Красное и черное Стендаль (Мари-Анри Бейль)

Глава 17. Первый помошник мэра

О, how this pring of love ressembleth

The uncertain glory ofan April day;

Which now shows all the beauty of the sun;

And by and by a cloud takes ail away!

Two gentlemen of Verona

Весна любви напоминает нам

Апрельский день, изменчивый, неверный.

То весь он блещет солнечным теплом,

То вдруг нахмурится сердитой тучей.

Шекспир. Два веронца, д. I, явл. 3.

Однажды вечером, на закате солнца, он сидел возле своей возлюбленной посреди фруктового сада в глубокой задумчивости. «Столь сладкие мгновения, – думал он, – будут ли они длиться вечно?» Душа его была погружена в трудность выбора жизненного пути; он скорбел об этом несчастье, которым заканчивается детство и омрачаются первые годы необеспеченной молодости.

– Ах! – воскликнул он, – Наполеона сам Бог послал молодым французам! Кто заменит его? Что станется без него с несчастными, даже более богатыми, чем я, у которых ровно столько средств, чтобы получить образование, но недостаточно, чтобы в двадцать лет подкупить нужного человека и пробить себе дорогу! Что бы ни было, – прибавил он, глубоко вздохнув, – это роковое воспоминание навсегда помешает нам быть счастливыми!

Вдруг он заметил, что госпожа де Реналь нахмурила брови и приняла холодный и презрительный вид; подобный образ мыслей казался ей приличествующим лакею. Ей, воспитанной в сознании своего крупного богатства, казалось, будто Жюльен тоже богат. Она любила его в тысячу раз больше жизни, не придавая никакого значения деньгам.

Жюльен не подозревал ее мыслей. Нахмуренные брови вернули его на землю. У него хватило находчивости перетолковать свою фразу и дать понять знатной даме, сидящей так близко от него на дерновой скамье, что сказанные слова он услыхал во время своего путешествия к приятелю лесотоорговцу. Это, конечно, рассуждения нечестивцев.

– Ну! и не водитесь больше с этими людьми, – сказала госпожа де Реналь, все еще сохраняя свой холодный вид, внезапно сменивший выражение самой пылкой нежности.

Эти нахмуренные брови или, вернее, раскаяние в своей неосторожности нанесли первый удар иллюзиям Жюльена. Он сказал себе: «Она добра и кротка, ее привязанность ко мне велика, но она воспитана в неприятельском лагере. Они особенно боятся того класса людей, которые, получив хорошее воспитание, не обладают достаточными средствами для начала карьеры. Что сталось бы с этими дворянами, если бы нам привелось сражаться равным оружием! Например, я, будь я мэром Верьера, с добрыми намерениями, честным, каков в сущности господин де Реналь, как бы я разоблачил викария, господина Вально и все их плутни! Как восторжествовала бы справедливость в Верьере! Все их таланты не помешали бы мне в этом… Они словно наощупь ходят».

В этот день счастье Жюльена было на пути к упрочению… Нашему герою не хватало смелости быть искренним. Надо было иметь мужество начать сражение, но немедленно; госпожа де Реналь была удивлена словами Жюльена, ибо люди ее общества постоянно твердили, что возвращение Робеспьера было возможно именно благодаря молодым людям низшего сословия, получившим хорошее воспитание. Холодность госпожи де Реналь длилась довольно долго и показалась Жюльену знаменательной. Дело же объяснялось тем, что за отвращением к дурным словам, сказанным им, последовала боязнь – не сказала ли она косвенно ему чего-либо неприятного. Это огорчение живо отразилось в чертах ее столь наивного и чистого лица, сохранявшего это выражение, когда она радовалась, удаляясь от докучных лиц…

Жюльен не осмеливался больше мечтать вслух. Успокоенный и уже менее влюбленный, он нашел, что с его стороны неосторожно навещать госпожу де Реналь в ее комнате. Лучше было бы, если бы она приходила к нему; если кто-нибудь из слуг увидит ее расхаживающей по дому, двадцать различных причин послужат объяснением этого обхода.

Но это положение дел имело также свои неудобства. Жюльен получал от Фуке книги, которых он, воспитанный на теологии, никогда бы не смог получить из библиотеки. Он решался читать их только ночью. Часто ему очень хотелось, чтобы это не прерывалось посещениями, ожидание которых, еще накануне сцены в фруктовом саду, не позволяло ему прочесть ни строки.

Госпоже де Реналь он был обязан тем, что начал понимать книги совершенно по-новому. Он осмеливался задавать ей вопросы о множестве различных вещей, незнание которых препятствует развитию молодого человека, родившегося вне общества, какой бы великий ум в нем не предполагали.

Для него было счастьем это любовное воспитание, исходившее от абсолютно невежественной женщины. Жюльен увидал общество непосредственно таким, каково оно в настоящее время. Ум его не был засорен рассказами о том, каким оно было прежде, две тысячи лет тому назад или всего шестьдесят лет тому назад, во времена Вольтера и Людовика XV. К его неописуемой радости, с глаз его упала пелена; он понял наконец ход вещей в Верьере.

На первый план выдвинулись чрезвычайно сложные интриги, завязавшиеся два года тому назад вокруг безансонского префекта. Они опирались на письма из Парижа, написанные весьма знаменитыми людьми. Дело шло о том, чтобы сделать господина де Муаро, самого набожного человека в округе, первым, а не вторым помощником верьерского мэра.

Конкурентом его являлся очень богатый фабрикант, которого необходимо было оттеснить на место второго помощника.

Жюльен понял наконец намеки, которые долетали до него, когда высшее местное общество собиралось на обед к господину де Реналю. Это привилегированное общество было чрезвычайно занято выбором первого помощника, о возможности появления которого даже не подозревали остальные горожане, и в особенности либералы. Значительность вопроса состояла в том, что, как всем было известно, восточная часть главной верьерской улицы должна будет расшириться более чем на девять футов, ибо эта улица сделается королевским путем.

Если же господин де Муаро, владевший тремя домами, принадлежащими сносу в черте расширения, сделается первым помощником, а затем и мэром, в случае, если господин де Реналь будет выбран в депутаты, он будет, когда надо закрывать глаза и, возможно, будет незаметно подправлять дома, выходящие на общественную дорогу, и таким образом они еще простоят лет сто. Несмотря на высокую набожность и признанную честность господина де Муаро, все были уверены в его сговорчивости, ибо он был обременен детьми. Среди домов, подлежащих сноске, девять принадлежали важным лицам в Верьере.

На взгляд Жюльена, эта интрига была гораздо важнее истории битвы при Фонтенуа, название которой он впервые встретил в одной из книг, посланных ему Фуке. Многие вещи изумляли Жюльена в течение пяти лет, когда он ходил по вечерам к священнику. Но так как скромность и смиренность ума считались первыми свойствами ученика богословия, невозможно было задавать вопросы.

Однажды госпожа де Реналь давала приказание лакею своего мужа, врагу Жюльена.

– Но, сударыня, ведь сегодня последняя пятница месяца, – отвечал тот многозначительно.

– Ступайте, – сказала госпожа де Реналь.

– Итак, – сказал Жюльен, – он отправился в это странное учреждение, когда-то бывшее церковью и недавно возвращенное духовенству; но для чего? Вот одна из тайн, которую я не могу разгадать.

– Это очень полезное, но очень странное учреждение, – сказала госпожа де Реналь. – Женщин туда не пускают, все, что я об этом знаю, это то, что все там говорят друг другу «ты». Например, лакей встретится там с господином Вально, и этот человек, столь надменный и глупый, нисколько не рассердится, когда Жан будет говорить ему «ты», и сам будет ему отвечать так же. Если вам интересно узнать, что там делается, я расспрошу подробно господина де Можирона и господина Вально.

Время летело. Воспоминание о прелестях возлюбленной отвлекало Жюльена от его мрачного честолюбия. Необходимость воздерживаться от глубокомысленных разговоров, раз они принадлежали к противным партиям, усиливала его блаженство и ее власть над ним.

В минуты, когда присутствие слишком развитых детей заставляло их говорить лишь на языке холодного разума, Жюльен чрезвычайно внимательно слушал ее житейские рассказы, глядя на нее глазами, горящими любовью. Часто, рассказывая о каком-нибудь искусном мошенничестве по случаю прокладки дороги или поставки, госпожа де Реналь удалялась от своего сюжета, предаваясь мечтам; Жюльену приходилось сдерживать ее, она позволяла себе в обращении с ним ту же непринужденность, что и с детьми, ибо случались дни, когда ей казалось, что она любит его, как своего сына. Да разве ей не приходилось беспрестанно отвечать на его наивные вопросы о тысяче простейших вещей, известных каждому ребенку из порядочной семьи в пятнадцать лет? Минуту спустя она уже восхищалась им как своим повелителем. Его ум иногда даже пугал ее; с каждым днем ей казалось, что она все яснее видит будущего великого человека в этом юном аббате. Она воображала его Папой, первым министром, подобно Ришелье. «Доживу ли я до того, чтобы увидать тебя во всей твоей славе? – говорила она Жюльену. – Все дороги открыты великому человеку; монархия, религия нуждаются в нем».

Глава 18. Король в Верьере

N'tes-vous bons qu' jeter lа comme un cadavre

de peuple, sans me, et dont les veines n'ont plus de sang.

Disc. de l'Eveque, la chapelle de Saint-Clment

Или вы годны на то лишь,

чтобы выкинуть вас словно падаль, – народ,

души лишенный, у кого кровь в жилах остановилась.

Проповедь епископа в часовне св. Климента

3 сентября, в десять часов вечера, жандарм, промчавшийся галопом по Большой улице Верьера, разбудил все население; он привез известие, что его величество король *** прибудет в следующее воскресенье, – это же было во вторник. Префект разрешил, говоря иначе, потребовал образования почетной гвардии; следовало устроить все как можно торжественнее. В Вержи была послана эстафета. Господин де Реналь прибыл ночью и нашел весь город в смятении. Каждый имел свои претензии; наименее занятые нанимали балконы, чтобы посмотреть въезд короля.

Кто возьмет на себя командование почетной охраной? Господин де Реналь тотчас сообразил, как важно в интересах домов, подлежащих сносу, чтобы это командование получил господин де Муаро. Это давало бы ему право на место первого помощника. Против набожности господина де Муаро нечего было возразить: она превышала всякие сравнения, но он никогда не сидел на лошади. Это был человек лет тридцати шести, чрезвычайно застенчивый, одинаково боявшийся и упасть, и показаться смешным.

Мэр призвал его к себе в пять часов утра.

– Вы видите, сударь, что я прибегаю к вашему совету, словно вы уже занимаете пост, к которому предназначают вас все честные люди. В этом несчастном городе процветает промышленность, либералы становятся миллионерами, стремятся к власти и умеют все обращать в свою пользу. Позаботимся об интересах короля, об интересах монархии и прежде всего об интересах святой нашей религии. Кому, полагаете вы, сударь, возможно поручить командование почетной охраной?

Несмотря на ужасную боязнь лошадей, господин де Муаро наконец с видом жертвы согласился принять эту почесть. «Я сумею прилично держаться», – сказал он мэру. Едва хватило времени привести в порядок мундиры, служившие семь лет тому назад при проезде какого-то принца крови.

В семь часов госпожа де Реналь прибыла из Вержи с Жюльеном и с детьми. Свою гостиную она нашла переполненной дамами-либералками, предлагавшими объединение партий и явившимися умолять ее склонить своего мужа предоставить место их мужьям в почетной охране. Одна из них уверяла, что, если ее мужа не выберут, он от огорчения обанкротится. Госпожа де Реналь быстро выпроводила весь этот народ. Она казалась страшно озабоченной.

Жюльен был удивлен и еще более раздосадован тем, что она делала тайну из причины своего волнения. «Я это предвидел, – говорил он себе с горечью, – ее любовь померкла перед счастьем принимать короля в своем доме. Вся эта суета ослепляет. Она снова меня полюбит, когда кастовые идеи перестанут ее волновать».

Как это ни странно, его любовь к ней лишь возросла.

Дом стал наполняться обойщиками; долго и тщетно искал Жюльен случая сказать ей два слова. Наконец он встретил ее, когда она выходила из его комнаты и несла его одежду. Они были одни. Он хотел с ней заговорить. Она скрылась, отказавшись его выслушать. «Какой я болван, что люблю подобную женщину, – честолюбие так же сводит ее с ума, как и ее мужа».

Она зашла еще дальше: одно из ее самых сильных желаний, в котором она не осмелилась признаться Жюльену из боязни его шокировать, заключалось в том, чтобы заставить его хотя бы на один день сбросить мрачное черное одеяние. С хитростью, изумительной в столь простодушной женщине, она добилась сначала от господина де Муаро, а затем от господина супрефекта де Можирона, чтобы Жюльена назначили в почетную охрану, хотя на это место претендовали еще пять-шесть молодых людей, все сыновья состоятельных фабрикантов, и по меньшей мере двое из них отличались образцовой набожностью. Господин Вально, рассчитывавший предоставить свою коляску самым красивым дамам города и тем выставить напоказ своих прекрасных нормандок, согласился одолжить одну из своих лошадей Жюльену – самому ненавистному для него существу. Но у всех охранников были свои собственные или взятые на прокат красивые небесно-голубые мундиры с двумя серебряными эполетами, блиставшие семь лет тому назад. Госпожа де Реналь хотела достать новый мундир, а оставалось всего четыре дня, чтобы послать в Безансон и привезти оттуда мундир, шляпу, шпагу – словом, все, что необходимо почетному гвардейцу. Забавнее всего было то, что она считала неосторожным заказать мундир для Жюльена в Верьере. Она хотела поразить его – и его, и весь город.

Когда почетная охрана была сформирована и общественное мнение подготовлено, мэр занялся организацией большой религиозной процессии: король *** непременно желал поклониться в Верьере знаменитым мощам святого Климента, покоившимся в Бре-ле-О, на растоянии менее одного лье от города. Желательно было собрать многочисленное духовенство, но это казалось всего труднее устроить: господин Малон непременно пожелал устранить присутствие господина Шелана. Тщетно господин де Реналь представлял ему всю неосторожность такого образа действий. Господин маркиз де Ла Моль, предки которого так долго управляли этой провинцией, был назначен в свиту короля ***. Он знал аббата Шелана в течение тридцати лет. Разумеется, он пожелает иметь о нем известия, прибыв в Верьер; и, если найдет его в немилости, он способен отправиться разыскивать его в сопровождении целой свиты в маленький домик, куда тот удалился. Вот это будет всем пощечина.

– Я буду опозорен здесь и в Безансоне, – отвечал аббат Малон, – если он появится среди моего духовенства. Ведь это янсенист, великий Боже!

– Что бы вы там ни говорили, дорогой аббат, – возразил господин де Реналь, – я не могу подвергнуть администрацию Верьера оскорблениям господина де ла Моля. Вы его не знаете – при дворе он себе на уме; но здесь, в провинции, – это злой насмешник, только и думающий, как бы всех поставить в неловкое положение. Он способен исключительно ради забавы выставить нас на осмеяние либералов.

Только в ночь с субботы на воскресенье, после трехдневных переговоров, гордость аббата Малона склонилась перед трусостью мэра, превратившейся в отвагу. Пришлось написать льстивое письмо аббату Шелану, прося его присутствовать на церемонии у мощей в Бре-ле-О, если ему позволят это его преклонный возраст и недуги… Господин Шелан попросил и получил пригласительный билет для Жюльена, который должен был его сопровождать в качестве служки.

С утра воскресенья тысячи крестьян, прибывших с окрестных гор, наводнили улицы Верьера. Был дивный солнечный день. Наконец около трех часов дня в толпе началось движение; на утесе в двух лье от Верьера показался огонь… Это был сигнал, возвещавший, что король вступил на территорию департамента. Тотчас колокольный звон и выстрелы старой испанской пушки, принадлежавшей городу, выразили ликование по поводу этого великого события. Половина населения взобралась на крыши. Все женщины высыпали на балконы. Почетная охрана двинулась. Восхищались блестящими мундирами, каждый узнавал родственника, приятеля. Смеялись над трусостью господина де Муаро, который ежеминутно готов был схватиться из предосторожности за луку седла. Но чье-то замечание заставило позабыть все: первый всадник девятого ряда был красивый стройный юноша, которого сначала никто не узнал. Но вскоре крики возмущения одних, удивленное молчание других выразили общее настроение. В молодом человеке, гарцующем на одной из нормандок господина Вально, узнали молодого Сореля, сына плотника. Поднялся единодушный протест против мэра, в особенности среди либералов. Как! только потому, что этот работник, нарядившийся аббатом, стал наставником его детей, он осмелился назначить его в почетную стражу, предпочтя таким-то и таким-то богатым фабрикантам?

– Эти господа, – говорила одна банкирша, – должны были бы проучить этого нахала, выросшего в грязи…

– Он – тихоня и взялся за саблю, – ответил сосед, – он способен пырнуть их в физиономию.

Замечания высшего общества были более ядовиты. Дамы спрашивали себя: один ли мэр был повинен в этом высоко неприличном поступке? В общем его оправдали, зная о его презрении к людям низкого происхождения.

Сделавшись предметом стольких обсуждений, Жюльен чувствовал себя счастливейшим из людей. От природы смелый, он сидел на лошади лучше большинства молодых людей этой горной местности. По глазам женщин он видел, что речь шла о нем.

Его новые эполеты сверкали ярче всех. Его лошадь поминутно становилась на дыбы; он был на седьмом небе от радости.

Его счастью не было пределов, когда, во время проезда мимо старых укреплений, выстрел маленькой пушки заставил его лошадь выскочить из ряда. Благодаря случайности он не упал; начиная с этого момента он почувствовал себя героем. Он воображал себя адьютантом Наполеона, атакующим батарею.

Одна особа была еще счастливее его. Сначала она из окон мэрии видела, как он проезжает; затем, быстро вскочив в коляску и сделав большой крюк, она прибыла вовремя, чтобы затрепетать, когда лошадь вынесла его из строя. Наконец, ее коляска выехала крупным галопом через другие городские ворота на дорогу, по которой должен был проехать король, и последовала за почетной охраной в двадцати шагах в облаках благородной пыли. Десять тысяч крестьян кричали: «Да здравствует король!» – когда мэр удостоился чести приветствовать его величество. Час спустя, когда король, прослушав все речи, въезжал в город, маленькая пушка снова начала стрелять почти беспрестанно. Здесь произошло несчастье, но не с канонирами, показавшими себя при Лейпциге и Монмирайе, а с будущим первым помощником мэра, господином де Муаро. Его лошадь бережно опустила его в единственную лужу на большой дороге, и это произвело переполох, ибо пришлось его вытаскивать, чтобы королевская карета могла проехать.

Его величество сошел у прекрасной новой церкви, которая ради этого дня была разукрашена пунцовыми драпировками. Король должен был обедать, а после – тотчас ехать поклониться знаменитым мощам святого Климента. Едва король вошел в церковь, как Жюльен понесся галопом к дому господина де Реналя. Там он со вздохом снял свой прекрасный лазоревый мундир, саблю, эполеты и надел свою поношенную черную одежду. Он снова вскочил на лошадь и через несколько минут очутился в Бре-ле-О, занимающем вершину прекрасного холма. «Энтузиазм увеличил число этих крестьян, – подумал Жюльен. – В Верьере толпы, нельзя пошевельнуться, и здесь собралось тысяч десять у старинного аббатства». Наполовину разрушенное вандалами-революционерами, это аббатство было великолепно восстановлено при Реставрации, и уже поговаривали о чудесах… Жюльен присоединился к аббату Шелану, крепко выбранившему его и снабдившему сутаной и стихарем. Он поспешно оделся и последовал за господином Шеланом, направившимся к молодому епископу Агды. Это был племянник господина де Ла Моля, недавно назначенный; на него был возложен показ реликвий королю. Но епископа трудно было разыскать.

Духовенство изнывало от нетерпения. Оно ожидало своего главу в мрачном готическом монастыре старинного аббатства. Собралось двадцать четыре священника, чтобы представить старинный капитул Бре-ле-О, состоявший до 1789 года из двадцати четырех каноников. Посетовав целые три четверти часа на молодость епископа, священники решили, что следовало бы их главе отправиться к монсиньору уведомить его, что король скоро прибудет и что пора отправляться в церковь. Преклонный возраст господина Шелана заставил выбрать его главой; несмотря на то, что он злился на Жюльена, он знаком велел ему следовать за собою. Жюльен отлично носил свой стихарь. При посредстве не знаю каких экклезиастических ухищрений туалета, он превратил свою пышную шевелюру в гладкую; но по оплошности, увеличившей гнев господина Шелана, из-под длинных складок его сутаны виднелись шпоры почетного гвардейца.

Когда они явились в комнаты епископа, высокомерные лакеи в золотых галунах едва удостоили ответить старому священнику, что монсиньора нельзя видеть. И стали смеяться над ним, когда он попытался им объяснить, что в качестве старейшины благородного капитула Бре-ле-О он пользовался правом быть принятым во всякое время епископом.

Надменность Жюльена была задета наглостью лакеев. Он принялся бегать по дортуарам старинного аббатства, пытаясь проникнуть во все попадавшиеся двери. Одна маленькая дверь уступила его натиску, и он очутился в келье, окруженный лакеями монсиньора в черных фраках и с цепями на шее. По его озабоченному виду, они приняли его за вызванного епископом и пропустили. Сделав несколько шагов, он очутился в огромной готической зале, крайне мрачной, обшитой черным дубом; за исключением лишь одного, все стрельчатые окна были заложены кирпичами. Ничем не прикрытые, эти окна составляли печальный контраст со старинным великолепием деревянных панелей. Две стены этой залы, известные бургундским антиквариям и построенные Карлом Смелым около 1470 года в искупление какого-то греха, были уставлены деревянными резными скамьями. Они были украшены богатою резьбою из дерева различных цветов, изображавшей тайны Апокалипсиса.

Это грустное великолепие, обезображенное видом голых кирпичей и белой извести, поразило Жюльена. Он молча остановился. На другом конце залы возле единственного окна, сквозь которое проникал свет, он увидел висячее зеркало в раме из красного дерева. Молодой человек в фиолетовой рясе и кружевном стихаре, с непокрытою головою, стоял в трех шагах от зеркала. Последнее казалось таким странным здесь и, без сомнения, было привезено из города. Жюльен нашел, что у молодого человека был сердитый вид; правой рукой он важно посылал благословения по направлению к зеркалу.

«Что это может означать? – подумал он. – Должно быть, этот молодой священник готовится к церемонии? Быть может, это секретарь епископа… Вероятно, он так же дерзок, как и лакеи… Ну все равно! попытаемся».

Он приблизился и медленно прошел вдоль залы, не сводя глаз с единственного окна, следя за молодым человеком, продолжавшим медленно воссылать бесконечные благословения, не останавливаясь ни на минуту.

Приближаясь к нему, Жюльен убедился, что он весьма разгневан. Пышность кружевного стихаря невольно остановила Жюльена в нескольких шагах от великолепного зеркала.

«Я обязан заговорить», – подумал он наконец; но красота залы поразила его, и он заранее был смущен жесткими словами, которые ему скажут.

Молодой человек увидал его в зеркале, обернулся и, вдруг изменив сердитый вид, спросил его кротким голосом:

– Ну, сударь, наконец готово?

Жюльен остановился в изумлении. Молодой человек повернулся к нему, и он увидел на груди его крест: это был епископ Агды. «Такой молодой, – подумал Жюльен, – самое большее на шесть или восемь лет старше меня».

Ему стало стыдно за свои шпоры.

– Монсиньор, – ответил он робко, – меня прислал глава капитула господин Шелан.

– А! мне очень рекомендовали его, – сказал епископ любезным тоном, удвоившим восхищение Жюльена. – Извините меня, сударь, я принял вас за лицо, которое должно мне принести митру. Ее плохо уложили в Париже; парча сильно попортилась сверху. Это произведет дурное впечатление, – прибавил молодой епископ печально, – да еще заставляют меня ждать!

– Монсиньор, я схожу за митрой, если ваше преосвященство разрешит.

Прекрасные глаза Жюльена произвели эффект.

– Сходите, сударь, – ответил епископ с очаровательной учтивостью, – мне она нужна тотчас. Я в отчаянии, что заставлю ожидать господ членов капитула.

Когда Жюльен был уже на середине залы, он обернулся и увидел, что епископ снова раздает благословения. «Что бы это такое могло значить? – спросил себя Жюльен. – Без сомнения, это приготовления для предстоящей церемонии». Войдя в келью, где находились лакеи, он увидал у них в руках митру. Эти господа невольно подчинились его повелительному взгляду и передали ему митру епископа.

Он нес ее с гордостью; проходя через залу, шел медленно, почтительно держал ее в руках. Епископ сидел перед зеркалом; время от времени его правая рука, хотя и утомленная, все еще посылала благословения. Жюльен помог ему надеть митру. Епископ потряс головою.

– Ну! она кажется, будет держаться, – сказал он Жюльену с довольным видом. – Могу я попросить вас немного отойти?

Епископ быстро вышел на середину залы, затем, медленно приближаясь к зеркалу, снова принял сердитый вид и стал важно раздавать благословения.

Жюльен оцепенел от изумления; он пытался понять, но не осмеливался… Епископ остановился и, глядя на него, мгновенно утратил всю свою важность:

– Что вы скажете, сударь, о моей митре, хорошо ли она держится?

– Отлично, монсиньор.

– Она не слишком съезжает назад? Это придало бы мне вид глупый, но также не следует ее надвигать на глаза, точно офицерский кивер.

– Мне кажется, что она сидит отлично.

– Король *** привык видеть духовенство почтенное и, разумеется, весьма серьезное. Мне бы не хотелось, особенно из-за моего возраста, иметь легкомысленный вид.

Епископ снова принялся расхаживать и рассылать благословения.

Через несколько минут епископ заявил:

– Я готов. Ступайте, сударь, предупредите господина главу капитула и его членов.

Вскоре господин Шелан, в сопровождении двух старейших священников, вошел через большую, украшенную великолепной резьбой дверь, которую Жюльен не заметил. Но на этот раз он очутился по своему положению позади всех и мог наблюдать епископа только из-за плеч священников, толпившихся у двери.

Епископ медленно шел по зале; когда он достиг порога, священники образовали процессию. После минутного замешательства процессия двинулась с пением псалма. Епископ шел последним, между господином Шеланом и другим очень старым священником. Жюльен проскользнул совсем близко к епископу в качестве сопровождающего аббата Шелана. Проходили по длинным коридорам аббатства; несмотря на яркое солнце, в коридорах было мрачно и сыро. Наконец дошли до портика монастыря. Жюльен был поражен великолепием этой прекрасной церемонии. Честолюбие, возбужденное в нем молодостью епископа, любезность и восхитительная учтивость этого прелата волновали его душу. Эта учтивость была совсем иного рода, чем учтивость господина де Реналя, даже в его лучшие дни. «Чем ближе приближаешься к высшему слою общества, – думал Жюльен, – тем чаще встречаешь это очаровательное обращение».

В церковь вошли через боковую дверь; внезапно страшный шум сотряс ее древние своды; Жюльен подумал, что они рушатся. Это снова палила маленькая пушка; ее доставили на восьмерке лошадей галопом, и лейпцигские канониры тотчас ее зарядили, и она палила пять раз в минуту, словно сами пруссаки стояли перед ней.

Но этот изумительный шум уже больше не удивлял Жюльена, он уже не думал ни о Наполеоне, ни о военной славе. «Такой молодой, – думал он – и уже епископ Агдский! но где же Агда? а какой у него доход? Двести или триста тысяч франков, пожалуй?»

Лакеи монсиньора внесли великолепный балдахин; господин Шелан взял одну из подпорок, но, в сущности, нес ее Жюльен. Епископ встал под балдахин. Ему удалось в самом деле выглядеть старым; восхищению нашего героя не было пределов. «Чего только не достигнешь ловкостью?» – подумал он.

Появился король. Жюльену повезло увидать его очень близко. Епископ приветствовал его, не забыв придать своему голосу волнение, лестное его величеству. Не станем повторять описаний всех церемоний в Бре-ле-О; в течение двух недель ими были наполнены столбцы всех местных газет. Из речи епископа Жюльен узнал, что король происходил из рода Карла Смелого.

Впоследствии Жюльену пришлось проверить счета – во что обошлась эта церемония. Господин де Ла Моль, получивший епископство для своего племянника, возымел любезность принять на свой счет все расходы. Одна только церемония в аббатстве обошлась в три тысячи восемьсот франков.

После речи епископа и ответа короля его величество встал под балдахин; затем он очень набожно преклонил колени на подушке пред алтарем. Хор был окружен стульями, а стулья возвышались на две ступеньки над полом. На последней из этих ступенек сидел Жюльен у ног господина Шелана, словно шлейфоносец возле своего кардинала в Сикстинской капелле в Риме. Затем служили молебен в облаках ладана, под бесконечные залпы артиллерии и мушкетеров; крестьяне опьянели от радости и почтения. Подобный день сводит на нет труд сотен выпусков якобинских газет.

Жюльен стоял в шести шагах от короля, молившегося поистине с усердием. В первый раз он заметил маленького господина с умным взглядом, одетого во фрак почти без всяких нашивок. Но поверх этого скромного фрака была надета небесно-голубая лента. Он стоял ближе к королю, чем многие другие сановники, одежды которых были до того расшиты золотом, что, по выражению Жюльена, совсем не было видно сукна. Спустя несколько минут он узнал, что это был господин де Ла Моль. Он показался ему высокомерным и заносчивым.

Этот маркиз, должно быть, не так вежлив, как мой прекрасный епископ, подумал он. Ах! духовное звание делает кротким и мудрым. Но король приехал поклониться реликвии, а я ее не вижу.

Маленький причетник, стоявший рядом с ним, сообщил ему, что мощи находятся в верхнем этаже, в пылающей капелле.

«Что это за пылающая капелла?» – подумал Жюльен. Но он не хотел спрашивать объяснения. Он удвоил внимание.

При посещении коронованной особы этикет требует, чтобы каноники не сопровождали епископа. Но, направляясь в часовню, епископ подозвал аббата Шелана. Жюльен решился за ним последовать.

Длинная лестница вела к маленькой двери, готический наличник которой был весь великолепно раззолочен. Казалось, что это сделано только накануне.

Перед дверью стояли на коленях двадцать четыре молодые девушки, принадлежащие к самым знатным семьям Верьера. Прежде чем отворить дверь, епископ опустился на колени среди этих юных прекрасных девиц. В то время как он громко читал молитву, они, казалось, не могли налюбоваться его прекрасными кружевами, его грацией, его лицом, таким молодым и кротким. Это зрелище заставило нашего героя утратить остаток разума. В эту минуту он пошел бы драться за инквизицию и сделал бы это совершенно искренно. Внезапно дверь растворилась. Маленькая часовня была вся залита светом. На алтаре виднелось более тысячи свечей, они были установлены в восемь рядов, разделенных букетами цветов. Сладкий запах чистейшего ладана несся клубами из дверей святилища. Часовня, вызолоченная заново, была мала, но очень высока. Жюльен заметил на алтаре свечи, возвышавшиеся на пятнадцать футов высоты. Молодые девушки не могли удержаться от восторженного восклицания. В маленький вестибюль часовни пропустили только девушек, двух священников и Жюльена.

Вскоре прибыл король в сопровождении только господина де Ла Моля и главного камергера. Даже охранники оставались снаружи, коленопреклоненные, с оружием в руках.

Его величество скорее бросился, чем опустился на налой. Только тогда Жюльен, притиснутый к золоченой двери, увидал из-за обнаженной руки одной из девушек в костюме молодого римского воина очаровательную статую святого Климента. Статуя была помещена под алтарем, на шее у него была большая рана, откуда, казалось, сочилась кровь. Художник превзошел самого себя. Глаза умирающего, полные кротости, были полузакрыты. Едва пробивающиеся усы обрамляли прелестный рот, полузакрытые губы которого, казалось, шептали молитву. При виде этого девушка, стоявшая рядом с Жюльеном, разразилась слезами; одна из ее слезинок упала на руку Жюльена.

После минутной молитвы в глубоком безмолвии, прерываемом лишь отдаленным звоном колоколов всех окружных деревень, епископ Агды попросил у короля разрешения говорить. Он закончил свою маленькую, но трогательную речь простыми словами, которые тем не менее произвели наилучшее впечатление.

– Не забывайте никогда, юные христианки, что вы видели одного из величайших земных королей на коленях перед служителями всемогущего и грозного Бога. Эти слуги Господни слабы, гонимы, приемлют смерть здесь, на земле, как вы видите, кровоточащей по сей день ране святого Климента, но торжествуют на небе. Не правда ли, юные христианки, вы никогда не забудете этого дня, вы будете ненавидеть нечестие? Всегда останетесь верными Господу столь великому, столь грозному, но и столь милостивому?

С этими словами епископ величественно поднялся.

– Обещаете вы мне это? – сказал он, подымая руку вдохновенным жестом.

– Обещаем, – отвечали молодые девушки, заливаясь слезами.

– Принимаю ваш обет во имя грозного Бога! – закончил епископ громовым голосом. Церемония окончилась.

Сам король плакал. Только спустя много времени Жюльен настолько оправился от волнения, чтобы спросить, где находились кости святого, присланные из Рима Филиппу Доброму, герцогу Бургундскому. Ему сказали, что они были спрятаны в восхитительной восковой статуе.

Его Величество соизволил разрешить девушкам, сопровождавшим его в часовню, носить красную ленту с вышитыми словами: «Ненависть к нечестию, вечное обожание».

Господин де Ла Моль велел раздать крестьянам десять тысяч бутылок вина. Вечером в Верьере либералы сумели устроить иллюминацию во сто раз лучше, чем роялисты. До отъезда король сделал визит господину де Муаро.

Глава 19. Думы вызывают страдания

Le grotesque des vnements de tous les jours

vous cache le vrai malheur des passions.

Barnave

Необыденное в рутине повседневных событий

заслоняет подлинное несчастье страстей.

Барнав

Приводя в порядок комнату, которую занимал господин де Ла Моль, Жюльен нашел лист толстой бумаги, сложенной вчетверо. Внизу первой страницы он прочитал:

«Его Превосходительству, маркизу де Ла Молю, пэру Франции, кавалеру королевских орденов и т. д. и т. д.»

Это было прошение, написанное грубым почерком кухарки:

«Господин маркиз!

Всю мою жизнь я был религиозен. Был в Лионе под обстрелом во время осады в проклятом 93 году. Я причащаюсь, каждое воскресенье бываю у обедни в приходской церкви. Никогда не пропускал Пасхальной службы, даже в гнусном 93 году. Кухарка, – до революции у меня были слуги, – кухарка моя блюдет посты по пятницам. Я пользуюсь в Верьере общим уважением, смею думать заслуженным. В процессиях я иду под балдахином, рядом с господином кюре и господином мэром. В исключительных случаях я несу большую свечу, купленную на собственный счет. Все отзывы обо мне находятся в Париже в министерстве финансов. Я прошу у господина маркиза лотерейную контору в Верьере, которая вскоре останется так или иначе без начальника, ибо он очень болен, к тому же подает голос на выборах не как следует и пр.

Де Шолэн».

На полях этого прошения была приписка де Муаро, начинавшаяся следующими словами:

«Я имел честь говорить вчерась о верноподданном, обращающемся с этою просьбою и так далее».

«Итак, даже болван де Шолэн указывает мне путь, которым надо следовать», – сказал себе Жюльен.

Неделю спустя после посещения королем Верьера распространились бесчисленные сплетни, глупейшие рассказы, комичные споры и т. п., предметом которых являлись по очереди король, епископ Агды, маркиз де Ла Моль, десять тысяч бутылок вина, бедняга Муаро, упавший с лошади и не выходивший из дому после этого целый месяц в ожидании ордена, все еще говорили о чрезвычайном неприличии неожиданного назначения в почетную охрану Жюльена Сореля, сына плотника. На этот счет надо было послушать рассуждения богатых мануфактурщиков, которые с утра до вечера надрывались в кафе, проповедуя равенство. Эта надменная дама, госпожа де Реналь, придумала такую гнусность. Причина? Прекрасные глаза и румяные щеки юного аббата Сореля.

Вскоре после возвращения в Вержи Станислав-Ксавье, младший из детей, заболел; внезапно госпожа де Реналь предалась страшному раскаянию. В первый раз она стала упрекать себя за свою любовь с некоторою последовательностью; она словно чудом прозрела, поняла, в какое громадное заблуждение позволила себя вовлечь; несмотря на свою искреннюю религиозность, до сих пор она не думала о громадности своего преступления перед Богом.

Когда-то в монастыре она страстно любила Бога; теперь она так же страстно боялась его. Сомнения, раздиравшие ее душу, были тем ужаснее, что в страхе ее отсутствовала всякая рассудительность. Жюльен заметил, что малейшее рассуждение раздражало ее, нисколько не успокаивая; она видела в этом внушение сатаны, но так как Жюльен сам очень любил маленького Станислава, то она выслушивала его, раз дело шло о болезни; а она приняла вскоре опасный оборот. Тогда постоянные угрызения совести лишили госпожу де Реналь сна; она впала в какое-то мрачное оцепенение; и если бы заговорила, то только для того, чтобы признаться Богу и людям в своем преступлении.

– Заклинаю вас, – говорил ей Жюльен, лишь только они оставались одни, – не говорите ни с кем; пусть я буду единственным посвященным в ваши страдания. Если вы меня любите, не говорите ничего; ваши слова не вылечат нашего Станислава.

Но его уговоры не оказывали никакого действия; он не знал, что госпожа де Реналь вбила себе в голову, что, для тог чтобы умилостивить ревнивого Господа, надо возненавидеть Жюльена или принять смерть сына. И она чувствовала себя такой несчастной, сознавая, что не в состоянии возненавидеть своего возлюбленного.

– Бегите от меня, – сказала она однажды Жюльену, – ради Бога, оставьте этот дом: ваше присутствие здесь убивает моего сына. Господь карает меня, – прибавила она тихо. – Он справедлив; я преклоняюсь перед его правосудием; преступление мое ужасно, и я жила не раскаиваясь! Это был первый признак того, что я забыла о Господе – я должна быть наказана вдвойне.

Жюльен был глубоко растроган. Он не мог видеть в этом ни лицемерия, ни преувеличения. «Она считает, что, любя меня, теряет сына, и в то же время несчастная любит меня больше, чем сына. Без сомнения, ее убивает раскаяние; какое величие чувств. Но как мог я внушить такую любовь, – я, такой бедный, так плохо воспитанный, такой невежественный, иногда такой грубый в обращении?»

Однажды ночью ребенку стало очень плохо. Около двух часов ночи господин де Реналь зашел взглянуть на него. Ребенок, красный от жара, не узнал своего отца. Вдруг госпожа де Реналь бросилась к ногам своего мужа; Жюльен видел, что она сейчас во всем признается и погубит себя навеки.

К счастью, этот странный жест рассердил господина де Реналя.

– Прощай, – сказал он, выходя.

– Нет, выслушай меня, – воскликнула жена, стоя перед ним на коленях и стараясь его удержать. – Узнай всю правду. Это я убиваю своего сына. Я дала ему жизнь, и я же ее отнимаю. Небо карает меня в глазах Бога, я виновна в убийстве. Я должна сама себя унизить и погубить; быть может, эта жертва умилостивит Господа.

Если бы господин де Реналь был человек с воображением, он понял бы все.

– Романтические бредни, – воскликнул он, отстраняя жену, старавшуюся обнять его колени. – Все это одни романтические бредни! Жюльен, велите позвать доктора рано утром. – И он пошел спать.

Госпожа де Реналь упала на колени почти без чувств, судорожно отталкивая Жюльена, бросившегося ей помочь.

Жюльен был поражен.

«Вот что значит адюльтер! – подумал он. – Возможно ли, что эти столь лукавые священники… правы? Они так много сами грешат, что знают истинную сущность греха? Какая странность!»

Спустя двадцать минут после ухода господина де Реналя Жюльен все еще видел, как любимая им женщина, склонившись головою к постельке ребенка, застыла неподвижно, почти лишившись чувств. «Вот женщина, столь умная, доведена до полного отчаяния только потому, что познала меня, – думал он. – Часы летят быстро… Что могу я сделать для нее? Надо решиться. Теперь дело идет уже не обо мне. Что мне до людей и до их глупых кривляний? Что могу я сделать для нее? Оставить ее? Но ведь я оставлю ее на растерзание ужасным мукам. От этого истукана-мужа больше вреда, чем пользы. Он способен грубо с ней обойтись; она может помешаться, выброситься из окна.

Если я ее оставлю, если перестану за нею наблюдать, она признается ему во всем. И кто знает, быть может, несмотря на наследство, которое она должна ему принести, он поднимет скандал. Она может все сказать, Господи! этому… аббату Малону, который под предлогом болезни шестилетнего ребенка постоянно торчит в доме, и неспроста. В своем горе и страхе перед Богом она забывает, что он за человек; видит в нем только священника».

– Уходи, – сказала ему вдруг госпожа де Реналь, открывая глаза.

– Я бы тысячу раз пожертвовал жизнью, если бы знал, что это тебе поможет, – ответил Жюльен. – Никогда я еще тебя так не любил, мой дорогой ангел, или, вернее, только с этой минуты я начинаю обожать тебя так, как ты этого заслуживаешь. Что станется со мною вдали от тебя, если я буду думать, что ты несчастна из-за меня! Но не будем говорить о моих страданиях. Я уеду, да, любовь моя. Но если я тебя оставлю, если перестану наблюдать за тобою, беспрестанно находясь между тобой и твоим мужем, ты ему скажешь все и погубишь себя. Подумай, он с позором выгонит тебя из дому; весь Верьер, весь Безансон будут говорить об этом скандале. Тебя сочтут во всем виновною; ты никогда не оправишься от этого позора…

– Этого-то я и хочу, – воскликнула она, вставая. – Я буду страдать, тем лучше.

– Но ведь этим ужасным скандалом ты опозоришь и его!

– Но я унижу сама себя, я брошусь в грязь; и, быть может, этим я спасу сына. Это унижение на глазах у всех, быть может, послужит публичным покаянием. Насколько я могу судить, это самая большая жертва, какую я могу принести Богу… Быть может, он удостоит принять мое унижение и сохранить мне сына! Укажи мне еще более тяжелое покаяние, я устремлюсь к нему.

– Позволь мне наказать себя. Ведь я также виновен. Хочешь, я отправлюсь к траппистам? Суровость их жизни может умилостивить твоего Бога. О Господи! Почему я не могу взять на себя болезнь Станислава.

– О, как ты его любишь, – сказала госпожа де Реналь, бросаясь в его объятия.

В то же мгновение она оттолкнула его в ужасе.

– О, мой единственный друг! – воскликнула она, снова упав на колени, – почему ты не отец Станислава! Тогда бы не было страшного греха – любить тебя больше сына.

– Позволь мне остаться здесь и любить тебя отныне, как брат? Это единственное разумное искупление; оно может умилостивить гнев Всевышнего.

– А я, – воскликнула она, поднимаясь, схватив голову Жюльена руками и держа ее перед своим лицом. – А я разве могу любить тебя, как брата? В моей ли власти любить тебя, как брата?

Жюльен разразился слезами.

– Я послушаюсь тебя, – сказал он, падая к ее ногам, – я послушаюсь тебя, что бы ты мне ни приказала. Это все, что мне остается делать. Мой разум поразила слепота; я не знаю, что мне делать. Если я тебя оставлю, ты все скажешь мужу; погубишь и себя, и его. Никогда после такого скандала его не выберут в депутаты. Если я останусь, ты будешь считать меня причиною смерти твоего сына и сама умрешь с горя. Хочешь, я попробую уехать? Если хочешь, я накажу себя за наш грех, расставшись с тобою на неделю. Я проведу эту неделю, где ты хочешь. Например, в аббатстве Бре-ле-О; но поклянись мне, что во время моего отсутствия ты ни в чем не признаешься мужу. Помни, что я не смогу вернуться, если ты признаешься.

Она обещала, он уехал. Но через два дня был снова призван.

– Я не могу без тебя сдержать своего обещания. Я признаюсь мужу, если ты не будешь постоянно приказывать мне взглядами молчать. Каждый час этой ужасной жизни кажется мне целым днем.

Наконец Небо сжалилось над несчастной матерью. Понемногу Станислав стал поправляться. Но лед был сломан; она поняла всю значительность своего прегрешения и не могла вернуться к прежнему спокойствию. Оставались муки совести и их воздействие на столь искреннее сердце. Жизнь ее становилась попеременно то раем, то адом: адом, когда она не видела Жюльена, раем, когда была у его ног.

– Я не строила никаких иллюзий, – говорила она ему даже в те моменты, когда осмеливалась всецело отдаваться любви, – я проклята, безвозвратно проклята. Ты молод, ты поддался моим чарам, Небо может тебя простить; но я осуждена. Я в этом убеждена. Мне страшно: кому бы не было страшно при виде ада? Но в глубине души я не раскаиваюсь. Я снова совершила бы этот грех, если бы пришлось его совершать. Только бы Небо не покарало меня в этой жизни и через моих детей, и я получу больше, чем заслуживаю. Но ты, по крайней мере, мой Жюльен, – восклицала она в другие моменты, – счастлив ли ты, чувствуешь ли, как я люблю тебя?

Недоверчивость и болезненная гордость Жюльена, больше всего нуждавшегося в жертвенной любви, сдались при виде этой жертвы, столь великой, столь несомненной, столь длительной. Он стал обожать госпожу де Реналь. «Хотя она знатного рода, а я – сын работника, все же она любит меня… Я для нее – не простой лакей, исполняющий роль любовника». Расставшись с этими опасениями, Жюльен предался всем безумствам любви с ее мучительными сомнениями.

– По крайней мере, – восклицала она, видя, что он сомневается в ее любви, – пусть я дам тебе счастье в те немногие дни, которые нам остается провести вместе! Не будем терять времени; быть может, уже завтра я больше не буду твоею. Если Небо поразит меня в моих детях, напрасно буду я стараться жить только ради тебя, закрывая глаза на то, что мое преступление – причина их гибели. Я не переживу такого удара. Если бы я и хотела, то не смогу, я сойду с ума.

– Ах! если б я могла взять на себя твой грех, как ты великодушно предлагал мне взять на себя болезнь Станислава!

Это огромное испытание изменило характер чувств, которые Жюльен питал к своей возлюбленной. Его любовь уже не была одним только восхищением ее красотою, гордостью обладания…

С этих пор счастье их сделалось гораздо возвышеннее; сжигавшее их пламя усилилось. Порывы их восторгов доходили до безумия. Со стороны казалось, что они теперь гораздо счастливее. Но они утратили восхитительную ясность, безоблачное блаженство, безмятежное счастье первых дней их любви, когда единственное опасение госпожи де Реналь состояло в том, что Жюльен ее недостаточно любит… Теперь в их счастье словно было что-то преступное…

В самые счастливые и, по-видимому, безмятежные минуты госпожа де Реналь вдруг восклицала, судорожно сжимая руку Жюльена:

– Ах! великий Боже! я вижу ад! Что за ужасные терзания! Я их вполне заслужила. – И она обнимала его, прижималась к нему, словно плющ к стене.