Я – легенда (сборник) Матесон Ричард

8

Невилл нагнулся, взял щепотку земли. Размял ее пальцами, превращая темные комочки в пыль. Интересно, многие ли из них спят в земле, как гласит легенда?

Он покачал головой. Лишь избранные из избранных.

Тогда как же соотносится со всем этим легенда?

Зажмурившись, разжал руку, медленной струйкой высыпая пыль на землю. Да есть ли вообще ответ? Если бы только он мог вспомнить, кто из них спал в земле – те, кто возвращался с того света? Тогда можно было бы построить теорию.

Но он не мог вспомнить. Еще один вопрос, не имеющий ответа. В добавление к тому, что пришел ему в голову вчера ночью.

Что будет делать вампир-мусульманин, если ткнуть ему в лицо крестом?

Лающий звук собственного смеха в утренней тишине заставил Невилла вздрогнуть.

«Боже мой, – подумал он, – как давно я не смеялся, сам не помню сколько».

Его смех походил на кашель больной гончей.

«Ну, в конце концов, это и есть мое подлинное лицо, – решил он. – Я тяжелобольной пес».

Сегодня утром, часа в четыре, случилась не очень сильная пыльная буря. Странным образом она многое воскресила в памяти. Вирджиния, Кэти, все те ужасные дни…

Он сам себя оборвал. Нет, не-ет. Именно мысли о прошлом и толкают его к бутылке. Он уж как-нибудь постарается смириться с настоящим.

Невилл снова поймал себя на том, что сам удивляется, почему решил цепляться за жизнь.

«Наверно, тут и причины никакой нет, – подумал он. – Я просто слишком туп, чтобы взять и со всем покончить. Ну-с, – он с наигранной бодростью хлопнул в ладоши, – что теперь делать?»

Затем оглянулся по сторонам, как будто на вымершей Симаррон-стрит можно было увидеть что-то стоящее.

«Ладно, – решил он вдруг, – посмотрим, верны ли слова насчет текучей воды».

Он зарыл в землю шланг и вывел его конец в маленький деревянный лоток. Из шланга вода текла по лотку, а оттуда, по другому шлангу, на землю. Закончив работу, он пошел в дом, принял душ, побрился и разбинтовал руку. Рана совсем зажила. Она его и так не особенно тревожила. Невилл уже много раз убеждался на опыте, что невосприимчив к инфекции.

В шесть тридцать он пошел в гостиную и устроился перед глазком. Слегка потянулся, ворча: суставы заныли. Ничего интересного не происходило, и он пошел налить себе стопочку.

Вернувшись к глазку, он увидел, как на газон вступает Бен Кортман.

– Выходи, Невилл, – пробормотал Роберт Невилл, и Кортман, как эхо, выкрикнул эту же фразу.

Невилл замер перед глазком, глядя на Бена Кортмана.

Бен не очень изменился. Его волосы все еще были черными, лицо – бледным, тело – тучным. Но теперь его физиономию украшала борода. Гуще всего она росла под носом, пожиже – на подбородке и щеках. Однако то была единственная по-настоящему новая деталь. В старые времена Бен всегда тщательно брился и благоухал одеколоном каждое утро, когда заезжал за Невиллом, чтобы подбросить его на завод.

Странно было вот так стоять и смотреть в дырочку на Бена Кортмана – на Бена, теперь ставшего для него более чем чужим. Когда-то он общался с этим человеком, ездил с ним на работу, болтал о машинах, о бейсболе, политике; позднее – об эпидемии, о том, как поживают Вирджиния и Кэти, о том, как себя чувствует Фрида Кортман, о том…

Он тряхнул головой. Нет смысла углубляться в эти дебри. Прошлое мертво, как Кортман.

Невилл снова тряхнул головой.

«Мир сошел с ума, – подумал он. – Мертвые шатаются по улицам, а я и внимания не обращаю».

Возвращение покойников стало обыденным явлением. Как быстро человек примиряется с невероятным, если только наблюдает его достаточно часто! Невилл стоял себе у глазка, потягивая виски и раздумывая, на кого же похож Бен. Он уже некоторое время чувствовал, что Кортман кого-то ему напоминает, только никак не мог взять в толк кого.

Он передернул плечами. Какая, собственно, разница?

Роберт Невилл поставил стакан на подоконник и пошел на кухню. Там он пустил воду и вернулся к глазку. На газоне появились еще двое – мужчина и женщина. Никто из этих троих не разговаривал между собой. Вампиры никогда между собой не говорят. Они ходят и ходят вокруг дома, не давая отдыха своим ногам, огибая друг друга по кривой, словно волки, никогда даже не глядя друг на друга; их голодные глаза видят только дом и добычу внутри.

Тут Кортман заметил лоток со струей воды и подошел взглянуть на него. Через миг он поднял свое белое лицо на Невилла, и тот увидел, что Кортман ухмыляется.

Невилл весь напрягся.

Кортман прыгал через лоток – туда-обратно. Невилл почувствовал, что у него перехватывает горло. Сукин сын все понял!

Двигая негнущимися ногами, как поршнями, он доковылял до спальни и дрожащими руками вынул из ящика комода пистолет.

Кортман едва успел растоптать лоток, когда в его левое плечо ударила пуля.

Он с ревом отшатнулся назад и грохнулся на тротуар, болтая в воздухе ногами. Невилл выстрелил еще раз – пуля прожужжала по цементу в нескольких дюймах от извивающегося тела Кортмана.

Кортман с воплем привстал. Третья пуля угодила ему прямо в грудь.

Невилл стоял и смотрел, вдыхая едкий пистолетный дым. Но все поле обзора загородила женщина, которая выступила вперед и начала срывать с себя платье.

Невилл попятился и захлопнул крошечный люк глазка. Он не мог позволить себе такое зрелище. В первую же секунду этого представления он вновь ощутил тот ужасный жар, гложущий его чресла, как жадный хищник.

Попозже он снова выглянул наружу и увидел, что Бен Кортман ходит взад-вперед, вызывая его на улицу.

Светила луна, и Невилл вдруг сообразил, кого ему напоминает Кортман. При этой догадке его грудь заходила ходуном от сдавленного смеха, и Невилл отвернулся, когда затряслись и плечи.

Боже мой – ОЛИВЕР ХАРДИ! Звезда короткометражек, которые он крутил на своем домашнем проекторе. Кортман был почти точной копией комика-коротышки. Вот только Харди еще толще. Отросшие усы довершали сходство.

Оливер Харди, опрокинутый на спину неодолимой лавиной пуль. Оливер Харди, всегда возвращающийся, чтобы ему еще добавили, возвращающийся после чего угодно. Искромсанный пулями, исколотый клинками, расплющенный колесами машин, раздавленный падающими трубами и лодками, утонувший в воде, спущенный в канализацию. И всегда возвращающийся, упертый, весь в синяках. Вот кто такой Бен Кортман – отвратительно злобный Оливер Харди, многострадальная боксерская груша для всех кулаков и пинков.

Господи, да над этим животики надорвешь!

Невилл никак не мог перестать смеяться, потому что это было больше чем смех – это было освобождение. По его щекам текли слезы. Стакан в руке так дрожал, что Невилл весь облился виски и захохотал еще пуще. Тут стакан стукнулся о ковер – тело Роберта Невилла неудержимо корчилось от веселья, комната наполнилась задыхающимся, рвущим нервы хохотом.

Потом он заплакал.

Невилл вгонял их в живот, в плечи. В шею – одним ударом молотка. В ноги и в руки, и всегда результат был один и тот же: глянцево-блестящая поганая кровь, струями льющаяся по белой коже.

Он думал, что нашел разгадку. Дело было в потере крови, которой они питались; в кровотечении.

Но тут он набрел на ту женщину в зелено-белом домике. Когда Невилл вогнал в нее кол, разложение началось так внезапно, что он отшатнулся, изрыгнул из себя свой завтрак. А когда пришел в себя и взглянул на нее снова, увидел на постели словно бы дорожку из смеси соли и перца, примерно той же длины, какого роста была женщина. Тело испарилось. Ничего подобного он никогда еще не видывал.

Потрясенный увиденным, он, пошатываясь, вышел из дома, просидел около часа в машине, осушил фляжку до последней капли. Но даже спиртное не могло отогнать стоящую перед глазами картину.

Как же быстро это случилось. Невилл еще слышал удар деревянного молотка, а женщина разложилась буквально у него на глазах.

Припомнился разговор с одним из заводских – черным, который когда-то был учеником бальзамировщика. Тот рассказывал Роберту Невиллу о мавзолеях, где люди лежат в саркофагах в вакууме и потому совершенно не изменяются внешне.

– Но стоит только впустить чуть-чуть воздуха, и – хлоп! – они стнут похожи на рассыпанную соль с перцем. Вот так!

И он щелкнул пальцами.

Следовательно, та женщина давно уже была мертва.

«Возможно, – пришло ему в голову, – она была одной из тех, с кого началась эпидемия чумы. Одному Богу известно, сколько лет она увиливала от смерти».

От потрясения у Невилла опустились руки: он ничего не мог делать в этот день, да и в последующие тоже. Затворился дома и пил, пока не наступало забытье, не обращал внимания, что на газоне скапливаются трупы, а дом ветшает. Целыми днями он сидел в кресле, обнявшись с бутылкой, и думал о той женщине. И как ни старался он себя преодолеть, сколько ни пил, все время думал и о Вирджинии тоже. Явственно видел, как входит в склеп, приподнимает крышку гроба…

Он подумал, что чем-то захворал – его трясло, как больного церебральным параличом.

Значит, так она выглядит? ВОТ ТАК?

9

Тишину золотого от солнца утра нарушают лишь птичьи трели. Ни дуновения; яркие цветы вокруг домов, кусты, темно-зеленые листья живых изгородей – все недвижно. Облако безмолвного зноя нависает надо всей Симаррон-стрит.

Сердце Вирджинии Невилл остановилось.

Он сел рядом с ней на кровать, глядя на ее белое лицо. Не выпускал из своей руки ее пальцы, все гладил их и гладил. Его тело не шевелилось, превратилось в окостеневший, бесчувственный сгусток плоти и костей. Его глаза не мигали, сжатые губы окаменели, а грудь при дыхании вздымалась так незаметно, что Невилл тоже казался мертвым.

С его мозгом что-то случилось.

В ту секунду, когда дрожащие пальцы Невилла ощутили, что сердце Вирджинии не бьется, его мозг словно окаменел. Медленно, на подгибающихся ногах, Невилл добрался до кровати и бухнулся на нее. И теперь, барахтаясь в паутине нечетких мыслей, он не понимал, как может здесь сидеть, не понимал, почему отчаяние до сих пор не втоптало его в землю. Но исступление не проходило. Вместе с Вирджинией замерли, в последний раз вздрогнув, вся жизнь и весь мир. Прошло тридцать минут; потом сорок.

Потом, медленно, как будто он исследовал какое-то природное явление, Роберт Невилл ощутил, что его собственное тело дрожит. Не обычной дрожью, когда в одном месте трепещет нерв, в другом – мышца. Эта дрожь сотрясала весь организм. Его тело беспрерывно трепетало: сгусток нервов, не подчиняющийся разуму, оставленный волей на произвол судьбы. Последними остатками разума Невилл понял, что это его защитная реакция.

Больше часа он просидел, как парализованный, уставившись на ее лицо.

И вдруг с глухим хрипом вскочил с кровати и вышел из комнаты.

Половина виски пролилась мимо стакана, в раковину. То, что каким-то образом все-таки попало в стакан, он выпил залпом. Тонкая огненная струйка юркнула в желудок, обжигая онемелое, обратившееся в полярный лед тело. Припадая на один бок, он неловко оперся о раковину. Дрожащими руками снова наполнил стакан доверху и осушил большими судорожными глотками.

«Это только сон», – тщетно пытался он протестовать. В его мозгу словно гудел чей-то голос.

– Вирджиния…

Он все время вертел головой, обшаривая взглядом комнату, словно искал что-то потерянное, словно пытался понять, куда же подевался выход из этого дома кошмаров. Из его горла вырывалось еле слышное недоверчивое ворчание. Он решительно сцепил трясущиеся руки.

Но они задрожали так, что глаз не мог уследить за их движениями. Отчаянно, словно спасаясь от удушья, Невилл втянул в себя воздух, разнял руки и прижал их ладонями к бедрам.

– Вир-джи-ни-я.

Он сделал маленький шаг вперед и громко вскрикнул, когда пол встал на дыбы под его ступнями. Вспышка боли в правом колене, и горячие колючки понеслись вверх по бедренным артериям. Подвывая, он поднялся на ноги и доковылял до гостиной. Там он застыл, как статуя посреди землетрясения, бесчувственным взглядом уставившись на дверь в спальню.

Перед его глазами опять предстала сцена из недавнего прошлого.

Гигантский костер трещит, клокочет желтыми языками пламени, шлет в небо густые, жирные клубы дыма. Маленькое тельце Кэти у него на руках. Подходит кто-то, вырывает ее у Невилла грубо, словно узел с тряпьем. Уносит его девочку, ныряет в темную мглу. А сам Невилл стоит и стоит, пока ужас не входит в него, точно свая в землю под методичными ударами горя.

Внезапно он с безумным воплем ринулся вперед.

– Кэти!

Чьи-то пальцы вцепились в его плечо, люди в масках и холщовых балахонах оттащили его обратно. Его волокли прочь от котлована, и ботинки неистово вгрызались в землю, оставляя на ней две ровные борозды. Его мозг взорвался, из горла вырвался крик.

Тут его челюсть онемела от неожиданного удара, дневное небо застлала ночная тьма. Виски горячо защекотал горло, он закашлялся, а потом оказался в машине Бена Кортмана. Безмолвный, закаменевший, Невилл глазел на великанскую дымную мантию, парящую над землей, как черный призрак отчаяния рода человеческого.

Отдавшись воспоминаниям, он вдруг зажмурился и до боли стиснул зубы.

– НЕТ.

Он не положит туда Вирджинию. Даже если за это убьют его самого.

Медленно переставляя негнущиеся ноги, он дошагал до парадной двери и вышел на крыльцо. Соскочив на вянущую траву, двинулся вдоль улицы к дому Бена Кортмана.

От сияющего солнечного света его зрачки сузились, стали блестящими черными зернышками. Руки болтались по бокам, онемевшие и бесполезные.

Музыкальный звонок по-прежнему играл мелодию.

«Ах, как я трезв».

От абсурдности всего происходящего Невиллу захотелось что-нибудь разломать на части. Он вспомнил, как Бен устанавливал этот звонок, упиваясь своим остроумием.

Прямой – точно аршин проглотил – Невилл стоял перед дверью, и в его голове еще гремело: «Мне плевать, что таков закон, плевать, что отказ равнозначен смертному приговору, я не позволю бросить ее туда!»

Его кулак забарабанил в дверь.

– Бе-е-ен!

В доме Бена Кортмана стояла тишина. Белые занавески в окнах, выходящих на улицу, не колыхнулись. Он различал за окнами красную кушетку, торшер с украшенным бахромой абажуром, пианино фирмы «Кнабе», за которое Фрида садилась воскресными вечерами, когда хотела подурачиться. Он моргнул. А сегодня, какой сегодня день недели? Забыл, потерял счет дням. Невилл пожал плечами. Нетерпеливая ярость переполняла его жилы, жгучая, как соляная кислота.

– Бе-е-е-е-ен!

Снова его крепкий кулак заколотил по двери, кожа вокруг побелевших губ собралась в уродливые складки. Где же он, будь он проклят! Невилл нажал на кнопку своим нетвердым, ломким, как стекло, пальцем, и звонок снова завел песню пьянчуги: «Ах, как я трезв, ох, как я трезв, ах, как я трезв, ох, как я…»

С бешеным сопением он бросился всем телом на дверь, и та, распахнувшись настежь, стукнулась о стену. Она была не заперта.

Роберт Невилл вошел в тихую гостиную.

– Бен, – сказал он громко. – Бен, мне нужна твоя машина.

Они были в спальне, затихшие и недвижные, скованные дневной комой; лежа поодаль друг от друга на своей двуспальной кровати – Бен в пижаме, Фрида в шелковой ночной рубашке. Мощные грудные клетки ритмично колебались от тяжелого дыхания.

Несколько минут он простоял, глядя на них. На белой шее Фриды темнело несколько ранок, покрытых корочкой запекшейся крови. Он перевел взгляд на Бена. У Бена на горле ранок не было. И Невилл услышал в своей голове голос, сказавший: «Скорей бы проснуться».

Он встряхнул головой. Нет, от этого сна пробуждения не будет.

Ключи от машины он нашел на комоде. Забрал, повернулся на каблуках, и тихий дом остался у него за спиной. Это был последний раз, когда он видел Бена и Фриду живыми.

Мотор, кашлянув, ожил, Невилл дал ему несколько минут проработать вхолостую и заглохнуть. А сам сидел, уставившись на улицу через пыльное ветровое стекло. Жирная муха с жужжанием кружилась вокруг его головы. В машине стояла такая духота, что нечем было дышать. Он глядел, созерцал зеленоватое блестящее тельце мухи, чувствовал, как нетерпеливо трепещет автомобиль.

Через какое-то время Невилл опустил заслонку карбюратора и выехал на улицу. Поставил машину на дорожке перед своим гаражом, заглушил мотор.

Дома было прохладно и тихо. Его подошвы еле слышно прошаркали по ковру, потом застучали по половицам коридора.

Он застыл на пороге, глядя на жену. Она по-прежнему лежала на спине, прижав руки к бокам, слегка согнув белые пальцы. И казалась просто спящей.

Он вернулся в гостиную. Что ему делать дальше? Выбирать, взвешивать варианты – все это теперь, похоже, ни к чему. Какая разница, так он поступит или эдак? Что бы он ни решил, смысла в его жизни не прибавится.

Роберт Невилл остановился у окна, глядя на тихую, прокаленную солнцем улицу – глядя глазами мертвеца.

«А зачем я тогда доставал машину?» – спросил он себя.

Его кадык ходил ходуном, пока он глотал виски.

«Я не могу ее сжечь, – думал он. – И НЕ СОЖГУ».

Но что еще можно предпринять? Похоронные бюро закрыты. Тем немногим гробовщикам, у которых еще хватило бы физических сил заниматься своим ремеслом, запрещает это делать закон. Немедленно после смерти все без исключения покойники должны быть преданы огню в котловане. То был единственный известный способ предотвратить заражение. Только пламя могло уничтожить бактерии, вызывавшие чуму.

Он знал об этом. Он знал, что таков закон. Но много ли людей выполняет его? Над этим он тоже ломал голову. Многие ли мужья соглашаются кинуть в пламя своих жен – своих спутниц жизни, своих любимых? Многие ли родители соглашаются кремировать своих обожаемых детей, многие ли дети – швырнуть дорогих родителей на костер в сто ярдов площадью, в сто футов глубиной?

Нет, если от мира что-то и осталось, так это клятва Невилла, что Вирджиния не будет сожжена в котловане.

Прошел час, пока он наконец не набрел на решение.

Роберт Невилл отыскал иголку и нитки.

Он шил и шил без отдыха, пока на виду не осталось только ее лицо. Затем, дрожащими пальцами, чувствуя в желудке тяжелый ком, он сшил края одеяла над ее губами. Над ее носом. Над глазами.

Завершив работу, пошел на кухню и выпил еще стакан виски. Казалось, алкоголь вообще не подействовал.

В конце концов он на подгибающихся ногах вернулся в спальню. Одну нескончаемую минуту простоял над ней, хрипло дыша. Потом наклонился, подсунул руки под ватное тело.

– Пойдем, малыш, – прошептал он.

Казалось, от этих слов открылись все шлюзы. Невилл почувствовал, что дрожит, почувствовал, что слезы сбегают у него по щекам, – а сам тем временем пронес Вирджинию через гостиную и вышел с ней из дома. Положил ее на заднее сиденье, сел за руль. Набрав в грудь воздуха, потянулся к кнопке стартера.

Отдернул руку. Снова вылез из машины, пошел в гараж и взял лопату.

Выйдя из гаража, он вздрогнул – по улице в его сторону медленно брел человек. Невилл бросил лопату на заднее сиденье и влез в машину.

– Подождите!

Голос у прохожего был хриплый. Мужчина пытался перейти на бег, но у него не хватало сил.

Роберт Невилл молча сидел и ждал, пока прохожий не добрел до него.

– Вы мне… не позволите… отвезти и мою мать… тоже? – сказал мужчина, задыхаясь.

– Я… я… я…

Мозг Невилла отказывался работать. Ему показалось, что сейчас он снова расплачется, но он совладал с собой и выпрямился.

– Я еду не… не туда, – сказал он.

Мужчина непонимающе уставился на него:

– Но ваша…

– Я не еду к костру, я уже сказал! – выпалил Невилл и вдавил в щиток кнопку стартера.

– Но ваша жена, – сказал мужчина. – Жена у вас…

Роберт Невилл рванул рычаг коробки передач, поставив его на задний ход.

– Ради бога, – взмолился мужчина.

– Да не еду я туда! – крикнул Невилл, не глядя на мужчину.

– А как же закон?! – завопил тот в ответ, внезапно разозлившись.

Машина быстро выкатилась задним ходом на улицу, Невилл неуклюже развернулся, поехал к Комптонскому бульвару. Напоследок увидел, что мужчина стоит на бровке тротуара, провожая его взглядом.

«Идиот! – процедил его внутренний голос. – Думаешь, я брошу свою жену в огонь?»

Улицы были пустынны. Выехав на бульвар, он повернул налево и направился на запад, разглядывая обширную пустошь, что тянулась справа от дороги. Ни одним из кладбищ он воспользоваться не мог. Они закрыты и охраняются. Бывало, что люди, пытавшиеся похоронить родных и близких, получали пулю в лоб.

На следующем перекрестке он свернул направо и миновал еще квартал, а там снова свернул направо, на тихую улицу, которая вела прямо к пустоши. На полдороге заглушил мотор, остаток пути проехал по инерции, чтобы не было слышно шума автомобиля.

Никто не видел, как он вытащил ее из машины, никто не видел, как он понес ее вглубь пустоши, заросшей высоким бурьяном. Никто не видел, как он уложил ее на землю поодаль от зарослей, а сам пропал из виду, опустившись на колени.

Копал он медленно, глубоко вонзая лопату в мягкую землю. Яркое солнце лило жаркий свет на маленькую полянку, и воздух плавился, будто собранный вогнутым зеркалом. Струйки пота сбегали по щекам и лбу Невилла, пока он копал, а перед глазами все плыло, как при головокружении. Запах свежевскопанной земли, горячий и едкий, щипал ноздри.

Наконец яма была готова. Он положил лопату и снова опустился на колени. Его тело содрогалось, лицо покрылось испариной. Ему страшно было заканчивать свой труд.

Но он знал, что медлить нельзя. Если его увидят, то придут и расправятся с ним. Плевать, пусть его застрелят. Но тогда ее сожгут.

Он поджал губы. Нет.

Со всей нежностью и осторожностью, на какие он только был способен, Невилл опустил ее в неглубокую могилу, следя за тем, чтобы она не стукнулась головой о землю.

Выпрямился, поглядел на недвижное тело, зашитое в одеяло.

«В последний раз, – подумал он. – Больше ни поговорить, ни поцеловать. Одиннадцать чудесных лет закончились в наспех вырытой яме. Нет, – вздрогнув, приказал он сам себе, – на это времени нет».

Бесполезно. Окружающий мир искривился, замерцал за пеленой слез, набежавших на глаза, пока Невилл онемелыми пальцами трамбовал горячую землю над ее недвижным телом.

Полностью одетый, Роберт Невилл лежал на своей постели, пялясь на черный потолок. Он был полупьян, и темнота вращалась, как колесо с ободом из светляков.

Правая рука, нерешительно потянувшись к столу, смахнула бутылку. Он слишком поздно дал пальцам приказ сомкнуться. Невилл расслабился и продолжал лежать в ночной тишине, слушая, как виски с бульканьем льется из горлышка бутылки на пол.

Нечесаные волосы зашуршали о подушку, когда он покосился на будильник. Два часа утра. Два дня назад он похоронил ее. Два глаза смотрят на часы, два уха ловят электрический гул механизма, измеряющего время, две губы закушены, две руки лежат на одеяле.