мной, мой дорогой старина Фриц. Я не ценила его и вполовину так, как он того заслуживает, когда он был рядом. Но теперь как бы я хотела увидеть его, когда все, кажется, покинули меня и я совсем одна.

И, сжимая в руке маленькую записку как обещание, которому еще предстоит исполниться, Джо положила голову на подвернувшийся мешок с лоскутками и заплакала, словно отвечая дождю, стучавшему по крыше.

Была это жалость к себе, одиночество или плохое настроение? Или это было пробуждение чувства, которое ожидало подходящего момента, так же как и тот, кто был его причиной? Кто скажет?

Глава 20

Сюрпризы

Джо была совсем одна в сумерках, лежала на старом диване, глядела на огонь и думала. Она любила так проводить этот вечерний час; никто не тревожил ее там, и она привыкла лежать, положив голову на маленькую красную подушку Бесс, сочиняя сюжеты рассказов, мечтая или думая нежные думы о сестре, которая никогда не казалась слишком далеко. Лицо ее было усталым, серьезным и довольно грустным; завтра был ее день рождения, и она думала о том, как летят годы, какой старой становится она и как мало успела совершить. Почти двадцать пять — и нечем похвастаться. Джо заблуждалась — похвастаться можно было многим, и со временем она поняла это и была благодарна.

— Старой девой — вот кем я буду. Незамужняя литературная дама, с пером вместо супруга, семейством рассказов вместо детей, — а лет через двадцать, быть может, мне достанется и немного славы, когда я, подобно бедному Джонсону[75], не смогу ею насладиться, так как буду старой и не с кем мне будет ее разделить, так как буду одинока, да и нуждаться в ней не буду, так как стану совсем независимой от чужого мнения. Впрочем, никто не заставляет меня становиться брюзгливой святой или себялюбивой грешницей, да и, смею думать, старым девам живется совсем неплохо, когда они привыкают к своему положению, но… — И тут Джо вздохнула, словно такая перспектива все же не была заманчивой.

Она редко кажется заманчивой, и тридцатилетие кажется концом всего тому, кому двадцать пять. Но дело обстоит не так плохо, как можно подумать, и человек живет вполне счастливо, если способен найти прибежище в себе самом. В двадцать пять девушки начинают называть себя старыми девами, но втайне решают, что никогда ими не будут; в тридцать они ничего не говорят, но спокойно принимают этот факт и, если разумны, утешаются тем, что впереди у них еще двадцать полезных, счастливых лет, когда они могут научиться стареть красиво. Не смейтесь над старыми девами, милые девушки, ибо часто очень нежные и трагические романы скрыты в сердцах, что бьются так спокойно под строгими платьями, и самоотверженность, с которой они принесли в жертву молодость, здоровье, стремления, мечты и саму любовь, делает их увядшие лица красивыми в глазах Бога. Даже к печальным, ворчливым сестрам нужно относиться с добротой, если не по какой иной причине, то хотя бы по той, что им не довелось узнать о самом сладком в жизни. И, глядя на них с сочувствием, не с презрением, цветущие девушки должны помнить, что они тоже могут упустить время цветения, что щеки не всегда останутся розовыми, что серебряные нити появятся в буйных каштановых кудрях и что со временем доброжелательность и уважение будут для них так же приятны, как любовь и восхищение сейчас.

Джентльмены, что значит — мальчики и юноши, будьте любезны со старыми девами, как бы бедны, некрасивы и чопорны они ни были, ибо единственный рыцарский дух, заслуживающий того, чтобы им обладать, — это тот, который с готовностью оказывает почтение старости, защищает слабого и служит женщинам, независимо от их положения в обществе, возраста или красоты. Лишь вспомните добрых тетушек, которые не только поучают и пристают с пустяками, но нянчат и ласкают, слишком часто не получая благодарности; вспомните глупые истории, из которых они помогли вам выпутаться, деньги, которые они давали вам из своих скудных запасов, швы, которые терпеливые старые пальцы проложили для вас, ступеньки, по которым старые ноги с готовностью прошли, — и с благодарностью оказывайте милым старым дамам те маленькие знаки внимания, которые женщины любят получать всегда, пока живут. Быстроглазые девушки сразу заметят это, и вы понравитесь им от этого еще больше, а если смерть, эта почти единственная сила, способная разлучить мать и сына, осиротит вас, можете быть уверены, что найдете нежный прием и материнскую ласку у какой-нибудь тети Присциллы, которая сохранила самый теплый уголок в своем одиноком старом сердце для «лучшего в мире племянника».

Джо, должно быть, уснула (как, боюсь, и мой читатель во время этого маленького поучения), ибо вдруг перед ней встал призрак Лори — плотный, похожий на живого человека призрак, — склонившийся над ней с тем самым взглядом, который бывал у него, когда его переполняли чувства и он не хотел этого показать. Но, как героиня старинной английской баллады, «она поверить не могла, что был он перед ней», и лежала, глядя на него в ошеломленном молчании, пока он не наклонился и не поцеловал ее. Тогда она узнала его и вскочила, радостно крича:

— О мой Тедди! Мой Тедди!

— Дорогая Джо, значит, ты рада меня видеть?

— Рада! Мой благословенный мальчик, нет слов выразить мою радость. А где Эми? — Твоя мама взялась за нее у Мег. Мы зашли туда по пути, и моей жене не вырваться из их объятий.

— Твоей… кому? — воскликнула Джо, так как Лори произнес эти два слова с невыразимой гордостью и удовлетворением, выдавшими его.

— Ах, черт! Ну да, я сделал это. — И вид у него был такой виноватый, что Джо вспыхнула негодованием:

— Взял и женился!

— Да, простите, больше не буду. — И он опустился на колени, покаянно сложив руки и с выражением лица, полным озорства, веселья и торжества.

— И вы на самом деле женаты?

— И даже очень.

— Спаси и помилуй! Какую еще ужасную вещь ты сделаешь дальше? — И Джо упала на стул, задыхаясь.

— Характерное, но не совсем лестное поздравление, — ответил Лори, все еще в смиренной позе, но сияя удовлетворением.

— Чего же еще ты ожидаешь, если ошеломляешь человека, подкравшись как вор и выдавая секрет таким вот образом? Встань, смешной ты мальчик, и расскажи мне все.

— Ни слова, пока ты не позволишь мне сесть на мое прежнее место и пообещаешь не отгораживаться.

Джо засмеялась, как не смеялась уже давно, и, приглашающе похлопав по дивану, сказала сердечным тоном:

— Старый валик на чердаке, и теперь он нам не нужен; садись, Тедди, и признавайся.

— Как приятно слышать это твое «Тедди»! Никто не называет меня так, кроме тебя. — И Лори сел очень довольный.

— Как тебя зовет Эми?

— Милорд.

— Похоже на нее. Да, пожалуй, ты так и выглядишь. — И глаза Джо ясно сказали, что ее мальчик показался ей милее, чем когда-либо.

Валик исчез, но преграда тем не менее была — естественная, воздвигнутая временем, разлукой и переменой чувств. Оба ощущали ее и с минуту смотрели друг на друга так, словно эта невидимая преграда бросала на них легкую тень. Она, впрочем, исчезла, когда Лори сказал, тщетно пытаясь принять почтенный вид:

— Разве я не похож на женатого человека и главу семьи?

— Ни капли и никогда не будешь. Ты становишься лучше и красивее, но ты все тот же шалопай.

— Право, Джо, тебе следовало бы относиться ко мне с большим уважением, — начал Лори, невероятно наслаждавшийся происходящим.

— Как я могу, когда сама мысль о тебе, женатом и остепенившемся, так непреодолимо смешна, что я не могу оставаться серьезной! — отвечала Джо, улыбаясь во весь рот так заразительно, что оба снова засмеялись, а затем уселись поговорить, совсем как в старое доброе время.

— Нет смысла тебе, Джо, выходить на улицу в такой холод, чтобы встретить Эми: они все сейчас придут сюда. Я не мог ждать; я хотел преподнести тебе великий сюрприз и «снять первые сливки», как мы говорили, когда в шутку вздорили из-за молока.

— И ты, конечно, пришел и испортил весь сюрприз, начав не с того конца. Ну, начни сначала и расскажи мне, как все произошло. Мне до смерти хочется узнать.

— Я сделал это, чтобы доставить удовольствие Эми, — начал Лори с лукавой искрой в глазах, заставившей Джо воскликнуть:

— Вранье номер один! Эми сделала это, чтобы доставить удовольствие тебе. Продолжайте, сэр, и говорите правду, если можете.

— Ну и ну, она начинает придираться; не смешно ли слышать? — сказал Лори, обращаясь к огню в камине, и пламя покраснело и вспыхнуло, словно вполне соглашаясь с ним. — Это одно и то же, ведь теперь я и она — это одно. Мы собирались приехать домой с Кэрролами; они должны были вернуться около месяца назад, но неожиданно передумали и решили провести еще одну зиму в Париже. Но дедушка хотел вернуться домой; он отправился в это путешествие ради меня, так что я не мог отпустить его одного, и оставить Эми тоже не мог. А у миссис Кэррол все эти английские предрассудки насчет приличий, и компаньонок, и прочей чепухи, и она не позволила бы Эми ехать с нами. И тогда я разрешил все сложности, сказав: «Поженимся — и тогда сможем поступать как хотим».

— И конечно, ты это сделал; ты всегда настоишь на своем.

— Не всегда. — И что-то в голосе Лори заставило Джо сказать поспешно:

— Но как вам удалось добиться согласия тети?

— Это был тяжкий труд, но, между нами, мы убедили ее, ведь на нашей стороне была куча существенных причин. Времени, чтобы писать и просить позволения, не было, но вам всем нравилось это, и вы уже были согласны, так что оставалось только «брать время под уздцы», как выражается моя жена.

— Ну не горды ли мы и не нравится ли нам повторять эти два слова? — перебила его Джо, в свою очередь обращаясь к огню и с удовольствием замечая счастливый свет, который он, казалось, зажигал в глазах, что были так трагически мрачны, когда она видела их в последний раз.

— Что ж, пожалуй; она такая очаровательная маленькая женщина, что я не могу не гордиться ею… Ну, а потом, тетя и дядя все же были там для соблюдения приличий. Мы были так поглощены друг другом, мы никуда не годились врозь — а это замечательное решение сделало все простым, и мы приняли его.

— Когда, где, как? — спрашивала Джо в горячке женского нетерпения и любопытства, так как не могла осознать все это по частям.

— Шесть недель назад, у американского консула в Париже, очень тихая свадьба, разумеется, ведь даже в нашем счастье мы не могли забыть о дорогой нашей Бесс.

Джо вложила руку в его ладонь, когда он сказал это, а он нежно провел рукой по маленькой красной подушке, которую хорошо помнил.

— Но почему вы не сообщили нам после свадьбы? — спросила Джо уже спокойнее, когда они просидели совершенно неподвижно с минуту.

— Мы хотели сделать вам сюрприз. Сначала мы думали, что поедем прямо домой, но милый старик, как только мы поженились, обнаружил, что будет готов к отъезду не раньше чем через месяц, и отправил нас проводить медовый месяц где нам угодно. Эми однажды назвала Вальрозу настоящим раем для новобрачных, и мы поехали туда — и были так счастливы, как люди бывают счастливы только раз в жизни. Клянусь честью! Это была любовь среди роз!

Лори на минуту словно забыл о Джо, и она была этому рада, ведь то, что он так свободно и естественно рассказывал ей об этом, уверило ее, что он совсем простил и забыл. Она попыталась забрать свою руку, но, угадав ее мысль, вызвавшую это почти невольное движение, Лори удержал ее руку и сказал с мужской серьезностью, которой она никогда не видела у него прежде:

— Джо, дорогая, я хочу сказать тебе кое-что, и больше мы никогда к этому не вернемся. Помнишь, в том письме, в котором я писал, как добра была ко мне Эми, я сказал, что никогда не перестану любить тебя? Но любовь изменилась, и я понял, что так лучше. Ты и Эми поменялись местами в моем сердце, вот и все. Я думаю, так было суждено и произошло бы само собой, если бы я подождал, как ты и пыталась меня заставить. Но я никогда не отличался терпением, и это была такая сердечная мука. Тогда я был мальчик, упрямый и порывистый, и потребовался тяжелый урок, чтобы показать мне мою ошибку. Ведь это действительно была ошибка, Джо, как ты и говорила, но я понял это только после того, как поставил себя в дурацкое положение. Честное слово, одно время я был в таком смятении, что не знал, кого люблю больше — тебя или Эми, и пытался любить обеих одинаково, но не мог, а когда я увидел ее в Швейцарии, все прояснилось, кажется, в один миг. Вы обе заняли в моем сердце те места, которые должны были занять, и я был уверен, что излечился от старой любви прежде, чем возникла новая, и что я могу честно поделить мое сердце между сестрой Джо и женой Эми и горячо любить обеих. Ты поверишь этому и согласишься вернуться к старым добрым временам, когда мы впервые узнали друг друга?

— Я верю этому всей душой, но, Тедди, мы никогда не сможем опять быть мальчиком и девочкой; старые добрые времена не вернутся, и мы не должны ожидать этого. Теперь мы мужчина и женщина, время игр позади, у нас есть дела посерьезнее, и мы должны оставить шалости. Я уверена, что и ты это чувствуешь. Я вижу перемену в тебе, и ты найдешь ее во мне. Мне будет не хватать моего мальчика, но я буду так же сильно любить мужчину и восхищаться им даже больше, так как он становится тем, кем, я надеялась, он будет. Мы не можем больше быть друзьями игр, но мы будем братом и сестрой, чтобы любить друг друга и помогать друг другу всю жизнь, да, Лори?

Он не сказал ни слова, но взял протянутую ему руку и прижался к ней лицом, чувствуя, что из могилы мальчишеской страсти поднялась красивая, крепкая дружба, чтобы осчастливить их обоих. Вскоре Джо сказала весело, так как ей не хотелось, чтобы его возвращение было печальным:

— Не могу поверить, что вы, дети, в самом деле женаты и собираетесь вести свое хозяйство! Кажется, еще вчера я застегивала передник Эми и дергала тебя за волосы, когда ты меня дразнил. Боже, как летит время!

— Так как один из «детей» старше тебя, нечего изображать бабушку. Льщу себя надеждой, что я «джентльмен взрослый», как сказала Пеготти о Дэвиде Копперфилде[76], а когда ты увидишь Эми, то найдешь ее чересчур большим дитятей, — сказал Лори, усмехаясь ее материнскому виду.

— Может быть, ты и старше меня годами, Тедди, но я старше чувствами. С женщинами всегда так, а этот последний год был таким тяжелым, что я чувствую себя сорокалетней.

— Бедная Джо! Мы оставили тебя нести это бремя одну, а сами развлекались. Да, ты стала старше, вот морщинка, вот другая; когда ты не улыбаешься, глаза у тебя печальные, а когда я только что коснулся подушки, то почувствовал на ней слезу. Тебе пришлось многое перенести — и перенести одной. Каким я был себялюбивым чудовищем! — И Лори дернул себя за волосы, с полным раскаяния взглядом.

Но Джо лишь перевернула предательскую подушку и ответила, стараясь говорить бодро:

— Нет, я была не одна. Мне помогали папа и мама, здесь были милые малыши, и мысль, что у тебя и Эми все хорошо и что вы счастливы, тоже помогала мне легче переносить горе. Да, иногда мне одиноко, но, смею думать, это полезно для меня и…

— Больше ты никогда не будешь одинока, — вставил Лори, обняв ее, словно хотел защитить от бед. — Мы с Эми не сможем без тебя, так что ты должна прийти и научить «детей», как вести хозяйство, и участвовать во всем, как это было прежде, и позволить нам ласкать и баловать тебя, и все будут блаженно счастливы вместе.

— Если я не буду мешать, что ж, это было бы очень приятно. Я снова начинаю чувствовать себя совсем юной, потому что мне кажется, все мои заботы улетели, когда вы вернулись. Ты всегда был утешителем, Тедди! — И Джо положила голову ему на плечо, так же как много лет назад, когда Бесс была больна, а Лори велел ей опереться на него.

Он взглянул на Джо, спрашивая себя, помнит ли она то время, но Джо улыбалась про себя, словно и вправду все ее заботы исчезли с его приездом.

— Ты все та же Джо, что роняет слезы, а через минуту смеется. Вид у тебя сейчас очень озорной. В чем дело, бабушка?

— Я думала, как вы с Эми ладите.

— Как ангелы.

— Да, конечно, так было в первое время; но кто из вас правит?

— Я не прочь сказать тебе, что сейчас она, по крайней мере я позволяю ей думать так — ей это нравится. Постепенно мы меняемся ролями, ведь брак, говорят, наполовину уменьшает права каждого и удваивает обязанности.

— Вы продолжите, как начали, и Эми будет править тобой до конца ваших дней.

— Да, она делает это так незаметно, что я, пожалуй, не буду возражать. Она из тех женщин, которые знают, как править. Пожалуй, мне это даже нравится — она может вить веревки из человека так нежно и мило, как из мотка шелка, и ты при этом чувствуешь, что она все это время делает тебе одолжение.

— И вечно мне жить, глядя на этого мужа под башмаком жены, и наслаждаться этим! — воскликнула Джо, воздев руки.

Было приятно видеть, как Лори расправляет плечи и улыбается с мужским презрением, слыша такие предположения, и отвечает с величественным видом:

— Эми слишком хорошо воспитана для этого, а я не такой мужчина, чтобы это терпеть. Моя жена и я слишком уважаем себя и друг друга, чтобы тиранить один другого и ссориться. Джо понравились его слова, и она нашла, что это новое достоинство ему очень к лицу, но мальчик так быстро превращался в мужчину, что к ее удовольствию примешивалось сожаление.

— Я уверена в этом. Ты и Эми никогда не ссорились — не так, как мы с тобой. Она солнце, а я ветер из сказки, и солнце правило человеком лучше, помнишь?

— Она тоже может сдуть человека с ног, а не только сиять ему, — засмеялся Лори. — Какой нагоняй я получил в Ницце! Даю тебе слово, это было куда хуже, чем любой из твоих нагоняев, — настоящая взбучка. Я расскажу тебе об этом когда-нибудь — она никогда не расскажет, ведь, сказав мне, что презирает меня и стыдится за меня, она потом отдала сердце презренному и вышла замуж за никуда не годного.

— Что за низость! Если она будет обижать тебя, приходи ко мне; я за тебя заступлюсь.

— Похоже, что я в этом нуждаюсь, не так ли? — сказал Лори, вставая в театральную позу, которая неожиданно превратилась из внушительной в восторженную, когда послышался голос Эми:

— Где она? Где моя милая Джо?

Вошла толпой вся семья, и все снова обнимались и целовались, и после нескольких неудачных попыток три путешественника уселись, чтобы на них глядели и ими восхищались. Мистер Лоренс, как всегда бодрый и энергичный, тоже изменился после заграничной поездки, как и его юные спутники — его ворчливость почти совсем исчезла, а старомодная учтивость обрела блеск, сделавший ее более естественной, чем когда-либо. Было приятно видеть, как он улыбается «моим детям» — так называл он юную пару. Еще приятнее было видеть Эми, относившуюся к нему с дочерней почтительностью и любовью, которые совершенно покорили его старое сердце. И приятнее всего было наблюдать, как Лори вращается вокруг этих двоих, не уставая любоваться прекрасной картиной, которую они создавали.

Едва взглянув на Эми, Мег осознала, что ее собственное платье не имеет парижского шика, что юная миссис Лоренс совершенно затмила бы юную миссис Моффат и что «миледи» в целом весьма элегантная и изящная женщина. Джо подумала, глядя на молодых: «Как хорошо они выглядят вместе! Я была права, и Лори нашел прелестную, хорошо воспитанную девушку, которая создаст ему семейный очаг лучше, чем неуклюжая Джо, и будет его гордостью, а не причиной мучений». Миссис Марч и ее муж улыбались и кивали друг другу со счастливыми лицами. Они видели, что их младшая дочь преуспела не только в житейском смысле, но и обретя лучшее из богатств в любви, доверии, счастье.

Лицо Эми было полно ласкового оживления, свидетельствовавшего о безмятежности души, в ее голосе звучала какая-то новая нежность, а холодную чопорность сменило спокойное достоинство — и женственное, и покоряющее, — которое не было омрачено никаким мелким притворством. Сердечность ее манер была даже более очаровательна, чем новая красота или прежнее изящество, ибо характеризовала ее сразу и однозначно как настоящую леди, какой она прежде надеялась стать.

— Любовь сделала многое для нашей маленькой девочки, — сказала ее мать с нежностью.

— Всю жизнь у нее перед глазами был хороший пример, моя дорогая, — шепнул мистер Марч, с любовью глядя на постаревшее лицо и седую голову рядом с ним.

Дейзи не могла отвести глаз от «красивой тети» и следовала за ней, как комнатная собачка за сказочной владелицей замка, обладающей волшебными чарами. Деми немного выждал, чтобы обдумать новые родственные отношения, прежде чем подверг себя риску, приняв взятку, имевшую соблазнительную форму семейства деревянных медведей из Берна. Впрочем, фланговый удар привел к его безусловному подчинению — Лори знал, чем завоевать его.

— Молодой человек, когда я имел честь впервые встретиться с вами, вы ударили меня в лицо. Теперь я требую сатисфакции. — И с этими словами высокий дядюшка принялся подбрасывать своего маленького племянника и бороться с ним, уничтожив его философское достоинство так же, как и восхитив его мальчишескую душу.

— Ну не в шелках ли она с головы до ног? Ну не радость ли глядеть, как сидит она здесь в добром здравии, а все-то называют нашу маленькую Эми миссис Лоренс? — бормотала старая Ханна, которая не могла не поглядывать на них, пока накрывала на стол самым беспорядочным образом. Боже мой, как они говорили! Сначала один, потом другой, затем вдруг все вместе, пытаясь рассказать за полчаса обо всем, что произошло за три года. Счастье, что чай был готов и обеспечил перерыв и подкрепление, а то они непременно охрипли бы и ослабели. Какая веселая процессия двинулась в столовую! Мистер Марч с гордостью вел «миссис Лоренс», миссис Марч с такой же гордостью опиралась на руку «моего сына». Старый джентльмен взял под руку Джо, шепнув: «Теперь ты должна заменить мне мою девочку», и взглянул на пустой угол у камина, на что Джо шепнула в ответ дрожащими губами: «Я постараюсь, сэр».

Близнецы скакали сзади, чувствуя, что до золотого века рукой подать, ведь все были заняты вновь прибывшими и предоставили малышам веселиться как им заблагорассудится, и можете быть уверены, что они воспользовались открывшимися возможностями самым наилучшим образом. Разве не пили они чай, не объедались имбирными пряниками adlibitum[77], не получили горячее печенье каждый и — как верх преступления — не засунули они замечательные фруктовые пирожные в свои маленькие кармашки, где они коварно прилипли и раскрошились, наглядно показав им то, что и человеческая натура, и изделия из теста одинаково непрочны? Обремененные сознанием преступления и опасаясь, что зоркие глаза тети Додо проникнут сквозь маскировку из батиста и шерсти, скрывавшую их добычу, маленькие грешники устроились возле дедушки, который сидел без очков. Эми, которую передавали друг другу как диковину, вернулась в гостиную под руку со старым мистером Лоренсом; остальные пары остались без изменений, и Джо в результате оказалась без спутника. Она не обратила на это внимания в ту минуту и задержалась в столовой, чтобы ответить на заинтересованные вопросы Ханны:

— А что, мисс Эми будет ездить теперь в карете и есть с тех красивых серебряных блюд, которые были сложены на хранение?

— Не удивлюсь, если она будет ездить на шестерке белых лошадей, есть на золоте и носить бриллианты и дорогие кружева каждый день. По мнению Тедди, ничто не может быть слишком хорошо для нее, — ответила Джо с бесконечным удовлетворением.

— Так оно и есть! А что на завтрак — мясо с подливкой или рыбные тефтельки? — спросила Ханна, ловко смешивая поэзию и прозу.

— Мне все равно. — И Джо закрыла дверь, чувствуя, что еда — неподходящая тема для такой минуты. Она немного постояла, глядя вверх на веселую процессию, исчезающую в дверях гостиной, и, когда маленькие ножки Деми в клетчатых штанишках одолели последнюю ступеньку, чувство одиночества внезапно овладело ею с такой силой, что она огляделась вокруг затуманенными глазами, словно ища, на что опереться, ведь даже Тедди покинул ее. Если бы она знала, что подарок ко дню рождения все ближе и ближе с каждой минутой, она не сказала бы себе: «Поплачу немного, когда пойду в постель, а сейчас не годится быть угрюмой». И она провела рукой по глазам — одной из ее мальчишеских привычек было никогда не знать, где ее носовой платок, — и едва успела вернуть на лицо улыбку, когда раздался стук в парадную дверь.

Она с гостеприимной торопливостью распахнула дверь и широко раскрыла глаза, словно второй призрак явился, чтобы поразить ее, — на пороге стоял высокий бородатый джентльмен, сияя улыбкой из темноты, словно полуночное солнце.

— О, мистер Баэр, я так рада вас видеть! — воскликнула Джо, хватая его за руку, словно боясь, что ночь может поглотить его прежде, чем она успеет ввести его в дом.

— А я — видеть мисс Марч… но у вас гости… — И профессор умолк, когда сверху донеслись звуки веселых голосов и топот танцующих ног.

— Нет, никаких гостей, все свои. Моя сестра и друзья только что вернулись из путешествия, и мы так рады. Входите, присоединяйтесь к нам.

Я думаю, что хотя мистер Баэр и был очень общительным человеком, он, скорее всего, любезно откланялся бы и зашел в другой день; но как мог он сделать это, когда Джо закрыла за ним дверь и отобрала шляпу? Возможно, на его решение остаться повлияло и ее лицо, ведь она забыла скрыть радость при виде его и выразила свои чувства с искренностью, оказавшейся непреодолимо притягательной для одинокого человека, — такой прием далеко превосходил его самые смелые ожидания.

— Если я не буду Monsieur de Trop[78], я охотно познакомлюсь со всеми вами. Вы были больны, мой друг?