Королевский убийца Хобб Робин

Пролог

СНЫ И ПРОБУЖДЕНИЯ

Почему считается, что записывать магические знания ни в коем случае не следует? Возможно, истинная причина тому — в извечной боязни дать страшное оружие человеку недостойному. И потому с незапамятных времен секреты магии передавались лишь от наставника к ученику. Маги тщательно отбирали и обучали своих воспитанников. На первый взгляд эта скрытность объясняется похвальным стремлением оградить людей от неподготовленных и безответственных чародеев, но ведь чтобы овладеть магическим искусством, одних только знаний недостаточно. Предрасположенность к определенному роду волшебства человек получает от рождения. Например, способность к магии, называемой Силой, чаще всего встречается у представителей королевской династии Видящих. Но порой она проявляется и у людей, среди предков которых были как представители материковых племен, так и жители Внешних островов. Тот, кто умеет направлять Силу, способен услышать мысли другого человека, как бы далеко друг от друга они ни находились. Особо одаренные Силой могут влиять на разум других людей или общаться с ними на расстоянии. Для командования сражением или разведки это крайне полезное умение.

В фольклоре упоминается еще более древняя магия, ныне повсеместно презираемая. Она известна нам под названием Дар. Немногие признаются, что наделены этой магией. Обычно люди говорят, что это свойство крестьян из соседней долины или тех, кто живет по другую сторону дальнего моста. Я подозреваю, что некогда Дар был естественной способностью обитавших на нынешней территории Шести Герцогств охотников — тех, кто чувствовал родство с дикими лесными животными. Оседлым людям такое было недоступно. Дар, по слухам, давал человеку способность говорить на языке животных. Наиболее активно применяющих Дар предупреждали, что они могут превратиться в животное, с которым связаны. Но возможно, это только легенды.

Существуют несколько разновидностей магии Ограждения, хотя мне никогда не удавалось установить происхождение этого названия. Действенность подобного волшебства часто ставится под сомнение, хотя не менее часто и подтверждается. Это и чтение по ладони, и гадание по воде, по отражениям хрусталя, и множество других магических техник, имеющих целью предсказывать будущее.

Особняком стоит волшебство древних племен, которое нельзя отнести к той или иной известной разновидности магии. Это способность даровать невидимость или левитировать, перемещать вещи на расстоянии или вдыхать жизнь в неодушевленные предметы. Словом, все легендарные волшебные вещи от Летающего Кресла Сына Вдовы до Волшебной Скатерти Северного Ветра. Я не знал еще человека, который признавал бы, что владеет подобными умениями. Они, по-видимому, существуют лишь в легендах и приписываются людям, жившим в давние времена или в дальних странах, или существам мифическим и полумифическим — драконам, гигантам, Элдерлингам.

Я прерываю свою работу, чтобы почистить перо. На этой плохой бумаге буквы то слишком тонкие, то расплываются кляксами. Но я не буду использовать для записей хороший пергамент. Пока нет. Да и следует ли их вести? Я спрашиваю себя, зачем вообще доверять это бумаге? Разве эти знания не будут переданы из уст в уста тем, кто достоин их? Возможно. Но возможно, и нет. То, что мы сейчас принимаем как должное, может однажды стать чудом и загадкой для наших потомков.

В библиотеках вы не многое найдете о магии. Я трудолюбиво отслеживал нить знания в лоскутном одеяле обрывочных сведений. Я нашел отдельные ссылки, случайные намеки — и только. За последние несколько лет я собрал их все и храню в памяти, намереваясь свести воедино и изложить на бумаге. И дополнить тем, что стало мне известно из собственного опыта. Возможно, в далеком будущем моя работа ответит на вопросы какого-нибудь несчастного глупца, которого раздавит его собственная магия. Как когда-то меня.

Однако, сев за стол, чтобы приступить к этой работе, я медлю. Кто я такой, чтобы противопоставить мое желание мудрости тех, кто жил до меня? Должен ли я записать простыми словами те методы, при помощи которых Одаренный может расширить зону своего влияния или привязать к себе какое-то создание? Должен ли я детально изложить, чему должен научиться человек, прежде чем его признают владеющим Силой? Магиями Ограждения и легендарными магиями древности я не владел никогда. Имею ли я право раскапывать их тайны и пришпиливать к бумаге, словно бабочек? Я пытаюсь обдумать, на что способен человек, получивший такие знания неправедным путем. Это приводит меня к размышлениям о том, что это знание дало мне. Власть, богатство, любовь женщины? Горько и смешно. Ни Сила, ни Дар ничего подобного мне не дали. А если и предоставили такую возможность, то у меня недостало разума и честолюбия, чтобы ею воспользоваться.

Власть? Не думаю, что когда-нибудь я хотел получить власть ради власти. Я жаждал ее порой, когда был повержен или когда мои близкие страдали под гнетом тех, кто злоупотреблял своим могуществом. Богатство? Оно меня никогда не прельщало. С того мгновения, как я, незаконный внук короля Шрюда, поклялся ему в верности, он всегда следил за тем, чтобы мои нужды полностью удовлетворялись. Еды у меня было в достатке, учебы — даже больше, чем мне иногда хотелось, одежда у меня была и простая, и раздражающе роскошная, и частенько мне перепадала монета-другая на мелкие расходы. По меркам Оленьего замка я и вправду жил весьма богато, а уж мальчишки города Баккипа могли только мечтать о чем-то подобном. Любовь? Что ж… Моя лошадка, Уголек, неплохо ко мне относилась — на свой тихий лад. Меня искренне любил пес по имени Востронос, и это стоило ему жизни. Со всей силой собачьей преданности привязался ко мне щенок терьера, и его это тоже привело к гибели. Я содрогаюсь при мысли о цене, которую они с готовностью заплатили за любовь ко мне.

Меня всегда мучило одиночество человека, выросшего среди интриг и тайн, человека, который никому не может полностью открыть свое сердце. Я не мог пойти к Федврену, замковому писарю, ценившему меня за умение красиво писать и рисовать, и рассказать ему, что не имею возможности стать его учеником, потому что уже учусь у убийцы, состоящего на службе у короля. Также я не мог открыть Чейду, моему наставнику в дипломатии кинжала, что я вынес, пытаясь овладеть основами королевской магии у мастера Силы Галена. И ни одному человеку не смел я открыто говорить о моей склонности к Дару, древней магии, считавшейся извращенным и позорным умением.

Даже Молли.

Из всего, что было у меня, Молли была наибольшей драгоценностью, истинным утешением. Она не имела ничего общего с моей повседневной жизнью. Дело не только в том, что она была женщиной, хотя в этом и таилось для меня что-то загадочное и непонятное. Я рос почти исключительно в мужском обществе, лишенный не только матери и отца, но и других кровных родственников, которые бы открыто признавали меня. Еще ребенком меня отдали на воспитание Барричу — суровому главному конюшему, некогда бывшему правой рукой моего отца. Моими товарищами были конюхи и стражники. В те времена, как и сейчас, в военных отрядах имелись женщины, хотя и не так много, как теперь. Но, как и у мужчин, у них были четкие обязанности, и когда они не стояли на посту, то занимались собственными семьями. Я не мог отнимать у них время. У меня не было ни матери, ни сестер, ни теток. Не нашлось ни одной женщины, предложившей мне ту особую нежность, которую, как говорят, может дать только представительница прекрасного пола.

Ни одной, кроме Молли.

Она была всего на год или два старше меня и росла подобно зеленому побегу, пробивающемуся сквозь щель в булыжной мостовой. Ни пьянство и жестокость отца, ни изнурительный труд подростка, пытающегося содержать дом и продолжать семейное дело, не смогли сокрушить ее. Когда я впервые встретил ее, она была дикой и настороженной, как лисенок. Молли Расквашенный Нос, так звали ее уличные мальчишки. Она часто бывала вся в синяках от побоев своего отца. Несмотря на его жестокость, Молли, однако, любила его. Я никогда не мог этого понять. Он упрекал и ругал дочь, даже когда она тащила его домой после очередной попойки и укладывала в постель. А проснувшись, никогда не испытывал раскаяния за свое пьянство и грубость. Были только новые придирки: почему мастерская не выметена и пол не посыпан свежей травой, почему Молли не ухаживает за пчелиными ульями, когда мед для продажи почти кончился, почему не уследила за огнем под котелком с воском… Я был этому свидетелем гораздо чаще, чем мне бы хотелось.

Но, несмотря на все это, Молли росла. И в одно прекрасное лето она внезапно расцвела в молодую женщину, которая заставила меня благоговеть перед ее очарованием. Что до нее, то она, по-видимому, совершенно не подозревала о том, что глаза ее, встретившись с моими, лишают меня дара речи. Никакая магия — ни Сила, ни Дар, которыми я обладал, — не могла защитить меня от случайного прикосновения ее руки и от смущения, в которое меня повергала ее улыбка.

Стоит ли мне описывать ее летящие по ветру волосы или рассказывать, как цвет ее глаз менялся от темно-янтарного до карего в зависимости от ее настроения или тона ее платья? Заметив ее алую юбку и красную шаль среди рыночной толпы, я внезапно переставал видеть людей, сновавших вокруг. Вот магия, которой я был свидетелем, и хотя мог бы описать ее, никто другой не сумел бы воспользоваться ею.

Как я ухаживал за Молли? Я был неуклюжим мальчишкой и глядел на нее, раскрыв рот, подобно дурачку, который таращится на сверкающие диски бродячего жонглера. Полагаю, она первой поняла, что я влюблен в нее. И она позволила мне ухаживать за ней, хотя я был на несколько лет младше, не жил в городе и, насколько она знала, не имел перспективной профессии. Она думала, что я посыльный из замка, от случая к случаю подрабатывающий в конюшнях. Она так и не заподозрила, что я бастард, непризнанный сын наследного принца Чивэла, столкнувший его с пути к трону. Это само по себе было величайшей тайной. О моих магических способностях и о моей настоящей профессии Молли не знала ничего.

Может быть, именно поэтому я смог полюбить ее. И, безусловно, поэтому потерял. Я позволил тайнам, падениям и боли других моих жизней поглотить слишком много моего времени и внимания. Была магия, которой надо учиться, тайны, которые надо разнюхивать, люди, которых надо убивать, и интриги, в которых надо уцелеть. Из-за всего этого мне никогда не приходило в голову обратиться к Молли за поддержкой и пониманием, которых не мог дать мне никто, кроме нее. Она не имела отношения ко всему этому и не была запятнана ничем. Я старательно оберегал ее от любого прикосновения к этим сферам своей жизни. Никогда не пытался втянуть в свои дела. Вместо этого я окунался в ее мир — мир рыбной ловли и кораблей портового города. Молли продавала свечи и мед, делала покупки на рынке, а иногда гуляла со мной по пляжу. Чтобы любить ее, мне было достаточно самого факта ее существования. Я не смел и надеяться, что она может ответить на мое чувство.

Пришло время, когда обучение Силе ввергло меня в отчаяние столь глубокое, что я не надеялся пережить его. Я не мог простить себя за то, что оказался неспособен овладеть Силой; не мог вообразить, что мой провал может быть совершенно безразличен другим людям. Я погрузился в свое отчаяние в угрюмом самоустранении. Прошли долгие недели, в течение которых я не видел Молли и не послал ей никакой весточки о том, что думаю о ней. В конце концов, когда больше обратиться мне было не к кому, я все же нашел ее. Слишком поздно. Однажды вечером я пришел в «Пчелиный бальзам» с корзиной подарков и как раз успел увидеть, как Молли уходит. Не одна. С Джедом, красивым широкоплечим моряком с шикарной серьгой в одном ухе, в расцвете его мужской зрелости. Незамеченный, сраженный, я скользнул в сторону и наблюдал, как они рука об руку идут от свечной мастерской. Я смотрел, как Молли уходит, и позволил ей уйти, а в последующие месяцы пытался убедить себя, что мое сердце тоже отпустило ее. Не знаю, что могло бы случиться, если бы я побежал за ними тем вечером и вымолил у нее одно последнее слово. Странно думать, как много событий может произойти из-за неуместной гордости мальчика, приученного к поражениям. Я выбросил Молли из головы и ни с кем не говорил о ней. Я продолжал жить.

Король Шрюд послал меня в качестве личного убийцы с огромным караваном, отправленным засвидетельствовать обет горной принцессы Кетриккен, которая должна была стать женой принца Верити. Мне надлежало устранить ее старшего брата, принца Руриска, с тем чтобы Кетриккен осталась единственной наследницей трона Горного Королевства. Но, прибыв туда, я натолкнулся на паутину обмана и лжи, сотканную моим младшим дядей, принцем Регалом, который задумал уничтожить Верити и сам претендовал на руку принцессы. Я был пешкой, которой он собирался пожертвовать в этой комбинации. И я был пешкой, которая неожиданно опрокинула другие фигуры, расставленные им. Ярость и месть Регала обрушились на меня, но я сохранил для Верити его корону и его невесту. Не думаю, что это был героизм. И не думаю, что это была простая месть человеку, который всегда унижал и оскорблял меня. Это был поступок мальчика, становящегося мужчиной и выполнившего клятву, данную много лет назад, еще до того, как я понял ее цену. Я заплатил за это своим здоровьем, которое так долго считал чем-то само собой разумеющимся.

Долгое время после того, как был разрушен заговор Регала, я провел в Горном Королевстве, почти не вставая с постели. Но настало утро, когда я проснулся и понял, что моя долгая болезнь наконец отступила. Баррич решил, что я достаточно здоров для того, чтобы начать долгое путешествие домой, в Шесть Герцогств. Принцесса Кетриккен и ее свита уехали в Олений замок на несколько недель раньше, когда погода еще не испортилась. Теперь в горах уже бушевали снега. Если бы мы в самое ближайшее время не покинули Джамли, то были бы вынуждены зимовать там. В то утро я проснулся рано и укладывал оставшиеся вещи, когда начался первый приступ мелкой дрожи. Я решительно пренебрег им. Я просто ослабел, сказал я себе, и еще не завтракал, а кроме того, возбужден предстоящим путешествием. Я надел то, что приготовила Джонки для нашей долгой поездки через горы и равнины. Для меня она принесла длинную красную рубаху, подбитую шерстью, и зеленые стеганые штаны, окаймленные красным у пояса и манжет. Сапоги были мягкими и почти бесформенными. Они напоминали мешки из мягкой кожи, отороченные мехом, и закреплялись на ноге длинными кожаными полосками. Моим дрожащим пальцам было нелегко завязать их. Джонки сказала нам, что эти сапоги идеально подходят для сухого горного снега, но лучше их не мочить.

В комнате было зеркало. Сперва я улыбнулся своему отражению. Даже шут короля Шрюда не одевался так ярко. Но по контрасту с веселой расцветкой одежды мое лицо казалось особенно худым и бледным, а глаза — слишком большими. Жесткие черные волосы, остриженные на время болезни, торчали, как шерсть у собаки на загривке. Моя болезнь иссушила меня. Но я сказал себе, что наконец отправляюсь домой. И отвернулся от зеркала. Когда я упаковывал несколько маленьких подарков, которые выбрал, чтобы отвезти домой друзьям, слабость стала донимать меня пуще прежнего.

В последний раз Баррич, Хендс и я сели позавтракать с Джонки. Я снова поблагодарил ее за все, что она сделала для моего выздоровления. Я взял ложку, собираясь приняться за кашу, и мою руку свело судорогой. Ложка упала. Я проводил ее глазами и упал вслед за ней.

Следующее, что я помню, — это темные углы спальни. Долгое время я лежал не двигаясь и не разговаривая. Состояние опустошенности сменилось пониманием того, что со мной случился еще один припадок. Он прошел; тело и разум снова подчинялись мне. Но я больше не хотел ими командовать. В пятнадцать лет, когда большинство людей только начинают входить в силу, я уже не мог доверить своему телу даже самую простую работу. Мое тело было разрушено, и в приступе горькой обиды я злился, что оно никуда не годится. Я люто ненавидел себя и искал способ выразить мое жестокое разочарование. Почему я не смог выздороветь? Почему я не поправился?

— На это потребуется время, вот и все. Подожди, пока пройдет полгода после отравления. Тогда и оценивай себя.

Это была Джонки, целительница. Она сидела у огня, но ее кресло было задвинуто в тень. Я не замечал ее, пока она не заговорила. Она поднялась медленно, будто по зиме у нее разболелись суставы, подошла и встала у моей постели.

— Я не хочу превратиться в старика!

Джонки поджала губы:

— Раньше или позже, но тебе придется. Я, по крайней мере, очень надеюсь, что ты доживешь до этого. Я стара, и мой брат, король Эйод, тоже. Мы не находим, что это такая уж тяжелая участь.

— Пусть мое тело станет телом старика, но только когда придет срок! А так жить я не могу.

Она озадаченно покачала головой:

— Конечно, можешь. Лечиться бывает скучно, но сказать, что ты не можешь так жить… Я не понимаю. Может быть, тому виной различие в наших языках.

Я набрал воздуха, чтобы заговорить, но в это мгновение вошел Баррич:

— Проснулся? Тебе лучше?

— Проснулся. Мне не лучше, — пробурчал я.

Даже мне самому это показалось ответом капризного ребенка.

Баррич и Джонки переглянулись. Старая женщина подошла к постели, похлопала меня по плечу и молча вышла из комнаты. Их очевидное спокойствие раздражало, и бессильная ярость захлестывала меня, подобно приливу.

— Почему ты не можешь вылечить меня? — требовательно спросил я Баррича.

Мой обвинительный тон, казалось, обескуражил его.

— Это не так просто… — начал Баррич.

— Почему? — Я приподнялся в постели. — Я видел, как ты избавляешь животных от самых разных недугов. Лихорадка, сломанные кости, глисты, чесотка… Ты — главный конюший, и я видел, как ты со всем этим справляешься. А почему ты не можешь вылечить меня?

— Ты не собака, Фитц, — тихо сказал Баррич. — С животным, когда оно серьезно заболевает, проще. Иногда мне приходится идти на крайние меры, и тогда я говорю себе: «Что ж, если собака умрет, она, по крайней мере, не будет больше страдать. Смерть избавит ее от мучений». Я же не могу поступить так с тобой. Ты не собака.

— Это не ответ! Стражники тоже зачастую идут не к врачу, а к тебе. Ты вынул наконечник стрелы из раны Дэна. Ты разрезал ему всю руку, чтобы это сделать! Когда лекарь сказал, что нога Грейдин слишком воспалилась и ее придется отнять, Грейдин пришла к тебе и ты спас ей ногу. А лекарь все время говорил, что заражение пойдет дальше, Грейдин умрет и ты будешь в этом виноват.

Баррич скрипнул зубами. Будь я здоров, я бы остерегся его гнева. Но он так заботливо и терпимо относился ко мне, пока я болел, что это придало мне дерзости. Когда Баррич заговорил, голос его был тихим и ровным.

— Да, это было рискованно. Но люди, которые приходили ко мне, знали о риске. И, — он повысил голос, чтобы заглушить мои возможные возражения, — это были простые случаи. Я знал причину. Вынуть наконечник и древко стрелы и вычистить рану Дэна. Сделать припарку и выгнать гной из ноги Грейдин. Но твоя болезнь не так проста. Ни Джонки, ни я на самом деле не знаем, что с тобой. Последствия ли это яда, который дала тебе Кетриккен, когда думала, что ты хочешь убить ее брата? Или действие отравленного вина, которое тебе подсунул Регал? Или все дело в том, что тебя после отравления избили до полусмерти? Может, это оттого, что ты чуть не утонул? А может быть, это результат всех напастей вместе? Неизвестно. И поэтому мы не знаем, как лечить тебя. Мы просто не знаем.

При последних словах его голос дрогнул, и я увидел, что привязанность Баррича ко мне берет верх над его раздражением. Он прошелся по комнате, потом остановился и взглянул в огонь.

— Мы много говорили об этом. В преданиях Джонки есть многое, о чем я никогда раньше не слышал. А я рассказал ей о способах лечения, которые известны мне. Но оба мы согласились, что твой главный лекарь — это время. Смерть, насколько мы видим, тебе не грозит. Возможно, в конце концов твой собственный организм выгонит последние остатки яда или излечит какие-то внутренние расстройства.

— Или, — добавил я тихо, — мне суждено остаться таким до конца моих дней. Если этот яд или побои окончательно повредили что-нибудь во мне. Будь проклят Регал — я уже был связан, а он все бил и бил меня ногами.

Баррич словно окаменел. Потом он опустился в кресло в тени у очага. Голос его был печальным:

— Да. Такое тоже возможно. Но разве ты не видишь, что у нас нет выбора? Я мог бы дать тебе снадобье, чтобы попытаться выгнать из тебя яд. Но если это какое-то повреждение, а не яд, такое лечение только ослабит тебя, и тогда выздоровление займет гораздо больше времени.

Он посмотрел в огонь, поднял руку и коснулся белой пряди в волосах. Не я один стал жертвой предательства Регала. Сам Баррич только что оправился от удара по черепу, который убил бы любого другого. Я знал, что много дней подряд у него кружилась голова и было расстроено зрение. При мысли об этом я почувствовал некоторые угрызения совести.

— Так что же мне делать?

Баррич вздрогнул, словно его внезапно разбудили.

— То же, что и раньше. Ждать. Есть. Отдыхать. Успокоиться. И посмотреть, что из этого выйдет. Разве так уж плохо?

Я пропустил вопрос мимо ушей.

— А если мне не станет лучше? Если судороги и припадки так и будут продолжаться?

Он долго не отвечал.

— Живи с этим. Многим приходится жить с гораздо худшими хворями. Большую часть времени ты здоров. Ты не слеп. Ты не парализован. Ты не потерял разум. Прекрати мучить себя тем, чего не можешь изменить. Почему бы тебе не подумать о том, чего ты не потерял?

— Чего я не потерял? Чего я не потерял? — Моя ярость взвилась, как стайка испуганных птиц. — Я бессилен, Баррич. Я не могу вернуться в Олений замок таким. Я бесполезен. Я хуже чем бесполезен, меня в любой момент могут убить. Если бы я мог вернуться и втоптать Регала в грязь, это имело бы какой-то смысл. А я должен буду сидеть с принцем Регалом за одним столом, быть вежливым и почтительным с человеком, собиравшимся свергнуть Верити и вдобавок убить меня. Мне невыносима даже мысль о том, что он увидит меня дрожащим от слабости и сотрясаемым судорогами. Я не желаю смотреть, как он улыбается, видя, что сделал со мной. Я не хочу быть свидетелем его триумфа. Он снова попытается убить меня. Мы оба знаем это. Может быть, он понял, что не в силах соперничать с Верити, возможно, он будет даже с уважением относиться к правлению своего старшего брата и его молодой жены. Но я сомневаюсь, что это распространится на меня. Я для него — еще одна возможность причинить боль Верити. А когда он явится ко мне, что я смогу сделать? Я, сидящий у огня, как парализованный старик, и не делающий ничего. Ничего! Все, чему меня учили, все уроки Ходд, вся грамота Федврена, даже все то, что ты объяснял мне в конюшнях, — все напрасно! Ничего этого я делать не могу. Я снова стану только бастардом, Баррич, а кто-то однажды сказал мне, что королевский бастард остается в живых, только пока он полезен. — Последние слова я практически выкрикнул.

Но даже в своей ярости и отчаянии я ничего не сказал о Чейде и моем обучении дипломатии кинжала. И в этом я тоже теперь был бессилен. Вся моя хитрость и ловкость рук, все точные способы убить человека одним прикосновением или сделать так, чтобы он умер в мучениях от смеси ядов, — все было недоступно ныне моему несчастному, разваливающемуся телу.

Баррич сидел тихо и слушал меня.

Когда воздух в моих легких и моя ярость иссякли, и я сидел, задыхаясь, в постели, сжимая предательски дрожащие руки, он спокойно заговорил:

— Так. Значит, ты хочешь сказать, что мы не поедем в Олений замок.

Это ошеломило меня:

— Мы?

— Моя жизнь принадлежит человеку, который носит эту серьгу. За этим стоит длинная история, которую, возможно, я когда-нибудь расскажу тебе. Пейшенс не имела права давать эту вещь тебе. Я думал, что серьга отправилась в могилу вместе с принцем Чивэлом. Вероятно, Пейшенс думала, что это просто драгоценность, которую носил ее муж, и она вольна распоряжаться ею. Как бы то ни было, теперь ее носишь ты. Куда бы ты ни шел, я последую за тобой.

Я поднес руку к безделушке в моем ухе. Это был крошечный синий камешек, запутавшийся в серебряной паутине. Я начал расстегивать замочек.

— Не делай этого, — сказал Баррич. Голос его был тихим, но более глубоким, чем низкое рычание собаки. В нем были и угроза и приказ.

Я опустил руку, не решившись задать вопрос. Странно было, что этот человек, который воспитывал меня с самого детства, теперь отдавал свою судьбу в мои руки. Однако он сидел здесь, перед огнем, и ждал моего решения. Я смотрел на его силуэт в свете танцующего пламени. Когда-то он казался мне угрюмым великаном, темным, угрожающим, но он был для меня и надежным защитником. Теперь, может быть в первый раз, я видел в нем просто человека. Темные глаза и волосы чаще всего встречались у тех, в ком текла кровь островитян, и в этом мы, очевидно, были схожи. Но его глаза были карими, а не черными, и щеки над вьющейся бородой покраснели от ветра — черты, унаследованные от светловолосого предка. Он прихрамывал, особенно в холодные дни. Это были последствия схватки с кабаном, пытавшимся убить Чивэла. Баррич вовсе не был таким огромным, каким казался мне раньше. Если я буду продолжать расти, то, вероятно, меньше чем через год перерасту его. Не было у него и богатырских мускулов. Зато он был крепко сбит, тело его и разум всегда действовали в согласии. В Оленьем замке Баррича уважали и боялись не из-за роста, а из-за крутого и упрямого нрава. Однажды, когда я был еще очень мал, я спросил его, случалось ли ему когда-нибудь проигрывать бой. Он только что укротил норовистого молодого жеребца и успокаивал его в стойле. Баррич улыбнулся, обнажив крупные, как у волка, зубы. Капли пота стекали по его щекам. Он ответил мне через перегородку стойла.

— Проигрывать бой? — все еще задыхаясь, спросил он. — Бой не заканчивается, пока ты его не выиграл, Фитц. Это очень просто запомнить. Независимо от того, как думает твой соперник, будь то человек или лошадь.

Я задумался тогда, был ли я тоже битвой, которую ему надлежало выиграть. Баррич часто говорил мне, что я был последним поручением, которое дал ему Чивэл. Мой отец отрекся от трона, узнав о моем существовании. Тем не менее он передал меня этому человеку и просил его заботиться обо мне. Может быть, Баррич думает, что это поручение еще не выполнено?

— А что я должен делать, по твоему мнению? — покорно спросил я.

И эти слова, и эта покорность нелегко дались мне.

— Выздоравливать, — ответил он немного погодя, — дать себе время на выздоровление. Его нельзя ускорить.

Он посмотрел вниз, на собственные ноги, протянутые к огню. Его губы сложились в некое подобие улыбки.

— Полагаешь, мы должны вернуться? — не унимался я.

Баррич откинулся назад в кресле, сел нога на ногу и уставился в огонь. Он долго не отвечал, но наконец произнес, почти неохотно:

— Если мы не вернемся, Регал решит, что он победил. И попытается убить Верити или по крайней мере придумает что-нибудь, чтобы отобрать корону у своего брата. Я дал обет моему королю, Фитц, так же как и ты. Сейчас это король Шрюд. А Верити — его наследник. Не думаю, что будет хорошо, если он не получит трона.

— У него есть другие слуги, гораздо полезнее меня.

— Это освобождает тебя от твоего обета?

— Ты говоришь как священник.

— Я не спорю с тобой. Я просто задал тебе вопрос. И задам еще один. От чего ты откажешься, если решишь не возвращаться в Олений замок?

Теперь настал черед замолчать мне. Я действительно размышлял о моем короле и о том, в чем поклялся ему. Я думал о принце Верити — о его грубоватой сердечности и простоте обращения. Я вспомнил Чейда и улыбку, медленно проступавшую у него на лице, когда мне наконец удавалось овладеть очередным кусочком тайных знаний; леди Пейшенс и ее горничную Лейси, Федврена и Ходд, даже повариху и мастерицу Хести, портниху. Было не так много людей, которым я был небезразличен, и потому они мне были еще дороже. Мне бы не хватало их всех, если бы я решил никогда больше не возвращаться в замок. И словно пламя, тлевшее до поры в горячих угольях, вспыхнуло во мне воспоминание о Молли. И каким-то образом я начал говорить о ней с Барричем, а он только кивал, пока я изливал ему свою горестную историю.

Когда он наконец заговорил, то сказал только, что, по слухам, «Пчелиный бальзам» закрылся, когда владевший заведением старый пьяница умер по уши в долгах. Его дочь была вынуждена отправиться к родственникам в другой город. Он не знал точно, в какой, но был уверен, что я смогу это выяснить, если захочу.

— Спроси свое сердце, прежде чем сделаешь это, Фитц, — добавил он. — Если тебе нечего предложить ей, оставь ее в покое. Калека ли ты? Только если ты сам так решишь. Но если ты убежден в том, что ты теперь инвалид, тогда, наверное, у тебя нет права искать ее. Не думаю, что тебе нужна ее жалость. Жалость — никчемная замена любви.

И потом он встал и оставил меня смотреть в огонь и размышлять.

Был ли я калекой? Потерпел ли я поражение? Тело мое дрожало, как струны плохо настроенной арфы. Это так. Но победила моя воля, а не воля Регала. Мой принц Верити все еще готов занять трон Шести Герцогств, и горная принцесса теперь стала его женой. Боюсь ли я насмешек Регала над моими дрожащими руками? Разве я не смогу смеяться в ответ? Ведь Регал никогда не станет королем. Во мне поднималось злорадное удовлетворение. Баррич был прав. Я не был побежден и мог убедиться в том, что Регал осведомлен о моей победе.

Но если я выиграл схватку с Регалом, неужели я не смогу также завоевать и Молли? Что стояло между нею и мной? Джед? Но Баррич слышал, что она покинула Баккип, а не вышла там замуж. Ушла, оставшись без копейки, чтобы жить со своими родственниками. Позор Джеду, если он позволил ей сделать это. Я стал бы ее искать, я нашел бы ее и покорил. Молли, с ее развевающимися волосами, Молли, в ярких красных юбках и плаще, смелая, как красногрудая сорока, и глаза такие же яркие. От воспоминания о ней я задрожал. Я улыбнулся про себя, а потом почувствовал, как мои губы искривились и легкая дрожь превратилась в содрогание. Мое тело выгнулось, затылок резко ударился о кровать. Я невольно вскрикнул — невразумительный булькающий звук. В мгновение ока Джонки оказалась рядом со мной и позвала Баррича, и уже они оба держали меня за руки и ноги. Баррич всем телом навалился на меня, пытаясь остановить судороги. И тут я потерял сознание.

Я выбирался из темноты на свет, словно поднимаясь после глубокого погружения в теплую воду. Глубина перьевой перины баюкала меня, одеяла были мягкими, я чувствовал себя в безопасности. Несколько мгновений все было тихо. Я лежал неподвижно, чувствуя себя почти хорошо.

— Фитц? — Баррич наклонился надо мной.

Мир вернулся. Я узнал себя — искромсанное жалкое существо, марионетку с перепутанными нитками, лошадь с разорванным сухожилием. Я никогда не стану прежним. Для меня нет места в этом мире, в котором я некогда обитал. Баррич сказал, что жалость — плохая замена любви. Я не хотел жалости ни от кого из них.

— Баррич.

Он наклонился ниже.

— Все было не так уж плохо, — солгал он. — Теперь тебе надо отдохнуть. Завтра…

— Завтра ты поедешь в Олений замок.

Он нахмурился:

— Давай не будем спешить. Дай себе несколько дней, чтобы оправиться, и тогда мы…

— Нет. — Я с трудом заставил себя сесть на постели. — Я принял решение. Завтра ты поедешь назад в замок. Тебя там ждут. Люди, животные. Ты нужен. Это твой дом и твой мир. Но не мой. Уже нет.

Он долго молчал.

— И что ты будешь делать?

Я покачал головой:

— Это уже не твоя забота. И ничья. Только моя.

— А как же девушка?

Я еще сильнее потряс головой:

— Она уже ухаживала за одним инвалидом и провела всю свою юность за этим занятием только для того, чтобы обнаружить, что он оставил ее в долгах. Могу ли я вернуться таким и искать ее? Могу ли я просить ее любви, чтобы стать ей такой же обузой, какой был ее отец? Нет. Одной или замужем за другим, ей будет лучше без меня.

Мы оба долго молчали. В углу комнаты Джонки деловито готовила очередной травяной настой, который ничем не сможет помочь мне. Баррич нависал надо мной темной грозовой тучей. Я знал, как сильно ему хочется тряхнуть меня за плечи и выбить из меня это упрямство. Но он сдержался. Баррич не бил калек.

— Так, — сказал он наконец. — Значит, остается только твой король. Или ты забыл, что поклялся быть слугой короля?

— Нет, не забыл, — ответил я тихо. — И если бы верил, что я все еще слуга, то вернулся бы. Но я не слуга, Баррич. Я обуза. Я стал бесполезной пешкой, которую к тому же надо защищать. Заложник для захвата, бессильный защититься самостоятельно от кого бы то ни было. Нет. Единственное, что я еще могу сделать для короля, — это выйти из игры, прежде чем кто-нибудь другой воспользуется моей немощью, чтобы причинить вред моему государю.

Баррич отвернулся. Его силуэт едва различался в сумерках комнаты, лица его нельзя было разглядеть в слабом свете огня.

— Завтра мы поговорим… — начал он.

— Только чтобы попрощаться. Я это твердо решил, Баррич. — Я коснулся рукой серьги в моем ухе.

— Если ты остаешься, значит, и я не могу уехать. — В его низком голосе была ярость.

— Нет, не так. Когда-то мой отец захотел, чтобы ты остался и вырастил для него бастарда. Теперь я говорю тебе, чтобы ты уходил и служил королю, который все еще нуждается в тебе.

— Фитц Чивэл, я не…

— Пожалуйста. — Я не знаю, что Баррич услышал в моем голосе, только он внезапно замер. — Я так устал. Так ужасно устал. Я уверен, что не смогу дожить до того, что, как все считают, я должен сделать. Я просто не доживу. — Мой голос дрожал, как у старика. — Не имеет значения, что мне следовало бы сделать. Не имеют значения мои клятвы. Во мне не осталось сил, чтобы сдержать слово. Может быть, это неправильно, но так уж оно есть. Чужие планы. Чужие цели. Никогда они не были моими. Я пытался, но… — Комната закачалась вокруг меня, как будто говорил кто-то другой и я был потрясен его словами. Но я не мог отрицать их правдивость. — Теперь мне нужно остаться одному. Чтобы отдохнуть, — просто сказал я.

Они оба только смотрели на меня. Ни один из них не заговорил. Они вышли из комнаты медленно, словно надеясь, что я передумаю и позову их назад. Я этого не сделал.

Но, оставшись один, я позволил себе перевести дыхание. От тяжести принятого решения у меня кружилась голова. Я не вернусь в Олений замок. Но что мне делать, я не знал. Я смахнул кусочки моей разбитой жизни с игрового стола. Теперь нужно попытаться их как-то склеить, чтобы начать новую жизнь. Я начал осознавать, что у меня не осталось сомнений. Сожаление смешивалось с облегчением, но сомнений не было. Каким-то образом я понял, что должен начать новую жизнь, в которой никто не вспомнит, кем я был когда-то. Жизнь, не подчиненную ничьей воле, даже воле моего короля. Это было решено.

Я снова лег в постель и в первый раз за многие недели полностью расслабился. Прощайте, подумал я устало. Я хотел бы пожелать им всем счастливого пути, в последний раз предстать перед своим королем и увидеть его короткий одобрительный кивок, подтверждающий, что я поступил правильно. Может быть, я смог бы объяснить ему, почему не захотел вернуться. Этого не будет. Теперь все кончено.

— Простите меня, мой король, — пробормотал я.

Я смотрел в танцующее пламя, пока его вид не успокоил меня.

Глава 1

ИЛИСТАЯ БУХТА

Быть наследным принцем или принцессой — значит балансировать на канате, натянутом между ответственностью и властью. Говорят, что, официально принимая титул наследника престола, будущие венценосцы удовлетворяют свое стремление к власти и одновременно учатся пользоваться ею. Старший сын в королевской семье занимает это положение со своего шестнадцатого дня рождения. С этого дня будущий король несет полную ответственность за управление Шестью Герцогствами. Обычно он принимает на себя те обязанности, которые менее всего занимают царствующего монарха, — а таковые могут быть очень разными, в зависимости от положения в стране. При короле Шрюде принц Чивэл первым стал наследником престола. Король передал ему все дела, относящиеся к внешним границам: военные действия, торговлю и дипломатию и как следствие — неудобства длительных путешествий и походной жизни в военных лагерях. Когда Чивэл отрекся от престола, наследником стал принц Верити, который унаследовал все тяготы неопределенности войны с островитянами и разногласий между Внутренними и Внешними герцогствами, вызванные этой войной. С каждым днем выполнять эти обязанности становилось все труднее, и в любой момент решение принца Верити могло быть отменено королем. Часто принцу приходилось разбираться с затруднениями, возникшими не по его вине, и орудие в его руки вкладывал король.

Еще менее прочной была позиция будущей королевы Кетриккен. Горское происхождение сделаю ее чужой при дворе Шести Герцогств. В мирные времена ее бы, вероятно, принимали с большей терпимостью, но в год ее свадьбы в стране было неспокойно, и двор в Оленьем замке кипел страстями. Красные корабли с Внешних островов, впервые после долгих лет мира, стали опустошать наши берега, уничтожая гораздо больше, чем забирали с собой. Постоянная угроза набегов, а также страх перед «перекованными» потрясли основы Шести Герцогств. Доверие к монархии было утрачено, и Кетриккен оказалась в незавидном положении иностранки и жены нелюбимого наследника.

Во Внутренних герцогствах росло недовольство налогами, собираемыми для защиты берегов, которые не имели к ним никакого отношения, и двор Оленьего замка тоже раскололся на два враждебных лагеря. Прибрежные герцогства требовали военных кораблей, солдат и эффективных действий в борьбе с пиратами, которые всегда наносили удар там, где их меньше всего ожидали. Принц Регал, чья юность прошла в глубине страны, надеялся собрать недовольных под свое крыло и улещивал Внутренние герцогства подарками и послаблениями. Наследник Верити, убедившись, что Силы уже недостаточно, чтобы удержать пиратов, занялся постройкой боевых кораблей для защиты Прибрежных герцогств и уделял мало внимания своей королеве. И над всем этим, словно огромный паук, скорчился король Шрюд, пытаясь удержать власть, разделенную между ним и его сыновьями, и сохранить все в равновесии, не дав Шести Герцогствам распасться.

Я проснулся оттого, что кто-то коснулся моего лба. Раздраженно заворчав, я мотнул головой. Одеяла были скомканы; я с трудом высвободился и сел, чтобы посмотреть, кто посмел побеспокоить меня. Шут короля Шрюда беспокойно ерзал на стуле рядом со мной. Я дико уставился на него, и он отпрянул от моего взгляда. Беспокойство охватило меня.

Шут должен был быть в Оленьем замке, рядом с королем, за много миль и дней пути отсюда. Я никогда не слышал, чтобы он оставлял свое место подле короля больше чем на несколько часов ночного отдыха. Его появление здесь не предвещало ничего хорошего. Шут был моим другом — насколько этот в высшей степени странный человек вообще мог быть чьим-нибудь другом. Но он всегда приходил ко мне по какой-нибудь причине, и эта причина редко бывала приятной или обыденной.

Он выглядел усталым, как никогда прежде. На нем был незнакомый шутовской наряд из зеленых и красных лоскутов, а в руках он держал шутовской же скипетр с крысиной головой. Яркая одежда сильно контрастировала с его бесцветной кожей. Из-за нее шут казался полупрозрачной свечкой, оплетенной остролистом. Его одежда выглядела более вещественной, чем он сам. Его тонкие светлые волосы струились из-под колпака, как волосы утопленника в море, а танцующие языки пламени очага отражались в его глазах. Я потер свои слипающиеся глаза и откинул волосы со лба. Они были влажными; во сне я вспотел.

— Привет, — с трудом выдавил я. — Не ожидал увидеть тебя здесь. — Во рту у меня пересохло, язык, казалось, распух. Я болен, вспомнил я. Все было как в тумане.

— А где еще? — Он скорбно посмотрел на меня. — Чем больше вы спите, тем менее отдохнувшим выглядите. Ложитесь, мой лорд, позвольте мне устроить вас поудобнее.

Он хлопотливо начал взбивать мои подушки, но я жестом остановил его. Что-то тут было не так. Шут никогда не разговаривал со мной столь почтительно. Друзьями мы были, но его слова, обращенные ко мне, всегда были обманчивыми, как кислое недозрелое яблоко. Если эта внезапная доброта была проявлением жалости, мне она не нужна.

Я посмотрел вниз, на свою расшитую ночную рубашку, на богатое покрывало. Что-то показалось мне странным. Но сил, чтобы ломать голову, не было.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я шута.

Он тяжело вздохнул:

— Я ухаживаю за вами. Присматриваю за вами, когда вы спите. Я знаю, вы считаете, что это глупо, но я ведь и есть дурак. Так что я должен быть глупым. И все-таки вы задаете мне один и тот же вопрос каждый раз, когда просыпаетесь. Позвольте тогда предложить кое-что поумнее. Я умоляю вас, мой лорд, позвольте мне послать за другим целителем.

Я откинулся на подушки. Они были влажными от пота. Я знал, что могу попросить шута сменить их, и он бы это сделал, но в любом случае я вспотею снова. Это бесполезно. Я вцепился в свое одеяло узловатыми пальцами и прямо спросил его:

— Почему ты пришел сюда?

Он взял мою руку в свою и погладил ее:

— Мой лорд, я не доверяю вашей внезапной слабости. По-видимому, лекарства этого целителя совершенно не помогают вам. Я боюсь, что он знает гораздо меньше, чем думают люди.

— Баррич? — спросил я недоверчиво.

— Баррич? Если бы он был здесь, мой лорд! Может быть, он и простой конюший, но я уверяю вас, что он гораздо больше целитель, чем этот Волзед, который перекармливает вас лекарствами и вгоняет в пот.

— Волзед? Баррича тут нет?

Лицо шута помрачнело:

— Нет, мой король. Он в горах, вы же прекрасно знаете.

— Твой король, — сказал я и попытался засмеяться: — Какая насмешка!

— Что вы, мой лорд, — сказал он мягко, — что вы!

Его нежность смутила меня. Это был не тот шут, которого я знал, полный насмешек и загадок, хитрых уколов, каламбуров, искусных оскорблений. Я внезапно почувствовал себя растянутым, как старая веревка, и таким же потрепанным. Тем не менее я попытался сложить два и два.

— Значит, я в Оленьем замке?

Он медленно кивнул.

— Конечно, — огорченно сжал губы он.

Я молчал, пытаясь постичь всю глубину предательства. Каким-то образом меня вернули в замок. Против моей воли. И даже не посчитали нужным, чтобы Баррич сопровождал меня.

— Позвольте мне дать вам немного еды, — взмолился шут, — вы всегда чувствуете себя лучше после того, как поедите. — Он встал. — Я принес ее наверх много часов назад. Держал ее у очага, чтобы не остыла.

Я устало проводил его взглядом. У большого очага он нагнулся, чтобы взять закрытую кастрюлю. Поднял крышку, и я ощутил запах жирной тушеной говядины. Он начал накладывать мясо в тарелку. Прошли многие месяцы с тех пор, как я в последний раз пробовал говядину. В горах ели только оленину, баранину и козлятину. Я устало оглядывал комнату. Тяжелые гобелены, массивные деревянные кресла. Тяжелые камни очага, богатая драпировка кровати. Я знал это место. Королевская опочивальня в Оленьем замке. Почему я здесь, в королевской постели? Я попытался спросить шута, но кто-то другой заговорил моими губами:

— Я слишком много знаю, шут. Я больше не могу удерживать в себе это знание. Иногда кажется, будто кто-то контролирует мою волю и заставляет меня думать о том, чего я предпочел бы не касаться. Мои стены пробиты. Все это поднимается во мне, подобно приливу…

Я глубоко вздохнул, но не мог выдохнуть. Сперва в ушах у меня зазвенело, потом я словно погрузился в медленный поток холодной воды.

— Новый прилив, — выдохнул я. — Прилив. — Я задыхался. — Несет корабли. Корабли с красными килями…

Глаза шута тревожно расширились:

— В это время года, ваше величество? Конечно же нет. Не зимой!

Мою грудь сдавило, я задыхался. Я с трудом заговорил:

— Зима наступает слишком мягко. Она избавила нас и от штормов, и от своей защиты. Смотри. Смотри туда, на воду! Видишь? Они приближаются. Они идут из тумана. — Я поднял руку, чтобы показать ему.

Шут поспешно подошел и встал рядом со мной. Он наклонился и посмотрел туда, куда я показывал, но я знал, что он не может ничего увидеть. Тем не менее он преданно положил руку на мое плечо и вглядывался, как будто мог силой воли преодолеть стены и мили, разделявшие его и мое видение. А я мечтал быть таким же слепым, как он. Я схватил бледную руку с длинными пальцами, лежащую на моем плече. На мгновение я увидел свою иссохшую ладонь и королевский перстень с печаткой, надетый на костлявый палец с распухшим суставом. Потом мой ленивый взгляд оторвался от руки, и видение унесло меня с собой.

Рука моя теперь указывала на тихую гавань. Я попытался приподняться, чтобы увидеть больше. Темный город расстилался передо мной, как лоскутное одеяло изломов и дорог. Туман лежал в низинах и сгущался над заливом, и я подумал, что это к перемене погоды. Что-то пронеслось в воздухе, остудив влажную от пота кожу, и я задрожал. Несмотря на темную ночь и туман, я все прекрасно видел. «Это Сила, — сказал я себе и задумался. — Я не владею Силой — во всяком случае, не могу контролировать ее».

Но пока я смотрел, два корабля вынырнули из тумана и вошли в спящую гавань. Я забыл о том, что я мог или чего не мог делать. Они были гладкими и красивыми, эти корабли, и, хотя при лунном свете они казались черными, я знал, какого цвета их кили. Пираты красных кораблей с Внешних островов. Корабли резали защищенные воды бухты, как тонкое лезвие вспарывает свиное брюхо. Весла двигались бесшумно и слаженно. Уключины были обмотаны тряпками, чтобы глушить скрип. Корабли двигались вдоль пристаней бесстрашно, как честные купцы, прибывшие торговать. С первого корабля легко соскочил матрос с линем, чтобы пришвартоваться. Пират не подпускал корабль к пристани, пока ему не сбросили и кормовой линь, который матрос тоже закрепил. И все это с таким бесстыдным спокойствием! Второй корабль последовал примеру первого. Страшные красные корабли вошли в город, наглые, как чайки, и пришвартовались у родной пристани своих будущих жертв.

Ни один часовой не вскрикнул. Ни один наблюдатель не подул в рог и не бросил факел в приготовленную кучу дров, чтобы зажечь сигнальный огонь. Я огляделся, и все тут же прояснилось. Их безжизненные тела лежали на сторожевых постах. Прекрасная серая одежда домашней вязки превратилась в красную, впитав кровь из их перерезанных глоток. Убийцы подошли тихо, по суше, хорошо зная расположение всех постов. И все часовые умолкли навеки. Некому было предупредить спящий город.

Наблюдателей было не так много. Не таким уж значительным был этот городок — он не заслужил даже точки на карте. Жители рассчитывали на то, что это защитит их от набегов. Они стригли хорошую шерсть и пряли добротную пряжу, это верно. Вылавливали и коптили лосося, который водился в реке, и яблоки здесь были маленькими, но сладкими, и из них получалось доброе вино. К западу от города была колония съедобных моллюсков. Вот и все богатства Илистой Бухты — не так уж много, но достаточно для того, чтобы здешние люди ценили свою жизнь. Во всяком случае, город точно не стоил того, чтобы пройти по нему с огнем и мечом. Какой человек в здравом уме сочтет бочку яблочного вина или копченого лосося достойными пиратского набега?

Но красные корабли приходили не за товарами и не за деньгами. Им не нужны были ни племенные стада, ни даже красивые женщины, которых можно взять в жены, ни юноши, которых можно посадить за весла на галерах. Густошерстные овцы будут изувечены и убиты, копченый лосось раздавлен грязными сапогами, склады шерсти сожжены, винные погреба разгромлены. Пираты возьмут заложников, да, но только для того, чтобы «перековать» их. Магия «перековки» лишит несчастных всех человеческих чувств и оставит им только мысли о еде. Пираты не станут удерживать их у себя, а бросят здесь, чтобы их страшная немощь заставила страдать тех, кто любил изувеченных и называл родными. Потерявшие человеческий облик, «перекованные» будут опустошать родной город безжалостно, как росомахи. Это было самое жестокое оружие островитян: превращение наших близких в «перекованных», которые будут охотиться на свою же родню. Я уже знал об этом. Видел последствия других набегов.

И теперь мне оставалось только смотреть, как накатывает смертельная волна, чтобы поглотить маленькое селение. Островные пираты спрыгивали с корабля на пристань и наводняли улицы. Они безмолвно шли по городку, разделившись на группы по двое или по трое, смертоносные, как растворяющийся в вине яд. Те из островитян, что остались на пристани, обыскивали корабли, привязанные к причалу. В основном это были маленькие открытые плоскодонки, но были еще и два рыболовных судна и одно торговое. Их команды постигла быстрая смерть. Неистовое сопротивление моряков было тщетным, как истошное кудахтанье домашней птицы, когда ласка залезает в курятник. Я слышал отчаянные голоса гибнущих матросов, полные муки. Плотный туман жадно глотал их крики, превращая предсмертные вопли людей в стоны морских птиц. Потом корабли были презрительно преданы огню — никто даже не подумал забрать их в качестве трофея. Эти пираты никогда не брали настоящей добычи. Может быть, горсть монет, если их легко было найти, или ожерелье с тела изнасилованной и убитой женщины — но не более того.

Я не мог ничего сделать — только смотрел. Я тяжело закашлялся, потом обрел дыхание и заговорил…

— Если бы только я мог понять их… — сказал я шуту. — Если бы только я знал, чего они хотят! Нет никакого смысла в том, что делают пираты красных кораблей. Как можем мы сражаться с ними, если не знаем причины, по которой они воюют?

— Они — часть безумия того, кто управляет ими. Их можно понять, только разделив их безумие. Лично у меня нет такого желания. Понять их — не значит остановить.

— Нет…

Нет, мне не хотелось смотреть на город. Я видел этот кошмар слишком часто. Но только бессердечный человек смог бы отмахнуться от него, как от плохого кукольного представления. Самое малое, что я мог сделать для своего народа, это смотреть, как люди умирают. И в то же время это было самое большее, что я мог сделать для него. Я был больным, искалеченным и очень старым. Ничего большего от меня нельзя было и ожидать. Так что я лишь наблюдал.

Я смотрел, как маленький город просыпается от сладкого сна только для того, чтобы почувствовать грубую руку на горле или на груди, чтобы увидеть нож, занесенный над колыбелью, или услышать отчаянный крик разбуженного ребенка. Огни замерцали и начали разгораться повсюду. В одних местах зажигались свечи при крике соседа, в других факелами пылали подожженные дома. Хотя красные корабли истязали Шесть Герцогств уже больше года, для этих людей кошмар стал реальностью только сегодня ночью. Они думали, что готовы. Они слышали ужасные истории и решили, что никогда не допустят подобного. И все-таки здания горели и крики поднимались к ночному небу, словно рожденные дымом.

— Говори, шут, — приказал я хрипло, — вспоминай будущее для меня. Что говорят об Илистой Бухте? О зимнем набеге на городок Илистая Бухта?

Он прерывисто вздохнул.

— Это непонятно, неясно… — Он медлил. — Все колеблется, все меняется. Слишком многое в движении, ваше величество. Будущее разливается там во всех направлениях.

— Рассказывай все, что видишь.

— Они сложили песню об этом городе, — глухо проговорил шут.

Он все еще сжимал мое плечо. Даже сквозь ночную рубашку я чувствовал, какими холодными были его длинные сильные пальцы. Дрожь пробежала по его телу, и я почувствовал, как трудно ему стоять возле меня.

— Когда ее поют в таверне и стучат по столу кружками с элем, все это кажется не таким ужасным. Можно вообразить, какое храброе сопротивление оказывали эти люди, — они сражались, а не сдавались. Ни один человек не был взят живым и «перекован», ни один. — Шут замолчал. Он пытался скрыть надрыв, звучащий в его словах, пытался говорить мягко. — Конечно, когда вы пьете и поете, вы не видите крови и не чувствуете запаха горящей плоти. И не слышите крика. Но это понятно. А вы пытались когда-нибудь найти рифму к словам «разорванный ребенок»? Кто-то когда-то попробовал «дарованный котенок», но вышло не очень-то складно.

Ничего веселого не было в его шутке. Эти горькие насмешки не могли обмануть ни его, ни меня. Он снова замолчал. Мой пленник был обречен разделять со мной мое горькое знание.

Я молча наблюдал. Никакие стихи не могут выразить страдания матери, запихивающей в рот ребенка отравленную конфетку, чтобы уберечь его от пиратов. Никто не может рассказать о криках детей, которые корчатся в предсмертных судорогах от жестокого яда, или о мучениях женщин, которых безжалостно насилуют. Ни стихи, ни мелодия не могут вынести тяжести рассказа о лучниках, самые верные стрелы которых убивали захваченных в плен родственников прежде, чем их успевали утащить на корабли. Я заглянул внутрь горящего дома. Сквозь языки пламени я видел десятилетнего мальчика, который подставил свое горло под удар материнского ножа. Перед тем он задушил младшую сестренку, потому что пришли красные корабли и ни один любящий брат не отдал бы ее ни пиратам, ни прожорливому пламени. Я видел глаза матери, когда она, прижав к себе тела детей, бросилась в огонь. Такие вещи лучше не запоминать. Но я не мог избавиться от этого знания. Это был мой долг — знать и помнить.

Не все погибли. Некоторые бежали в окрестные поля и леса. Я видел, как один молодой человек, схватив четверых детей, укрылся под доками и цеплялся за обросшие ракушками балки, по горло в ледяной воде, пока пираты не уйдут. Другие пытались спастись, но были убиты. Я видел, как женщина в ночной рубашке выскользнула из дома. Языки пламени уже бежали по его стене. Одного ребенка она несла на руках, второй бежал за ней, держась за подол. Даже в темноте ее волосы блестели в отблесках пламени. Она в страхе озиралась по сторонам, но длинный нож в ее свободной руке был наготове. Я успел заметить маленький сжатый рот и злые суженные глаза. Потом на мгновение я увидел гордый профиль, освещенный огнем.

«Молли!» — задохнулся я и протянул к ней скрюченную руку. Она подняла дверцу и пихнула детей в погреб за горящим домом, бесшумно прикрыла дверь. Спасена?

Нет. Они вышли из-за угла. Двое. Мужчина и женщина. У мужчины был топор. Они шли медленно, вразвалку, громко смеялись. На их лицах, перепачканных сажей, страшно сверкали зубы и белки глаз. Женщина была очень красивая, оглушительно хохотала. Бесстрашная. В ее волосы была вплетена серебряная проволока. Красные отблески пламени искрились на блестящей нити. Пираты подошли к дверце погреба, и мужчина взмахнул топором, который, описав широкую дугу, глубоко вошел в дерево. Я услышал испуганный крик ребенка.

«Молли!» — вырвалось у меня. Я скатился с кровати, но сил встать не было. Я пополз к ней.

Дверца подалась, и пираты засмеялись. Мужчина так и умер, смеясь, когда Молли выпрыгнула из погреба и воткнула свой длинный нож ему в глотку. Но у красивой женщины со сверкающим серебром в волосах был меч. Молли попыталась было вытащить свой нож из тела умирающего, а этот меч опускался, опускался, опускался…

В это мгновение в горящем доме что-то с угрожающим треском рухнуло. Здание закачалось и обвалилось, рассыпав водопады искр, пламя с ревом рванулось к небесам. Завеса огня заслонила от меня погреб. Я не мог ничего разглядеть сквозь этот огненный ад. Упал ли дом на дверь погреба и нападающих пиратов? Я не видел. Я рванулся вперед, протягивая руки к Молли.

Но в одно короткое мгновение все исчезло. Не было ни горящего дома, ни разграбленного города, ни разрушенной гавани, ни красных кораблей. Только я сам, скорчившийся у очага. Я сунул руку в огонь, и мои пальцы сжали уголь. Шут закричал и схватил меня за запястье. Я стряхнул его руку и тупо смотрел на свои обожженные пальцы.

— Мой король! — горестно промолвил шут.

Он опустился подле меня на колени и осторожно отодвинул кастрюлю с супом от моих ног. Смочил салфетку в вине, которое было налито для меня, и покрыл ею мои безвольные пальцы. Я не чувствовал боли ожога, только глубокую рану в моем сердце. Шут печально смотрел мне в глаза. Я едва видел его. Он казался бестелесным, когда отблески пламени отражались в его бесцветных глазах. Тень, как и все прочие тени, которые пришли терзать меня.

Обгоревшие пальцы внезапно заболели. Я стиснул их другой рукой. Что я делал, о чем думал? Сила внезапно проявилась во мне, неумолимая, как припадок, и исчезла, оставив меня опустошенным. Нахлынувшая усталость заполнила меня, и боль управляла ею, как послушной лошадью. Я пытался вспомнить увиденное.

— Что это была за женщина? Она что-то значит?

— А… — Шут теперь выглядел еще более усталым, но пытался держаться. — Женщина в Илистой Бухте? — Он помолчал, как бы копаясь в памяти. — Нет. У меня ничего нет. Все это так запутанно, мой король. Так трудно понять…

— У Молли нет детей, — сказал я ему. — Это не могли быть ее дети.

— Молли?

— Ее зовут Молли? — спросил я. В голове у меня стучало. Внезапно ярость овладела мною. — Почему ты так мучаешь меня?

— Мой лорд, я не знаю никакой Молли. Пойдемте, вернитесь в вашу постель, а я принесу вам немного поесть.

Он помог мне встать на ноги, и я принял его помощь. Я снова обрел голос. Я плыл. Взгляд мой то фокусировался, то снова затуманивался. В одно мгновение я ощущал руку шута на своей, а в следующее казалось, что я вижу во сне эту комнату и этого человека рядом со мной. Я с трудом заговорил: