Тело помнит все. Какую роль психологическая травма играет в жизни человека и какие техники помогают ее преодолеть ван дер Колк Бессел
Стив Порджес помог мне осознать, что быть в той или иной степени настороже для млекопитающих – естественное состояние. Тем не менее, чтобы почувствовать эмоциональную близость к другому человеку, нам нужно временно отключить свою защитную систему. Чтобы играть, размножаться и воспитывать потомство, мозгу нужно отказываться от своей естественной бдительности.
Многие пережившие травму люди постоянно слишком бдительны, чтобы наслаждаться обычными жизненными удовольствиями, в то время как другие чересчур отрешенные, чтобы воспринимать происходящее – или реагировать на признаки реальной опасности. Когда дымовой датчик мозга выходит из строя, люди больше не бегут, когда им нужно спасаться бегством, и не дерутся, когда им нужно давать отпор.
Крупнейшее НДО-исследование (неблагоприятный детский опыт), которое я подробно рассмотрю в девятой главе, показало, что женщин, столкнувшихся в детстве с насилием и пренебрежительным отношением, в девять раз чаще насиловали во взрослой жизни. Женщины, чьих матерей в детстве на их глазах избивал партнер, значительно чаще сами становились жертвами домашнего насилия (15).
Многие люди чувствуют себя в безопасности, лишь когда им удается ограничить свои социальные контакты поверхностными разговорами, в то время как реальный физический контакт способен провоцировать бурные реакции. Вместе с тем, как заметил Порджес, для любого проявления глубокой близости – крепких объятий, сна в одной постели с партнером, секса – человек должен допускать физический контакт без страха (16). Травмированным людям особенно сложно различать ситуации, когда им ничего не угрожает и когда они в опасности. Чтобы заново этому научиться, нужно целенаправленно испытывать ощущения, способные восстановить чувство физической защищенности, и к этой теме мы еще не раз будем возвращаться в последующих главах.
Новые подходы в лечении
Если мы понимаем, что травмированные дети и взрослые застревают в режиме «бей или беги» или хронической отрешенности, то как мы можем помочь им отключить эти защитные приемы, которые когда-то помогали им выживать?
Некоторые одаренные люди, работающие с пережившими травму пациентами, интуитивно чувствуют, как этого добиться. Стив Гросс раньше заведовал игровой программой в Центре травмы. Стив частенько прогуливался по клинике с ярко раскрашенным пляжным мячом, и каждый раз, когда он видел озлобленного или оцепеневшего ребенка в приемной, он широко ему улыбался. Дети редко как-либо реагировали. Затем, спустя какое-то время, он возвращался и «случайно» ронял мяч рядом с сидящим ребенком. Нагнувшись, чтобы его поднять, он слегка подталкивал мяч в сторону ребенка, который, как правило, безразлично пинал его обратно. Так постепенно Стив вовлекал ребенка в игру, и вскоре улыбка сияла уже на обоих лицах.
С помощью небольших ритмичных движений Стиву удавалось создать небольшое безопасное место, в котором система социального взаимодействия организма могла начать возвращаться к жизни. Точно так же, сильно травмированным людям может принести куда больше пользы банальное участие в расстановке стульев перед собранием или выстукивание вместе с другими какого-нибудь музыкального ритма по сиденьям стульев, чем обсуждение своих неудач, сидя на этих же самых стульях.
Одно можно сказать наверняка: если кричать на человека, который уже потерял над собой контроль, то это может привести лишь к еще большим нарушениям. Подобно тому, как собаки сжимаются, когда на них кричат, или виляют хвостом, когда их хвалят, люди реагируют на сердитый голос страхом, злобой или отрешенностью, в то время как игривые интонации помогают им открыться и расслабиться. Волей-неволей мы инстинктивно реагируем на эти индикаторы безопасности или угрозы.
К сожалению, наша образовательная система, равно как и многие методы, призванные лечить психологическую травму, как правило, обходят стороной эту систему социального взаимодействия, сосредотачиваясь вместо этого на использовании когнитивных способностей разума. Несмотря на хорошо известные эффекты злости, страха и тревоги, на способность к рациональному мышлению, многие программы продолжают игнорировать необходимость задействовать эту защитную систему мозга, прежде чем пытаться продвигать новые модели мышления. Последнее, что следует исключать из школьного расписания – это хоровое пение, физкультуру, большие перемены и все остальное, что связано с движением, играми и приятным совместным времяпрепровождением. Когда дети протестуют, включают защитные реакции, отключаются или выходят из себя, важно также понимать, что подобное «плохое поведение» может являться повторением действий, которые были выработаны прежде для преодоления серьезной угрозы, какими бы неприемлемыми или неприятными они ни были.
Работа Порджеса оказала огромное влияние на организацию лечения переживших травму детей и взрослых в Центре травмы. Когда-нибудь мы непременно бы ввели программу лечебной йоги для женщин – настолько эффективно занятия йогой помогали им успокоиться и вернуть связь со своим телом. Мы также наверняка стали бы экспериментировать с театральными кружками в школах бедных районов Бостона, с уроками карате для жертв изнасилований, а также с различными игровыми методиками и лечебными практиками, наподобие сенсорной стимуляции, активно используемыми по всему миру (подробней об этих и других методиках мы поговорим в пятой части).
Поливагальная теория же помогла нам понять и объяснить, почему все эти разрозненные и нетрадиционные методики давали такой хороший результат. Она помогла нам более осознанно совмещать методы воздействия сверху-вниз (для активации социального взаимодействия) и снизу-вверх (для снятия физического напряжения в теле). Мы осознали истинную ценность других многовековых, немедикаментозных подходов к здоровью, которые издавна практиковались за пределами западной медицины, начиная от дыхательных упражнений (пранаяма) и распевания мантр и заканчивая боевыми искусствами, вроде гимнастики цигун (комплексы традиционных упражнений, возникших на основе даосской алхимии и отчасти буддийских психопратик. – Прим. ред.), игрой на барабанах, групповым пением и танцами.
Такие активности, связанные с ритмичным взаимодействием между людьми, интуицией, а также общением голосом и мимикой, помогают людям выйти из состояния «бей или беги», перестраивает их восприятие опасности и учит уживаться с окружающими.
Тело все помнит (17). Если воспоминания о травме зашиты на подкожном уровне, в эмоциях, описываемых как разбитое или оборвавшееся сердце, в аутоиммунных расстройствах и мышечно-скелетных проблемах, и если взаимодействие разума, мозга и интуиции является легким способом достижения контроля над своими эмоциями, то нам следует радикально пересмотреть существующий подход к лечению.
Глава 6. Теряя тело, теряя себя
Будь терпелив ко всем неразрешенным в твоем сердце вопросам и попытайся любить их самих… Проживай эти вопросы. Возможно, сам того не заметив, ты постепенно доживешь до того далекого дня, когда ответ придет.
Райнер Мария Рильке, «Письма молодому поэту»
Шерри зашла ко мне в кабинет, так сильно ссутулив плечи, что чуть ли не касалась подбородком груди. Еще до того, как она начала говорить, язык ее тела дал мне понять, что окружающий мир вызывает у нее страх. Я также заметил, что ее длинные рукава лишь частично прикрывали покрытые коркой раны на предплечье. Усевшись, она рассказала мне высоким монотонным голосом, что без остановки щиплет себя за кожу, пока не пойдет кровь.
Сколько Шерри себя помнила, ее мама содержала семейный приют[22], и их дом частенько был забит незнакомыми, трудными, напуганными и вселяющими страх детьми (порой их количество доходило до пятнадцати), которые пропадали так же внезапно, как и появлялись. Все свое детство Шерри провела, заботясь об этих временных приемных детях – ей казалось, что ни для нее, ни для ее собственных потребностей места не остается. «Я знала, что была нежеланной, – сказала мне она. – Не уверена, когда именно впервые это осознала, но если вспомнить, что мне говорила мать, то все на это указывало. Она говорила: «Знаешь, мне кажется, ты не из этой семьи. Думаю, они перепутали ребенка в роддоме», и при этом улыбалась. Люди часто делают вид, будто шутят, когда говорят что-то серьезное».
На протяжении многих лет работы наша исследовательская группа раз за разом убеждалась, что хроническое моральное унижение и пренебрежение могут быть не менее губительными, чем физическое насилие и сексуальное совращение (1). Шерри оказалась живым подтверждением этих выводов.
Шерри окончила колледж, однако теперь работала на безрадостной офисной должности, жила вместе со своими кошками и не имела близких друзей. Когда я спросил ее про мужчин, то она сказала, что единственные «отношения» у нее были с мужчиной, похитившим ее, когда она отдыхала во Флориде. Он держал ее взаперти и регулярно насиловал на протяжении пяти дней подряд. Она помнила, как большую часть времени лежала, съежившись от ужаса, и не двигалась, пока до нее не дошло, что можно попробовать сбежать. В итоге оказалось достаточно просто выйти из дома, пока он был в ванной. Когда она позвонила своей матери, чтобы попросить о помощи, та не стала брать трубку. Домой ей в итоге помогли добраться работники приюта для жертв домашнего насилия.
Шерри сказала, что начала щипать себя за кожу, потому что так чувствовала хоть что-то. Физические ощущения помогали ей чувствовать себя более живой, однако также вызывали и глубочайший стыд – она понимала, что у нее зависимость от этих действий, однако не могла остановиться. До меня она обращалась ко многим специалистам в области психиатрии, и ее раз за разом опрашивали про ее «суицидальные наклонности». Один психиатр и вовсе направил ее на принудительную госпитализацию, отказавшись лечить, пока она не пообещает, что больше не будет себя щипать. Согласно моему опыту, однако, пациенты, которые режут себя или с силой щипают себе кожу, как Шерри, редко когда имеют суицидальные наклонности – они просто пытаются добиться облегчения единственным известным им способом.
Ситуация, когда тебя не замечают, не признают и тебе некуда податься, чтобы почувствовать себя защищенным, губительна в любом возрасте, однако особенно негативно сказывается на детях, которые все еще ищут свое место в этом мире.
Многим людям очень сложно это понять. Как я уже говорил в предыдущей главе, самой распространенной реакцией на стресс является обращение к людям, которые нам нравятся и которым мы доверяем, за помощью и поддержкой. Кроме того, мы находим успокоение в физической активности, такой как езда на велосипеде или занятия в тренажерном зале. Мы начинаем учиться этим способам контроля своих чувств с тех самых первых моментов, когда кто-то нас кормит, если мы голодны, укрывает нас, если нам холодно, либо качает на руках, если нам больно или мы напуганы.
Когда же на человека никогда не смотрели любящими глазами или не улыбались ему при встрече, когда никто не спешил ему на помощь (а вместо этого он лишь слышал: «Хватит плакать, а то я тебе сейчас поплачу»), то ему приходится искать другие способны заботиться о себе. Он наверняка начнет экспериментировать со всем подряд – наркотиками, алкоголем, обжорством или самоистязанием, – что приносит хоть какое-то облегчение.
Хотя Шерри добросовестно продолжала ходить ко мне на прием и невероятно искренне отвечать на мои вопросы, казалось, между нами так и не установилось той связи между врачом и пациентом, которая жизненно необходима для успешной психотерапии. Потрясенный тем, насколько она была холодной и зажатой, я предложил ей сходить к Лиз – массажистке, с которой мне доводилось работать прежде. На первом сеансе Лиз уложила Шерри на массажный стол, затем подошла к краю стола и легонько взялась руками за ее стопы. Лежа с закрытыми глазами, Шерри в панике закричала: «Где ты?» Она потеряла ее, хотя Лиз стояла прямо там, положив руки на ноги Шерри.
Шерри была одним из первых пациентов, поведавшим мне о полной диссоциации со своим телом, с которой сталкиваются столь многие пациенты, пережившие травму и пренебрежительное отношение. Я обнаружил, что в моей профессиональной подготовке, сосредоточенной на понимании проблемы, слишком мало значения уделялось живому, дышащему телу, составляющему основу нашей сущности. Шерри понимала, что щипать себя за кожу – пагубная привычка, связанная с пренебрежением со стороны матери, однако осознание источника этого импульсного поведения никак не помогло его контролировать.
Теряя свое тело
Когда я открыл для себя это явление, то был поражен тому, сколь многие из моих пациентов сообщили мне, что не чувствуют целые участки своего тела. Иногда я просил их закрыть глаза и сказать мне, что я положил в их вытянутые руки.
Будь то ключ от машины, четвертак или консервный нож, у них зачастую не было даже догадок по поводу того, что они держат – их сенсорное восприятие попросту не работало.
Я обсудил эту проблему со своим другом Александром Макфарлейном из Австралии, который сталкивался с тем же самым явлением. В своей лаборатории в городе Аделаида он занимался изучением следующего вопроса: как мы, не глядя, понимаем, что у нас в руке ключ от машины? Чтобы распознать лежащий в ладони предмет, необходимо ощутить его форму, вес, температуру, текстуру и расположение. Каждое из этих отдельных сенсорных ощущений передается в разные участки мозга, который затем должен объединить их в единое комбинированное восприятие. Макфарлейн обнаружил, что люди с ПТСР зачастую испытывают проблемы с тем, чтобы сложить картину воедино (2).
Когда наши чувства заглушаются, мы больше не ощущаем себя полностью живыми. В статье под названием «Что такое эмоция?» (1884) (3) Уильям Джеймс, отец американской психологии, сообщил о поразительном случае «сенсорного бесчувствия» у опрошенной им женщины: «У меня нет… никаких человеческих ощущений», – сказала она ему. «[Я] окружена всем, что может сделать мою жизнь приятной и счастливой, и тем не менее я лишена способности получать удовольствие и что-либо чувствовать… Я словно отделена от всех своих чувств, от каждой части самой себя – я их больше не ощущаю; кажется, будто все дело в пустоте, которую я ощущаю спереди головы, а также в пониженной чувствительности по всей поверхности моего тела, так как я словно так никогда и не касаюсь предметов, которые трогаю. Все это было бы не так важно, если бы в результате я не лишилась всех остальных чувств и радостей, хотя я и испытываю потребность и желание в них, которые превращают мою жизнь в непостижимую пытку».
В связи с этой реакцией на травму возникает важный вопрос: как травмированным людям научиться интегрировать повседневные сенсорные ощущения, чтобы жить в естественном потоке чувств, ощущая при этом защищенность и целостность своего тела?
Как мы понимаем, что живы?
Большинство первых исследований травмированных людей с применением методов визуализации мозга были подобны тем, что мы видели в третьей главе; они были сосредоточены на реакции пациентов на определенные напоминания об их травме. Затем в 2004 году моя коллега Рут Ланиус, проводившая томографию головы Стена и Уте Лоуренс, задалась новым вопросом: что происходит в мозге переживших травму людей, когда они не думают о своем прошлом? Ее исследования спокойного мозга – «нейросети пассивного состояния» (НПС) – открыли новую главу в изучении влияния травмы на самосознание, а точнее, сенсорное самосознание (4).
Доктор Ланиус набрала группу из шестнадцати «здоровых» канадцев, попросив их по очереди пройти томограф, ни о чем конкретно не думая. Это сложная задача для любого человека – когда мы бодрствуем, наш мозг бурлит активностью, однако она попросила их сосредоточиться на собственном дыхании и попытаться максимально освободить свой разум. Затем она повторила тот же эксперимент с восемнадцатью людьми, в детстве регулярно подвергавшимися жестокому обращению.
Что делает ваш мозг, когда вы ни о чем конкретно не думаете? Как оказалось, вы обращаете внимание на самого себя: в пассивном состоянии активируются участки мозга, совместной работой задающие наше чувство собственного «Я».
Взглянув на снимки своих здоровых подопытных, Рут обнаружила активацию участков НПС, описанную предыдущими исследователями. Мне нравится называть их ирокезом самосознания – это срединные структуры мозга[23], начинающиеся прямо над глазами и проходящие по средней линии головного мозга вплоть до спинного мозга. Все эти срединные структуры связаны с нашим самосознанием. Самым крупным таким участком в задней части мозга является так называемая задняя поясная кора, которая обеспечивает наше физическое восприятие своего местоположения – это наш внутренний навигатор. Она сильно связана с медиальной префронтальной корой (МПФК), той самой сторожевой башней, про которую я говорил в четвертой главе (эту связь не видно на снимках, так как фМРТ не позволяет ее обнаружить). Кроме того, она связана с участками мозга, регистрирующими ощущения, исходящие от остального тела – островковой долей, которая перенаправляет сообщения от внутренних органов в эмоциональные центры, а также передней поясной корой, которая отвечает за координацию эмоций и мыслей. Все эти области мозга связаны с самосознанием.
Разница в снимках восемнадцати пациентов с хроническим ПТСР, переживших детскую травму, была поразительна. Все участки их мозга, связанные с самовосприятием, были практически в полной отключке: МПФК, передняя поясная кора, теменная кора и островковая доля вообще не активировались, а единственным участком, демонстрировавшим хоть какое-то возбуждение, была задняя поясная кора, ответственная за базовую ориентацию в пространстве. У этих результатов могло быть только одно объяснение.
В ответ на саму травму и в попытке справиться с ужасом, не отпускающим еще долгое время после нее, эти пациенты научились отключать участки мозга, отвечающие за передачу внутренних чувств и эмоций, сопровождающих и определяющих страх.
Вместе с тем в повседневной жизни эти участки ответственны за регистрацию полного диапазона эмоций и ощущений, составляющих основу самосознания, нашего самовосприятия. Мы стали свидетелями трагичной адаптации: стремясь избавиться от ужасающих ощущений, они также лишались и способности чувствовать себя полностью живыми.
Эта потеря активности в медиальной префронтальной области объясняет, почему столь многие травмированные люди лишаются жизненной целеустремленности и ориентации. Раньше я удивлялся, как часто мои пациенты просили у меня советов по поводу самых обычных вещей, а также как редко им следовали. Теперь же я понимаю, что у них была нарушена связь с их собственной внутренней реальностью. Как они могли принимать решения или приводить в действие какие-либо планы, если они не могли понять, чего они хотят, или, если точнее, что возникающие в их теле ощущения, лежащие в основе всех эмоций, пытаются им сказать?
Расположение собственного «Я». Ирокез самосознания. Начиная с передней части мозга (справа), он состоит из: орбитофронтальной коры, медиальной префронтальной коры, передней поясной коры, задней поясной коры и островковой доли. У людей с хронической психологической травмой те же самые участки демонстрируют резко заниженную активность, из-за чего становится сложно отслеживать свое внутреннее состояние и оценивать, насколько поступающая информация важна именно для нас.
Нехватка самосознания у жертв хронической детской травмы порой настолько глубокая, что они не узнают себя в зеркале. Снимки мозга показывают, что это не результат банальной невнимательности: у них выведены из строя структуры, отвечающие за распознание самого себя, а также связанные с самовосприятием.
Когда Рут Ланиус познакомила меня со своим исследованием, мне тут же в голову пришла фраза, услышанная мной в школе. Считается, что математик Архимед, объясняя принцип действия рычага, сказал: «Дайте мне точку опоры, и я сдвину Землю». Или же, как это сформулировал величайший специалист по работе с телом двадцатого века (имеются в виду конкретные методы терапии по восстановлению и укреплению связи с телом. – Прим. пер.) Моше Фельденкрайз: «Только зная, что ты делаешь, можно сделать то, что хочешь». Смысл этой фразы очевиден: чтобы ощущать себя в настоящем, нужно понимать, где вы находитесь и что с вами происходит. Когда система самовосприятия дает сбой, нужно найти способ снова ее активировать.
Система самовосприятия
Массаж подействовал на Шерри самым чудесным образом. Она стала более расслабленной и смелой в своей повседневной жизни, а также более расслабленной и открытой со мной. Она стала проявлять неподдельное любопытство к своему поведению, мыслям и чувствам. Она перестала щипать себя за кожу, а с наступлением лета начала проводить вечера на веранде своего дома, общаясь с соседями. Она даже вступила в церковный хор – это была прекрасная возможность ощутить групповую гармонию.
Примерно в это время я познакомился с Антонио Дамасио в небольшой ученой группе, организованной Дэном Шотом, заведующим кафедрой психологии в Гарварде. В серии блистательных научных статей и книг Дамасио объяснил связь между состояниями тела, эмоциями и выживанием. Будучи неврологом, которому довелось лечить сотни людей с различными повреждениями мозга, он увлекся человеческим сознанием и определением участков мозга, с помощью которых мы понимаем свои ощущения. Он посвятил свою карьеру составлению карты структур, ответственных за восприятие нами собственного «Я». Как по мне, самой важной его книгой является «Ощущение происходящего» (The Feeling of What Happens), которая стала для меня настоящим откровением (5). Дамасио начинает с того, что указывает на глубокое различие между нашим самосознанием и сенсорной жизнью нашего тела.
«Порой мы используем свой разум, чтобы не узнавать новые факты, а скрывать старые… Одной из вещей, которые ширма наиболее эффективно скрывает, является тело, наше собственное тело, а именно его внутренняя составляющая. Подобно тому, как наброшенная на кожу вуаль скрывает ее от посторонних взглядов, эта ширма частично удаляет из разума внутренние состояния тела, которые образуют поток нашей повседневной жизни» (6).
Далее он описывает, как эта «ширма» способна приносить нам пользу, позволяя нам заниматься неотложными проблемами внешнего мира. У этого, однако, есть и своя цена: «Она также не дает нам почувствовать возможное происхождение и природу того, что мы называем своим Я» (7). Отталкиваясь от работы Уильяма Джеймса столетней давности, Дамасио утверждает, что в основе нашего самосознания лежат физические ощущения, передающие внутренние состояния тела.
Первобытные чувства позволяют напрямую ощутить наше собственное живое тело, без слов и без прикрас, связанное с самим нашим существованием. Эти первобытные чувства отражают текущее состояние тела в различных измерениях… по шкале от удовольствия до боли, и зарождаются они на уровне ствола мозга, а не коры больших полушарий. Все испытываемые нами эмоции – это сложные музыкальные вариации этих первобытных чувств (8).
Мир наших ощущений формируется еще до нашего появления на свет. В утробе матери мы чувствуем кожей околоплодные воды, слышим приглушенные звуки несущейся крови и работающего кишечника, мы качаемся в такт движениям нашей матери. После рождения физические ощущения определяют наше отношение к самим себе и к нашему окружению. Поначалу наше самовосприятие ограничивается такими чувствами, как ощущение влаги, голод, сытость и сонливость. Какофония непостижимых звуков и образов давит на нашу девственно-чистую нервную систему.
Даже когда мы обретаем сознание и дар речи, сенсорная система нашего тела продолжает непрерывно предоставлять нам важнейшую информацию о нашем текущем состоянии. Эти сигналы постоянно оповещают нас об изменениях в органах и мышцах лица, торса и конечностей, сообщая о боли и наслаждении, а также о таких позывах, как голод и сексуальное возбуждение.
Происходящее вокруг также влияет на наши физические ощущения. Когда мы видим знакомое лицо, слышим определенные звуки – какую-то мелодию, вой сирены – либо ощущаем изменение температуры, то от этого меняется фокус нашего внимания, а также, без нашего ведома, определяются наши дальнейшие мысли и действия.
Как мы уже видели, задача мозга – постоянно отслеживать и оценивать происходящее внутри и вокруг нас. Результаты этих оценок передаются посредством химических сигналов в крови и электрических сигналов в нервах, провоцируя незначительные или кардинальные изменения по всему телу и мозгу. Все эти сдвиги, как правило, происходят без нашего сознательного участия и даже без нашего ведома: подкорковые структуры нашего мозга невероятно эффективно справляются с регулированием нашего дыхания, сердцебиения, пищеварения, гормональной секреции и иммунной системы. Все эти системы, однако, могут оказаться перегружены, когда нам постоянно приходится иметь дело с опасностью, независимо от того, реальная она или нет. Это и приводит к тому широкому разнообразию физических проблем, которые были выявлены исследователями у травмированных людей.
Вместе с тем наше сознание также играет важнейшую роль в поддержании нашего внутреннего равновесия: чтобы обеспечивать безопасность своего тела, нам нужно регистрировать наши физические ощущения и реагировать на них. Почувствовав холод, мы надеваем свитер; чувство голода дает нам понять, что в крови упал уровень сахара и нужно перекусить; давление мочевого пузыря отправляет нас в туалет. Дамасио отмечает, что все регистрирующие эти фоновые ощущения структуры мозга расположены рядом с участками, отвечающими за основные функции поддержания организма, такие как дыхание, аппетит, удаление отходов жизнедеятельности и циклы сна/бодрствования: «Все потому, что наши эмоции и их осознание полностью связаны с первостепенной задачей обеспечения жизни внутри организма. Невозможно поддерживать жизнь и гомеостатический баланс, не получая данные о текущем состоянии нашего тела» (9). Дамасио называет эти участки мозга, обеспечивающие содержание нашего организма, «протосознанием», так как они создают «бессловесное знание», лежащее в основе нашего самосознания.
Самосознание под угрозой
В 2000 году Дамасио вместе с коллегами опубликовал статью в ведущем мировом научном издании «Science» («Наука»), в которой сообщалось, что повторное переживание сильных негативных эмоций провоцирует значительные изменения в участках мозга, получающих сигналы от мышц, кишечника и кожи – тех самых участков, что ответственны за управление основными функциями по поддержанию организма. Полученные учеными снимки мозга показали, что воспоминания о произошедшем в прошлом эмоциональном событии вызывают у нас те же самые внутренние ощущения, которые мы испытывали во время самого происшествия. Эмоции каждого типа создают свои собственные характерные ощущения. Так, например, определенная область ствола мозга «активировалась при грусти и злости, однако оставалась неактивной при радости или страхе» (10). Все эти области мозга расположены ниже лимбической системы, к которой мы традиционно приписываем эмоции, однако мы признаем их участие каждый раз, когда используем одно из разговорных выражений, связывающих сильные эмоции с телом: «Меня от тебя тошнит»; «У меня от этого мурашки по коже»; «У меня ком в горле»; «У меня оборвалось сердце»; «У меня волосы дыбом встали».
Простейшая система самовосприятия в стволе мозга вместе с лимбической системой массово активируются, когда люди сталкиваются с угрозой уничтожения, в результате чего возникает всепоглощающее чувство страха и ужаса, сопровождаемое сильнейшим психологическим возбуждением. Для людей, которые заново переживают травму, ничего не имеет смысла: они оказываются заперты в ситуации смертельной опасности, состоянии парализующего страха или слепой ярости. Они вздрагивают от малейшего шума и выходят из себя от малейшего раздражения. У них хронические проблемы со сном, и зачастую они перестают испытывать удовольствие от еды. Это, в свою очередь, может привести к отчаянным попыткам заглушить эти чувства с помощью оцепенения и диссоциации (11).
Как люди могут вновь вернуть контроль, когда их животный мозг усиленно погружен в борьбу за выживание? Если то, что происходит в глубине нашего животного мозга, определяет наши ощущения, и если телесные ощущения управляются подкорковыми (подсознательными) структурами мозга, то в какой степени мы вообще в состоянии их контролировать?
Принадлежность: быть хозяином собственной жизни
«Принадлежность» (принадлежность действия или состояния субъекту – имеется в виду восприятие человеком того, что его жизнь принадлежит ему, зависит от него. – Прим. пер.) – это официальный термин для ощущения контроля над собственной жизнью: осознания своей позиции, того, что происходящее с вами зависит от вас; что вы можете в той или иной степени влиять на свое окружение. Ветераны, бьющие своими кулаками по штукатурке в больнице для ветеранов, пытались отстоять себя – сделать что-то по собственной воле. В итоге, однако, они еще больше ощущали утрату контроля, и многие из этих когда-то уверенных в себе мужчин оказались поглощены сменяющими друг друга моментами бурной деятельности и ступора.
Принадлежность начинается с так называемой учеными интероцепции – нашего осознания собственных тонких телесных сенсорных ощущений: чем больше наше осознание, тем лучше мы способны контролировать собственную жизнь.
Понимание того, что мы чувствуем – первый шаг в понимании того, почему мы так чувствуем. Если мы осознаем постоянные изменения внутри и снаружи себя, то мы в состоянии предпринимать активные действия для их контроля.
Чтобы это делать, однако, наша сторожевая башня, МПФК, должна учиться наблюдать за происходящим внутри нас. Вот почему практики самоосознанности, укрепляющие МПФК, являются фундаментальным элементом исцеления от травмы (12).
После просмотра прекрасного фильма «Птицы 2: Путешествие на край света»[24] я задумался о некоторых из своих пациентов. Пингвины – мужественные и привлекательные создания, и было невероятно трогательно узнать, как они с незапамятных времен преодолевали более ста километров по суше, переносили неописуемые тяготы, чтобы добраться до места размножения, теряли многочисленные яйца из-за холода, а затем, чуть ли не умирая от голода, тащились обратно к океану. Будь у пингвинов наши лобные доли, они бы использовали свои маленькие плавники, чтобы строить иглу, разработали бы более эффективное разделение труда и более толково подошли к организации своих продовольственных запасов. Многим из моих пациентов удалось пережить травму с помощью невероятной стойкости и отваги, однако впоследствии они снова и снова попадали в одни и те же неприятности. Травма выводила из строя их внутренний компас, лишая их воображения, необходимого, чтобы придумывать что-то получше.
Нейробиология индивидуальности и принадлежности подтверждает эффективность методов соматической терапии травмы, разработанных моими друзьями Питером Левиным (13) и Пэт Огден (14). Я подробней рассматриваю эти и другие сенсомоторные подходы в пятой главе, однако по своей сути, они преследуют три цели:
вычленить сенсорную информацию, оказавшуюся заблокированной и замороженной травмой;
помочь пациентам поладить с энергиями, высвобождающимися этим внутренним восприятием, а не подавлять их;
выполнить физические действия по самосохранению, которые оказались невозможны, когда их кто-то или что-то удерживало либо они были обездвижены ужасом.
Мы своим нутром понимаем, что безопасно для жизни либо угрожает ей, даже если не можем объяснить, почему мы чувствуем именно так. Наше внутреннее сенсорное восприятие постоянно посылает нам едва уловимые сигналы о потребностях нашего организма. Наше «нутро» также помогает нам давать оценку происходящему вокруг нас. Оно предупреждает нас о том, что подходящий к нам парень выглядит подозрительно, однако также оно и дает нам понять, что в комнате с выходящими на запад окнами, залитой солнечным светом, мы чувствуем себя безмятежно. Когда у человека комфортная связь с его внутренними ощущениями – когда н им доверяет, он чувствует контроль над собственным телом, чувствами и своим «Я».
Травмированные же люди постоянно чувствуют себя незащищенными в собственном теле: прошлое продолжает их преследовать в виде гнетущего внутреннего дискомфорта. Их тело постоянно атакуют исходящие изнутри сигналы об опасности, и, стараясь контролировать эти процессы, они зачастую учатся мастерски игнорировать свое «нутро», подавляя восприятие того, что происходит у них внутри. Они учатся прятаться от самих себя.
Чем больше люди стараются отталкивать и игнорировать свои внутренние сигналы, тем с большей вероятностью эти сигналы берут над ними верх, сбивая их с толку, вызывая недоумение и чувство стыда. Люди, неспособные спокойно замечать, что происходит внутри них, склонны реагировать на любые сенсорные изменения либо отчуждением, либо паникой – они начинают бояться самого страха.
Известно, что главной причиной неотступности симптомов паники является развитие у человека страха перед телесными ощущениями, связанными с паническими атаками. Человек может осознавать иррациональность триггеров своих панических атак, однако страх этих ощущений способствует нарастанию режима тревоги по всему организму. Выражения «застыть от страха» или «остолбенеть от страха» в точности описывают ощущения, вызываемые ужасом и травмой. Это их внутренняя основа. Ощущение страха происходит от первобытных реакций на угрозу, когда что-то препятствует спасению. Люди становятся заложниками этого страха, пока их внутренние ощущения не изменятся.
За игнорирование или искажение сигналов своего тела мы расплачиваемся неспособностью определять, что представляет для нас истинную опасность или вред, а также – что не менее губительно – что для нас безопасно или полезно. Для эффективной саморегуляции необходимо иметь дружелюбные отношения с собственным телом. Когда их нет, приходится полагаться на внешнее регулирование – посредством лекарств, наркотиков или спиртного, постоянного успокоения со стороны других, либо компульсивного[25] выполнения чужих желаний.
Многие мои пациенты, вместо того чтобы просто замечать и осознавать стресс, реагируют на него приступами мигрени или астмы (15). Сэнди, патронажная медсестра средних лет, поведала мне, что в детстве часто испытывала ужас и одиночество, не замечаемая своими родителями-алкоголиками. Она справлялась с этим своим почтительным отношением со всеми, от кого зависела (включая меня, ее психотерапевта). На каждое нетактичное замечание своего мужа она реагировала приступом астмы. Когда она замечала, что не может дышать и ингалятор уже не помогал, ее увозили на «Скорой».
Когда мы подавляем свои внутренние крики о помощи, наши гормоны упорно продолжают подстрекать наше тело. Хотя Сэнди и научилась игнорировать проблемы в своих отношениях и блокировать свои физические сигналы бедствия, они проявлялись в виде симптомов, требующих ее внимания. Ее лечение было сфокусировано на определении связи между ее физическими ощущениями и ее эмоциями, а по моей рекомендации она также записалась и на программу кикбоксинга. За три года, что она была моим пациентом, «Скорую» ей больше не вызывали ни разу.
Соматические симптомы, которым нет явного физического объяснения, повсеместно встречаются у травмированных детей и взрослых. Они могут включать хронические боли в спине и шее, фибромиалгию, мигрени, проблемы с пищеварением, слизистый колит/синдром раздраженного кишечника, хроническую усталость, а также некоторые формы астмы (16). Среди травмированных детей астма встречается в пятьдесят раз чаще, чем среди их сверстников (17). Исследования показали, что многие дети и взрослые, перенесшие смертельные приступы астмы, до этого не знали о наличии у них проблем с дыханием.
Алекситимия: когда нет слов, чтобы описать чувства
У меня была овдовевшая тетя, пережившая ужасную психологическую травму, которая стала почетной бабушкой нашим детям. Она частенько приезжала к нам в гости, и каждый раз мы много чем вместе занимались – шили шторы, делали перестановку на кухне, штопали детскую одежду, – но при этом почти не разговаривали. Она всегда стремилась сделать другим приятно, однако было сложно понять, что нравилось ей самой. После нескольких дней обмена любезностями разговор заходил в тупик, и мне приходилось стараться изо всех сил, чтобы заполнять неловкие паузы. Когда ей приходила пора возвращаться домой, я отвозил ее в аэропорт, и на прощание она холодно меня обнимала, в то время как по ее щекам текли слезы. Без тени иронии она затем жаловалась, что от ледяного ветра у нее слезятся глаза. Ее тело ощущало грусть, которую ее разум был не в состоянии уловить – она покидала нашу молодую семью, своих ближайших живых родственников.
Психиатры называют это явление алекситимия – неспособность описать чувства словами. Многие травмированные дети и взрослые попросту не могут дать своим чувствам название, так как они не могут понять, что означают их физические ощущения.
Они могут выглядеть разгневанными, однако при этом отрицать, что злятся; они могут казаться напуганными, но при этом утверждать, что с ними все в полном порядке. Будучи неспособными определить, что происходит внутри их тела, они теряют связь со своими потребностями, и им сложно о себе заботиться – есть нужное количество пищи в нужное время, высыпаться.
Подобно моей тете, страдающие от алекситимии люди заменяют язык эмоций языком действий. На вопрос «Что вы почувствуете, если увидите, как на вас несется грузовик на скорости сто двадцать километров в час?» большинство людей ответят: «Я буду в ужасе» или «Я застыну от страха». Человек же с алекситимией может ответить: «Что я почувствую? Не знаю… Я отойду в сторону» (18). Они склонны регистрировать эмоции как физические проблемы, а не как заслуживающие их внимание сигналы тела. Вместо злости или грусти они ощущают мышечную боль, запоры или другие симптомы, которым нет явных причин. Примерно три четверти пациентов с нервной анорексией и более половины пациентов с булимией не понимают своих внутренних чувств и не могут их описать (19). Когда исследователи показывали фотографии со злыми или измученными лицами людям с алекситимией, те не могли понять, какие чувства они выражали (20).
Одним из первых людей, рассказавших мне про алекситимию, был психиатр Генри Кристал, который работал с более чем тысячью переживших Холокост людей, стремясь понять массовую психическую травму (21). Кристал, который сам пережил концентрационный лагерь, обнаружил, что многие из его пациентов добились успехов в своей профессиональной деятельности, однако их близкие отношения были блеклыми и сухими. Подавляя свои чувства, они смогли преуспеть в бизнесе, однако у этого была своя цена. Они научились заглушать свои когда-то зашкаливавшие эмоции и в результате больше не могли распознавать своих чувств. Мало кто из них проявил к психотерапии какой-либо интерес.
Пол Фрюн из Университета Западного Онтарио сделал ряд томограмм мозга пациентам с ПТСР, страдающим от алекситимии. Один из участников сказал ему: «Я не знаю, что чувствую, связь между головой и телом словно пропала. Я живу в туннеле, тумане, и что бы ни происходило, реакция одна и та же – полная бесчувственность. Принять ванну с пеной, быть сожженным или изнасилованным – для меня теперь все одно и то же. Мой мозг ничего не ощущает». Фрюн вместе со своей коллегой Рут Ланиус обнаружил, что чем больше люди теряли связь со своими чувствами, тем меньше активности наблюдалось у них в областях мозга, отвечающих за самовосприятие (22).
Так как травмированные люди зачастую испытывают трудности с восприятием происходящего в их теле, они неспособны гибко реагировать на фрустрации. В ответ на стресс они либо «отключаются», либо впадают в гнев.
Какова бы ни была их реакция, люди зачастую не могут объяснить причину своего расстройства. Эта потерянная связь со своим телом способствует отсутствию у них самозащиты, которая была продемонстрирована многими исследователями, а также тому, что они зачастую повторно становятся жертвами насилия (23).
Кроме того, они испытывают выраженные сложности с получением удовольствия, чувствами и ощущением смысла в жизни. Чтобы люди с алекситимией могли пойти на поправку, им непременно нужно научиться понимать связь между своими физическими ощущениями и эмоциями, подобно тому, как страдающим дальтонизмом приходится учиться различать оттенки серого, чтобы начать воспринимать мир в цвете. Подобно моей тете и пациентам Генри Кристала, они, как правило, неохотно на это идут: большинство словно приняли подсознательное решение, что лучше продолжать ходить к врачам и лечить неизлечимые проблемы, чем лицом к лицу столкнуться с демонами своего прошлого.
Деперсонализация
Еще одним шагом на пути к самозабвению является деперсонализация – потеря чувства собственного «Я». Снимок мозга Уте из четвертой главы со своим практически полным отсутствием активности является ярким примером деперсонализации. Деперсонализация – типичное явление во время травматических переживаний. Меня однажды ограбили поздно ночью в парке рядом с домом, и, словно паря над происходящим, я видел себя, лежащего в снегу с небольшой раной на голове, в окружении трех размахивающих ножами подростков. Я диссоциировал боль от их порезов на своих руках и не испытывал ни малейшего страха, уговаривая их вернуть мне мой опустошенный бумажник.
ПТСР у меня в итоге не развилось, как мне кажется, частично от того, что мне было крайне любопытно самому пережить то, что я так пристально изучал у других, а частично из-за сложившейся у меня иллюзии, будто я смогу сделать набросок своего бумажника для полиции. Разумеется, их так никогда и не поймали, однако моя фантазия о возмездии, должно быть, дала мне удовлетворительное чувство принадлежности.
Травмированным людям же повезло гораздо меньше, и они не чувствуют связи с собственным телом. Немецкий психоаналитик Пол Шильдер дал особенно удачное описание деперсонализации в 1928 году в Берлине (24).
«Людям с деперсонализацией мир кажется чужим, странным, неземным, словно во сне. Объекты порой кажутся нелепо уменьшенными в размере, порой плоскими. Звуки доносятся словно издалека… Похожие выраженные искажения претерпевают и эмоции. Пациенты жалуются, что не в состоянии испытывать ни боли, ни удовольствия… Они становятся чужаками самим себе».
Мне было крайне интересно узнать, что группа нейробиологов из Университета Женевы спровоцировали похожие внетелесные переживания, подавая слабый электрический ток в определенную точку в мозге – височно-теменной узел. У одной из пациенток это вызвало ощущение, будто она смотрит на свое тело, свисая с потолка; у другой же возникло пугающее чувство, будто кто-то стоит у нее за спиной. Это исследование подтверждает слова наших пациентов: наше «Я» может отделяться от тела и жить своей собственной, призрачной сущностью. Так, Ланиус и Фрюн, а также группа исследователей из Гронингенского университета в Нидерландах (26) провели томографию головы людям, диссоциировавшим свой страх, и обнаружили, что их мозговые центры страха попросту отключались, когда они вспоминали случившееся с ними.
Дружба со своим телом
Люди, перенесшие травму, не могут исцелиться, пока они вновь не ознакомятся с ощущениями в своем теле и не подружатся с ним. Напуганный человек живет в теле, которое постоянно настороже. Злые люди живут в злом теле. Тела жертв детского насилия будут находиться в состоянии напряжения и самозащиты, пока они не найдут способ расслабиться и чувствовать себя защищенными. Чтобы измениться, людям необходимо осознать свои ощущения, а также то, как именно их тело взаимодействует с окружающим миром. Физическое самосознание – это первый шаг в избавлении от гнета прошлого.
Как же помочь людям открыться и начать изучать мир своих внутренних ощущений и эмоций? В своей практике я начинаю этот процесс, помогая своим пациентам сначала заметить, а потом описать ощущения в своем теле – не эмоции, такие как злость, тревога или страх, а именно физические ощущения, скрывающиеся за этими эмоциями: давление, тепло, мышечное напряжение, покалывание, чувство пустоты и так далее. Я также работаю над выявлением ощущений, связанных с расслаблением или удовольствием. Я помогаю им сосредоточиться на своем дыхании, жестах и движениях. Я прошу их уделять внимание едва уловимым переменам в собственном теле, таким как сдавленность в груди или ноющее чувство в животе, когда они говорят про неприятные события, которые, по их словам, никак их не тревожат.
Когда человек впервые замечает эти ощущения, это может быть весьма неприятный опыт, провоцирующий яркие болезненные воспоминания, от которых люди сворачиваются клубком или принимают защитные позы. Тем самым они на соматическом уровне повторно переживают непереработанную травму – скорее всего, именно такую позу они принимали, когда она произошла. Пациентов в этот момент могут наводнять зрительные образы и физические ощущения, и психотерапевт должен быть знаком со способами обуздать потоки ощущений и эмоций, чтобы не допустить подкрепления травмы воспоминаниями о прошлом (школьные учителя, медсестры и полицейские зачастую очень умело успокаивают реакции страха, потому что многие из них практически ежедневно сталкиваются с неконтролируемыми или людьми с выраженной дезорганизацией).
Слишком часто, однако, вместо того, чтобы учить людей справляться с подобными мучительными физическими реакциями, этим людям назначают антипсихотические препараты нового поколения. Разумеется, лекарства лишь заглушают ощущения и никак не помогают ни справиться с ними, ни преобразить их так, чтобы они перестали отравлять и начали приносить пользу.
Когда люди расстроены, то самый естественный для них способ успокоиться – это уцепиться за другого человека. Таким образом, пациенты, пережившие физическое или сексуальное насилие, сталкиваются с дилеммой: они отчаянно жаждут человеческого прикосновения, одновременно с этим боясь телесного контакта. Их мозг нуждается в переобучении, чтобы они могли выносить чужое прикосновение и получать от него утешение. Люди, утратившие эмоциональную самоосознанность, способны посредством тренировок связать свои физические ощущения с физиологическими событиями. Так они могут постепенно восстановить связь с самими собой (27).
Связь с собой, связь с остальными
В завершение этой главы я приведу еще одно исследование, демонстрирующее цену потери своего тела. Когда Рут Ланиус вместе со своей группой сделала томографию мозга в бездействующем состоянии, они сосредоточились на другом вопросе из повседневной жизни: что происходит с травмированными людьми в момент личного контакта?
Многие приходящие ко мне в кабинет пациенты неспособны к зрительному контакту. Я сразу же понимаю, насколько им плохо, по тому, как сложно им встретиться со мной взглядом. Неизбежно оказывается, что они чувствуют себя отвратительно, и им не по себе от того, что я вижу, насколько они жалкие. Мне никогда не приходило в голову, что это выраженное чувство стыда должно находить отражение в нарушенной активации мозга. И тут Рут Ланиус в очередной раз показала, что мозг и разум неразделимы – то, что происходит в одном, можно отследить в другом.
Рут приобрела дорогостоящее устройство, которое показывало анимированного персонажа лежащему в томографе человеку (в данном случае он был похож на доброго Ричарда Гира). Этот персонаж мог смотреть либо прямо в глаза, либо отведя взгляд на сорок пять градусов в сторону. Это позволило сравнить эффект на активацию мозга прямого зрительного контакта и отведенного в сторону взгляда (28).
Самое поразительное различие между контрольной группой из «здоровых» людей и пережившими травму пациентами заключалось в активации префронтальной коры в ответ на прямой зрительный контакт.
Префронтальная кора (ПФК) обычно помогает оценить направляющегося к нам человека, а наши зеркальные нейроны помогают понять его намерения. У людей с ПТСР, однако, лобные доли оставались полностью неактивными – они не испытывали никакого любопытства к незнакомцу.
Они просто реагировали интенсивной активацией глубоко в эмоциональном мозге, в примитивных его участках, известных как околоводопроводное серое вещество, которое генерирует испуг, повышенную бдительность, съеживание и другие варианты защитного поведения. Участки мозга, связанные с социальным взаимодействием, остаются при этом полностью неактивными. В ответ на посторонний взгляд эти люди попросту переходили в режим выживания.
Какое это имеет значение для их способности заводить друзей и ладить с окружающими? Какое это имеет значение для их лечения? Могут ли люди с ПТСР доверять психотерапевту свои потаенные страхи? Для того чтобы построить настоящие отношения, необходимо уметь воспринимать других людей как отдельные личности, каждая со своими собственными мотивациями и намерениями. Конечно, нужно уметь и постоять за себя, однако также нужно понимать, что у других людей свои собственные интересы. Травма способна все это затуманить.
Часть III. Детский разум
Глава 7. На одной волне: привязанность и подстройка
Корни психологической устойчивости… лежат в ощущении того, что тебя понимает кто-то другой, любящий, гармоничный и сдержанный, что ты существуешь в его сердце и разуме.
Диана Фоша
Детская клиника при Массачусетском центре психического здоровья была наполнена встревоженными и вселяющими беспокойство детьми. Это были необузданные создания, которым не сиделось на месте, которые били других детей, а иногда даже и персонал. Они могли подбегать ко взрослым, ухватившись за них, однако тут же в ужасе убегали. Некоторые бесконтрольно мастурбировали; другие срывались на предметах, домашних животных и самих себя. Они одновременно жаждали внимания и были злыми и несговорчивыми. Особенно непослушными порой были девочки. Независимо от того, протестовали они или цеплялись за взрослых, никто из них, казалось, был не в состоянии познавать мир или играть, как это делали другие дети их возраста. У некоторых из них практически отсутствовало чувство собственного «Я» – они даже не узнавали себя в зеркале.
В то время я мало что знал про детей, не считая того, чему меня научили мои собственные дошколята. Но мне повезло с моей коллегой Ниной Фиш-Мюррей, которая училась вместе с Жаном Пиаже[26] в Женеве, а также растила своих собственных пятерых детей. Пиаже основывал свои теории детского развития на методичных, прямых наблюдениях за самими детьми, начиная с собственных, и Нина принесла этот подход в только появившийся Центр травмы при МЦПЗ.
Нина была замужем за бывшим заведующим кафедрой психологии в Гарварде Генри Мюрреем – одним из родоначальников теории личности – и активно поддерживала всех младших работников кафедры, разделявших ее интересы. Она с большим интересом отнеслась к моим историям про ветеранов, так как они напомнили ей о проблемных детях, с которыми она работала в бостонских общеобразовательных школах. Привилегированная позиция и природное обаяние предоставили Нине доступ к Детской клинике, которой заведовал детский психиатр, проявлявший мало интереса к проблеме психологической травмы.
Помимо прочего, Генри Мюррей был знаменит изобретением повсеместно применяемого Тематического апперцептивного теста (ТАТ). ТАТ – это так называемый проективный тест, в котором используется набор карточек, чтобы понять, как внутренняя реальность людей моделирует их восприятие мира. В отличие от карточек теста Роршаха, которые мы показывали ветеранам, на карточках ТАТ изображены реалистичные, однако неоднозначные сцены: мужчина и женщина, которые отвели друг от друга свои хмурые взгляды; мальчик, смотрящий на сломанную скрипку. Испытуемых просили рассказать истории о происходящем на фотографиях, о том, что случилось перед этим и что произойдет после. В большинстве случаев их толкования сразу же давали понять, какие темы их больше всего заботят и беспокоят.
Вместе с Ниной мы решили создать набор карточек специально для детей, используя за основу фотографии, вырезанные нами из журналов в приемной клиники. В своем первом исследовании мы сравнили двенадцать детей в возрасте от шести до двенадцати лет из детской клиники с группой детей из ближайшей школы – они были подобраны таким образом, чтобы максимально соответствовать детям из первой группы по возрасту, этнической принадлежности и составу семьи (1). Наших пациентов отличало то, что в своих семьях они страдали от насилия. Среди них был мальчик с огромными синяками от постоянных избиений матерью; девочка, чей отец растлил ее в возрасте четырех лет, а также еще одна девочка, в пять лет ставшая свидетелем того, как ее мать (проститутку) изнасиловали, расчленили, сожгли и бросили в багажник машины. Сутенера ее матери также подозревали и в сексуальном насилии по отношению к девочке.
Дети из нашей контрольной группы также жили в бедности в неблагоприятном районе Бостона, где регулярно становились свидетелями шокирующего насилия. В ходе проведения исследования один мальчик в их школе облил своего одноклассника бензином и поджег. Другой мальчик попал под перекрестный огонь по дороге в школу вместе со своим отцом и другом. Он был ранен в пах, а его друг – убит. С учетом того, насколько в их повседневной жизни было много насилия, стали бы их комментарии на карточки отличаться от интерпретаций госпитализированных детей?
На одной из четырех карточек была изображена семейная сцена: двое улыбающихся детей наблюдали, как их отец чинит машину. Каждый взглянувший на нее ребенок заметил, что лежащий под машиной мужчина подвергает себя опасности. Если дети из контрольной группы рассказывали истории с хорошей концовкой – машину починят и отец с детьми поедут на ней в «Макдоналдс», то травмированные дети придумывали угрюмую развязку.
Одна из девочек сказала, что маленькая девочка на картинке собирается размозжить своему папе череп молотком. Девятилетний мальчик, переживший ужасное насилие, поведал мудреную историю про то, как мальчик на картинке ногой выбивает домкрат, и раздавленное машиной тело отца заливает весь гараж кровью.
Рассказывая нам эти истории, наши пациенты становились очень взволнованными и дезорганизованными. Нам приходилось проводить с ними значительное время у кулера с водой, гулять, прежде чем им можно было показать очередную карту. Было неудивительно, что практически всем из них диагностировали синдром дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ), и большинство принимало Риталин[27] – хотя лекарство явно никак не препятствовало их возбуждению в этой ситуации.
Дети, подвергавшиеся жестокому обращению, похожим образом описали и безобидную с виду фотографию силуэта беременной женщины у окна. Когда мы показали ее семилетней девочке, изнасилованной в четыре года, она стала говорить про пенисы и влагалища, раз за разом спрашивая у Нины: «Со сколькими людьми ты трахалась?» Подобно нескольким другим пережившим сексуальное насилие девочкам, участвовавшим в исследовании, она пришла в такое возбуждение, что нам пришлось на этом остановиться. Семилетняя девочка из контрольной группы уловила тоскливое настроение картинки: она рассказала историю про овдовевшую даму, которая с грустью выглядывала в окно, скучая по своему мужу. В итоге эта дама повстречала любящего мужчину, который стал хорошим отцом ее ребенку.
Так, карточка за карточкой, мы наблюдали, что дети, не сталкивавшиеся с жестоким обращением, хотя и были лично знакомы с жизненными неприятностями, все равно верили в добро: они могли придумывать выход из плохих ситуаций. В своей семье они были в безопасности. Кроме того, они чувствовали любовь родителей, что значительно способствовало их школьной успеваемости и желанию учиться.
Ответы детей из клиники вызывали тревогу. Самые безобидные образы провоцировали сильные чувства опасности, агрессии, сексуального возбуждения и ужаса. Мы выбрали эти фотографии не потому, что в них был какой-то скрытый смысл, который способны уловить восприимчивые люди: это были обычные образы из повседневной жизни. Мы могли лишь заключить, что для столкнувшихся с жестоким обращением детей весь мир наполнен триггерами. Пока они способны воображать лишь чудовищные последствия для относительно безопасных ситуаций, любой заходящий в комнату, любой незнакомец, любой образ, будь то на экране или рекламной афише, может быть воспринят предвестником катастрофы. В свете этой информации странное поведение детей в клинике можно было прекрасно понять (2).
К моему удивлению, обсуждая своих пациентов, местный персонал редко упоминал ужасные события, пережитые этими детьми, а также влияние этой травмы на их чувства, мышление и самоконтроль. Вместо этого в их медицинских картах были записаны лишь диагностические ярлыки: «расстройство поведения» или «вызывающее оппозиционное расстройство» для озлобленных или мятежных детей, либо «биполярное расстройство». Практически у всех «сопутствующим» диагнозом был СДВГ. Не затмила ли собой вся эта вереница диагнозов лежащую в корне всех проблем психологическую травму?
Теперь перед нами встали два важных вопроса. Нам нужно было понять, была ли связана психическая гибкость нормальных детей с их иным взглядом на мир, а также разобраться, как именно каждый ребенок создавал свою собственную картину мира. Второй не менее важный вопрос заключался в следующем: можно ли помочь разуму и мозгу переживших жестокое обращение детей перерисовать их внутреннюю картину мира, научив их доверять другим и верить в будущее?
Мужчины без матерей
Научные исследования жизненно важных взаимоотношений между младенцами и их матерями были начаты английскими аристократами, которые были в раннем детстве вырваны из своих семей и отправлены учиться в школы-пансионы, где их воспитывали в строго регламентированных условиях среди одних мальчиков. Когда я впервые побывал в знаменитой Тавистокской клинике, я обратил внимание на собрание черно-белых фотографий этих великих психиатров двадцатого века, висящих на стене вдоль парадной лестницы: Джон Боулби, Уилфред Бион, Гарри Гантрип, Рональд Фэйрбэрн и Дональд Винникотт. Каждый из них по-своему занимался изучением того, как наши детские переживания определяют все будущие взаимоотношения с окружающими, а также как в ходе повседневного взаимодействия с заботящимися о нас людьми рождается наше самосознание.
Ученые склонны изучать то, что озадачивает их больше всего, так что они зачастую становятся экспертами в областях, которым другие не придают особого значения (или, как однажды сказала мне исследователь привязанности Беатрис Биби, «большинство исследований являются самоисследованиями»). Эти мужчины, изучавшие роль матерей в жизнях детей, сами были отправлены в интернаты в раннем возрасте – от шести до десяти лет, – задолго до того, как они должны были в одиночку столкнуться с миром.
Боулби мне сказал, что аналогичный опыт воспитания в школе-пансионе, вероятно, и вдохновил Джорджа Оруэлла на его роман «1984», блистательно показавший, как людей можно вынудить пожертвовать всем, чем они дорожат и во что верят – включая их чувство собственного «Я», – ради того, чтобы заслужить любовь и одобрение людей, находящихся у власти.
Так как Боулби был близким другом супругов Мюррей, мне выпадала возможность поговорить с ним о его работе каждый раз, когда он приезжал в Гарвард. Он родился в семье аристократов (его отец был хирургом при королевском дворе) и обучался психологии, медицине и психоанализу в самых престижных образовательных учреждениях Англии. Закончив Кембриджский университет, он работал с малолетними преступниками (мальчиками) из Восточного Лондона – эта часть города была печально известна своей преступностью и больше всего пострадала от бомбардировок во времена Второй мировой. Во время своей службы в военные годы и по ее окончании он наблюдал за последствиями эвакуации и воспитания в групповых яслях, когда маленькие дети разлучались со своими семьями. Он также изучал последствия госпитализации, продемонстрировав, что даже непродолжительная разлука (в те времена родителям не разрешали оставаться в больницах на ночь) усугубляла детские страдания. К концу 1940-х годов Боулби впал в немилость британского сообщества психоаналитиков из-за своих радикальных заявлений, что проблемы с поведением у детей были результатом их реальных жизненных переживаний – пренебрежительного и жестокого отношения, разлуки, – а не продуктом детских сексуальных фантазий. Несломленный, он посвятил остаток своей жизни разработке теории привязанности, как она впоследствии была названа (3).
Надежная база
Оказавшись в этом мире, мы кричим, чтобы объявить о своем присутствии. Кто-то немедленно начинает нами заниматься, купает нас, пеленает и наполняет наш живот, а лучше всего, если наша мама еще и кладет нас себе на живот или на грудь для приятнейшего телесного контакта. До глубины души мы – социальные создания; наши жизни заключаются в поиске места среди других людей. Мне нравится выражение французского психиатра Пьера Жане: «Каждая жизнь – это произведение искусства, составленное всеми доступными средствами».
По мере развития мы постепенно учимся заботиться о себе как в физическом, так и эмоциональном плане, однако первый свой урок по заботе о себе мы получаем от других. Владение навыком самоконтроля во многом зависит от того, насколько гармоничными были наши первые взаимодействия с этими людьми. Дети, чьи родители являются надежным источником комфорта и силы, получают пожизненное преимущество – своего рода защиту от самых ужасных сюрпризов судьбы.
Джон Боулби осознал, что детей увлекают лица и голоса, и они чрезвычайно восприимчивы к выражению лица, позе, интонации, физиологическим изменениям, действиям. Он посчитал эти способности новорожденных продуктом эволюции, необходимым беспомощным созданиям для выживания.
Дети запрограммированы на выбор одного определенного взрослого, с которым они будут развивать свою естественную систему взаимодействия. Так создается первичная привязанность. Чем более чутко взрослый реагирует на ребенка, тем больше вероятность развития у ребенка адекватных реакций на окружающих.
Боулби частенько бывал в лондонском Риджентс-парке, где он целенаправленно наблюдал за взаимодействием между детьми и их матерями. Пока матери сидели спокойно на скамейке, занимаясь вязанием или чтением газеты, их дети отправлялись познавать мир, периодически оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что мама по-прежнему за ними смотрит. Когда же мимо проходила соседка и мать переключалась на разговор с ней, ребенок бежал обратно и держался рядом с матерью, чтобы вновь завладеть ее вниманием. Когда младенцы и маленькие дети замечают, что их мать отвлекается от них, они начинают нервничать. Когда мать пропадает из виду, они могут начать безутешно плакать, однако сразу же успокаиваются и продолжают играть, стоит ей вернуться.
Боулби видел в привязанности надежную базу, отталкиваясь от которой ребенок направляется в мир. Последующие пятьдесят лет исследований твердо установили, что наличие безопасной гавани способствует уверенности в своих силах, прививая эмпатию и желание помочь тем, кто в беде. В ходе близкого взаимообмена, который обеспечивает привязанность, дети учатся понимать, что у других людей тоже есть мысли и чувства, одновременно похожие на их собственные и отличные от них. Другими словами, они «синхронизируются» со своим окружением и с окружающими их людьми, развивая самосознание, сочувствие, умение контролировать свои импульсы, а также внутреннюю мотивацию, которые позволяют стать полноценными членами более масштабной социальной среды. Этих качеств чрезвычайно недоставало детям в нашей Детской клинике.
Танец подстройки
Дети привязываются к тому, кто берет на себя основную заботу о них. Вместе с тем дальнейшая жизнь ребенка сильно зависит от характера этой привязанности – насколько ребенок чувствует в ней себя защищенным. Чувство защищенности развивается, когда взрослый использует эмоциональную подстройку. Подстройка начинается на самых неуловимых физических уровнях взаимодействия между ребенком и взрослым, давая ребенку почувствовать, что его понимают. Как сказал исследователь привязанности из Эдинбурга Колвин Тревартен: «Мозг координирует ритмичные движения тела, чтобы они выполнялись в такт с работой мозга других людей. Младенцы улавливают ритмичность маминого голоса и учатся ей еще до своего рождения» (4).
В четвертой главе я рассказал про открытие зеркальных нейронов, которые обеспечивают связь между мозгом разных людей, предоставляя нам способность испытывать эмпатию. Эти зеркальные нейроны начинают работать сразу же после рождения. Когда исследователь Эндрю Мелтзофф из Орегонского университета сжимал губы или высовывал язык перед рожденными шесть часов назад младенцами, они сразу же повторяли его движения (5). (Новорожденные способны сфокусировать свое зрение только на предметах, расположенных на расстоянии от двадцати до тридцати сантиметров от их глаз – как раз чтобы видеть человека, который держит их на руках.)