Узревший слово Романецкий Николай

– Если нужный мне человек окажется дома, передадите ему мое сообщение на словах. Если же его дома не будет, вернетесь и доложите. Ждать не надо. Потом можете быть свободны.

Петр, мгновенно сообразивший, что есть возможность провести с семьей всю вторую половину дня, обрадованно кивнул и выкатился из кабинета.

А Свет сел за стол, достал перо с бумагой и принялся сочинять концовку «Нового приишествия».

Разумеется, земной путь Кристы должны были завершить насильники и только насильники. В этом Свет был теперь абсолютно уверен. Такая смерть в чем-то перекликалась со смертью Иисуса на кресте. Распятие в дорожной пыли – это было символично и неглупо. И где-то даже касалось судьбы любой колдуньи реального мира. В подобной реминисценции имелся определенный смысл. Если ему на старости лет удастся когда-нибудь опубликовать свои произведения, над судьбой Кристы будут рыдать и колдуньи, и обычные женщины. Первые, потому что для них изнасилование – прежде всего, конец Таланта, а вторые, потому что для них подобная смерть – изнанка наслаждения, постоянное напоминание о той грани, которая существует во всех жизненных коллизиях, о которой никогда не вредно вспоминать, которую в любых обстоятельствах не стоит переступать. И выписать эту смерть нужно именно в той мизансцене, что он видел в душе Веры. На нее-то, судя по всему, эта мизансцена наведена со стороны, нечто сходное с ложной памятью, но для Кристы мы сделаем чью-то выдумку реальной судьбой. И пусть потом Криста вознесется к Цебаоту, чтобы жестокий иудейский боженька, соединившись с ее духом, еще раз вспомнил, кого он создал в стародавние времена, намереваясь осчастливить жизнью в своем Эдемчике.

Нет, сцена определенно нравилась Свету, и он, окунув перо в чернильницу, подобно этому перу, нырнул в реальность вымышленного мира. Слова пристраивались в кильватер друг другу, предложение сменялось предложением, абзац следовал за абзацем – давно уже он не работал с таким наслаждением. Это вам не блудопись для ежедневной разрядки! Нет, если бы в мире не было колдовства и политики, наверняка стоило бы сделаться сочинителем. Чем-то эти профессии похожи друг на друга. Наверное, ощущением власти над жизнью – пусть у сочинителя эта жизнь и нереальна. Зато его просчеты не уничтожают людей, как неизбежные ошибки политиков. И не губят вас самого, как проколы колдунов. Политиков современники чаще всего проклинают, колдунам поголовно завидуют, а в сочинителях видят своих закадычных друзей. Потому что без политиков не способна обойтись история. Без колдунов невозможна повседневная жизнь. А без сочинителей не может душа. Ко всему прочему, ни колдуна, ни политика – даже если они надоедят вам хуже горькой редьки – не захлопнуть и на полку не поставить.

Свет и не заметил, как пролетели полтора часа. Но тут стук в дверь призвал его назад, в реальный мир.

Свет с сожалением оторвался от бумаги. Оказалось, вернулся Петр. Репни дома не оказалось, и Свет неожиданно для себя порадовался этому известию.

Петр подивился справному настроению хозяина и отправился распрягать лошадей.

Едва он исчез, Свет почувствовал инициацию волшебного зеркала.

Буривой Смирный в кабинет вошел стремительно и целеустремленно. Словно к начальству на разнос.

– Здравы будьте, чародей!

– Будьте и вы здравы, брате! – отозвался Свет. – Я не до конца понял по волшебному зеркалу ваш эзопов язык. Вы хотели сообщить, что случилось нечто важное?

– Да, – сказал Смирный. – Именно случилось. И именно важное. Мне кажется, меня прощупывал чародей Лапоть.

– Вот как? – пробормотал Свет. Это было действительно важное. – Расскажите-ка, почему вы решили, что он вас прощупывал?

Смирный вдруг заволновался – аж желваки на скулах заходили. Стиснул персты:

– Чародей вызвал меня сегодня к себе и попросил доложить, что сделано за последние сутки. Я, вестимо, проводил кое-какие сыскные действия в отношении научных противников Барсука, но, вестимо, многого сделать не успел. Во-первых, потому что не верю в эту версию, а во-вторых, началась Паломная седмица, и в такой обстановке работать с людьми очень сложно. Все либо молятся у Святилища да купаются в Ильмене, либо ходят друг к другу в гости. Чародей начал меня ругать за нерадивость. Ни разу еще меня так не ругали. – У Смирного дрогнула верхняя губа. – Однако я сдержался. Молча выслушал, попытался оправдаться Паломной седмицей, а потом вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Ощущение было уж больно странным… Будто кто-то обдувает вам затылок теплым воздухом. Легонькой такой струйкой, и вроде бы волос у вас нет. Тепло скользит прямо по коже.

Свет понял, что сыскник перепуган. Вроде бы желваки на скулах говорили о злости, а дрожание губы об обиде, но было сегодня в поведении сыскника, в его манере держать голову, в самом звуке его, казалось бы, уверенного голоса нечто такое, что Свет чувствовал: Смирный боится, и отнюдь не служебного взыскания.

Но показать сыскнику, что он, Свет, заметил этот страх, значило напугать его еще больше. Конечно, сыскник умом понимал, что чародей Сморода еще более квалифицированный волшебник, чем Буня Лапоть, но одно дело – понимать какой-либо факт умом, и совсем другое – ощутить его шкурой. Примерно так же все понимают, что солнце способно обжечь, но, вырвавшись на пляж, умудряются мгновенно загореть до такой степени, что помочь им потом может только сметана.

Поэтому Свет сказал:

– Мне кажется, вы ошибаетесь, брате. Я хорошо знаю, какое ощущение появляется у колдуна, когда его прощупывает более квалифицированный коллега. Я не далее как в пятницу был в подобном положении. Только прощупывал меня Кудесник.

Рот сыскника перекосило в жуткой гримасе. Наверное, у дюжинного человека в этот момент физиономия расцвела бы грустной улыбкой, однако сыскник был пусть и не ровня Свету, но волшебник. Улыбаться он не умел.

– Между мной и чародеем Лаптем разница в квалификации будет поболе, чем между вами и Кудесником.

Он был прав, но дать ему увериться в своей правоте было ни в коем случае нельзя. Коли Буня проверил его один раз, то вполне мог и повторить попытку. А страх перед прощупыванием снижает прочность магического защитного барьера чуть ли не вдвое.

– Тем не менее, – сказал Свет, – когда вас прощупывают, ощущение совсем другое. Впечатление такое, словно по волосам бегают мурашки. И не теплые, а прохладные. Однако если хотите, я проверю и восстановлю барьер.

– Еще как хочу! – Сыскник произнес фразу тихо, но в ментальной области это был самый настоящий вопль о помощи.

Свет достал из сейфа баул, щелкнув замочком, вытащил Серебряный Кокошник. Вообще-то в подобной ситуации требовалось использовать Колдовскую Водицу, но вытащить баклагу означало перепугать Смирного еще больше.

– Ложитесь на оттоманку!

Сыскник напялил Кокошник, лег навзничь, прикрыл обеспокоенные глаза.

Свет сотворил заклинание, и Смирный тут же засопел.

Конечно, Буня его прощупывал. Следы попытки взломать защитный барьер обнаружились сразу же, едва Свет настроился на лежащего перед ним человека. Попытка была грубой и откровенной. Думается, если бы Смирный при взломе спал, то Буне, пожалуй бы, удалось достичь цели. В этом же случае он лишь определил, что у прощупываемого человека есть барьер, но барьер у работника министерства безопасности – штука достаточно распространенная. Особенно, когда он занимается расследованием серьезного преступления. Барьер может у него быть даже в том случае, если вы лично не давали санкции на его постановку. Ведь вы не Кудесник. И тем более не Великий князь!

Тут Свет почувствовал инициацию волшебного зеркала и мгновенно наложил запирающее заклятье. Когда у вас на диване лежит бесчувственный человек – да к тому же еще сотрудник родимого министерства безопасности, – не время разговаривать с посторонними людьми. Кем бы они ни были…

Зеркало угомонилось. Свет достал из баула салфетку и баклагу с Колдовской Водицей. Накрыл салфеткой лицо сыскника, брызнул ему на голову Водицей и тут же сотворил заклинание. Подождал, пока испарится Водица, перестанут бегать звездочки. Снял салфетку.

Теперь барьер можно будет снять только с применением Колдовской Водицы, а наложение заклятья подобного уровня – не самое простое дело. Его в общественном месте не совершить.

Он сотворил еще одно, отвращающее страх заклинание, снял с головы сыскника Кокошник и разбудил его.

Смирный вскочил с дивана, ошалело посмотрел по сторонам, узнал Света, успокоился.

– Должен разочаровать вас, брате, – сказал Свет. – Никаких следов работы с вашим барьером я не обнаружил. Так что можете чувствовать себя спокойно. Думаю, вам померещилось.

Сыскник облегченно вздохнул.

– Все у вас в порядке! – Свет положил руку на плечо Смирного. – Запирайте ночью покрепче замки в доме, и все ваши страхи как рукой снимет.

– Я вам очень благодарен, – сказал сыскник, – но по-настоящему мои страхи исчезнут лишь тогда, когда мы изобличим преступника.

Он смотрел на Света с явным ожиданием, и Свет прекрасно понял, чего он ждет.

– К сожалению, я еще ничего не придумал. Как только что-нибудь придет в голову, я вас немедленно извещу с курьером.

– Завтра-то, надеюсь, будет спокойный день, – сказал Смирный. – Хотелось бы поприсутствовать на богослужении.

Они распрощались.

Свет хотел было вернуться к незавершенной сцене Кристиной пагубы, но тут снова появилось ощущение инициации волшебного зеркала. Теперь разговору ничто не мешало, и Свет согласился.

В сером тумане проявилась озабоченная физиономия опекуна министерства безопасности от палаты чародеев Буни Лаптя.

– Здравы будьте, чародей!

Лысина у Буни сверкала даже в зеркале.

– Будьте и вы здравы, брате! Чем обязан?

– Да вот хотел бы обратиться к вам с одной просьбой.

– Для вас, брате, все что угодно. Вплоть до некоторой суммы в долг.

– Деньги мне не нужны, – сказал Буня с суровым видом. – Мне нужен магический защитный барьер.

Удивления Свету разыгрывать не пришлось. Однако испугаться он себе не позволил. Скорее всего, Буня подозревал, кто поставил сыскнику Смирному барьер, но магической печати на барьере нет – определить что-либо все равно невозможно.

– Зачем вам защитный барьер, чародей? А если вас вздумает прощупывать Кудесник?

Буня мотнул головой:

– Барьер мне нужен не на века, а только до окончания следствия об убийстве Барсука. Мне кажется, меня пытаются прощупать, и отнюдь не Кудесник. Кудесник, кстати, меня уже прощупывал.

Врет, подумал Свет. И сказал:

– Вы толкаете меня на нарушение закона, чародей.

– Но ведь все равно, кроме меня и вас, никто ничего не узнает. Если обойтись без магической печати, по защитному барьеру не определить, кто его поставил. А я присно могу заявить, что барьер мне навели без моего желания. Дабы скомпрометировать…

– Однако вы прекрасно знаете, что защитный барьер без печати способны поставить лишь несколько человек в княжестве. Я думаю, не более десятка…

– Четырнадцать, – с готовностью сказал Буня.

– Ну вот, вы хотите, чтобы я попал в нарушители законов Колдовской Дружины… – Свет подчеркнуто-озабоченно покачал головой. – Честно говоря, для вас бы я пошел на нарушение, но все дело в том… Видите ли, я здорово устал за последние дни. Перун просто затерзал меня. Так что давайте подождем пару деньков. Я отдохну и исполню вашу просьбу.

– А за эти два денька донесете на меня Кудеснику, и защитный барьер будет ставиться с его ведома. У вас ручки чисты, а меня на Контрольную комиссию…

Свет поморщился:

– Ну зачем же так, чародей? Это ведь вы толкаете меня на нарушение, а не я вас.

Буня пристально смотрел ему в глаза. Этакий сыскник, допрашивающий пойманного убийцу. Только убийца на этот раз оказался сыскнику не по зубам…

– Ну хорошо, – сказал наконец Буня. – Считайте, я вас ни о чем не просил. Кстати, у моего сыскника Буривоя Смирного стоит защитный барьер без магической печати. Такой барьер ему могли поставить лишь четырнадцать человек в княжестве.

Свет пожал раменами:

– А зачем вы мне это говорите? Неужели вы думаете, что я согласился бы поставить вашему сыскнику барьер без вашего ведома?

– Нет, не думаю, – сказал Буня. – Вы, Сморода, присно были образцовым исполнителем законов и правил. Иначе бы вас и не прочили в Кудесники.

Волшебное зеркало скрыло лысину Буни за туманной занавеской.

А Свет подумал, что железный Буня, кажется, начинает нервничать.

За обедом Забава выглядела столь же странно, как и за завтраком. Она явно избегала смотреть на хозяина, а когда Свет-таки ловил ее взгляд, тот казался непривычно тусклым, если не потухшим вовсе. И в то же время, она определенно была веселее, чем обычно. Но в веселости этой сквозила некая обреченность. Словно Забава совершила непоправимое и готовилась пойти вразнос. Впрочем, кое-что она в самом деле совершила – поправимое и уже перестающее быть из ряда вон выходящим. Разливая суп, она вдруг бросила в кастрюлю половник и выскочила из трапезной. Вернулась еще более бледная, чем утром.

Свет хотел было взяться за ее воспитание, но удержался. Включил Зрение. И ошалел от неожиданности.

Аура у Забавы была давно забытой, той самой, с какой она пришла к нему в дом – ни единого намека на розовое. Сонная кукла с примесью юношеской экзальтированности…

– Забава, – сказал Свет. – А сегодня вы пойдете с нами гулять? – И поморщился: вопрос прозвучал совершенно по-идиотски. Так бы, наверное, семилетний мальчик Светик Сморода позвал на улицу малолетнюю дочь родительской прислуги.

Забава неожиданно для него задумалась. Зато на язык скора оказалась Вера.

– Она не пойдет.

Вера вопросительно посмотрела на Забаву, и та тут же покорно кивнула головой:

– Я не пойду. Плохо себя чувствую…

Кажется, она хотела что-то добавить, но не добавила. Подошла в раздаточному столику и принялась выкладывать на тарелку гарнир.

Эта покорность Свету не понравилась абсолютно. У той Забавы, которую он знал, не могло быть подобной покорности. Да она скорее бы вцепилась кому-нибудь в волосы, чем покорно согласилась. Тем паче с Верой.

И потому Свет решил после трапезы обязательно побеседовать на эту тему с Берендеем. Однако еще до сладкого переменил свое решение. Ему вдруг пришло в голову, что беседовать на эту тему надо не с Берендеем, а с гостьей. Не может быть, чтобы в столь странном поведении Забавы не обошлось без ее участия.

Гостья встретила хозяина в штыки:

– А почему вы решили, что происходящее с вашей служанкой как-то связано со мной?!

– Потому что вам выгодно, чтобы нашим прогулкам никто не мешал.

– Вы так думаете? – Гостья поджала губки. – А может быть, у Забавы недомогание. Вам никогда не приходило в голову, что у женщин иногда бывают недомогания? Незадолго перед зеленцом…

Свет опешил: это был удар ниже пояса. Однако тут же нашелся:

– Перед зеленцом?! Да у нее в ауре ничего розового не осталось, если вам это о чем-нибудь говорит. Какой еще зеленец?

Вера широко раскрыла глаза, стиснула руки – так, что хрустнули персты.

– Отсутствие розового в ауре мне говорит обо многом. Но и все объясняет. И очень странно, что вы не сделали отсюда единственно верного вывода.

– Вы имеете в виду… – Свет замялся.

– Я имею в виду, что Забава попросту разлюбила вас. Согласитесь, рано или поздно это должно было случиться. Женщина не может долго любить безответной любовью. Рано или поздно она найдет себе другой предмет обожания.

Свет поморщился: словосочетание «предмет обожания» по отношению к нему звучало достаточно противно.

– Однако я не понимаю, почему вы беспокоитесь, – продолжала Вера. – Вас-то, по-моему, случившееся вполне должно устроить. Во всяком случае, жизнь ваша от того, что Забава вас разлюбила, хуже не станет.

Конечно, Вера была права. Но в правоте своей она стала Свету ненавистна. И он сказал:

– Сдается мне, вы слишком много знаете о женщинах и их жизни. Сдается мне, амнезия приняла у вас достаточно странный характер. – Он впился в нее пронизывающим взглядом и воскликнул: – А может, амнезии и нет вовсе? И не было?

Если его пронизывающий взгляд и пронизал что-либо, то только не ее. Она одарила его спокойной улыбкой:

– Может, и не было. Только теперь это не имеет ни малейшего значения. С амнезией или без нее, я теперь вам нужна. Я имею в виду вам лично. Ведь только я способна вам помочь, не так ли?

Свет разинул рот. И с глухим стуком захлопнул его.

– Разве вы не надеетесь на мою помощь? – удивилась Вера. – А мне казалось, мои чары облегчают вам самочувствие… А если вспомнить, что случилось вчера… – Она откровенно ухмыльнулась.

Вот тут Свет испугался. Это был не просто удар ниже пояса, это был удар ногой в челюсть – как у знатоков восточных единоборств. Паче того, это был удар, которого вообще не должно было быть.

– Кто вы? – Свет даже не сумел сдержать дрожь в голосе. – Кто вы такая?

Вера подошла к нему вплотную:

– Вам нечего бояться, чародей. Кто бы я ни была, моей целью вовсе не является ваша погибель. – Она положила ему руки на рамена, посмотрела прямо в глаза, и Свет почувствовал, как уплывает куда-то, растворяется в умиротворении его смертный ужас. – Вот и хорошо, – сказала Вера. – Не докучайте Забаве и давайте вести себя, словно ничего не случилось. А чтобы такому волшебнику, как вы, это было легче, я вам помогу.

Она снова посмотрела ему в глаза, и Свет понял, что такое по-настоящему пронизывающий взгляд. Но это была его последняя мысль, посвященная состоявшейся беседе, потому что через мгновение он забыл обо всем, случившемся за последние пять минут.

– Вы имеете в виду… – сказал он. И замялся.

– Я имею в виду, что Забава попросту разлюбила вас, – сказала Вера. – Согласитесь, рано или поздно это должно было случиться.

Свет согласился. И добавил:

– Исполать Семарглу! Теперь она будет приходить ко мне только тогда, когда я ее вызываю.

Ему показалось, будто в глазах Веры мелькнула откровенная жалость, но это было вполне нормально. Баба и жалость – понятия неразделимые, понятия на века. Так что он кивнул головой и сказал:

– Наша вечерняя прогулка не отменяется.

Расставшись с Верой, Свет отправился в кабинет.

Стоило заняться дальнейшей судьбой Кристы, но мысли его теперь неотвязно обращались к Забаве.

Конечно, он знал, что рано или поздно это случится. Конечно, он знал, что слепое обожание – слишком малое чувство для женщины, чтобы она согласилась посвятить ему, слепому обожанию, всю свою жизнь.

И все-таки это произошло слишком неожиданно, чтобы не задеть его. Он уже свыкся с этим обожанием. Оно и все, что из него вытекало – вплоть до бурных приступов ревности, – вносило в жизнь Света некоторую неустойчивость, которая на поверку оказывалась даже приятной. Разнообразие всегда приятно.

И вот все кончилось!

Это было грустно, но не настолько, чтобы выбить его из колеи. А колея привела его мысли к Вере.

С этой дамой все-таки стоило определиться – и как можно быстрее. Чем дольше он о ней думал, тем больше одолевало его желание с нею определиться. В конце концов он отложил перо и бумагу, переоделся в уличное и, выйдя на набережную, поймал извозчика.

Оказалось, Репня жил не так уж и далеко от площади Первого Поклона. Наверное, всю последнюю декаду ходил на работу пешком.

Однако на стук Света никто не отозвался. Он постучал еще раз и пошел искать квартирную хозяйку.

Та оказалась седой старухой, одетой в черное поношенное твиновое платье – похоже, хозяйство не приносило ей большого дохода.

– Я за своими жильцами слежку не устраиваю, – сварливо отозвалась она, когда пришлый незнакомец поинтересовался местопребыванием доктора Репни Бондаря. – Может, на службе, а может, гуляет. – Она окинула незнакомца хватким оценивающим взглядом. – Доктор Бондарь, знаете ли, одинокий мужчина, а мне и вовсе ни к чему. Aбы платил справно.

Свет достал монетку с изображением профиля Великого князя Словенского Святослава X:

– Благодарю вас, сударыня!

Сударыня тут же сменила гнев на милость:

– И-и-и, батюшко… Некогда ведь мне за постояльцами следить. Хозяйство большое, глаз да глаз требуется…

Свет достал еще монетку, и милость сменилась добросердечием.

– Ушел он, еще утром ушел. На службу ему ныне не надо, так что, наверное, гуляет. А гуляет он, батюшко, чаще всего с сыном купца Конопли. Знаете такого?

Свет кивнул и достал третью монетку.

– Спасибо, хозяюшка. Надеюсь, ваш постоялец не узнает, что им интересовались. А то, знаете ли, мне придется посчитать эту монетку за данную в долг.

Хваткий взгляд давно уже показал старухе, что перед нею не какой-то там пустячок, и она немедленно рассыпалась в уверениях.

Монетка с профилем Рюриковича открыла перед Светом и сердце купеческого дворника.

Уже через три минуты Свет знал, что молодого хозяина только-только привезли домой чуть живого, а его собутыльник, докторишка по имени Бондарь, куда-то укатил в хозяйском экипаже, тоже чуть живой, пьют, как лошади, мил человек, никаких денег на них не напастись, хотя, если посмотреть, молодой хозяин – человек холостой, да и работает, а докторам нонече платют по-кумовски, так почему бы и не приложиться иногда, тем паче в праздничный денек…

Свет, не дослушав, вернулся в трибуну и отправился домой.

Похоже, его планы уже сегодня определиться с гостьей окончательно рухнули. Конечно, приложив некоторые усилия, Репню можно было бы отыскать. Конечно, возможно было и преодолеть его сопротивление, вздумай он заартачиться. Но уж Вера бы точно не захотела иметь дело с мужиком в подобном состоянии. И кончилось бы все ненужным никому скандалом…

Можно, конечно, поискать и другого мужика. Но незнакомый на такие подвиги не пойдет, опасаясь подвоха. А знакомый, зная общественное положение и характер деятельности чародея Смороды, и тем паче не пойдет. Сегодня вы переспите с бабой, на какую чародей указал, а завтра вам пагубу устроят за одно только то, что вы эту бабу видели…

Нет, подождем-ка мы, пожалуй до завтра. Завтра будет по всем статьям определяющий денек.

Уж лучше бы сегодня требовалось идти на работу, подумал Репня, выходя утром из дома.

Настроение было – повеситься впору, но самая жуть состояла в том, что не существовало способов отвлечься.

Открылась Паломная седмица, и, начиная с нынешнего дня и до следующей первицы, в Перыни будут происходить сплошные богослужения.

Сегодня Великий князь и все Рюриковичи вкупе с волхвами воздадут хвалу Дажьбогу и Мокоши, а закончится празднество в седмицу, когда Словения возблагодарит за свое существование бога-созидателя Сварога.

Можно, вестимо, отправиться в Перынь. Зрелище предстоит величественное и замечательное, особенно когда гигантский хор в несколько тысяч голосов начинает петь молитвы – аж сердце щемит. А потом все завершится массовым окунанием в ильменьскую водичку. Право слово, то еще зрелище – десятки тысяч обнаженных тел, взрачных, упругих, сверкающих капельками воды на коже! Особенно девичьих… Смех, крики, визг: девчонки и парни щиплют друг друга под водой за разные места. Благо мамаши не видят…

Репня поморщился. Нет, сегодня это не для него. Особенно голые девицы. Есть только одна девица, которую он хотел бы увидеть голой. Та, на которую уже смотрел. Но она недосягаема.

И потому жизнь для Репни теряла всякий смысл.

Он вдруг вспомнил, как отец когда-то говаривал ему: «Женщин надо любить, уважать и защищать, сыне, ибо они – единственный животворный элемент в нашей жизни». Воспоминание это, правда, было странно-нереальным. Как будто не с ним, Репней, возникшее в памяти когда-то происходило. Да и отец, и те женщины, которых он имел в виду, давно лежали в могиле.

И тем не менее, сегодня Репня понимал, что отец был прав.

Это было ужасно. Всю свою взрослую жизнь Репня убеждался, что отец – таков, каким он был в воспоминаниях сына, – ничего не понимал в отношениях двух половин человечества. Верно, любовь женщинам была нужна, но об уважении и речи никогда не шло. Да и любовь эта жила от постели до постели. А уж защищать-то их и вовсе не требовалось. Они сами вас защитят, буде им понравится ваш корень. Впрочем, была одна женщина, которую следовало защитить, но, к сожалению, защитнику требовалось защищать ее от самого себя!

И вот получалось, что этот болтун, которого давным-давно отправила к Марене ордынская пуля, все-таки прав, а он, Репня, никогда не сомневавшийся в собственной правоте, ошибался.

Паче того, получалось, что в данном конкретном случае отец был прав и насчет волшебников. Конечно, по большому счету чародея Смороду счастливым ни за что не назвать, но именно в его доме живет сейчас единственная необходимая Репне женщина. И хотя ревности Репня не испытывал – это было бы совсем сумасшествием, испытывать ревность по отношению к чародею Смороде, – но факт оставался фактом: при всем при том, что Свет Сморода не был мужчиной, единственная в подлунной необходимая Репне женщина была рядом с этим кастратом. И это уязвляло Репню до невозможности. Он чувствовал себя так же, как чувствовала бы лежащая на тарелке нарезанная ломтиками и украшенная зеленым горошком наинежнейшая и наивкуснейшая ветчинка, которой записной гурман предпочел вдруг кусок говна.

За этими размышлениями Репня обнаружил, что шагает к дому своего закадычного приятеля Вадима Конопли. Вадимов батюшка был известным всей Словении – да и не только Словении! – купцом, и, наверное, был бы очень счастлив, пойди его единственный младшенький (у старшего Конопли было еще пять дочерей) по стопам отца.

Но Мокошь рассудила иначе. Сначала у Вадима обнаружился Талант, и сына пришлось отдать в школу волшебников. Потом сына из волшебников вышибли, но стать купцом он уже не пожелал. Вместо этого заделался врачом и связался с таким же, как и сам, неудачником по имени Репня Бондарь. Конечно, врач – дело справное, и, когда они работают щупачами, эта работа тоже нужна княжеству. Да токмо ведаем мы, кого они там и за какие такие места щупают! Женились бы, как все добрые люди, и щупали себе на здоровье!..

Именно так старый Конопля отзывался о сыне и сыновнем приятеле – Вадим не раз рассказывал другу о батюшкиных словах. Впрочем, друзья прекрасно понимали досаду Конопли-отца – старость пришла, а дело передать некому, потому что из пяти зятьев тоже нет ни одного по торговому делу, все ратники да фабриканты. Репня знал даже больше: старый Конопля пытался привадить сына к родовому делу, но торговле надо учить сызмальства, а не тогда, когда парень уже думает, как бы к служанке под наперсенник залезть да стаканчик-другой в соседнем кабаке пропустить.

Так и не получился из Вадима Конопли купец, зато собутыльник вышел отменный. И дело не в том, что у него присно водились деньги – Репня и сам зарабатывал изрядно, а пил далеко не каждый день, – а в том, что Вадим присно понимал своего приятеля. Был он на пять лет помоложе, точно так же неудачно женат – правда, без ребенка, – и, подобно Репне, относился к женщинам как к простынкам и наволочкам.

В общем, дружились два приятеля душа в душу.

Когда Репня появился на пороге, прислуга Коноплей встретила его достаточно милостиво (служанки вели себя по отношению к Бондарю прохладно лишь на глазах у Вадимовых батюшки и матушки), потому что друг младшего хозяина всегда относился к ней со вниманием.

Вадим уже позавтракал: в купеческом доме вставали рано.

– С Паломной седмицей вас!

– С Паломной седмицей вас!

– Айда напьемся? – без обиняков предложил Репня.

Вадим оттопырил нижнюю губу:

– С какой стати, в такую-то рань?! Поехали лучше в Перынь, с девками в Ильмене потискаемся.

– Нет! – Репня сумрачно взглянул на приятеля, и тот сразу понял: другу плохо. – Еще вся седмица впереди, успеем натискаться. А ныне айда напьемся!

Раз другу плохо, друга надо выручать. И Вадим пожал раменами:

– Айда!

Часа не прошло, как они уже сидели в кабаке «У Рыбника»: питейных заведений своего отца Вадим ввек не посещал, небезосновательно предполагая, что в подобных случаях об его похождениях слишком быстро станет известно любезному родителю.

Когда под балычок да под маринованные огурчики (любимая Вадимова закуска) пропустили по первой да по второй, Вадим озаботился излечением друга от душевной боли.

Пока под заливную телятину да под стерляжью уху пропускали по третьей да по четвертой, Репня поведал другу о своих сердечных ранах.

Вадим размышлял в течение пятой и шестой, которые пропускались под иберское блюдо шаш-лык. А потом сказал:

– Подождите! Вы молвили, он – чародей?

– Да, – согласился Репня. – Из крупных. Светозар Сморода.

– Так чего же вы волнуетесь! – удивился Вадим. – У него к ней какое-то дело, но всякое дело, каким бы важным оно ни было, рано или поздно заканчивается. И тогда она будет вашей.

Пропустили по седьмой – под расстегайчики.

– Мне всегда было интересно, – сказал Вадим заплетающимся языком, – что общего между этим пирожком и женским сарафаном.

– То, что мы с вами ни печем расстегаи, ни носим их, – сказал Репня, поелику его этот сложный вопрос совершенно не интересовал.

Потом пропустили по восьмой и по девятой – уже ни подо что. А потом Вадим сказал:

– Поехали, отберем ее у него.

– Кого? – не понял Репня.

– Вашу Веру у вашего Света, – сказал Вадим. – Или вашу Свету у вашего Вера.

План похищения Веры и Светы они обсуждали под какую-то и под какую-то, пропущенные подо что-то и подо что-то.

– Вам будет Вера, а мне Света, – сказал Вадим.

И только тут Репня почуял неладное.

– Подождите-ка, – сказал он. – Какая Света? Ее зовут Вера, а Свет – это он.

– А-а-а?! – удивился Вадим. – Что же вы мне сразу не сказали? Свет мне не нужен, я не жопочник. К тому же вы молвили, он волшебник? От волшебников надо держаться дальше, чем от венца. Но ее мы все равно отберем!

Они вроде бы расплатились и вроде бы сели в экипаж Конопли. Но поехали не к дому Смороды – это Репня помнил точно, потому что через Вечевой мост не переезжали, а через Гзеньский их бы кучер и сам не повез: эти ребята не ездят в Тверь через Урал. Похоже, они просто проветривались, раскатывая недалеко от дома Конопли. А может, и вовсе по-прежнему сидели в кабаке.

Потом вдруг оказалось, что Репня в карете, но Вадима рядом нет, а на улице уже вечер. Репня открыл переднее окошечко и спросил кучера (кучер, вроде, был Коноплев):

– А где ваш хозяин?

– Остался дома, – сказал с улыбкой кучер. – С Паломной седмицей вас!

Странно, подумал Репня. Разве он не поздравлял меня утром?

Он хотел спросить, куда они направляются, но задать такой вопрос означало признаться, что он ничего не помнит. Поэтому Репня стал внимательно смотреть в боковое окно. И вскоре сообразил: они едут к его дому.

Это было жутко. Куда-куда, а домой Репне не хотелось совершенно. Уж лучше на виселицу, чем в эту опостылевшую до невозможности пустую светелку.

– Послушайте, любезный! А нельзя ли еще чуть-чуть покататься? Боюсь, я должен немного проветриться. – Репня подмигнул кучеру.

– Отчего же нельзя? – Кучер подмигнул в ответ. – Молодой хозяин сказал, я в полном вашем распоряжении на весь сегодняшний вечер.

И снова стучали по мостовой копыта лошадей, снова пробирались мимо окон экипажа фонарные столбы. А по тротуарам гуляли разряженные люди, но на них Репне было наплевать. Как наплевать было и на встречные экипажи. Тех, кто ездит в каретах, он никогда не любил, а те, кого он любил, никогда не ездили в каретах.

А потом они вдруг оказались около Вечевого моста, и Репня все вспомнил.

– Послушайте, любезный. Давайте прокатимся по Торговой набережной и вернемся через Гзеньский мост.

– Как скажете!

Когда они свернули на Торговую набережную, Репня приспустил на правом окне занавеску и под ее защитой проводил взглядом дом ненавистного Светозара Смороды. Вон там, за украшенным литой решеткой окном, томилась та, с которой он с удовольствием прокатился бы сейчас в карете. Но между ним и нею стоял ненавистный кастрат.

Репня отвернулся и пересел к левому окошку, взглянул на искрящийся в вечернем солнце Волхов.

И увидел их.

Они неспешно топали по набережной. Она доверчиво опиралась на его десницу и с улыбкой что-то ему говорила. А он, прямой, аки лом проглотил, и важный, словно наследник Великокняжеского престола, индюком вышагивал ошую от нее. Десницу он держал так, будто нес в ней корзинку с яйцами, кастрат поганый, а эта сука заглядывала ему в рожу да все чесала несчастным своим язычонком.