Память Кирноз Дарья

– А что такое паволоки?

– Китайский шелк. Ни русские, ни половцы его, понятно, не вырабатывали. На Русь его издревле завозили из Византии, через которую еще во времена Древнего Рима проходил «Великий шелковый путь», и первые договоры с греками запрещали русским купцам закупать паволок более чем на пятьдесят золотников. Шелка-паволоки в зависимости от цветов и сортов назывались на Руси парчой, парфиром, пурпуром, багрой или червленицей, а также камкой. Паволоки у князей и богатых людей шли на белье, одежды, одеяла, подушки. Проповедник XII века, обличая барство какого-то богатея, говорил, что тот ходит «в поволоце» и «одр настьлан перин поволочитых»; не удержусь, чтоб не привести последующих саркастических слов средневекового публициста о том, как вельможа боролся с бессонницей: «възлежашю же ему и не могущю уснути, друзи ему нозе гладят, инии по ледьям тешат его, ини по плечима чишут»…

– Забавная сценка, однако мы слишком удалились от чжурчжэней.

– Сейчас приблизимся… Кто такие «Хинове»? Несомненно, в средневековой Руси слышали о каком-то далеком восточном народе «хин», «чин», «син». Русь XII века была тесно связана с Византией религией, просвещением и торговлей, искусствами и дипломатией, родственными узами князей и их личными судьбами. Дед князя Игоря знаменитый Олег Святославич целых три года провел на Родосе. Вскоре после этого все полоцкие князья оказались в долгой византийской ссылке. Теснее других, повторяю, связь с Византией была у Северской земли, которой принадлежала посредническая Тмутаракань. «Хины» упоминаются в Космографии Козьмы Индикоплова, позже у Афанасия Никитина под именем «чин» и «чини». Спустя всего сорок лет после смерти Игоря русские князья начали ездить в Монголию, подолгу и не совсем по своей воле задерживаться там. Писал о Китае итальянец Плано Карпини и – попозже – персидский историк Рашид ад-Дин, называвший Северный Китай «Хитаем», а южный – «Чина».

На многих языках Китай назывался словами «шин», «хин», «чин», а на русском специалист по Китаю именуется сегодня «синологом»… Автор «Слова» мог не ведать всех евразийских исторических подробностей, но, будучи очень знающим и начитанным человеком и чрезвычайно информированным политиком, наверняка слышал из византийских или арабских источников о самых дальних восточных народах, называя их обобщенно «Хинове», хотя вполне можно допустить, что и кипчаки-половцы, кочевавшие от предгорий Центральной Азии до Днестра, далеко на запад занесли Великою Степью весть о могучем государстве, уже много десятилетий существующем там, где восходит солнце… И конечно же автор не успел узнать слов «монгол», «мунгал» или «монг», которые при его жизни еще не явились в центральноазиатских степях. Их не звали даже кипчаки-кумане-половцы, наверное, уже прослышавшие ко времени битвы на Каяле-реке о «великом буйстве» на востоке от своих степей. Возможно также, что какая-то часть дорогих восточных тканей непосредственно попадала к ним из Китая или государства чжурчжэней – для верблюжьих караванов расстояния никогда не были проблемой. А из истории чжурчжэней мы знаем, что шелку, например, в их стране было предостаточно. Еще в 1126 году побежденные китайцы должны были в числе прочих ценностей поставить чжурчжэням в качестве контрибуции миллион кусков шелка. В 1208 году вместе с золотом, серебром, лошадьми, волами, мулами и книгами значился в новом мирном договоре с южнокитайским государством Сун еще миллион шелковых штук. Да и сами чжурчжэни вырабатывали много излишков этой дорогой ткани разных сортов. В их таможенных книгах сохранились записи о вывозимых товарах – золоте, женьшене, мехах, соли, кедровом орехе, растительных красителях, а также шелке-тафте, просто шелке и шелке-камке, то есть крашеной, узорчатой, с золотистой либо серебристой струёй, ткани. Добавлю, что государство чжурчжэней называлось «Цзинь», «Цинь», «Гинь» или «Кинь», что близкозвучно «Хин». Если русские на рубеже XII–XIII веков решительно ничего не знали о дальневосточных народах, то тогда непонятно, откуда попали «Хинове» в «Слово о полку Игореве»! Не значатся же в поэме инки или ацтеки, например, о которых наши предки воистину ничего не могли слышать. Академик Д. С. Лихачев писал в одном из комментариев к «Слову о полку Игореве»: «Слово это означает какие-то неведомые восточные народы, неявные слухи о которых могли доходить до Византии устно и через “ученую” литературу “космографий”» («Слово о полку Игореве». Библиотека поэта, малая серия. Л., 1953, с. 256).

Любознательный Читатель. А когда русские впервые узнали о государстве чжурчжэней что-либо достоверное?

– Еще до середины XIII века. Это были молодые люди, в основном ремесленники, обращенные в рабов и угнанные в далекую Монголию. Среди них, бесспорно, были грамотные и любознательные люди, способные понять, что произошло на той земле. А из наших предков, вошедших в историю, первым услышал о судьбе чжурчжэней рязанский князь Олег Игоревич Красный, раненным взятый в плен в 1237 году и пробывший в Монголии долгих четырнадцать лет. За ним – великий воин, дипломат и политик Александр Невский. Правда, в точности неизвестно, сколько времени он был в Монголии, какие районы посещал, с кем общался, но это его далекое путешествие, закончившееся в 1250 году, заняло около трех лет, и, должно быть, в тех краях он провел не менее года, узнав, конечно, о самом важном в то время дальневосточном событии – падении государства Цзинь.

– Ну а русская историческая наука?

– У первых наших историков Татищева и Ломоносова нет ничего о чжурчжэнях, но в конце XVIII века явился миру один необыкновенный человек, о коем следовало бы нам вспомнить… Когда я впервые попал в Ленинград, то сразу же посетил его могилу в Александро-Невской лавре. На простом скромном обелиске значится: «Иакинфъ Бичуринъ», а вертикальной строкой – китайские иероглифы…

Неизвестно, проявились ли в детстве какие-нибудь способности у чувашского мальчика по имени Никита, но его, восьмилетнего, отвезли из небольшого села Бичурина в Казанскую семинарию, где он, кроме основных наук, освоил французский, латынь и греческий. Фамилия Бичурин, данная ему по названию родного села, вскоре была утрачена при обстоятельствах, окутанных романтической дымкой. Есть один более или менее достоверный источник, о коем мы сейчас будем говорить, где эта история выглядит, на наш сегодняшний взгляд, даже вроде бы слишком романтично, хотя и вся последующая жизнь Никиты Бичурина полнилась полулегендарными, подчас таинственными подробностями, не проясненными до сего дня.

Семинарист-выпускник и его двоюродный брат Александр Карсунский будто бы полюбили одну казанскую девушку Татьяну Саблукову, предоставив ей выбор и дав взаимный обет – отвергнутый уйдет в монастырь. Счастливец женился, а Никита Бичурин стал черным монахом, отцом Иакинфом. На этом предании настаивала Н. С. Моллер, считавшая себя внучкой отца Иакинфа и оставившая о нем интереснейшие воспоминания, опубликованные в «Русской старине» за 1888 год – ежемесячном историческом журнале, который продолжил традиции альманаха «Русская старина», основанного, как мы знаем, декабристом-историком Александром Корниловичем.

Отец Иакинф был, очевидно, и в самом деле не рядовым монахом, если, продвигаясь по службе из Казани в Сибирь – через Тобольск, был еще довольно молодым возведен в сан архимандрита и назначен пастырем в Вознесенский монастырь Иркутска. Сохранились кой-какие документы с той поры, в частности, обличительное письмо отца Иакинфа в Петербург о взяточничестве и злодеяниях генерал-губернатора И. Б. Пестеля, сочинившего позже донос на архимандрита о не приличествующем для его сана поведении как в Иркутске, так и в Пекине, куда тридцатилетний отец Иакинф был в 1807 году назначен главой русской духовной миссии. Прямое назначение таких заведений заключалось в религиозном обслуживании единоверцев на чужбине, миссионерской деятельности и выполнении некоторых иных функций в том случае, если родина не была представлена в этой стране посольством или дипломатической миссией.

Он оказался никудышным начальником духовной пекинской миссии – за долгие годы своего руководительства привел вверенное ему учреждение в полное расстройство и по возвращении на родину был предан церковному суду. Обвинения выдвигались очень серьезные. Кроме продажи части посольского двора, разбазаривания церковной утвари, отец Иакинф, оказывается, появлялся везде в расхожем китайском одеянии, не посещал церкви и вообще на двенадцать лет прекратил в ней священнодействия; сверх всего – о страхи-то господни! – он сдал в аренду часть дома, принадлежавшего миссии, где был открыт игорный притон. Объяснение отца Иакинфа, что миссия, о которой во время наполеоновских войн все попросту забыли, в течение шести лет не получала средств на свое содержание, было принято к сведению, однако оправданием не послужило. Суровый приговор Святейшего Синода – лишение отца Иакинфа сана архимандрита и вечное поселение в Соловецком монастыре, «не отлучая его оттуда никуда, при строжайшем за его поведением надзоре», – был, однако, заменен тюремным заключением в островной Валаамский монастырь на Ладоге.

Едва ли находилось время у отца Иакинфа в Пекине, чтобы опекать единоверцев, причем глава миссии, как свидетельствуют современники, действительно не считал необходимым отказывать себе в мирских удовольствиях. И едва ли думал он о бессмертии, когда фанатично работал, точно зная, однако, что оно не в молитвах и постах. Прежде всего, отец Иакинф взялся за изучение китайского, маньчжурского и монгольского языков, сосредоточившись главным образом на первом. Нанял учителя-профессионала, много времени проводил на людях, расспрашивал каждого встречного-поперечного о том, как звучат названия разных предметов, раскрывал перед всеми тетрадь для записи иероглифов, накапливая их в своей памяти тысячу за тысячей… Потом все больше времени у него уходило на поиски рукописей, которые можно было приобрести, на уединенные занятия в пекинских библиотеках и своем кабинете, на изучение обычаев и нравов населения страны и ее столицы. Пекину он отдал целый год, исходив каждую его улочку, а чтобы представить объем переводческой работы над одним лишь историческим сочинением «Тунцзянь ганму», достаточно указать, что рукопись состоит из шестнадцати огромных томов, содержащих 8384 страницы! Если сказать, например, что отец Иакинф составил китайско-русский словарь, то это значит почти ничего не сказать. Кроме основного труда, содержащего двенадцать тысяч условных знаков с множеством выражений, переписанного от руки четырежды и составляющего девять томов, этот неутомимый труженик оставил для будущих синологов настоящее филологическое сокровище – пять его других словарей хранятся ныне в Москве, три – в Ленинграде, и есть еще четырехтомный перевод словаря маньчжуро-китайского…

Никиту Яковлевича Бичурина, отправившегося 15 мая 1821 года из Пекина в Кяхту, сопровождал верблюжий караван, тяжело нагруженный книгами и рукописями, в этот груз весил четыреста пудов — почти семь тонн! Чиновник Азиатского департамента министерства иностранных дел Е. Ф. Тимковский, очень знающий востоковед, выручивший позже Никиту Бичурина из Валаамского заточения, писал: «Смело можно сказать, что за все 8 перемен российской императорской миссии в Пекине, бывших в течение 100 лет, не вывезено столь великого числа полезных сочинений, как в настоящую девятую перемену оной».

Подробностей о валаамском периоде жизни рядового черного монаха Иакинфа мало, но, судя по всем данным, он занимался тем же, чем занимался до этого, почти два года находясь под домашним арестом в Александро-Невской лавре, в долгом пути из Пекина и тринадцать лет в Китае; он работал, и работал так, как мало кому в жизни довелось. Еще из Александро-Невской лавры Бичурин писал президенту Академии художеств и директору Публичной библиотеки А. Н. Оленину о своем намеренна создать труд по истории народов Востока, руководствуясь определенным принципом: «Замечания о древнем состоянии Азии, разбросанные на обширном пространстве истории китайской, имеют тесную между собою связь подобно границам, где одна черта, разделяющая два владения, принадлежит обоим: ибо с означением пределов одного государства открывается местоположение и других, с которыми оно смежно; с описанием одного народа сообщается понятие на других, с которыми он имел связь».

Звездный час отца Иакинфа был впереди. Сижу над его книгами, их гора. «Записки о Монголии» открываются красочным портретом – сосредоточенные глаза на сухощавом лице, висячие негустые усы, бородка клином, шляпа-зонтик, «Портрет благородного китайца в летней одежде» – это псевдоним. На портрете изображен сам Н. Я. Бичурин, написавший в этом большом груде фразу, которая могла бы послужить компасом и любознательному моему читателю: «Происхождение монголов и Дома Монгол суть две вещи совершенно различные». Год издания – 1828-й. В том же году вышло из печати «Описание Тибета». В следующем – «Описание Джунгарии», «Описание Пекина», «Троесловие», «История первых четырех ханов из дома Чингисова». Половину текста «Истории» занимает подробнейшее изложение войны с нючженцами (чжурчжэнями); из этой книги я впервые узнал о государстве Цзинь…

Труды Н. Я. Бичурина отличались академической обстоятельностью, научным тщанием, терминологической отточенностью. Научный авторитет Н. Я. Бичурина рос в полемике с иностранными востоковедами и с теми из русских, кто причислял себя к ним. В отличной книжке, вышедшей к 200-летию со дня рождения Н. Я. Бичурина, П. В. Денисов пишет, что реакционная критика предрекала недолговечность его трудам лишь по той причине, что они были написаны на русском «языке, который еще не имеет прав на известность в ученом свете». О. И. Сенковский, например, он же «барон Брамбеус», «активный противник становления русского востоковедения как самостоятельной научной дисциплины, настаивал на том, чтобы Н. Я. Бичурин следовал по стопам иностранных ученых и писал свои научные труды на европейских языках». Однако Н. Я. Бичурин, свободно владея английским, французским и немецким языками, писал только по-русски, считая, что «русский язык так богат словами, что без необходимости вовсе не нужно пестрить его иностранными»…

Переводчик министерства иностранных дел Н. Я. Бичурин избирается почетным иностранным членом Парижской академии наук, затем членом-корреспондентом Петербургской и вскоре подает в Синод прошение о снятии с него монашеского сана. Он писал, что ученые занятия и обязанности по службе вынуждают его находиться в «долговременных отлучках от монастыря» и отвлекаться «от упражнений духовных; слабости же, свойственные мне как человеку, поставляют меня в невозможность соблюдать обеты монашества во всей чистоте их».

Синод вроде бы согласился с доводами просителя и в представлении царю положил снять с отца Иакинфа духовное звание, одновременно уволив со службы и запретив проживание в столице. Николай I, однако, отказал и Н. Я. Бичурину и Синоду, только какой уже отец Иакинф был монах? Когда престарелый архимандрит Валаамского монастыря Иннокентий, разрешивший опальному монаху работать, входил в его келью и приглашал к богослужению, тот, по обыкновению, отвечал: «Отец игумен, идите уж лучше один в церковь, я вот более семи лет не имел на себе этого греха». По воспоминаниям современников, отец Иакинф никогда не крестился, любил играть с друзьями в бостон и вист, побаловаться сигарой, а когда в Петербург приехала на гастроли знаменитая танцовщица Тальони, отец Иакинф, чтобы увидеть ее, переоделся, загримировался под купчика и проник в театр.

Среди друзей и знакомых отца Иакинфа были многие из тех, кого мы встречали или встретим во время нашего путешествия по минувшему…

Зинаида Волконская; писательница, композитор, поэтесса. В петербургском, московском и римском салонах Волконской собирался цвет русской художественной и научной интеллигенции. Ее роль в судьбе отца Иакинфа исключительна. Исследователи предполагают, что еще во время заключения Н. Я. Бичурина в Валааме Зинаида Волконская помогла никому пока не известному ученому, да еще с такой репутацией, найти первого издателя первой книги— разрешение на издание рукописи датируется 1826 годом. Книга «Описание Тибета» вышла через два года с посвящением З. А. Волконской.

Владимир Одоевский; писатель, философ, изобретатель, музыкальный просветитель. В его салоне, по воспоминаниям историка М. П. Погодина, «сходились веселый Пушкин и отец Иакинф с китайскими, сузившимися глазами». В своем романе «4338 год» Одоевский отправляет в путешествие по России китайского студента Цунгуева…

Михаил Погодин; знаменитый историк, академик. Встречался с отцом Иакинфом не только у Одоевского. Наезжая в Петербург, непременно посещал в Александро-Невской лавре знакомую келью, которая представляла собой хорошо обставленную трехкомнатную квартиру, с окнами в сад, забитую книгами на разных языках, рукописями, увешанную картами и портретами. Из дневника: «К Иакинфу. Отыскал и приятных два часа». А в 1832 году он дал «обед, на котором присутствовали некоторые московские писатели и ученые» в честь «знаменитого нашего путешественника Н. Бичурина».

Александр Пушкин. Был знаком еще с первыми журнальными публикациями отца Иакинфа. Очное же знакомство состоялось по освобождении ученого из валаамского заточения. «Описание Тибета» он подарил великому поэту с дарственной надписью «в знак истинного уважения». В следующем году Н. Я. Бичурин дарит Пушкину прекрасно переведенную и изданную в Петербурге оригинальнейшую китайскую детскую энциклопедию «Сан-Цзы-Цзин, или Троесловие» с литографированным текстом подлинника – каждые три иероглифа выражали афористичную мысль об истории или назидательный нравственный канон для юных. Когда Пушкин работал над «Историей Пугачева», Н. Я. Бичурин дал ему свою рукопись «Историческое обозрение ойратов или калмыков с XV столетия до настоящего времени». Поэт отмечал: «Самым достоверным и беспристрастным известием о побеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком. С благодарностью помещаем здесь сообщенный им отрывок из не изданной еще его книги о калмыках». Некоторые исторические сведения об участии инородцев в восстании Емельяна Пугачева Пушкин почерпнул из сочинения отца Иакинфа «Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана в древнейшем и нынешнем его состоянии», а также, несомненно, из бесед с ученым, конечным результатом которых, как считал Б. Л. Модзалевский и другие пушкинисты, было решение Пушкина совершить путешествие в Китай вместе с отцом Иакинфом, который туда собрался в начале 30-х годов. Написал царю: «…я просил бы дозволения посетить Китай с посольством, которое туда отправляется». И он безусловно числил отца Иакинфа среди своих друзей.

Не вышло. Граф Бенкендорф письменно сообщил поэту отказ Николая под предлогом, что все чиновничьи посты в посольстве заняты. Может, царь опасался неизбежных встреч поэта с декабристами?

Николай-Бестужев; декабрист, художник, писатель, изобретатель. По пути в Кяхту отец Иакинф навестил его в Петровском заводе и получил от него драгоценный подарок – четки, сделанные из декабристских кандалов, и железный крестик. Незадолго до смерти Н. Я. Бичурин передал их своей родственнице Н. С. Моллер, которая рассказала об этом в «Русской старине», вспомнив слова деда: «С той минуты, когда я получил эти четки, я никогда не снимал их, они мне очень дороги. Был у меня дорогой друг, в Сибирь сослали его… Он сам делал их, и этот крестик из его собственных оков и сделан им самим. Ну что, поняла теперь, как дороги они мне и как тяжело мне их отдать?»

И. А. Крылов, В. Г. Белинский, Н. А. Некрасов, И. И. Панаев, Н. И. Надеждин, С. И. Шевырев, Н. А. Полевой, А. В. Никитенко и много-много других деятелей русской культуры и науки входили в широкий круг знакомств Н. Я. Бичурина, великого сына чувашского народа.

Во время сибирской командировки Н. Я. Бичурин преподавал в Кяхтинской школе китайского языка, вел обширные научные исследования, собрал уникальные коллекции восточных книг и рукописей, написал и напечатал в столичных газетах и журналах множество статей, завершил работу над учебником «Китайская грамматика». Вернувшись в Петербург, он снова погрузился в научные исследования и переводы. Три его работы были удостоены Демидовских премий – редчайший случай в истории русской науки. Демидовская премия в те времена, кстати, была самой почетной и престижной для ученых, а также значительной материальной поддержкой, составляя 20000 рублей ассигнациями. Всего при жизни он опубликовал пятнадцать больших монографий, оставив в разных архивах пуды неразобранных рукописей и немало практически завершенных работ…

Вот описательный портрет этого человека в старости, сделанный Н. С. Моллер: «Был он высокого роста, держался совершенно прямо. Лицо бледное, очень худое, с провалившимися щеками и выдающимися скулами. Открытый большой лоб, между бровей глубокие морщины. Губы довольно толстые. Глаза большие, темные, блестящие и живые. Побелевшие жиденькие волосы на голове и почти белая густая борода. Движения быстрые, нетерпеливые. Характер вспыльчивый, раздражительный, иногда резкий. Сердце доброе, великодушное. Прямой и простодушный, он никогда не фальшивил и потому терпеть не мог людей лукавых и заискивающих».

Н. Я. Бичурин успел передать все свои бесценные коллекции и рукописи в различные научные учреждения и архивы России. Только Казанской духовной академии, согласно описи 1891 года, он подарил «136 названий книг в 219 томах, 16 рукописей, из коих одна – История Китая, переведенная с китайского языка, в 7 томах, 15 названий различных карт, изображений и планов и два портрета, из коих один самого жертвователя…»

Кончина его была медленной и страшной. Когда он слег, монахи обобрали его до нитки, оставив только ветхую рясу. Н. С. Моллер, навестившая его незадолго до смерти, увидела, что лежит он, парализованный, в грязном белье под рваным одеялом. Умирающий проговорил: «Обижают… не кормят… забыли… не ел». Посетительница подивилась тяжелому запаху и приподняла одеяло. «Правая нога, распухшая, в пролежинах, и по ней ползали мелкие белые черви, умирающий лежал в нечистотах». Вошел суровый и мрачный старик монах: «Зачем вы здесь? Уйдите!» – «Я внучка». – «У монашествующей братии земных родных не бывает. У них только один отец небесный». – «Он умирает, просит есть, покормите его». – «Об этом не беспокойтесь. Отец Иакинф уже покончил все земные расчеты, он соборован, его ждет пища небесная».

Никиты Яковлевича Бачурина не стало 11 мая 1853 года. Иероглифы на черном обелиске значат: «Постоянно прилежно трудился над увековечившими (его) славу историческими трудами»…

О нем существует большая литература, научная и беллетристическая, появившаяся в основном в наше время, к ней я отсылаю любознательного читателя, а из собственных трудов Бичурина в этом веке была переиздана «Китайская грамматика» (1908 год), да незадолго перед тем напечатано в Пекине «Описание религии ученых с приложением чертежей, жертвенного одеяния, утвари, жертвенников, храмов и расположения в них лиц, столов и жертвенных вещей во время жертвоприношения, составленное трудами монаха Иакинфа в 1844 году». А перед 200-летием со дня рождения ученого наши востоковеды извлекли из архивов одну из рукописей Н. Я. Бичурина и подготовили «Собрание сведений по исторической географии Восточной и Срединной Азии». Солидный том в семьсот пятьдесят страниц вышел в Чебоксарах в 1960 году тиражом тысяча экземпляров…

Размышляя над прошлым и будущим России и Китая, Н. Я. Бичурин однажды написал: «Представляя в уме минувшие события, полагаю – ничто не может возмутить братского согласия великих народов»…

Заканчивая эту конспективную вставку о ярчайшей фигуре нашего востоковедения, хочу вспомнить и о достойном преемнике Н. Я. Бичурина. Четверть века в разные годы прожил в Пекине Петр Иванович Кафаров, он же отец Палладий, изучая языки, литературу, историю религий Востока. Оставил труды о жизни Будды, раннем христианстве в Китае, китайско-русский словарь и много других, участвовал в этнографических и археологических изысканиях и умер по пути из последней экспедиции в Уссурийский край. П. И. Кафарову мировая культура обязана тем, что он первым из европейцев обнаружил в китайских библиотеках замечательный памятник монгольской литературы «Сокровенное сказание», оценил его, перевел на русский и напечатал в 1866 году в скромных и малозаметных «Трудах членов Российской духовной миссии в Пекине». Это был литературный в научный подвиг, потому что тексты «Юань-чао би-ши», кроме китайского перевода, содержали еще запись на монгольском языке уйгурским алфавитом и тоническую передачу монгольского подлинника условными китайскими знаками, а события «Сокровенного сказания» сличались с параллельными сведениями из других средневековых источников. К сравнительно небольшому тексту отец Палладий вынужден был сделать шестьсот переводческих уточнений и примечаний! Есть в этой поэме-хронике места трудные, малопонятные, есть протокольно ясные, есть истинно поэтические строки и страницы, мифы и правда…

Организованная Чингисханом орда теперь могла существовать только при условии непрерывных захватнических, грабительских войн, и в этом таилась одна из причин будущего краха его империи. Четыре года Чингисхан собирает силы, тщательно готовится, изучает первого, собственно, внешнего противника и, когда все было предусмотрено, провокационно оскорбляет посла восточных соседей – на его глазах плюет в сторону чжурчжэньской границы. Это означало войну, и войну большую.

И вскоре она грянула. Десятки лет чжурчжэни возводили на своих северо-западных границах укрепления – стены из камней и глины, валы, рвы и крепости, а непосредственно перед нашествием успели подновить все сооружения. Укрепленная линия тянулась на полторы тысячи километров и охранялась специальными войсками, но разве мог в каком-нибудь одном месте пограничного вала слабый отряд сдержать массированный удар орды, собравшейся со всех западных степей? И все же Субудай не решился атаковать этот защитный вал, опасаясь быстрого подтягивания оборонительных резервов, обошел укрепления с юга и вырвался, выражаясь по-современному, на оперативный простор.

Яростно сражались чжурчжэни-воины под руководством умелых и опытных полководцев, но в открытом поле, где только и выигрывались войны, Субудай, используя маневренность конницы, умел уклоняться от степного сражения, если не был уверен в превосходстве своих сил и успехе, зато учинял жестокую бойню, когда удавалось, исключив всякий риск, создать подавляющее преимущество в численности войск. В самом начале войны перешли на его сторону сто тысяч киданей-воинов, и в 1211 году четырехсоттысячная цзиньская армия потерпела сокрушительное поражение. Однако у Субудая и других военачальников орды в тот период объявилась одна слабость – они еще не умели брать города, и чжурчжэни, героически сражаясь на валах и крепостных стенах, выдерживали долгие осады, распыляли силы врага стремительными вылазками. Субудай досконально изучил китайский и чжурчжэньский опыт осадной войны, внес в него кое-что свое, однако, несмотря ни на что, война затягивалась. Орда не смогла взять штурмом столицу государства Яньцзин и отошла на запад.

Перед лицом смертельной опасности правительство приняло меры для сплочения разноплеменного населения государства. Китайцы, кидани и представители всех остальных нечжурчжэньских, даже самых малочисленных этнических групп страны – бохайцев, будиту, зеле, еладу, гудянь, мао, мэнгу, мудянь, сяма, улусу, сума-дянь, ширюй, чжули, цилу, худунь и других – могли не только сделать военную или гражданскую карьеру, но и добиться в условиях военного времени большего, о чем ясно и кратко говорится в правительственном указе 1213 года: «Инородны, удостоенные чинов и наград, составляют одно целое с народом династии – с чжурчжэнями». Вскоре чужеплеменников начали допускать к экзаменам для получения военных чинов, а еще через год за отличие в боях они стали получать такие же титулы, каких до этого удостаивались только чжурчжэни.

Война омертвляла страну. Торговые связи ее прервались, один за другим исчезали с лица земли города, пала западная столица империи – Ляоян. Государственные дороги приходили в негодность, оросительные системы, десятилетиями создаваемые трудом миллионов крестьян, разрушались, поля зарастали дурниной, армия была деморализована. Завоеватели сгоняли пригородное и сельское население к городам и под страхом смерти заставляли штурмовать крепостные стены. Иакинф Бичурин пишет, что таким способом было взято девяносто областных городов, «на нескольких тысяч ли пространства почти все жители были побиты. Золото и шелковые ткани, сыновья и дочери, волы и кони, все, подобно циновке, свернуто и увезено. Дома и хижины преданы огню, городские стены превращены в развалины». Современный советский исследователь истории чжурчжэньского государства Цзинь М. В. Воробьев пишет: «Цзиньское правительство в 1214 г. попробовало откупиться от монголов, приняв жестокие условия, но монгольская знать хотела только одного – войны и добычи…»

История сохранила некоторые подробности, характеризующие моральный облик Чингиса и те жестокие времена. Завоеватели, снова разбив главные чжурчжэньские войска и окончательно разорив страну, опять подступили к Яньцзину (Пекину). Но силы их тоже были на исходе, о чем советники доложили цзиньскому императору, безуспешно предлагая дать генеральное сражение в окрестностях города. Иакинф Бичурин в своей книге «История первых четырех ханов из дома Чингисова» рассказывает о том, что предводитель орды послал императору письмо: «…у тебя остался только Пекин. Небо уже привело тебя в бессилие, и если я еще буду теснить тебя, то и сам должен я опасаться небесного гнева. Теперь иду я в обратный путь: хочешь ли угостить мои войска, чтобы укротить гнев моих генералов?» Сам Чингис получил в жены дочь императора Юн-цзи и богатое приданое – пятьсот девушек и столько же мальчиков, три тысячи лошадей, драгоценности, ткани, а перед отходом приказал предать смерти несколько сот тысяч пленников – молодых мужчин и женщин.