Знаменитые расследования Эркюля Пуаро в одном томе (сборник) Кристи Агата

Глава 8

Новые удивительные открытия

– Теперь меня уже ничто не удивит, – сказал месье Бук. – Абсолютно ничто. Даже если все в этом поезде окажутся связанными с Армстронгами, то и тогда я не удивлюсь.

– Очень мудрое решение, – сказал Пуаро. – Хотите теперь поговорить с вашим любимым подозреваемым, итальянцем?

– И вы выскажете еще одну из ваших знаменитых догадок?

– Вот именно.

– Это действительно совершенно невероятное дело, – заметил доктор Константин.

– Да нет, совершенно обычное.

– Если вы это называете обычным делом, mon ami… – Месье Бук всплеснул руками в комическом отчаянии; слов ему явно не хватало.

К этому времени Пуаро уже попросил официанта пригласить Антонио Фоскарелли.

Большой итальянец вошел в вагон, подозрительно озираясь. Он рыскал глазами, как животное, попавшее в ловушку.

– Что вам от меня надо? – спросил он. – Мне больше нечего вам сказать – нечего, вы слышите? Per Dio![76] – Он стукнул кулаком по столу.

– Да нет, – твердо сказал Пуаро, – вы еще должны рассказать нам правду!

– Правду? – Фоскарелли обеспокоенно взглянул на Пуаро. Вся его самоуверенность и добродушие куда-то исчезли.

– Mais oui, хотя, возможно, я ее уже и так знаю. Но если вы признаетесь добровольно, то это будет только плюсом для вас.

– Вы говорите как американские полицейские. Они тоже все время повторяли: признайся, признайся…

– Ах вот как! Значит, у вас есть опыт общения с нью-йоркской полицией?

– Нет, нет, что вы. Они так и не смогли ничего доказать – но не потому, что плохо старались.

– Это было по делу Армстронгов, так? Вы работали у них шофером? – негромко спросил сыщик.

Его взгляд встретился со взглядом итальянца, который сразу же сник. Сейчас он был похож на лопнувший воздушный шар, из которого вышел весь воздух.

– Если вы все знаете – зачем спрашиваете?

– Почему вы лгали мне сегодня утром?

– Это могло повредить моему бизнесу. Кроме того, я не доверяю югославской полиции. Они ненавидят итальянцев. Мне нечего было ожидать от них правосудия.

– А может быть, они действовали бы именно в интересах правосудия?

– Нет, нет, я не имею никакого отношения к произошедшему ночью. Я не выходил из купе. Англичанин с длинным лицом, он может подтвердить. Я не убивал эту свинью Рэтчетта. Вы не сможете повесить его на меня.

Пуаро что-то писал на листке бумаги.

– Очень хорошо. Вы можете идти, – негромко сказал он, подняв голову.

Фоскарелли все еще выглядел обеспокоенным.

– Теперь вы понимаете, что это не я – что я не имею к этому никакого отношения?

– Я же сказал, что вы можете идти.

– Это заговор. Вы что, хотите меня подставить? И все из-за этой свиньи, место которой на электрическом стуле? Позор, что он там не оказался! Если б это был я… еси б меня тогда арестовали…

– Это были не вы. Вы не имеете никакого отношения к похищению ребенка.

– Да что вы такое говорите? Эта малышка – она была любимицей всего дома. Меня она звала Тонио. Она садилась в машину и притворялась, что управляет ею. Все в доме на нее молились. Даже полиция это в конце концов поняла. Эта малышка – она была настоящей красоткой…

Его голос смягчился, и в глазах показались слезы. Внезапно повернувшись на каблуках, он выскочил из вагона.

– Пьетро, – позвал Пуаро. Официант немедленно появился. – Пригласите номер десять – даму из Швеции.

– Bien, monsieur.

– Еще одна? – воскликнул месье Бук. – Невозможно. Говорю вам, это невозможно.

– Mon cher, мы должны быть во всем уверены. Даже если в конце концов у каждого на этом поезде будет своя причина убить Рэтчетта, мы должны это знать. И только узнав все, мы сможем определить виновных.

– У меня голова идет кругом, – застонал месье Бук.

Официант уважительно ввел в вагон горько плачущую Грету Олссон. Продолжая рыдать, она плюхнулась на стул напротив Пуаро и достала большой носовой платок.

– Ну, ну, не стоит так расстраиваться, мадемуазель. Не стоит. – Сыщик похлопал ее по плечу. – Немного правды, и вы свободны. Вы же были няней маленькой Дейзи Армстронг, не так ли?

– Так, именно так, – рыдала несчастная женщина. – Она была настоящим ангелом. Маленьким, очаровательным ангелочком. Она ничего не знала, кроме добра и любви… и ее похитил этот мерзавец… он мучил ее. А потом ее бедная мать, и другой ребеночек, который еще не родился… Вы не можете понять… вы просто не знаете… если б вы были там, как я… если б видели всю эту ужасную трагедию… я сама должна была сказать вам всю правду сегодня утром. Но я боялась – боялась! Я так обрадовалась, что этот негодяй умер – что он не будет больше мучить и убивать маленьких детей! Боже, я не могу говорить – у меня нет слов…

И она зарыдала еще сильнее.

Пуаро продолжал нежно похлопывать ее по плечу.

– Ну же… ну… я все понимаю… Я все понимаю, говорю вам. Я больше не буду вас ни о чем спрашивать. Достаточно того, что вы признались в том, что для меня уже давно не секрет. Еще раз, говорю вам, что все понимаю.

Не в силах говорить от рыданий, Грета Олссон встала и, как слепая, на ощупь направилась к двери.

Не успела она до нее добраться, как в вагон вошел мужчина. Это был камердинер Мастермэн. Он подошел прямо к Пуаро и заговорил своим обычным, негромким, ровным голосом:

– Надеюсь, что не помешал вам, сэр. Я решил, что лучше всего самому прийти к вам и рассказать всю правду. Я был ординарцем полковника Армстронга во время войны, а после нее стал его камердинером в Нью-Йорке. Боюсь, что сегодня утром я скрыл от вас данный факт. Это было моей большой ошибкой, и я решил прийти к вам и облегчить душу. Но я надеюсь, сэр, что вы не подозреваете Тонио. Старина Тонио и мухи не обидит. И я готов поклясться, что он не выходил ночью из купе. Так что, сэр, он просто не мог этого сделать. Хотя Тонио и иностранец, но он добрейшее существо – совсем не похож на этих ужасных итальянцев, о которых пишут в газетах.

Мастермэн замолчал.

– Это все, что вы хотите сказать? – спросил Пуаро, твердо глядя ему в глаза.

– Это все, сэр.

Камердинер помолчал и, увидев, что маленький бельгиец не собирается ничего говорить, поклонился с виноватым видом и вышел из вагона так же тихо и незаметно, как и вошел.

– Все это, – сказал доктор Константин, – еще более невероятно, чем любой roman policier[77], который мне доводилось читать.

– Полностью с вами согласен, – сказал месье Бук. – Из двенадцати пассажиров вагона девять оказались связаны с делом Армстронгов. И что же дальше? Или, лучше сказать, кто следующий?

– Наверное, я могу ответить на ваш вопрос, – ответил Пуаро. – Вот идет наша американская ищейка, месье Хардман.

– Он что, тоже собирается исповедоваться?

Прежде чем Пуаро успел ответить, Хардман уже стоял перед их столом. Бросив на них настороженный взгляд, он уселся и поинтересовался, сильно растягивая слова:

– И что же происходит на нашем поезде? Он напоминает мне растревоженный сумасшедший дом.

– А вы сами, месье Хардман, уверены, что не работали садовником в доме у Армстронгов? – подмигнул ему Пуаро.

– У них нет сада, – ответил американец, не поняв юмора.

– Тогда дворецким?

– У меня для этого недостаточно изысканные манеры. Нет, я никогда не был связан с домом Армстронгов – но мне начинает казаться, что на этом поезде я такой единственный. И я вас спрашиваю: вы себе можете такое представить, а?

– Согласен, что это слегка удивительно, – мягко ответил бельгиец.

– C’est rigolo[78], — вырвалось у месье Бука.

– А у вас есть какие-нибудь собственные мысли по поводу этого убийства, месье Хардман? – поинтересовался Пуаро.

– Никаких, сэр. Я в полной растерянности. Не знаю, что и предположить. Все они просто не могут быть в этом замешаны, а кто из них виноват – тут уж прошу меня уволить. Как только вы обо всем этом узнали, хотел бы я знать?

– Просто догадался.

– В этом случае хочу сказать, что вы хорошая гадалка. Да, именно так: «хорошая гадалка».

Мистер Хардман откинулся на спинку стула и с восхищением посмотрел на Пуаро.

– Прошу прощения, – сказал он, – но, глядя на вас, об этом ни за что не догадаешься. Я просто снимаю перед вами шляпу.

– Вы слишком добры, месье Хардман.

– Совсем нет. Я просто обязан вам это сказать.

– И тем не менее проблема все еще не решена до конца, – отметил Пуаро. – Мы же до сих пор не можем с уверенностью сказать, что знаем, кто убил месье Рэтчетта.

– На меня можете не рассчитывать, – заявил Хардман. – Я вообще ничего не говорю, а просто восхищаюсь. А как насчет тех двоих, о которых вы еще не говорили? Эта старая американка и горничная мадам? Наверное, мы можем согласиться, что они единственные невиновные на этом поезде?

– Если только, – улыбнулся Пуаро, – мы не сможем найти для них местечка в нашей маленькой коллекции – в качестве, например, домоправительницы и поварихи Армстронгов.

– Ну что ж, меня теперь в этом мире уже ничто не удивит, – со смирением произнес Хардман. – Сумасшедший дом – настоящий растревоженный сумасшедший дом!

– Знаете, mon cher, мне кажется, что мы зашли слишком далеко со всеми этими совпадениями, – сказал месье Бук. – Они не могут все быть в этом деле.

Пуаро взглянул на него.

– Вы не понимаете, – сказал он, – вы совсем ничего не понимаете. Скажите мне, вы знаете, кто убил Рэтчетта?

– А вы? – парировал месье Бук.

Пуаро утвердительно кивнул.

– Конечно, – сказал он. – И довольно давно. Все так ясно, что я не могу понять, как вы этого еще не поняли. – Взглянув на Хардмана, он спросил: – А вы?

Детектив отрицательно покачал головой и с любопытством посмотрел на бельгийца.

Какое-то время Пуаро молчал, а потом наконец произнес:

– Я буду вам весьма благодарен, месье Хардман, если вы пригласите всех прийти сюда. У этого дела есть два возможных решения. Я хочу представить на ваш суд оба.

Глава 9

Пуаро предлагает два решения

Пассажиры, собравшись в вагоне-ресторане, расселись по своим местам. На лицах у всех было более или менее сходное выражение: ожидание, смешанное с дурными предчувствиями. Шведская дама все еще всхлипывала, и миссис Хаббард ее успокаивала.

– Милочка моя, вы должны взять себя в руки. Все обязательно будет в порядке. Вы не должны распускаться. Если даже один из нас и есть этот противный убийца, то мы все хорошо знаем, что это не вы. Только сумасшедший может до такого додуматься. Сидите здесь, а я постою рядом; ни о чем не беспокойтесь.

Она замолчала, когда Пуаро встал.

Кондуктор суетился около двери.

– Вы позволите мне остаться, месье?

– Конечно, Мишель.

Пуаро прочистил горло.

– Дамы и господа, позвольте ябуду говорить по-английски, так как полагаю, что все в той или иной степени понимают этот язык. Мы собрались здесь, чтобы разобраться в обстоятельствах смерти Сэмюэля Эдварда Рэтчетта, которого еще называли Кассетти. У этого преступления есть две возможные разгадки. Я представлю вам обе и попрошу месье Бука и доктора Константина решить, какая из них правильная.

Все вы знаете обстоятельства произошедшего. Сегодня утром мистер Рэтчетт был найден заколотым ножом в своем купе. Предполагается, что в тридцать семь минут первого ночи он был еще жив, так как говорил с проводником через дверь. Часы в кармане его пижамы были сильно повреждены, и их стрелки остановились на четверти второго ночи. Доктор Константин, который осмотрел найденное тело, считает, что смерть наступила где-то между полуночью и двумя часами утра. Как вы все знаете, в половине первого ночи наш поезд попал в снежный занос. После этого ни один человек не мог покинуть поезд.

Показания мистера Хардмана, который является сотрудником нью-йоркского детективного агентства (несколько голов повернулись в сторону Хардмана), свидетельствуют о том, что никто не мог пройти мимо его купе номер шестнадцать, расположенного в дальнем конце вагона так, чтобы он его не заметил. Поэтому мы вынуждены прийти к заключению, что убийца скрывается среди пассажиров одного-единственного вагона – вагона Стамбул – Кале. Такова была наша рабочая гипотеза.

– Comment? – вырвалось у потрясенного месье Бука.

– И вот к каким выводам я пришел. Все очень просто. У мистера Рэтчетта был враг, которого он боялся. Он описал этого врага мистеру Хардману и сказал ему, что попытка убийства, если таковая будет предпринята, произойдет, скорее всего, на вторую ночь после отъезда из Стамбула.

Я смею предположить, леди и джентльмены, что мистер Рэтчетт знал о своем враге гораздо больше, чем рассказал мистеру Хардману. Как и предполагал мистер Рэтчетт, враг попал на поезд в Белграде или, что тоже возможно, в Винковцах – через дверь, которую оставили открытой полковник Арбэтнот и мистер Маккуин, спускавшиеся в Винковцах на платформу. У убийцы была форма проводника спального вагона, которую он носил поверх своей обычной одежды, и ключ-вездеход, который позволил ему попасть в купе мистера Рэтчетта, несмотря на то что дверь была заперта изнутри. Мистер Рэтчетт находился под влиянием лекарства от бессонницы. Убийца с большой жестокостью несколько раз ударил его ножом и покинул купе через смежную дверь, которая вела в купе миссис Хаббард…

– Это именно так, – подтвердила американка, важно кивнув.

– Проходя через купе, он засунул орудие убийства в косметичку миссис Хаббард, а также, не заметив этого, потерял одну пуговицу со своей форменной куртки. После этого он выскользнул из купе в коридор. Поспешно запихнув форму в чемодан, который увидел в пустом купе, он спустя несколько минут в цивильном платье вышел из вагона, как раз перед тем, как поезд отправился со станции Винковцы. При этом он воспользовался тем же путем, каким вошел в вагон, – дверью рядом с вагоном-рестораном.

Все присутствующие затаили дыхание.

– А как же часы? – настойчиво спросил мистер Хардман.

– Как раз они-то и являются ключом ко всей этой истории. В Царьброде мистер Рэтчетт забыл перевести свои часы на час назад, как это надо было сделать. Его часы шли по восточноевропейскому времени, которое на один час опережает центральноевропейское. Таким образом, Рэтчетта убили в четверть первого, а не в четверть второго.

– Но это объяснение абсурдно! – воскликнул месье Бук. – А кто тогда говорил в купе без двадцати трех минут час? Это должен был быть голос или Рэтчетта, или убийцы.

– Совсем необязательно. Это мог быть… кто-то третий. Тот, кто пришел, чтобы поговорить с мистером Рэтчеттом, и нашел его мертвым. Он позвонил в звонок, чтобы позвать проводника, но потом испугался, что в убийстве обвинят именно его, и произнес эти слова как бы от имени Рэтчетта.

– C’est possible[79], — ворчливо согласился месье Бук.

– Вы что-то хотели сказать, мадам? – спросил Пуаро, посмотрев на миссис Хаббард.

– Честно сказать, я уже забыла, что хотела сказать. А вы что, думаете, что я тоже забыла перевести часы?

– Нет, мадам. Я думаю, что вы во сне почувствовали, как кто-то прошел через ваше купе. Позже вам приснился кошмар, что у вас в купе мужчина; вы неожиданно проснулись и вызвали проводника.

– Я думаю, что это вполне возможно, – согласилась миссис Хаббард.

Княгиня Драгомирова не спускала с Пуаро глаз.

– А как тогда вы объясните показания моей горничной, месье?

– Очень просто, мадам. Ваша горничная узнала в показанном ей платке ваш и попыталась – довольно неуклюже – прикрыть вас. Она действительно столкнулась в коридоре с мужчиной, но чуть раньше, когда поезд еще стоял в Винковцах. Она же сказала, что это произошло часом позже, надеясь, что таким образом обеспечивает вам стопроцентное алиби.

Княгиня склонила голову.

– Вы подумали обо всем, месье. Я… я преклоняюсь перед вами.

В вагоне повисла тишина. Поэтому все подпрыгнули, когда доктор Константин вдруг ударил рукой по столу.

– Нет! – воскликнул он. – Нет, нет и еще раз нет! Это объяснение не выдерживает никакой критики. В нем десяток слабых мест. Преступление было совершено по-другому, и месье Пуаро об этом знает!

Сыщик с любопытством посмотрел на врача.

– Вижу, – сказал он, – что мне придется изложить и вторую возможную разгадку. Но прошу вас, не торопитесь отказываться полностью от этой. Возможно, что позже вы с нею согласитесь.

И он опять повернулся лицом к аудитории.

– У этого преступления есть еще одно возможное объяснение, и вот как я к нему пришел.

Выслушав все ваши показания, я откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и задумался. Некоторые моменты в ваших показаниях показались мне достойными внимания. Я уже перечислял их своим коллегам. Некоторые из них я для себя уже прояснил – например, жирное пятно в одном из паспортов и так далее. Сейчас я хочу поговорить о тех, что оставались неясными. Первое и самое главное – фраза, сказанная месье Буком за ланчем в первый день, когда мы выехали из Стамбула. Он заметил, что собравшаяся компания очень интересна тем, что она такая разношерстная – состоит из представителей разных национальностей и сословий.

Я согласился с ним, а потом, вспомнив эти его слова, задал себе вопрос: где же еще могла собраться подобная группа, если исключить вагон поезда? И ответил себе – только в Америке. В этой стране вполне возможно домашнее хозяйство, в котором есть итальянский шофер, английская гувернантка, нянька-шведка, горничная-француженка и так далее. И тогда я занялся «гаданием», то есть попытался подобрать каждому из вас роль в драме семьи Армстронгов – так же, как это делает режиссер, распределяя роли при постановке пьесы. И получил исключительно интересные и вполне вероятные результаты.

Кроме этого, я еще раз внимательно проанализировал про себя ваши показания, и результаты этого анализа оказались довольно любопытными. Начнем с мистера Маккуина. Моя первая беседа с ним была абсолютно удовлетворительна. Но во время второй он сделал довольно любопытное замечание. Я рассказал ему о том, как мы нашли письмо, в котором упоминалось дело Армстронгов, и он сказал: «Но как же так… – Потом замолчал и закончил: – Я хочу сказать, что держать при себе такое письмо – это было довольно неосторожно со стороны старика».

Я сразу же почувствовал, что сказать он собирался совсем другое. Давайте на минуту представим себе, что он хотел сказать: «Но как же так, его же должны были сжечь!» Однако это значит, что Маккуин заранее знал о письме и о том, что его должны были уничтожить. Иными словами, он был или убийцей, или сообщником убийцы. Очень хорошо.

Теперь возьмем камердинера. Он сказал, что его хозяин имел привычку пить снотворное, когда путешествовал поездом. Вполне возможно, но весь вопрос в том, принимал ли его Рэтчетт в свою последнюю ночь? Наличие по подушкой автоматического пистолета опровергает слова слуги. Совершенно очевидно, что Рэтчетт собирался бодрствовать всю ночь! И если ему подмешали какой-то наркотик, то это было сделано без его ведома. Кто это мог сделать? Все те же Маккуин или камердинер.

Теперь перейдем к показаниям мистера Хардмана. Я поверил всему, что он рассказал мне о себе, но когда дело дошло до методов, которые он использовал для охраны мистера Рэтчетта, я понял, что это полный абсурд. Единственным способом эффективной защиты была ночь, проведенная непосредственно в купе или где-то рядом, откуда была видна дверь этого купе. А его показания говорили только лишь о том, что никто из пассажиров других вагонов не мог совершить убийство Рэтчетта. Таким образом, подозрение падало лишь на пассажиров вагона Стамбул – Кале. Этот факт показался мне довольно любопытным и труднообъяснимым, поэтому я решил вернуться к нему позже.

Думаю, что вы все уже слышали, что мне случайно удалось подслушать часть беседы между мисс Дебенхэм и полковником Арбэтнотом. Интересным мне показалось то, что полковник Арбэтнот называл ее Мэри и явно хорошо ее знал. Но подразумевалось, что они впервые встретились только за несколько дней до этого – а я знаю англичан, похожих на полковника. Даже если они влюбляются в девушку с первого взгляда, то идут к цели не торопясь и с достоинством. Пытаться ускорить процесс не в их стиле. Поэтому я решил, что на самом деле полковник с мисс Дебенхэм хорошо знают друг друга, но почему-то предпочитают притворяться незнакомыми. Еще одно маленькое обстоятельство: мисс Дебенхэм с легкостью употребляет термин «разговор по магистральному кабелю», применяемый к трансатлантическим телефонным разговорам. А ведь мисс Дебенхэм сказала мне, что никогда не бывала в Штатах.

Возьмем еще одну свидетельницу. Миссис Хаббард сказала нам, что, лежа в кровати, не могла видеть, закрыта или открыта смежная дверь, поэтому попросила проверить это мисс Олссон. И хотя ее заявление верно для купе под номерами два, четыре, двенадцать или любого другого под четным номером, в которых засов расположен под ручкой двери, – в купе с нечетными номерами, таком, как, например, номер три, засов располагается над ручкой двери, поэтому висящая на ручке косметичка не могла его закрывать. Это заставило меня прийти к выводу, что миссис Хаббард выдумывает то, чего никогда не происходило в действительности.

Теперь позвольте мне сказать пару слов о времени. С моей точки зрения, самым интересным было то, в каком месте нашли испорченные часы, – в кармане пижамы Рэтчетта. Более неудобное место трудно себе представить, особенно если над изголовьем есть специальный крючок для часов. Поэтому я был абсолютно уверен, что часы положили в этот карман специально, предварительно изменив на них время. Поэтому убийство никак не могло произойти в четверть второго утра.

Так что же, оно произошло раньше? Если быть абсолютно точным, в двенадцать тридцать семь? Аргумент, который мой друг месье Бук выдвигает в поддержку этого предположения, – громкий вскрик, который разбудил меня. Но если Рэтчетт находился под воздействием наркотика, то он не мог кричать. А если он мог кричать, то мог и попытаться каким-то образом защитить себя, начав борьбу с убийцей. Никаких следов этой борьбы в купе не обнаружено.

Тут я вспомнил, что Маккуин не один, а два раза (и второй раз очень прямолинейно) пытался привлечь наше внимание к тому, что Рэтчетт не говорит по-французски. И я понял, что вся эта история в двенадцать тридцать семь была комедией, разыгранной специально для меня. Этот трюк с часами не так уж сложен – он очень часто упоминается в разных детективных романах. Преступники решили, что я легко его раскушу, а потом, гордясь своей собственной догадливостью, решу, что в двенадцать тридцать семь слышал голос убийцы, так как Рэтчетт не говорит по-французски. Иными словами, я должен был решить, что в двенадцать тридцать семь Рэтчетт был уже мертв. А я, напротив, уверен, что в двенадцать тридцать семь Рэтчетт все еще находился в своем наркотическом забытьи.

Хотя нельзя сказать, что комедия совсем не удалась – я ведь открыл дверь, высунулся в коридор и услышал эту французскую фразу. А если б я оказался настолько тупым, что не обратил бы на нее внимания, то о ней можно было бы и напомнить. Маккуин вполне мог в нужный момент сказать мне напрямую: «Прошу прощения, месье Пуаро, но это не мог сказать Рэтчетт. Он не говорит по-французски».

Теперь попытаемся ответить на главный вопрос: когда произошло убийство и кто же настоящий убийца.

По моему мнению – но это только мое мнение, – убийство произошло около двух часов утра, то есть в самом конце того периода, который определил доктор.

А что касается убийцы…

Пуаро замолчал и осмотрел свою аудиторию. Он явно не мог пожаловаться на недостаток внимания – все глаза смотрели только на него. В тишине можно было бы услышать, как растет трава.

Сыщик медленно продолжил:

– На меня произвели впечатление две вещи: сложность в выдвижении обвинения против любого из пассажиров и то, что в каждом случае алиби вероятного преступника подтверждалось человеком, от которого это меньше всего можно было ожидать. Например, Маккуин и полковник Арбэтнот подтвердили алиби друг друга – а ведь трудно предположить, что они были знакомы раньше. То же самое произошло с английским камердинером и итальянцем, шведской дамой и английской девушкой. И тогда я сказал себе: «Этого не может быть. Они не могут все быть замешанными в этом деле!»

И вот тогда-то, господа, я увидел наконец свет в конце тоннеля. Они действительно были замешаны все. Столько людей, так или иначе связанных с делом Армстронгов, не могли случайно оказаться в одном вагоне – это просто невозможно. Так что это была не случайность, а заранее спланированная акция. И тут я вспомнил замечание полковника Арбэтнота о суде присяжных. А суд присяжных состоит из двенадцати членов. В вагоне находятся двенадцать пассажиров, и Рэтчетту нанесли двенадцать ножевых ран. И факт, который беспокоил меня с самого начала, – толпа пассажиров в вагоне Стамбул – Кале в разгар мертвого сезона – получил наконец логичное объяснение.

Рэтчетту удалось избежать наказания в Америке. В том, что он виновен, не было никаких сомнений. И вот я представил себе двенадцать добровольцев, которые сформировали суд присяжных, вынесли приговор – и которые, из-за неоднозначности дела, были вынуждены сами привести его в исполнение. И как только я это себе представил, дело превратилось в законченную и логичную конструкцию.

Теперь я понял, что стал зрителем идеально поставленной пьесы, в которой каждый играл отведенную ему роль. И если по ходу пьесы подозрение падало на кого-то одного, то другие давали показания, которые отводили от него эти подозрения и еще больше запутывали весь сюжет. Показания Хардмана нужны были лишь на тот случай, если б в убийстве заподозрили кого-то со стороны, а у него не было бы алиби. Пассажирам же стамбульского вагона ничего не угрожало. Мельчайшие детали их показаний были продуманы заранее. Все дело было придумано как идеальная мозаика, каждая новая деталь которой делала ее решение все более затруднительным. Как заметил мой друг месье Бук, все дело выглядело фантастически невероятным! И именно таким его и хотели представить.

Объясняет ли это решение абсолютно все? Считаю, что да. Оно объясняет характер ранений – каждое было нанесено другим человеком; объясняет наличие угрожающих писем – которые были надуманными и предназначались только для полиции (уверен, что были и настоящие письма, говорившие Рэтчетту о его будущей судьбе, которые Маккуин заменил на фальшивые и благополучно уничтожил). Оно объясняет историю Хардмана о том, что Рэтчетт его вызвал – которая была ложью от начала и до конца, – и описание мифического «маленького темноволосого мужчины с женским голосом», которое было очень удобно тем, что не бросало тень на реальных проводников и подходило как мужчине, так и женщине.

Идея использовать при убийстве нож сначала удивила меня, но при ближайшем рассмотрении я понял, что она идеально отвечала цели задуманного. Этот кинжал мог использовать любой – сильный и слабый, мужчина и женщина, – и от него не было никакого шума. Мне кажется, хотя я могу и ошибаться, что каждый по очереди заходил в затемненное купе Рэтчетта через купе миссис Хаббард и… бил! И теперь уже невозможно определить, чей удар поставил точку в жизни Рэтчетта.