Времетрясение. Фокус-покус Воннегут Курт

Как я и ожидал, завоеватели Сципиона обращались со мной как со старым мудрым шутом. Преступники звали Меня «Проповедником» или «Профессором», как привыкли звать на том берегу.

Я увидел, что многие надели на рукава повязки из ленты, так что получилось нечто вроде формы. Когда мне попался один из них без перевязи на рукаве, я его спросил, в шутку:

– А где твоя форма, солдат?

– Проповедник, – сказал он, – я в своей форме родился.

Он имел в виду цвет кожи.

Элтон Дарвин обосновался наверху, в кабинете Текса Джонсона в Самоза-Холле, в качестве Президента новой державы. Он пил без просыпу. Я вовсе не хочу сказать, что кто-либо из беглых преступников вел себя разумно или подавал надежду на исправление. Им было без разницы, жить или умереть. Элтон Дарвин мне обрадовался. Ничего удивительного, он радовался всему и всем.

Тем не менее я был обязан предупредить его, что придется приготовиться к бомбежке, если он и все прочие немедленно не отступят из города. Я сказал, что единственная надежда остаться в живых – вернуться в тюрьму и вывесить побольше белых флагов. Если они сделают это без проволочек, то можно будет сделать вид, что они не имеют никакого отношения к избиению жителей Сципиона. Количество людей, убитых преступниками в Сципионе, кстати сказать, было на 5 меньше, чем количество людей, которых я лично и без посторонней помощи убил на Вьетнамской войне.

Так что Битва при Сципионе была просто-напросто «бурей в стакане воды» – это одна из пословиц, приведенных в Библии Атеиста.

Я сказал Элтону Дарвину, что, если он со своими ребятами не хочет попасть под бомбежку или вернуться в тюрьму, пусть заберут всю еду, которая им попадется, и слиняют поодиночке на север или на запад. Я сказал ему и то, что он уже знал: к востоку и к югу от нас тянется дремучий Лесной Заповедник, в котором свет не доходит до земли и нет никакой живности, так что они помрут с голоду, прежде чем выберутся оттуда. Я сказал ему еще кое-что, что он знал и без меня, – на западе и на севере скоро появятся толпы белых, которые примутся с превеликой радостью охотиться на него с товарищами, как охотились на оленей.

Вторую мысль мне внушили, собственно говоря, сами заключенные. Они все были твердо уверены, что Белые люди, настоявшие на своем праве держать в домах огнестрельное оружие армейского образца, согласно Конституции, ждут не дождутся великого дня, когда они смогут палить в других Американцев, у которых нет имущества, как у них самих, и кто не походит на их друзей и родичей, на своеобразном открытом полигоне – во Вьетнаме мы называли это «Зоной Свободного Огня». Ты мог стрелять по любому движущемуся объекту во имя блага более многолюдного сообщества, которое всегда находилось Бог знает где, как Рай.

Элтон Дарвин выслушал меня внимательно. Потом он сказал, что я верно говорю и тюрьму, наверно, разбомбят. Но он гарантировал мне, что Сципион не станут ни бомбить, ни брать штурмом и что Правительство будет держаться на расстоянии и удовлетворит все требования, которые он собирается выдвинуть.

– Почему ты так думаешь? – сказал я.

– Мы захватили знаменитость с ТВ, – сказал он. – Они не рискнут причинить ему вред. Слишком много народу увидит.

– Кто это? – сказал я.

И он ответил:

– Джейсон Уайлдер.

Я тогда впервые услышал, что они захватили в заложники не только Джейсона Уайлдера, но и всех Членов Попечительского Совета Таркингтона. Теперь я понял, что Элтон Дарвин знал про то, что Уайлдер знаменитость, только потому, что в тюрьме за озером то и дело гоняли старые видеозаписи его передач. На свободе бедняки, все равно, белые или цветные, никогда не смотрели его программы дольше нескольких минут, потому что он неизменно внушал зрителям одну мысль: из-за этих бедняков у нас такая кошмарная жизнь.

– Звездные Войны, – сказал Элтон Дарвин.

Он хотел напомнить мне мечту Роналда Рейгана: чтобы ученые построили над нашей страной невидимый купол, оснащенный электроникой и лазерами и прочими штуками, и чтобы этот купол не мог пробить ни один вражеский самолет, ни одна ракета. Дарвин был уверен, что высокое общественное положение заложников – это такой невидимый купол над Сципионом.

Я думаю, он не ошибался, хотя у меня не было возможности выяснить, насколько серьезно Правительство собиралось стереть Сципион с лица земли. Несколько лет назад я мог бы воспользоваться Актом о свободном доступе к информации. Но Верховный суд закрыл этот глазок.

Дарвин и его товарищи знали, что жизнь заложников представляет большую ценность для Правительства. Почему, он не знал, да и я не уверен, что знаю. Мне кажется, что людей, обладающих властью и деньгами, стало так мало, что они чувствуют себя одной семьей. Для беглых преступников, которые ничего о них не знали, они могли вполне быть ящерами-панголинами или другими неведомыми зверями, которых они в жизни не видали.

Дарвин выразил сожаление, что мне тоже придется остаться здесь, в Сципионе. Он сказал, что не может меня отпустить, потому что я слишком много знаю о его системе укреплений. Я вообще ничего подобного не заметил, а по его словам можно было подумать, что вокруг нас сплошные траншеи, противотанковые рвы и минные поля.

А его представление о будущем еще больше смахивало на галлюцинации. Он хотел восстановить в нашей долине прежние производства, вдохнуть в нее жизнь. Она станет Утопией, причем только для Черных. А всех Белых выселят в другие места.

Он намеревался вставить выбитые стекла фабрик, починить прохудившиеся крыши, чтобы не протекали. Деньги же на все это и множество других чудесных дел он выручит от продажи драгоценных пород дерева в Национальном Лесном Заповеднике Японцам.

Эта последняя его мечта теперь осуществляется. Мексиканские рабочие валят Национальный Лес японскими пилами под руководством Шведов. А прибыль пойдет на уплату позавчерашних процентов Национального Долга.

Тут я немного преувеличил, шутки ради. Я понятия не имею, пойдут ли какие-то деньги, полученные от продажи леса, на уплату Национального Долга – как я слышал недавно, сумма долга превышает общую стоимость собственности, находящейся в Западном полушарии, – а все из-за сложных процентов.

Элтон Дарвин окинул меня взглядом с головы до ног, а потом выпалил с импульсивностью, достойной социопата:

– Профессор, не могу я вас отпустить, вы мне очень нужны!

– Зачем? – сказал я. Я испугался, что он собирается произвести меня в Генералы.

– Поможете составить план, – сказал он.

– Какой план? – сказал я.

– План построения светлого будущего, – сказал он. Он попросил меня пойти сюда, в библиотеку, и разработать детальный план перестройки нашей долины на зависть всему миру.

Чем я, собственно говоря, и занимался в продолжение Битвы при Сципионе.

Тем более что высовывать нос наружу было опасно, того и гляди, угодишь под шальную пулю.

Моим самым удачным утопическим изобретением для идеальной Черной Республики было «Пиво Борцов за Свободу». Они должны были, как я предполагал, пустить в ход старинную пивоварню и производить на ней самое обычное пиво, только под названием «Пиво Борцов за Свободу». Волшебное название для пива, не примите за бахвальство. Я воображал, что настанет время, когда во всем мире все усталые, труждающиеся и обремененные будут взбадривать себя хоть немного кружечкой Пива Борцов за Свободу.

Пиво на самом-то деле действует угнетающе, это депрессант. Но бедняки никогда не теряют надежды на лучшее.

Элтон Дарвин погиб прежде, чем я успел закончить свой грандиозный план. Предсмертные слова Дарвина, как я уже говорил, были: «Смотрите, как Черномазый летает на аэроплане». Но я показал план заложникам.

– Не понимаю, к чему это? – сказал Джейсон Уайлдер.

– Я хочу, чтобы вы своими глазами видели, чем они заставили меня заниматься, – сказал я. – Вы все время говорите, что я мог бы вас выпустить, если бы захотел. А я был таким же пленником, как вы.

Он просмотрел бумаги, а потом сказал:

– Они что, и вправду думали, что все это сойдет им с рук?

– Нет, – сказал я. – Они знали, что это их Аламо.

Он поднял свои знаменитые брови, как удивленный клоун. Мне всегда казалось, что он похож на несравненного комика, Стенли Лоурела.

– Мне бы и в голову не пришло сравнивать взбесившихся шимпанзе, которые держат нас в узилище, с Дэви Крокеттом и Джеймсом Бови и с прапрадедушкой Текса Джонсона, – сказал он.

– Я просто имел в виду безнадежное положение, – сказал я.

– Надеюсь, что это так, – сказал он.

Я мог бы еще добавить, хотя промолчал, что мученики Аламо пожертвовали жизнью за право владеть Черными рабами. Они не желали входить в состав Мексики, потому что там рабство в любой форме было запрещено законом.

Я думаю, Уайлдер об этом не знал. Это известно немногим в нашей стране. В Академии я точно ни разу об этом не слышал. Я бы так и не знал, что битва при Аламо имела отношение к рабству, если бы мне не сказал профессор Стерн, унициклист.

Неудивительно, что в Аламо так мало Черных туристов!

Части 82го военно-воздушного дивизиона, доставленные прямо из Южного Бронкса, к тому времени заняли противоположный берег озера и загнали заключенных обратно в тюрьму. Самой тяжелой проблемой там оказалось вот что: почти все туалеты в тюрьме были разбиты вдребезги. Зачем – кто знает?

Что прикажете делать с громадным количеством экскрементов, которые выделяют, час за часом и день за днем, все эти подонки общества?

На нашей стороне озера туалетов было предостаточно, и по этой причине колледж почти сразу же превратили в филиал тюрьмы. Сроки играют существенную роль, как считают юристы.

Представьте себе, что было бы, если бы такое стряслось на громадном ракетном корабле, направляющемся к Бетельгейзе.

В последний день осады, ближе к вечеру, подразделение Национальной Гвардии сменило части военно-воздушных сил на том берегу. Той же ночью парашютисты незаметно заняли позиции за Мушкет-горой. За два часа до рассвета они бесшумно обошли гору с двух сторон, захватили конюшню, освободили заложников, а затем овладели и Сципионом. Им пришлось убить только 1 человека – часового, который подремывал у дверей конюшни. Они его сняли, задушив при помощи стандартной единицы вооружения. Я сам пользовался им во Вьетнаме. Это был кусок рояльной струны метровой длины, с деревянными ручками на концах.

Ничего не попишешь.

У осажденных не осталось боеприпасов. Да и самих осажденных почти не осталось. Человек 10, не больше.

Повторяю: я не уверен, что все эти микрохирургические тонкости военной операции были бы пущены в ход, если бы не высокий социальный статус Попечителей.

Их перебросили вертолетом в Рочестер, а там показали по ТВ. Они возблагодарили Бога и Армию. Они заявили, что не теряли надежды. Они сказали, что чувствуют себя усталыми, но счастливыми и мечтают только принять горячую ванну и лечь в чистую постель.

Все Национальные Гвардейцы, которые находились во время осады южнее Медоудейлского Кинокомплекса, получили боевые награды. Уж как они были рады!

Парашютисты уже свои награды получили. Когда они надели парадную форму по случаю триумфального шествия, их грудь украшали разноцветные колодки наград за участие в боях в Коста-Рике, и в Бимини, и в Эль Пасо и так далее, и, само собой, за битву в Южном Бронксе. Эта битва продолжалась пока что без них.

Несколько людей, которые ничего собой не представляли, вроде пустого места, попытались сесть в вертолеты вместе с Попечителями. Мест было много. Но на борт приняли только тех, кто был поименно перечислен в списке, присланном из самого Белого Дома. Я видел список. Из местных там были только Текс и Зузу Джонсон.

Я смотрел вслед улетающим вертолетам. Хеппи-энд. В это время я был на колокольне, проверял, какой ущерб нанесен имуществу. Раньше я не рискнул взобраться наверх. Кто-нибудь мог снять меня 1 выстрелом, и это мог бы оказаться великолепный выстрел.

А когда вертолеты превратились в точки на горизонте, я вздрогнул, услышав женский голос. Женщина была у меня за спиной. Она была маленькая, в белых теннисных туфлях, и подошла совершенно бесшумно. Я не ожидал, что встречу здесь кого-то.

Она сказала:

– Мне всегда было интересно знать, что тут такое. Конечно, все вверх дном, но вид прекрасный, если вам нравится, когда много воды и солдат.

Голос у нее был усталый. Да и все мы порядком измотались.

Я обернулся, посмотрел на нее. Она была Черная. Нет, я не хочу сказать «так называемая Черная». Кожа у нее была очень темная. Вполне возможно, что в ней не было ни капли белой крови. Если бы она была мужчиной и попала в Афинскую тюрьму, то заняла бы место на самой низшей ступени кастовой лестницы.

Она была такая маленькая и казалась такой юной, что я было принял ее за одну из Таркингтоновских студенток – может быть, это неграмотная дочка какого-нибудь свергнутого Карибского или Африканского диктатора, который дал деру в США, прихватив с собой всю казну своего умирающего с голоду народа.

Опять ошибся!

Если бы ГРИОтм был в рабочем состоянии, он бы нипочем не угадал, кто она такая и что она здесь делает, – я уверен. Она жила вне той статистики, на которой ГРИОтм строил свои призрачные и хитроумные прогнозы. Когда ГРИОтм встречал кого-то настолько далекого от среднестатистических ситуаций, как эта девушка, он чувствовал себя загнанным в тупик, вырубался, начинал гудеть. Загоралась маленькая красная лампочка.

Ее звали Элен Доул. Ей было 26. Не замужем. Родилась в Южной Корее, выросла в Западном Берлине. Получила Докторскую степень по Физике в Берлинском университете. Ее отец был старшим сержантом в Квартирмейстерском Корпусе регулярной Армии, служил сначала в Корее, а потом в нашей оккупационной Армии в Берлине. Когда ее отец, прослужив 30 лет, ушел на покой и поселился в довольно приличном домике и в довольно приятном местечке в Цинциннати, и она увидела, в какой жуткой нищете и обреченности живут и умирают почти все чернокожие, она вернулась в Берлин – уже просто Берлин – и получила степень доктора наук.

Многие люди там относились к ней не лучше, чем здешние, но там-то по крайней мере ей не лезли в голову мысли о людях в гетто, совсем под боком, где шансы выжить были гораздо ниже, а средняя продолжительность жизни куда меньше, чем в беднейшей стране нашей планеты – в Бангладеш.

Доктор Элен Доул приехала в Сципион за день до побега заключенных и должна была пройти собеседование с Тексом и Попечителями, чтобы, представьте себе, занять мое прежнее место учителя физики. Она узнала об открывшейся вакансии из «Нью-Йорк таймс». Перед тем как выехать, она говорила с Тексом по телефону. Она хотела убедиться, что он знает, что она Черная. Он сказал, что все хорошо, нет проблем. Сказал, что это просто прекрасно: женщина, чернокожая, и доктор наук!

Если бы она успела получить эту работу и подписать контракт до того, как Таркингтон приказал долго жить, она стала бы последней из длинной череды Таркингтоновских преподавателей физики, после меня.

Но доктор Доул вместо этого накричала на Попечительский Совет. Они просили ее дать слово, что она ни при каких обстоятельствах, ни на занятиях, ни во внеурочное время, не станет обсуждать со студентами политические, экономические или социальные проблемы. Она должна была предоставить это тем лицам, которые, соответственно, владели этими специальностями.

– Я просто в потолок врезалась, – сказала она мне.

– Ничего особенного они не просили, – сказала она, – только чтобы я перестала быть живым человеком.

– Надеюсь, вы им спуску не дали, – сказал я.

– Еще бы! – сказала она. – Я их назвала бандой европейских плантаторов.

В Совете больше не было матери Лоуэлла Чанга, так что все, кто сидел перед доктором Доул, были и вправду потомками европейцев.

Она заявила им в лицо, что европейцы вроде них – разбойники, вооруженные до зубов, и они расползлись по всему миру, отнимая чужую землю, которую они назвали своими плантациями. И ограбленных ими же людей они назвали своими рабами. Конечно, она имела в виду далекую историческую перспективу. Попечители Таркингтона, во всяком случае, не скитались по морям и океанам с оружием в руках, в поисках плохо охраняемой недвижимости. Она хотела сказать, что они унаследовали богатства тех разбойников и их отношение к жизни, даже в том случае, если родились в бедности и совсем недавно развалили жизненно необходимую индустрию, или обчистили сберегательный банк, или сорвали жирные комиссионные с продажи иностранцам самых любимых Американских традиций или памятников природы.

Она рассказала Попечителям, которые, естественно, проводили отпуска на Карибском море, про вождя карибских Индейцев, которого Испанцы собирались сжечь на костре. Его сочли преступником, потому что он не хотел понять, какая честь и благодать для его народа – сделаться рабами на собственной земле.

Этому вождю поднесли крест, чтобы он его поцеловал, прежде чем профессиональный солдат – а может, и священник – подожжет кучу хвороста и дров, наваленных выше его колен. Он спросил, почему он должен целовать крест, и ему пояснили, что этот поцелуй обеспечит ему Рай, где он встретит Господа Бога, и так далее.

Он спросил, много ли там, в Раю, людей, похожих на Испанцев.

Ему сказали, что много.

В этом случае, сказал он, он предпочитает не целовать крест. Он не хочет попадать еще в одно место, где живут такие жестокие люди.

Еще она рассказала им про Индонезийских женщин, бросавших свои украшения под ноги голландским морякам, которые высаживались на берег с огнестрельным оружием, только бы они удовлетворились этим доставшимся даром богатством и убрались восвояси.

Но Голландцам в придачу была нужна их земля и их труд.

Они это получили и назвали плантациями.

Я об этом слышал еще от Дэмона Стерна.

– А теперь, – сказала она Попечителям, – вы распродаете эти плантации, потому что почва истощена, а местные жители с каждым днем все больше болеют и голо- дают, выпрашивают, как милостыню, хлеб насущный, лекарства и крышу над головой, а все это вздорожало до безобразия. Водопроводные магистрали лопаются. Мосты проваливаются. А вы забираете свои денежки и удираете отсюда.

Один из Попечителей – кто, она не знает, знает только, что не Уайлдер, – сказал, что намерен провести всю оставшуюся жизнь в Соединенных Штатах.

– А хоть бы вы и остались, – сказала она, – и вы сами, и ваши денежки, и ваши душонки бегут отсюда куда попало.

Таким образом, мы с ней, совершенно независимо друг от друга, сделали одно открытие: даже уроженцы нашей страны, стоило им взобраться на верхушку или родиться на верхушке, относились к Американцам как к чужому народу. Похоже, что это касается и людей на верхушке бывшего Советского Союза: для них простые люди, их собственный народ, были как неродные, они их не очень-то понимали и не очень-то любили.

– А что Джейсон Уайлдер на это сказал? – спросил я ее. На телевидении он обычно с лету ловил любую мысль, которую ему бросали, слюнявил ее, если можно так выразиться, и бросал обратно, так дьявольски подкрутив, что отпарировать ее было уже невозможно.

– Он выдержал паузу, – сказала она.

Я представил себе, как он был огорошен, раздавлен этой маленькой негритяночкой, которая говорила на множестве языков, чего он не умел, знала в 1 000 раз больше о Науке, чем он, и уж по крайней мере не хуже, чем он, разбиралась в истории, и литературе, и искусстве. Он никогда в жизни не приглашал таких людей на свою программу. Ему, может, в жизни не приходилось спорить с человеком, чье будущее ГРИОтм признал бы непредсказуемым.

Наконец он сказал:

– Я Американец, а не Европеец.

А она ему:

– Почему же вы тогда не поступаете как Американец?

Ну вот, а теперь и Японцы отступают. Их оккупационная Армия в Штатском отправляется домой. Массовый побег из Афинской тюрьмы был, по-моему, последней соломинкой, которая сломала спину верблюда, но они и до того бросали свои приобретения, просто бросали и уходили, не дожидаясь разорения, которое ударило бы их по карману.

Для меня остается тайной, зачем им понадобилось скупать страну в состоянии крайнего физического, духовного и интеллектуального оскудения. Может, они хотели таким образом свести с нами счеты за то, что мы сбросили на них не 1, а 2 атомные бомбы.

Таким образом, мы имеем пока что две группы, которые по доброй воле отказались владеть этой страной – главным образом потому, думается мне, что вместе с собственностью, движимой и недвижимой, им пришлось взять в придачу слишком много несчастных, озлобленных и все более пренебрегающих законностью людей всех рас и национальностей, у которых никакой собственности вообще не было.

Похоже, что они оставят за собой атолл Оаху, нечто вроде сувенира времен расцвета их империи, точно так же, как Британцы оставили за собой Бермудские острова.

Что касается несчастных и нищих людей всех рас и народов, то я часто старался себе представить, что ожидало бы Попечителей Таркингтона, если бы тюрьма в Афинах была предназначена не для Черных, а для Белых. Латиноамериканцы, я думаю, отнеслись бы к ним так же, как Черные, как будто они – ящеры-панголины, экзотические существа, не имеющие ни малейшего отношения к той жизни, какую прожили заключенные.

А вот Белые преступники, мне кажется, могли бы их убить или по крайней мере избить до полусмерти за то, что они думали об их судьбе не больше, чем о судьбе Черных или Латиноамериканцев.

Доктор Доул вернулась в Берлин. По крайней мере она мне сказала, что возвращается туда.

Я ее спросил, где она пряталась во время осады. Она сказала, что забралась в топку под старым котлом в подвале этой библиотеки. Бойлерной перестали пользоваться еще до моего поступления сюда, но демонтаж обошелся бы в кругленькую сумму. А здесь терпеть не могли расходы на улучшения, которые не бросались бы в глаза.

Так что во время осады она была всего в нескольких метрах от того места, где сидел я, занимаясь чудесной новой наукой – Футурологией.

Доктор Доул была невысокого мнения о своей стране. Она с возмущением говорила о неслыханном росте самоубийств, и убийств, и наркомании, о чудовищных показателях детской смертности, о низком уровне образованности, о том, что у нас в местах заключения находится больший процент населения, чем в любой другой стране, не считая Гаити и Южной Африки, что мы потеряли способность производить что бы то ни было и вкладываем в науку и начальное образование меньше средств, чем Япония или Корея, да и любая страна в Восточной или Западной Европе, и прочее в таком духе.

– Зато у нас по крайней мере есть свобода слова, – сказал я.

А она сказала:

– Это не то, что кто-то преподносит вам сверху. Этого приходится добиваться самим.

Пока не забыл: во время собеседования, когда она поступала на работу, она спросила Джейсона Уайлдера, какой институт он окончил. Он ответил: «Йейль».

– Знаете, как надо бы назвать это заведение?

– Нет, – сказал он. А она ему:

– «Техникум для Плантаторов».

Она мне рассказывала, что, когда жила в Берлине, приходила в ужас, видя вопиющее невежество Американских туристов и солдат – они не знали ни истории, ни географии, ни одного иностранного языка, никаких обычаев других народов. Она меня спросила:

– Почему большинство Американцев гордятся своим невежеством? Они ведут себя так, будто невежество придает им особое очарование.

Этот же вопрос, вполне серьезно, мне задавал и Элтон Дарвин, когда я работал в Афинской тюрьме. Там одновременно на всех телеэкранах запустили фильм времен II мировой войны. Фрэнк Синатра попал в плен к немцам, и его допрашивал майор СС, который говорил по-английски не хуже Фрэнка Синатры, играл на виолончели и рисовал акварелью в свободное время, и он признался Синатре, что ждет не дождется, когда кончится война и он вернется домой, к своей первой любви, лепидоптерологии.

Синатра не знал, что такое лепидоптерология. А это наука, изучающая ночных и дневных бабочек. Майору пришлось объяснять ему, что это такое.

И Элтон Дарвин задал мне вопрос:

– Как это получается, что во всех фильмах Немцы и Японцы всегда такие дошлые ребята, а Американцы – шуты гороховые, а под конец все же Американцы выигрывают войну?

Дарвин не считал, что его лично это касается. Все кадровые Американские солдаты были Белые. И не то чтобы это была пропаганда Белых. Это соответствовало исторической правде. Во время «Последней Петарды» Американские боевые части были разделены по расовому признаку. В те времена полагали, что Белые будут считать себя отбросами общества, если им придется жить, питаться и прочее вместе с Черными. Да и у штатских было то же самое. Для Черных были отдельные школы, их не пускали в большинство отелей, ресторанов и парков, где развлекались Белые. Их пускали только на сцену да в кабинки для голосования.

Их также периодически вздергивали или жгли живьем или как-то иначе напоминали им, что их место – на самом дне общества. Когда их заставляли надеть солдатскую форму, считалось, что у них нет ни решительности, ни инициативы в боевой обстановке. Так что их обычно заставляли заниматься неквалифицированным трудом или водить грузовики, в то время как на переднем плане Дюки Уэйны и Фрэнки Синатры совершали героические подвиги.

Была, впрочем, эскадрилья истребителей, целиком состоявшая из Черных. Многие почему-то удивлялись, но сражались они отлично.

Видал, как Черномазый летает на аэроплане?

Вернемся к вопросу Элтона Дарвина – почему Фрэнк Синатра оказался победителем, хотя ничего не знал. Я сказал:

– Мне думается, Фрэнк заслужил победу, потому что он похож на Дэви Крокетта при Аламо.

Фильм Уолта Диснея про Дэви Крокетта гоняли в тюрьме почем зря, и все заключенные знали, кто такой Дэви Крокетт. Было бы полезно на заседании суда подчеркнуть, что я никогда не говорил заключенным, что Мексиканский Генерал, атаковавший Аламо, пытался безуспешно сделать то, что впоследствии удалось Аврааму Линкольну, – а именно сохранить единство своей страны и покончить с рабством.

– Чем же это Синатра похож на Дэви Крокетта? – спросил меня Элтон Дарвин.

И я ответил:

– Он чист сердцем.

Вот такие дела. Мне еще есть о чем рассказать. Я только что получил от моего адвоката сообщение, которое едва дух из меня не вышибло. После Вьетнама я думал, что мне все на свете нипочем. Я считал, что привык к мертвым телам, чьи бы они ни были.

Опять ошибся.

Ну и ну!

Если я сейчас вам скажу, кто умер и как этот человек умер, а умер он только вчера, моя история будет как бы закончена. С точки зрения читателя, мне останется только написать:

КОНЕЦ

Но я хочу еще кое о чем рассказать. Поэтому буду писать дальше, как будто это известие до меня не дошло, буду продолжать. И вот что я пишу:

Подполковник, возглавлявший атаку на Сципион, а потом не пустивший никого из местных в вертолеты, кончил мою Академию, может, лет на 20 позже меня. Когда я назвал ему свое имя и он увидел кольцо моего класса, он вдруг понял, кто я такой и кем я был раньше.

– Боже ты мой, да это Проповедник! – воскликнул он.

Если бы не он, я не знаю, что бы со мной было. Возможно, я последовал бы примеру большинства жителей долины, отправился бы в Рочестер или Буффало, а то и подальше, в поисках любой работы, за самую низкую плату, конечно. Весь район Медоудейлского Кинокомплекса был и до сих пор находится на военном положении.

Офицера звали Харли Уилок III. Он поведал мне, что и сам он, и его жена не могли иметь детей, поэтому усыновили двух сирот, двойняшек, из Перу, что в Южной Америке, а не из того Перу, что в штате Индиана. Это были славненькие девчушки, Инки. Но ему почти не удавалось вырваться домой, его дивизион все время был в деле. Он уже собирался съездить в отпуск домой из Южного Бронкса, когда получил приказ отправиться сюда, подавить бунт в тюрьме и освободить заложников.

Отец его, Харли Уилок II, был в Академии на 3 курса впереди меня, и погиб, как я уже знал, от какого-то несчастного случая в Германии, так что служить во Вьетнаме ему не пришлось. Я спросил Харли III, как именно погиб Харли II. Он рассказал, что его отец утонул, пытаясь спасти шведку, которая решила покончить с собой, открыв окно своего «вольво» и пустив его с пристани прямо в реку Рур, в городе Эссене: кстати, это был родной город основателей первой компании по производству крематориев «А.И. Топф и Сын».

Как тесен мир!

И вот Харли Уилок III сказал мне:

– Ты что-нибудь знаешь про эту яму с экскрементами?

Естественно, он не сказал «с экскрементами». Он раньше и не подозревал о существовании Долины Мохига, пока его сюда не перебросили. Как многие другие, он слышал о Таркингтоне и Афинах, но очень смутно представлял себе, где они находятся.

Я ответил, что эта яма с экскрементами – мой дом родной, хотя родился я в Делаваре, а рос в Огайо, и что я надеюсь кончить свои дни и быть похороненным именно здесь.

– А где Мэр? – сказал он.

– Погиб, – сказал я. – И все полисмены тоже, в том числе и двое из студенческого городка. И Брандмайор.

– Выходит, у вас тут нет никакого Правительства? – сказал он.

– По-моему, ты и есть Правительство, – сказал я.

Он помянул имя Бога нашего всуе, и очень громогласно, и добавил:

– Куда бы я ни попал, меня с ходу назначают Правительством. Я уже – Правительство Южного Бронкса, и мне надо туда возвращаться, по-быстрому. Так что я назначаю тебя Мэром этой ямы с экскрементами.

На этот раз он и сам сказал «с экскрементами», принял мою поправку.

– Ступай в Ратушу, где она там у вас, и начинай управлять.

Он был такой решительный! Такой оглушительный! Разговор и без того звучал достаточно дико, а вдобавок у него на голове красовался один из тех шлемов, смахивающих на ведерки для угля, которые ввели в Армии после того, как мы проиграли войну во Вьетнаме, – должно быть, надеялись, что это вернет нам потерянную удачу.

Сделайте так, чтобы Черные, Евреи и все прочие выглядели точь-в-точь, как Нацисты, и поглядите, что из этого выйдет.

– Не могу я управлять, – сказал я. – Меня никто слушаться не будет. Анекдот получится.

– Верно, старина! – рявкнул он. Ну и голос!

Он связался по радио с офисом Губернатора в Олбани. Сам Губернатор уже вылетел в Рочестер вертолетом, чтобы попасть в программу ТВ вместе с заложниками. Но там, в офисе, умудрились связать Харли III с Губернатором прямо на лету, в небе. Харли III доложил обстановку в Сципионе и сказал, кто я такой.

В двух словах.

А потом Харли III обернулся ко мне и сказал:

– Поздравляю! Отныне ты – Бригадный Генерал Национальной Гвардии!

– У меня на том берегу осталась семья, – сказал я. – Я должен посмотреть, как они там.

Он мог мне точно сказать, что с ними. Он вчера видел своими глазами, как Маргарет и Милдред посадили в стальной ящик в кузове тюремного грузовика и повезли в «Академию Смеха», в Батавию.

– Они в полном порядке! – сказал он. – Ты нужен родной стране больше, чем своей родне. Так что, генерал Хартке, грудь колесом и вперед шагом марш!

Энергия у него била через край! Можно было подумать, что под шлемом, похожим на угольное ведерко, бушует гроза.

Ни одной минуты не теряет! Не успел он уговорить Губернатора произвести меня в Бригадные Генералы, как тут же понесся на конюшню, возле которой захваченные в плен Борцы за Свободу рыли могилы для мертвых. Усталые могильщики могли не без оснований считать, что роют могилу и для себя. Они насмотрелись фильмов о «Последней Петарде», где люди в шлемах, похожих на ведерки для угля, стояли и смотрели, как другие люди, в лохмотьях, готовили себе место последнего упокоения.

Я слышал, как Харли III орал на могильщиков, приказывая глубже копать, края подровнять и так далее. Мне приходилось наблюдать такие истерические припадки лидерства во Вьетнаме, да я и сам временами вел себя так же, поэтому я совершенно уверен, что Харли III принял какой-то препарат, вроде амфетамина.

Поначалу управлять мне было почти нечем. Этот колледж, единственный из всех предприятий большого и малого бизнеса в нашей долине, сохранился и остался в полном запустении. Вполне возможно – надолго. Большинству местных жителей удалось удрать после побега заключенных. Однако, когда они вернулись, жить им оказалось не на что. Владельцы домов или доходных предприятий не могли сбыть их с рук. Они разорились вчистую.

Так что большинство штатских, которыми я мог бы управлять, поскорее собрали свои пожитки, побросали их в автомашины и трейлеры и заплатили по ценам черного рынка фантастические цены за бензин, только бы хватило, чтобы убраться отсюда подобру-поздорову.

Своего войска у меня не было. На этой стороне озера были размещены подчиненные Лукаса Флорио – командора Дивизиона Национальной Гвардии, 42 Дивизиона, «Радужного Дивизиона». Свою штаб-квартиру он устроил в бывшем офисе Хироси Мацумото, в тюрьме. В Уэст-Пойнте он не учился, был слишком молод, чтобы воевать во Вьетнаме, а родом он из Скенектеди, так что мы с ним раньше не встречались. Все его солдаты были Белые, а представители Восточных рас считались почетными Белыми. То же касалось и 82 воздушно-десантного дивизиона. Где-то были и Черные, и Латиноамериканские части, согласно теории, утверждавшей, что на свободе, как и в тюрьме, люди всегда чувствуют себя комфортнее среди представителей своей расы.

Я считаю, что эта новая сегрегация – хотя и не слышал, чтобы кто-нибудь из выдающихся деятелей признал это, – превратила Вооруженные Силы в нечто вроде набора клюшек для гольфа. Можно было выбирать тот или другой батальон – в зависимости от того, какой цвет кожи у их предполагаемого противника.

А вот в Советском Союзе с его многонациональным населением – где можно встретить кого угодно, кроме Черных и Латиноамериканцев, – власти убедились на горьком опыте, что солдаты не очень-то охотно сражаются с людьми, которые и выглядят, и думают, и говорят точь-в-точь как они сами.

«Радужный Дивизион» начал свое существование еще в I мировую войну, в качестве экспериментального объединения нестандартных Американцев, не принадлежащих к кадровым военным. Созданные в те времена Резервные Дивизионы были распределены по различным округам страны. Потом кому-то пришла в голову мысль собрать Дивизион из мобилизованных и волонтеров со всей страны, чтобы доказать, как они прекрасно ладят друг с другом.

Тогда Радуга должна была символизировать дружбу между Белыми людьми, которые, как считалось, недолюбливали друг друга. Как оказалось, «Радужный Дивизион» сражался не хуже любого другого во время Войны против всех Войн, которая послужила лишь вступлением к «Последней Петарде».

Позже, когда эксперимент был завершен, 42 Дивизион стал просто одной из частей Национальной Гвардии и был передан приказом в распоряжение Штата Нью-Йорк, вместе со своими боевыми наградами.

Но символический кусочек радуги остался на их погонах.

До того, как меня арестовали за подстрекательство к бунту, я тоже носил кусочек радуги, рядом со звездой Бригадного Генерала!

За первые две недели пребывания в должности Военного Главнокомандующего Сципионским Округом – простиравшегося до самых верховьев озера и до самого Национального Лесного Заповедника – самое лучшее, по-моему, было то, что я сделал некоторых солдат пожарными. Кое-кто даже был пожарным на гражданке, и я дал им возможность ознакомиться с хозяйством нашей пожарной части, которая не пострадала во время осады. Нам притом еще и сказочно повезло: у всех пожарных машин баки были доверху заполнены бензином. Казалось бы, в обществе, где народ, от подонков и до верхушки, тащит все, что не прибито гвоздями, кто-то должен был подсуетиться и пересифонить весь бесценный бензин до последней капли.

Случается, и нередко, что среди полного хаоса, «потока и разграбления» вы вдруг натыкаетесь на поразительное и необъяснимое проявление чувства гражданской ответственности. Быть может, изверившиеся люди еще хоть капельку доверяют только своим пожарным.

Я наблюдал также за эксгумацией тел, зарытых возле конюшни. Они пролежали в земле всего несколько дней, а потом Правительство в лице Коронера и Медицинского Эксперта из Полиции Штата, того самого специалиста по распятиям, приказало нам выкопать их обратно. Правительство было обязано добыть их фотографии и отпечатки пальцев, а также описание зубоврачебной работы над их зубами, ран на теле, если таковые найдутся, и так далее. Нам не пришлось выкапывать Шульцев, которых уже один раз перезахоранивали, чтобы освободить место для Павильона.

Тогда мы еще не нашли черепа молодой женщины. Еще не вкопались достаточно глубоко, чтобы наткнуться на то, что осталось от пропавшей Королевы Сирени.

Правительство, в лице всего лишь 2х приезжих, – коронера и судебно-медицинского эксперта, велело похоронить все трупы глубже, чем раньше, когда они их обработают. Этого требовал закон.

– Мы не хотели бы нарушать закон, – сказал я.

Коронер был Черный. Но я бы нипочем не догадался, если бы он мне сам не сказал.

Я спросил, не сможет ли он устроить так, чтобы Округ, или Штат, или еще кто-нибудь взял на себя заботу о телах до тех пор, пока близкие родственники, если они найдутся, не решат, что с ними делать. Я надеялся, что их увезут в Рочестер, а там их можно или набальзамировать, или заморозить, или кремировать, или, на худой конец, хотя бы похоронить в порядочных гробах. Тут они лежали просто в одежде, которая на них оказалась.

Коронер заверил, что подумает, но не советовал мне особенно на это надеяться. Он сказал, что Округ разорен, и Штат разорен, и страна разорена, да и сам он остался ни с чем. То немногое, что у него было, он потерял на «Космическом Телемаркете».

После того как Правительство отбыло восвояси, передо мной встала проблема – как бы половчее вырыть более глубокие могилы. Я не решался предложить Национальным Гвардейцам снова взять в руки лопаты. Они и так неохотно согласились выкапывать трупы, и делались все мрачнее по мере того, как им становилось ясно, что гражданская жизнь им не светит. Честь и слава боевых наград линяла на глазах.

Я не мог использовать и труд заключенных с того берега. Это тоже было предусмотрено законом. И тут я вспомнил, что в колледже был экскаватор, работавший на дизельном топливе, цена которого на черном рынке не взлетела под потолок, как цена бензина. Оставалось только найти этот экскаватор и посмотреть, не осталось ли там хоть немного топлива.

Солдат нашел экскаватор, и бак был полон!

Чудеса!

Я вас еще раз спрашиваю: «Долго ли мне оставаться Атеистом?»

Бак был полон потому, что в Сципионе оказался всего один дизельный автомобиль к началу всеобщего исхода. Это был «кадиллак» фирмы «Дженерал Моторс», выпущенный примерно в том году, когда нас вышвырнули из Вьетнама пинком под зад. Он до сих пор на месте. Раскатывать на этом драндулете – все равно что ехать на воскресную загородную прогулку на египетской пирамиде.

Он был собственностью одного из Таркингтоновских родителей. Тот ехал на выпускной бал своей дочери, когда драндулет сломался окончательно возле кафе «Черный Кот». Он уже не раз останавливался сам собой по дороге сюда из Нью-Йорка. Родитель пошел в скобяную лавку, купил кисть и желтую краску, размалевал свою развалюху и сбыл ее Лайлу Хуперу за 1 доллар.

И этот человек был в Совете Директоров фирмы «Дженерал Моторс»!

В тот короткий период, когда все тела снова оказались на поверхности, за 1 из них приехал человек на катафалке Тойота, с гробовщиком, из Рочестера. Это был доктор наук Чарлтон Хупер, тот самый, которого приглашали в баскетбольную команду «Нью-Йорк Никербокерз», а он предпочел стать Физиком. Как я уже говорил, он был 2-метрового роста.