Три господина ночи Бенцони Жюльетта

1. Первые шаги соблазнителя

Промозглым октябрьским утром 1733 года по лагуне скользила, направляясь к Мурано, узкая черная гондола. В ней, тесно прижавшись друг к другу, сидели всего два пассажира: женщина в годах, одетая в лиловое бархатное платье, такие носят зажиточные горожанки, и заморыш лет восьми или девяти, одной рукой вцепившийся в ее юбку, а другой прижимавший к узкому личику испачканный кровью платок. Видно было, что мальчику страшно очутиться за пределами родной Венеции, и женщина время от времени склонялась над ним, чтобы подбодрить.

– Не бойся, мой Джакомо! Главное – не бойся! Тебя вылечат, я совершенно в этом уверена.

Гондола наконец подошла к острову Мурано, окутанному серым дымом от огней стеклодувов, пристала к берегу рядом с великолепной романской апсидой церкви Санта-Мария-и-Донато.

– Подождите нас! – приказала дама двум гондольерам. – И не вздумайте уйти в кабак и пьянствовать. Мы можем задержаться!

Держа мальчика за руку, она вместе с ним прошла из конца в конец единственную улицу деревушки и, остановившись перед обветшалой лачугой, наверное, самой жалкой на всем острове, условным стуком постучала в дверь.

На пороге появилась старуха, за которой по пятам следовало целое полчище черных кошек. На грязном лице этой немытой оборванки горели раскаленными угольями глаза, такие же черные, как ее кошки. Она взглянула на женщину, потом перевела взгляд на ребенка.

– Вы – синьора Фарузи? – прошамкала старуха.

– Да, это я. Вот мальчик, о котором вам говорили.

– Хорошо, входите.

Комната была под стать хозяйке: заваленная отбросами и провонявшая кошачьей мочой конура, где чуть ли не единственным предметом обстановки была высокая этажерка, заставленная склянками, горшочками и коробками разного размера и всевозможных форм. И потому, когда старуха потянула мальчика к себе, тот испуганно захныкал и еще теснее прижался к бабушке. Из носа у него потекла тонкая струйка крови. Старуха передернула плечами.

– Незачем его и осматривать, – сказала она. – Я уже знаю, что с ним!

– Значит ли это, что вы ничем не можете ему помочь? Он почти не говорит, без конца болеет, и при малейшем волнении у него носом идет кровь.

– Сама вижу. Можно попробовать кое-что сделать, но вы должны уговорить его залезть в эту коробку. – С такими словами она придвинула к камину пустой ящик и сняла с него крышку.

С силой, которой никто бы в ней не смог предположить, синьора Фарузи схватила орущего мальчика и засунула в ящик. Потом, не обращая внимания на его вопли, женщины опустили крышку.

Малыш Джакомо, запертый в темном ящике, перестал кричать, сжался в комочек и, ни жив ни мертв, стал ждать нападения неведомого врага. Но ничего не произошло, если не считать того, что раздался оглушительный шум, в котором смешались пение, крики, мяуканье, топот ног, звон тамбурина, плач и даже хохот. Слушая этот дьявольский концерт, мальчик лихорадочно припоминал обрывки молитв: он не сомневался, что попал в ад! Но звуки были такими разнообразными, что он поневоле стал прислушиваться и понемногу забыл о страхе. Все происходящее было похоже на представление в приюте умалишенных…

Когда крышка наконец поднялась, ребенок увидел, что ведьма из серой стала красной, как кирпич, и обливается потом, зато румяное лицо его бабушки сделалось зеленовато-желтым. Она едва держалась на ногах и судорожно нюхала соли из флакончика.

– Смотрите! – торжествующе провозгласила ведьма. – Кровь уже не идет!.. Мы на верном пути.

Не теряя времени даром, она подхватила мальчика, уложила его на свою жалкую постель и, окружив ее горшочками с раскаленными углями, стала бросать туда травы и зерна. Вскоре комната наполнилась ароматным дымом.

– Дыши! – приказала она. – Дыши глубже!

Затем, сняв с полки белый фаянсовый горшочек, она зачерпнула оттуда густую мазь и принялась осторожно втирать ее в виски и затылок ребенка. Положив немного мази в другой, меньший горшочек, она вручила его синьоре Фарузи.

– Делайте каждый вечер то, что я делала сейчас, до тех пор, пока мазь не кончится. Его ум проснется…

Тем временем ребенок уснул, да так глубоко, что пришлось позвать одного из гондольеров, чтобы отнести его в лодку.

Проснулся мальчик только на следующий день, в своей комнатке на Рио-Сан-Самуэле, и ему показалось, будто он видел страшный сон.

Тем не менее с этого дня он совершенно переменился, и позже, считая, что в это утро он по-настоящему родился на свет, Джакомо Казанова напишет: «До восьми с половиной лет я оставался слабоумным…»

Однако слабоумие вовсе не было распространенным в семье изъяном, и его родные умели устраиваться довольно ловко. Родители, Гаэтано Казанова и Дзанетта Фарузи, были четой обаятельных итальянских комедиантов, беспечных и легкомысленных, но одаренных живым умом, музыкальных и жизнерадостных.

Гаэтано родился в Парме. Когда ему шел двадцатый год, он влюбился в немолодую актрису по прозвищу Фраголетта,[2] поступившую в городской театр. Несмотря на возраст, эта дама была достаточно привлекательна для того, чтобы Гаэтано потерял голову и, пылая безумной страстью, последовал за любовницей, когда та из Пармы перебралась в Венецию, где должна была выступать в театре Сан-Самуэле.

А там, приходится признаться, нежные чувства вскоре иссякли. У Гаэтано, занятого в маленькой роли, свободного времени было более чем достаточно, и он занялся сравнениями, которые оказались далеко не в пользу его подруги. В Венеции было полным-полно хорошеньких юных девушек, одна другой лучше, и среди прочих – прелестная дочка башмачника Фарузи. Его мастерская находилась рядом с театром, и актрисы – королевы, императрицы и танцовщицы – частенько забегали к нему починить котурны или подклеить подметки своих туфелек.

Дзанетте едва исполнилось шестнадцать лет, а Гаэтано был красивым малым. Любви их угрожала, с одной стороны, бешеная ревность Фраголетты, с другой – гнев папаши Фарузи, намеревавшегося выдать дочку за серьезного человека. Чтобы избежать того и другого, влюбленные решились на побег, с тем чтобы потом спокойно пожениться где-нибудь подальше от Венеции.

Когда, по прошествии нескольких месяцев, они вернулись обратно, все такие же влюбленные, но заметно обнищавшие, Дзанетта была беременна, и это обстоятельство заставило семейство Фарузи все им простить. Произошла трогательная сцена примирения из тех, какие так хорошо удаются итальянцам.

Малыш, которого они ждали, а это как раз и был Джакомо, появился на свет 2 апреля 1725 года. В каком-то смысле своим рождением он дал свободу своей матери: в Дзанетту, едва она обрела прежнюю стройность, вселился бес театра, и она вслед за супругом устремилась на подмостки, оставив ребенка на попечение своей матери.

Чета имела успех и продолжала жить на бегу. В Лондоне Дзанетта родила второго сына, потом еще четверых детей, овдовела, перебралась в Германию, в Дрезден, где пленила разом и театральную публику, и самого курфюрста, и в конце концов так и осталась жить в этом красивом новом городе, подарив матери дом на улице Комедии, где та, как могла, растила слабого здоровьем первенца.

С каждым днем синьора Фарузи все больше хвалила себя за ту поездку на остров Мурано, потому что Джакомо, едва освободившись из ведьминых когтей, начал развиваться удивительно быстро. Бабушка выбрала ему в наставники известного поэта по имени Баффо. К несчастью, ее выбор пал на весьма игривого поэта, чьи на редкость непристойные сочинения далеко не всем должны были попадать в руки. Джакомо под его руководством выучился не только читать и писать, но заодно усвоил и начатки более причудливых наук, и когда он наконец отправился в Падую, чтобы получить «классическое образование» в университете, то явился туда с явной склонностью к магии, оккультным наукам, игре, вину… и женщинам. Причем последние внушали ему страх, смешанный с вожделением.

В Падуе он поселился в доме аббата Гоцци, простого и вполне благопристойного человека. Но у того была сестра по имени Беттина, достаточно свеженькая и кокетливая для того, чтобы студент принялся мечтать о ней по ночам. И поскольку студент, о котором идет речь, к тому времени превратился в красивого темноволосого, хорошо сложенного юношу с бойким взглядом, большим дерзким носом и ртом, созданным скорее для смеха, чем для чтения молитв, Беттина почти сразу же запылала ответной страстью. На ее долю выпало счастье сделаться наставницей Джакомо, и ночи под мирным кровом аббата были куда как беспокойными.

Тем не менее, предаваясь – и с каким пылом! – изучению науки любви, Джакомо ради нее не забрасывал и прочих наук. Прекрасно зная латынь, он в кратчайший срок сделался доктором права. Получив эту ученую степень, распрощался с аббатом Гоцци, в последний раз поцеловал опечаленную Беттину и весело вскочил на баржу, которая должна была доставить его в милую Венецию, где, как ему казалось, его ожидали всевозможные радости, а для начала, само собой, слава и богатство.

Но у встречавшей внука на пристани бабушки Фарузи были свои виды на его будущее.

– Теперь, когда ты сделался ученым, – сказала она, – ты должен стать аббатом. С твоей внешностью и твоими знаниями ты далеко пойдешь! Может быть, когда-нибудь ты будешь кардиналом!

– Но мне совершенно не хочется становиться священником! Неужели для парня не найдется другого дела, кроме того, чтобы служить мессу?

– Это лучший способ получить свободу. Священник может делать почти все, что захочет. К тому же ты небогат…

Джакомо, не слишком убежденный этими доводами, все же позволил отвести себя к приходскому священнику Сан-Самуэле, и тот, разумеется, заявил, что призвание юноши прямо-таки бросается в глаза. В мгновение ока ему выбрили тонзуру и произвели в младшие чины церкви, благодаря чему юноша сделался в своем приходе помощником человека, уверявшего, будто именно он открыл его.

Джакомо был поистине удивительным дьяконом. Во время богослужений, в которых он, впрочем, участвовал довольно рассеянно, он стоял, возвышаясь над алтарем – еще бы, при его-то росте в метр восемьдесят шесть сантиметров, – и не сводил сверкающих глаз с толпы коленопреклоненных женщин и девиц, которые нередко бросали из-под своих кружев на красавчика дьякона восхищенные взгляды.

Одна гостеприимная вдова, синьора Орио, приблизила его к себе, почти не скрывая намерения сделать юношу своим верным рыцарем. Она была еще свежа, с нежной кожей и приятной полнотой. Джакомо не заставил долго себя упрашивать и согласился несколько раз встретиться с ней наедине для подготовки к исповеди; результатом таких свиданий стало то, что теперь его всегда, утром и вечером, ждали к столу этой синьоры.

Впрочем, нашему красавцу это доставляло немалое удовольствие, поскольку вместе с ними за стол садились еще две дочери Евы: племянницы хозяйки, Мартон и Нанетта, обе хорошенькие и аппетитные, к тому же обладавшие сердцем не менее чувствительным, чем у их тетушки.

Джакомо вскоре обнаружил, что и по части темперамента юные девы ни в чем ей не уступают, и с тех пор ночи странного дьякона все больше напоминали оргии: он влезал в дом через окно, выходившее на улицу Святых Апостолов, и сначала, соблюдая строжайшую иерархию, являлся к хозяйке дома. Воздав ей должное, он перебирался к той или другой из девиц… если только они обе не ждали его вместе.

При таком образе жизни, наверное, вскоре и следа не осталось бы от крепкого здоровья, которое подарила ему ведьма с острова Мурано, но, когда все три дамы разом забеременели, он понял, что должен хотя бы временно этот образ жизни изменить, если не хочет, чтобы его подвиги были преданы огласке.

И вот Джакомо, оказавшийся предоставленным самому себе, немедленно влюбился, на этот раз сделав выбор самостоятельно.

Девушку, которая жила по соседству с ним, звали Терезой Имер. Она усердно занималась пением и танцами, мечтая как можно скорее поступить в театр. Красота этой томной брюнетки со светло-голубыми глазами и молочной кожей расцветала в теплице под неусыпной опекой старого сенатора Малипьеро, ее покровителя.

Тереза жила одна с двоими слугами и приставленной к ней усатой дуэньей, дальней родственницей Цербера. Выражение лица этой дамы было настолько угрожающим, что и думать нечего было подойти к девушке на улице или в церкви. Но если женщина казалась Джакомо соблазнительной, он готов был на любые безумства, лишь бы добиться своего.

Благодаря выигрышу в бириби[3] он располагал некоторой суммой денег и смог подкупить одного из слуг, условившись с ним, что в такую-то ночь определенное окно дома останется приоткрытым, и расспросив, как пройти в комнату хозяйки. Ровно в полночь Джакомо, оставив гондолу под тем самым окном, бесшумно забрался в дом и прокрался в спальню.

Тереза спала глубоким сном, и Джакомо не стал ее будить. Так же спокойно, как если бы находился в собственной спальне, он разделся и, скользнув под одеяло, устроился рядом с девушкой. Внезапно проснувшись в объятиях голого мужчины, она и крикнуть не успела – он ловко закрыл ей рот поцелуем.

Прелестная Тереза, надлежащим образом изнасилованная, тем не менее осталась довольна. Более того, она нашла это занятие настолько приятным, что юный Казанова получил позволение вернуться на следующую же ночь.

– Малипьеро будет дома не раньше чем через три дня, – сообщила новоявленному любовнику Тереза. – Он отправился в свое поместье на материке…

Увы, на третью ночь, когда влюбленные были на седьмом небе, это небо внезапно омрачилось грозовыми тучами: сенатор, вернувшись без предупреждения, внезапно появился под балдахином постели, где они предавались своим утехам.

Минутой позже два крепких лакея уже держали опрометчивого любовника, не давая ему подняться с колен, и на него, как на нашкодившего мальчишку, градом сыпались унизительные палочные удары. Тем временем Тереза, забившись под одеяло, отчаянно рыдала и, спасая себя, нагло врала покровителю, будто ее изнасиловали.

Еще через час Джакомо, уже одетого, двое полицейских доставили в крепость Святого Андрея, куда в Венеции имели обыкновение отправлять чрезмерно ловких или чересчур дерзких юношей, и ночь, начавшаяся для него так приятно, закончилась на охапке гнилой соломы в сыром карцере.

Там и нашла его мать, которую известила обо всем бабушка Фарузи, смертельно боявшаяся, как бы ее обожаемого внука не повесили. Покинув Дрезден, Дзанетта Казанова бросилась выручать старшего сына, к которому питала некоторую слабость, поскольку он был плодом ее первой любви.

– Я могу вытащить тебя отсюда, бедный мой дурачок, но при одном условии, – сказала она ему. – Ты немедленно покинешь Венецию.

– Куда же я должен уехать?

– В Марторано в Калабрии. Благодаря своим связям я добилась того, что епископом туда назначили одного святого отца из числа моих друзей. Ты, в конце концов, служитель церкви, и ты поедешь к нему. По крайней мере, о тебе забудут.

– Неужели это на самом деле единственный выход? – простонал Джакомо. – Калабрия? Да это же на краю света!

– Во всяком случае, это намного ближе, чем тот свет. А именно туда тебя отправят, если ты не согласишься!

– Ну, тогда еду в Калабрию! Но я буду там ужасно скучать…

Прошло несколько дней, и поневоле раскаявшийся Джакомо покинул крепость. Почти насильно облаченный в одежду священника, со слезами на глазах он отправился на край света к своему епископу.

Погода стояла восхитительная. Венеция никогда еще не была так прекрасна. Ему было семнадцать лет, и его ссылали в пустыню.

2. Три венецианских старца

Тот молодой человек, который годом позже, покинув борт одной из галер эскадры, стоявшей на якоре в лагуне, ступил на набережную Скьявони, ничем не походил на робкого и испуганного священника, только что выпущенного из крепости Святого Андрея и с полными слез глазами отплывшего к месту своего назначения, затерянному где-то в Калабрии.

Новоприбывший с уверенностью носил очень шедший ему бело-голубой мундир испанского кавалериста, с бантом на плече, золотым и серебряным темляком, элегантным головным убором. Он был высок ростом и великолепен с головы до ног, от загорелого мужественного лица до ослепительно сверкающих сапог.

Его возвращение на улицу Комедии выглядело настоящим триумфом. Бабуля Фарузи, толком не понимая, при помощи какого колдовства ее внук, уехавший священником, вернулся к ней испанским солдатом, сжимала его в объятиях и рыдала у него на груди – ей пришлось встать на цыпочки, чтобы до него дотянуться, но называла она его при этом своим «маленьким Джакомо». Тем временем Франческо, младший брат, созывал всех соседей, приглашая полюбоваться этим чудом. Разумеется, все приглашенные сбежались, в первую очередь – девушки, и дом Фарузи словно превратился в вольер, полный щебечущих созданий, которые смеялись чуть громче, чем надо, и не сводили с красавчика кавалериста влюбленных глаз. Но, как ни странно, Казанове, похоже, было не по себе, и на все обольщения он отвечал лишь вымученной улыбкой, что не могло в конце концов не заинтриговать брата.

– Что это с тобой, Джакомо? Тебе разонравились девушки?

– Конечно, нет! Только сейчас лучше мне держаться от них подальше. Я не… вполне здоров. Скажи, а что, та старуха из Мурано, которая так хорошо меня вылечила, когда я был ребенком…

– Серафина?

– Да. Она еще жива?

– Должно быть. Она тебе нужна?

– Еще как! Отведешь меня к ней завтра?

– Договорились. А пока расскажи мне про свои приключения. Что с тобой такое произошло за этот год, почему ты так изменился? Ты подался в солдаты, и что – разбогател?

– Ничуть не бывало. А насчет того, что я стал солдатом – даже если допустить, что я когда-то им был, – то сейчас я уже не солдат. Просто этот мундир – единственная пристойная одежда, какая у меня осталась. И, если хочешь знать, у меня ни гроша за душой!

Спустилась ночь, бабушка Фарузи, счастливая оттого, что ее Джакомо вернулся к ней, да еще таким красавцем, давно уснула сном праведницы, а Казанова все рассказывал брату о своих приключениях…

Путешествие в Калабрию оказалось не таким безрадостным, как ему представлялось. Мать дала на дорогу пятьдесят цехинов, Казанова их проиграл, отыграл, снова проиграл, поставил на кон сутану, но проиграл и ее. В конце концов его спас нищенствующий монах, который странствовал в тех местах и пожалел беднягу, бредущего по пыльным дорогам. Прежде всего он снабдил юношу монашеским платьем, и именно в таком виде, что было в высшей степени поучительно, новый коадъютор епископа явился в Марторано.

Епископ был славным человеком, и, поскольку свое епископство получил благодаря связям Дзанетты Казановы, ее сына он встретил с распростертыми объятиями.

Конечно, епархия была невеселым местом: беспредельная голая равнина, по которой были рассыпаны жалкие деревушки, прямо-таки пустыня на краю света. Казанова не испытывал ни малейшего желания похоронить там свою цветущую молодость. Он вежливо предложил святому отцу покинуть эту забытую богом землю и вместе с ним отправиться искать счастья по свету. Но епископ, который был поистине святым человеком, считал, что должен испить свою чашу до дна.

– Я охотно признаю, сын мой, что Марторано – неподходящее место для вас, но я уже стар и вполне к нему приспособился. Хотите поехать в Рим?

– В Рим?

– Да. Кардинал Аквавива удостаивает меня своей дружбой. Вы могли бы при нем сделать карьеру; я дам вам рекомендательное письмо. Собственно, это все, что я могу вам дать, потому что отнюдь не богат…

Все же, вывернув кошелек наизнанку, добрый епископ наскреб немного денег, и Казанова с легким сердцем отправился в Вечный город. Его совершенно не привлекала возможность остаться служителем Церкви, но Рим – это все-таки не Марторано.

И, едва прибыв на место, он принялся убеждать в этом самого себя. Еще и недели не пробыв на службе у кардинала, он уже соблазнял красавицу патрицианку Лукрецию Монти. Она без малейшего сопротивления упала в его объятия, но зато сопротивлялась долго и упорно, когда пришлось их покинуть, уступая место самой хорошенькой из ее горничных.

Горничную сменила актриса, актрису – танцовщица, танцовщицу… монашка. После того как Казанова совершил этот подвиг, кардинал Аквавива решил, что, пожалуй, его секретарь не вполне на месте в доме служителя божия. Из уважения к епископу Марторано, который покровительствовал этому юному шалопаю, он его не выгнал, но все же дал понять, что римские мостовые горят у него под ногами: монашка – это уже было серьезно, и он рисковал угодить на эшафот.

– Лучше бы вам на некоторое время покинуть Италию, – сказал Казанове кардинал. – Куда вы думаете направиться?

– В Константинополь! – заявил Казанова тем же тоном, каким сообщил бы о своем намерении отправиться в ад.

Если его острота и задела кардинала, тот постарался не подавать виду. Главным для него сейчас было как можно скорее выпроводить из Вечного города этого развратного охальника.

Дело устроилось быстро. Именно в Константинополе, так неосторожно названном Казановой в качестве цели своего не совсем добровольного путешествия, у Аквавивы оказался друг, некий Осман-паша, весьма живописный персонаж. Его дружбу с римским прелатом никак нельзя было бы объяснить, если не знать, что до того, как принять ислам, он был французом и звался маркизом де Бонневалем. И этот человек поистине был одарен талантом ссориться со всем светом.

Для начала он поссорился с собственным королем и стал служить Австрии под началом принца Евгения, с которым… также поссорился достаточно скоро. Пришлось перебираться в Боснию, а оттуда – в Константинополь. Здесь ему удалось оказать султану значительные услуги… и не превратить его в своего смертельного врага. К этому-то незаурядному человеку кардинал и отправил Казанову, посоветовав все же сменить сутану на какой-нибудь другой наряд, не такой вызывающий и менее опасный на исламской территории.

Вот так и получилось, что, проезжая через Болонью, нейтральный город, где австрийские войска встречались с испанскими, наш искатель приключений выбрал последние: мундир испанской армии понравился ему больше, чем австрийский.

Бонневаль-паша приветливо встретил этого милого юношу, поселил в своем доме и пригласил посещать свою «библиотеку» – на самом деле в зарешеченных шкафах хранилось сказочное собрание бутылок.

– Я уже стар, – сказал он. – Женщины укоротили бы мне жизнь, тогда как доброе вино ее поддерживает.

Но поскольку у юного друга Бонневаль-паши не было никаких причин для того, чтобы обречь себя на воздержание, он познакомил гостя с множеством красивых девушек, с которыми молодой венецианец вступил в приятнейшие… и вместе с тем запретнейшие отношения. Дело в том, что, как правило, самых прекрасных гурий и охраняли надежнее всего, и Казанова не замедлил навлечь на себя гнев нескольких могучих стражей и владельцев гаремов… И для того чтобы не оказаться на дне Босфора зашитым в кожаный мешок, с привязанным к ногам пушечным ядром, пришлось ему снова и без промедления выйти в море.

На этот раз Казанову занесло на Корфу, но перед тем он ненадолго задержался на Закинфе, где красавица куртизанка Меллула дала ему приют как в своем доме, так и в своей постели, но, к несчастью, наградила его болезнью и для всякого мужчины весьма неприятной, а для соблазнителя – в особенности. Эта болезнь помешала ему стать любовником самой красивой девушки Корфу, которая была в то же время и возлюбленной губернатора, и наш соблазнитель, пострадавший и совершенно разочарованный, решил, что пора ему возвращаться в Венецию. Там по крайней мере его ждет дом на улице Комедии, и какое-то время он не будет ни в чем нуждаться, уж, во всяком случае, с голоду не умрет.

– И что ты теперь собираешься делать? – спросил Франческо, как только брат закончил свой долгий рассказ. – Опять уедешь?

– Ты с ума сошел! Сначала посмотрим, сможет ли Серафина меня вылечить, потом поищу, чем бы мне заняться, чтобы заработать какие-то деньги. В Венеции для меня всегда найдется дело!

Серафина по-прежнему жила в своей грязной лачуге, нимало не утратила своего искусства и быстро поставила Казанову на ноги. Выздоровев, он вспомнил, как добрый аббат Гоцци из Падуи учил его играть на скрипке. Решив применить свое умение, он нанялся в театр Сан-Самуэле: директор принял его как родного не только потому, что он был сыном Дзанетты, но и в память о Фраголетте, которая когда-то была подругой его отца. За работу Казанова получал экю в день.

Богатством такую мелочь никак нельзя было назвать, но Казанова старался как можно лучше потратить эти деньги и вместе с братом ночами бурно проводил время в кабаках и игорных притонах. Кроме того, он все больше интересовался магией и алхимией. Магией он увлекся еще в Константинополе, а теперь, подружившись с Серафиной, несколько раз навестил ее и узнал от нее кое-какие секреты.

Может быть, именно благодаря этому он сможет бросить наконец свою трудовую жизнь и бойко взбежать по первым ступенькам удачи…

Однажды вечером Джакомо, держа свою скрипку под мышкой, выходил из дворца Фоскари, где играл вместе с другими оркестрантами на свадебном балу. В это время кто-то из гостей, неуверенным шагом спустившись по дворцовой лестнице, подошел к своей гондоле и рухнул рядом с ней, растянувшись во весь рост.

Казанова бросился поднимать его и увидел, что перед ним старик, что этот старик задыхается и из его перекошенного рта течет струйка слюны.

– Помогите мне! – крикнул он перепуганным слугам. – У вашего хозяина апоплексический удар. Надо отвезти его домой. – И, решительно усевшись в богатую гондолу, он пристроил голову больного к себе на колени. – Везите его домой! – приказал он. – Где он живет?

– Во дворце Брагадино. Это сам сенатор.

– Ну, так во дворец Брагадино. И поживее!

Через несколько минут он сам отнес бесчувственного старика в постель и послал за врачом, в ожидании которого уселся у изголовья больного, который явно все больше его интересовал.

Врач явился, налепил на грудь сенатору, который тем временем успел прийти в себя, ртутный пластырь и удалился, заверив, что больному немедленно станет лучше. Но ничего подобного не произошло, совсем напротив: казалось, старику, вцепившемуся в руку добровольного санитара, с каждой минутой становится хуже.

– Я задыхаюсь, – хрипел он. – Я сейчас совсем задохнусь! Ты так милосердно помог мне, неужели ты не можешь ничего для меня сделать?

Казанова колебался лишь мгновение. Припарка, сделанная лекарем, совершенно ему не нравилась. Ртуть должна была слишком большой тяжестью лечь на и без того стесненную грудь. Он сорвал пластырь, послал за оливковым маслом, сделал несколько легких втираний и, вспомнив одно из снадобий Серафины, велел приготовить отвар и сам напоил им сенатора.

Лекарство подействовало магическим образом. Брагадино, которому тотчас стало легче, прижал Казанову к сердцу, назвал своим сыном, а целителя, когда тот пришел узнать, помогло ли его лечение, выгнал вон из дома.

– Этот молодой скрипач понимает больше, чем все городские врачи, вместе взятые, – сказал он лекарю. – Отныне он всегда будет при мне.

Эта внезапно вспыхнувшая привязанность перешла всякие границы, когда юноша рассказал своему новому покровителю, что он весьма сведущ в магии и каббалистической науке.

– Мне известен, – признался Казанова, – некий числовой расчет, благодаря которому я могу, в ответ на записанный и превращенный в цифры вопрос, получить ответ, который также будет записан в виде цифр и в котором будет содержаться все, что я пожелаю узнать. Меня научил этому один отшельник.

Брагадино тотчас снова прижал его к сердцу, объявил, что усыновляет его, и представил двоим своим ближайшим друзьям, сенаторам Дандоло и Барбаро, тоже увлекавшимся магией. И все трое, с общего согласия, решили позаботиться о том, чтобы такой чудесный юноша отныне ни в чем не нуждался.

– Если хочешь стать моим сыном, – сказал ему Брагадино, – тебе надо всего лишь признать меня твоим отцом. Квартира для тебя готова. Вели перенести туда свои вещи. У тебя будет слуга, будет гондола и десять цехинов в месяц на всякие приятные шалости.

Райская жизнь, о которой Казанова еще совсем недавно не мог и мечтать!

Джакомо, не теряя ни минуты, бросился в самую гущу золотой венецианской молодежи. Его видели одетым как вельможа – в широком черном плаще, табарро, белой маске с птичьим клювом и треуголке с перьями – в самых шикарных игорных домах и в обществе самых знаменитых куртизанок. Он танцевал ночи напролет, пил как сапожник, ел соответственно, но эти пиршества нисколько не сказывались на его фигуре.

К несчастью, он, кроме того, очень усердно посещал магов-каббалистов, таившихся в своих логовах по всей Венеции, присутствовал на сеансах черной магии и занимался некромантией. И при этом, разумеется, не переставал коллекционировать победы и менял любовниц не реже, чем рубашки.

Между тем всем было известно, что в Венеции не стоит связываться с оккультными науками. Пасть каменного льва, служившего почтовым ящиком для тайных доносов, адресованных Совету Десяти, проглотила несколько ядовитых писем, брошенных туда, должно быть, покинутыми Казановой красотками. Страшная тайная полиция этого не менее, если не более, тайного трибунала начала работать, но, к счастью для Казановы, у сенатора Брагадино были длинные руки и немалые связи. Он пронюхал о том, что готовилось, и, всполошившись, предупредил об этом приемного сына.

– Ты должен уехать, Джакомо! Сегодня же ночью моя гондола отвезет тебя на материк. У меня сердце обливается кровью при мысли о разлуке с тобой, но лучше тебе уехать, потому что твоя жизнь в опасности.

Старик был искренне расстроен, но сам Казанова был совсем не прочь уехать. Он еще не утолил свою страсть к путешествиям; к тому же Брагадино, проявив щедрость, достойную родного отца, только что вручил ему «на дорогу» туго набитый кошелек и пару переводных векселей. Но куда же ему направиться?

Решение подсказал Антонио Балетти, один из самых давних его друзей. Антонио был внуком Фраголетты и сыном Сильвии Балетти, очень известной в те годы певицы, выступавшей на сцене Итальянской комедии в Париже.

– Давай поедем во Францию! – предложил он. – Моя мать говорит, что это чудесная страна. Мама нас и приютит.

Предложение было дельным. Казанова решил последовать совету и вместе с Антонио занял место в гондоле. В ней они переправились на материк, где их ждала зафрахтованная Брагадино фелука, которая должна была увезти их подальше от Венеции.

Несколько дней спустя они высадились в Пезаро, маленьком адриатическом порту, где можно было уже не опасаться Совета Десяти. Там друзья раздобыли лошадей и приготовились совершить насколько возможно приятное путешествие. Им предстояло пересечь всю Италию, чтобы добраться до французской границы… Но на самом деле Казанова не так уж и стремился к ней приблизиться. Дело было в том, что однажды вечером, остановившись в лучшей гостинице маленького городка Чезена, он заметил странную пару: старого и явно очень богатого венгерского офицера и красивого молодого брюнета, которого тот называл Анри. У этого красивого молодого человека были восхитительные ноги, самое прелестное в мире лицо и совершенно удивительное для юноши телосложение.

Казанова всегда любил тайны. И потом, спешить было некуда. Он решил на время остаться в Чезене, хотя бы для того, чтобы самому выяснить, что именно облегает – и очень тесно! – бархатный наряд юного Анри.

3. Марсельская красавица

Гостиница «Золотой лев», стоявшая на пьяцца-дель-Пополо в Чезене, была отделана с большим вкусом. Чистая, прекрасно оборудованная, она, со своей отменной кухней и удобными комнатами, привлекала всех знатных проезжающих. Венгерский дворянин и его юный спутник, так сильно возбудившие любопытство Казановы, занимали там две великолепные комнаты на втором этаже и, похоже, нисколько не торопились покинуть столь приятное жилище. Джакомо и его друг Антонио Балетти поселились в комнате, соседней с той, где жил юный Анри; впрочем, Антонио это не так уж и нравилось.

– Городок прелестный, гостиница превосходная… И этот молоденький мальчик слишком уж красив для мальчика, готов признать. Но неужели мы должны из-за этого задерживаться здесь? Мы, кажется, собирались во Францию?

– Скажем, теперь мы торопимся туда несколько меньше. Я уверен, что этот мальчик – женщина, и женщина слишком обольстительная для того, чтобы довольствоваться таким старикашкой, как этот венгр. Я хочу знать, что они делают вместе.

– А что им, по-твоему, делать? Может быть, она его дочь…

– Ты глуп или глух. Она француженка, это бросается в глаза и лезет в уши, а он – настоящий венгр. Он не говорит ни на одном известном языке… разве что на латыни. Но если тебе не терпится, можешь двигаться дальше. Я тебя догоню…

– Если ты за три дня не образумишься, я так и сделаю, – проворчал Антонио.

Разумеется, через три дня он уехал один, предоставив Казанове наслаждаться предпринятой им по всем правилам осадой, которая, впрочем, обещала оказаться не из легких. Венгр и Анри с поразительным упорством уклонялись от знакомства. Самое большее, чего смог добиться венецианец, – обменяться с ними несколькими латинскими или французскими словами за столом, поверх ломтя хлеба или тарелки спагетти.

И все же по тем взглядам, которые лже-юноша – Джакомо все больше убеждался в том, что истинная его природа женская, – порой бросал на него украдкой, пока венгр поглощал пищу в неимоверных количествах или опорожнял бесчисленные кувшины вина, он пришел к выводу, что это прелестное, немного раздражающее и обаятельное двуполое создание не вполне к нему равнодушно.

Поскольку их спальни располагались по соседству, ему нетрудно было убедиться в том, что между Анри и венгром не существовало никаких интимных отношений. Последний, как только ложился в постель, начинал храпеть так, что дом едва не рушился, и он никогда не переступал порога комнаты своего «секретаря».

И вот как-то ночью Казанова, который, как всякий венецианец, еще не разбитый подагрой, умел лазить по веревочным лестницам и забираться в окна и на балконы, спокойно перебрался с собственного подоконника на подоконник таинственного соседа, как только убедился, что Анри после ужина вернулся к себе.

Пьяцца-дель-Пополо была пуста. Ночь случилась темная, и наш ухватившийся за балюстраду повеса мог не опасаться, что его заметит какой-нибудь запоздалый прохожий. Убедившись в том, что нужное ему окно не заперто, а только притворено, Казанова благословил бога влюбленных. Конечно, занавеси были задернуты, но Джакомо не составило ни малейшего труда чуть-чуть раздвинуть полотнища. Совсем чуть-чуть, но этого оказалось достаточно для того, чтобы ему открылось зрелище, от которого он пришел в восхищение… и едва не свалился на площадь: Анри, стоя перед зеркалом, как раз начал раздеваться…

Бархатный камзол уже лежал на полу, и Анри, сбросив длинный жилет из красного муара, который носил под камзолом, отправил его туда же. Теперь, оставшись только в сорочке и коротких штанах, он сел, чтобы снять башмаки и чулки, снова встал, стащил штаны, расстегнул жабо и сорочку, сорвал с себя тесную широкую повязку, которую носил под одеждой, и выпустил на волю… пару весьма вызывающих грудей. Рубашка, в свою очередь, была сдернута с достойной фокусника ловкостью, и восхищенный Казанова смог любоваться самым женственным и самым прелестным телом, какое ему когда-либо доводилось видеть.

Впрочем, и Анри, должно быть, разделял его мнение, поскольку долго стоял перед зеркалом, распуская черную ленту, которая безжалостно стягивала его волосы на затылке. Освобожденные, они окутали Анри роскошным черным блестящим и шелковистым плащом, в который он, высоко подняв руки, зарылся пальцами.

Теплый отсвет свечей мягко ложился на золотистую кожу, скользил по безупречным линиям юного тела, и Казанова вспыхнул, словно охапка соломы. Шагнув через подоконник и резко распахнув створки окна, он упал к ногам искусительницы, не переставая при этом бормотать довольно-таки бессвязные, но полные страсти слова. Он приготовился получить пару звонких пощечин, услышать крик ужаса, увидеть отчаянное бегство в альков или за ширму; вместо всего этого раздался взрыв юного, звонкого, веселого смеха.

– Ну вот! Долго же вы заставили себя ждать, друг мой! Я уже сомневалась, решитесь ли вы когда-нибудь расстаться с этим окном. Но ведь вам, наверное, было там не слишком удобно?..

Ему оставалось лишь раскрыть объятия, а его уже обволакивали мягкие тени постели…

Только гораздо позже, глубокой ночью, Анриетта – потому что на самом деле ее, разумеется, звали Анриеттой! – рассказала ему свою историю.

– Я родом из Прованса, моя семья живет в Марселе, только не спрашивай, кто они, я все равно тебе не скажу. Тебе достаточно знать, что я принадлежу к одной из лучших семей города и что год назад меня по расчету выдали за человека, который по возрасту годился мне не только в отцы, но даже в деды…

Это был мерзкий старик, – продолжала она, – и в первую же ночь я поняла, что мне противно к нему прикоснуться. Назавтра, не в силах снова подвергнуться этой пытке, я с помощью верной служанки усыпила своего супруга и, пока он мирно храпел всю долгую ночь, поспешила в порт, где еще раньше за огромные деньги купила себе место на отплывающем торговом судне, капитан которого был не слишком любопытен, любил золото и не испытывал отвращения к женщинам. И когда рассвело, я была уже далеко от берега…

Путешествие Анриетты закончилось в Риме, где она нашла приют у родственницы, которая была замужем за римским вельможей. К сожалению, ее родным в Марселе не составило никакого труда напасть на ее след. Мать, взбешенная побегом, который мог поссорить их с человеком, которого они выбрали в мужья для дочери из-за его богатства и щедрости, послала в погоню собственного супруга, и в одно прекрасное утро отчим Анриетты прибыл в Рим.

Анриетту вовремя предупредили, и она в последнюю минуту сумела ускользнуть от охотившейся за ней папской полиции; девушку собирались на то время, пока будет решаться ее судьба, заточить в монастырь.

– Вот тогда-то, – рассказывала дальше Анриетта, – я и встретила Ференца. Я выбилась из сил, едва дышала и спряталась в церкви. Он меня там увидел, его разжалобили мои слезы и мой затравленный вид, он посадил меня в свою карету и увез к себе домой.

По правде сказать, нам нелегко было с ним договориться: я не знаю его языка, он – моего, как ты сам мог видеть, мы кое-как управляемся при помощи латыни; но он все же понял, что мне легче умереть, чем вернуться к мужу, и тогда он принес мне вот эту мужскую одежду, велел заложить карету, и той же ночью мы уехали из Рима в Неаполь.

С тех пор мы и странствуем, как ему заблагорассудится. Он очень добр и великодушен ко мне, и тем не менее с ним я умираю от скуки…

– Ну а я-то, – заметил Джакомо, целуя новую возлюбленную, – конечно, куда забавнее.

– Ты?.. Ты – мужчина, которого я люблю… полюбила с первого взгляда. Я знала, что ты сможешь сделать меня счастливой. Интуиция меня не подвела. Люби меня! Люби меня, насколько хватит сил…

Ей не пришлось повторять приглашение дважды, и рассвет едва не застал нашего соблазнителя в объятиях Анриетты, что сильно затруднило бы акробатическое возвращение через окно…

Но, конечно же, страсть, в которой только что открылись друг другу молодые люди, уже не могла довольствоваться тайной жизнью и несколькими крадеными часами ночи за спиной Ференца. Собственно говоря, Казанова не понимал, почему Анриетта и он должны и дальше обременять себя венгром и великой отеческой любовью, которую тот испытывал к юной женщине.

– Если хочешь знать, – сказал он подруге на исходе третьей ночи, – на самом деле мне совершенно не доставляет удовольствия целый день видеть тебя одетой мальчиком. Венера мне всегда нравилась куда больше Ганимеда! Поедем со мной! Бежим!..

Когда женщина влюблена, она легко забывает о благодарности за недавно оказанные услуги. Анриетта без большого труда дала себя уговорить и в один прекрасный вечер села на коня позади своего любовника и сбежала вместе с ним, предоставив бедняге Ференцу полную возможность продолжать свои сравнительные исследования различных итальянских вин и сортов ветчины. Так они добрались до Пармы, независимого государства, достаточно далекого от Чезены, чтобы беглецы могли не бояться свирепых взглядов и огромных пистолетов венгра.

Парма оказалась приятным городом, удачно построенным и буквально заполоненным творениями Корреджо. Кроме того, она была веселым городом, поскольку инфанту дону Филиппу Испанскому, несколькими годами раньше женившемуся на принцессе Луизе-Елизавете, дочери Людовика XV, только что было пожаловано герцогство Парма и Гвастала, и он поселился там, окружив себя молодым и блестящим двором.

Праздники следовали за праздниками, и обворожительная пара, Джакомо и Анриетта, узнала поистине чудесные дни. Юная красавица из Прованса в любви расцвела. Она была хороша, как никогда, кроме того, она обладала живым умом, соединенным с неплохим образованием, и потому наш неисправимый соблазнитель начал подумывать о том, чтобы неспешно прожить с этой полной очарования подругой долгие безмятежные годы.

Но от своей судьбы не уйдешь. Судьбе Джакомо было угодно, чтобы он сделался Казановой, и как-то вечером, во время праздника, судьба постучалась у дверей влюбленной пары.

В тот вечер в городском театре давали концерт, и это был благотворительный концерт, устроенный директором театра с участием нескольких прославленных артистов. Но в ту самую минуту, как должен был начать играть знаменитый струнный квартет, стало известно, что с виолончелистом случилось несчастье. Это была катастрофа!

И тогда, к величайшему изумлению Джакомо, Анриетта спокойно предложила свои услуги.

– Я умею играть на виолончели и даже приобрела в Провансе некоторую известность…

– Само Небо послало вас, сударыня! – воскликнул директор театра. – Мы сейчас же прослушаем вас, и если все будет хорошо…

Все прошло хорошо. И даже более того, молодая женщина выступила с огромным успехом. Их Королевские Высочества соблаговолили бурно аплодировать и настаивали на том, чтобы она явилась засвидетельствовать им свое почтение. Увы…

Увы, в то время фаворитом принца Филиппа был некий дворянин из Марселя, господин д'Антуан, и, разумеется, он присутствовал на концерте. Анриетта, выпрямляясь после реверанса, очутилась с ним лицом к лицу.

– Вот это да! – ошеломленно произнес господин д'Антуан. – Черт меня побери, кузина, если я ожидал встретиться с вами здесь! Знаете ли вы, что вас повсюду разыскивают?

– Бога ради, кузен, – еле выговорила девушка, сильно побледнев, – ради бога и из любви ко мне молчите! Никому не говорите, что встретили меня! Это означало бы обречь меня на заточение в монастырь и на величайшие несчастья. Я ни за что не вернусь к господину де С…

– К вашему мужу? Но, дитя мое, вот уже шесть месяцев, как он отошел в мир иной! Вы – вдова… и к тому же еще наследница. Думаю, в ваших интересах помириться с вашей семьей, и, если вы этого хотите, я готов взять это на себя.

Так и было сделано. Господин д'Антуан с большим тактом, соблюдая интересы своей прелестной кузины, добился для нее родительского прощения, которое она и получила в один прекрасный вечер вместе с очень приличной суммой золотом, и, надо признаться, это золото пришло как раз вовремя, потому что в карманах у любовников было абсолютно пусто.

Только ведь у всякой медали есть оборотная сторона, а может быть, Фортуне попросту надоело улыбаться нашей парочке, но, как бы там ни было, семья Анриетты стала решительно настаивать на том, чтобы молодая женщина немедленно вернулась в Марсель…

Обсуждение этого вопроса было долгим и мучительным. Анриетта искренне привязалась к Джакомо, но, с другой стороны, она мыслила достаточно здраво для того, чтобы понять, что с человеком такого склада вряд ли удастся построить совместную жизнь. И потом, едва ли эта страсть окажется долговечной. Вернуться к родному очагу означало вступить во владение своим имуществом, вновь обрести свое имя, положение в обществе, забыть обо всех перипетиях, начать новую жизнь. С Джакомо ее ждет более чем ненадежное будущее. Само собой, и речи не может быть о том, чтобы ввести ветреника, венецианца в суровый круг ее семьи.

– Мы должны расстаться, – сказала Анриетта после долгих обсуждений. – Мы были счастливы вместе, но всему приходит конец, и я чувствую, что не создана для бродячей жизни.

Джакомо опустил голову, впервые в жизни у него защемило сердце. Ему больно было расставаться с Анриеттой, но стоять у нее на пути он не хотел.

«Я был счастлив так же, – напишет он впоследствии, – как была счастлива со мной эта прелестная женщина. Мы любили друг друга со всей силой, на какую были способны…»

Было решено, что один из дядей Анриетты приедет за ней в Женеву, и любовники вместе направились к берегам озера Леман.

Комната в гостинице «Весы» приютила их на последнюю ночь любви, самую печальную и, несомненно, самую страстную из всех, какие только выпадали им на долю; ночь, в которую они не сомкнули глаз. И все же усталость взяла свое, Джакомо в конце концов уснул. Проснувшись, он увидел, что давно рассвело и что он один. В комнате не осталось никаких следов пребывания его прекрасной возлюбленной, разве что едва уловимый аромат и на стекле – надпись, вырезанная алмазом кольца, которое он ей подарил: «Забудешь и Анриетту…»

Он нашел еще кое-что: пять столбиков золотых монет, по сто луидоров в каждом, – нежный знак внимания любящей подруги и своего рода подъемные на дорогу, о которой ни тот, ни другая не знали, куда она приведет.

Казанова провел в Женеве еще несколько дней и успел получить от своей возлюбленной короткую и нежную записку:

«Будем благоразумны, будем считать, что видели сон, и не станем сетовать на судьбу, потому что никогда еще ни один сладкий сон не был таким долгим…»

Расставание было окончательным, никакого пути назад… И тогда Казанова вспомнил, что в Лионе его ждет друг, Антонио Балетти. В Женеве ему было больше делать нечего, и он заказал себе место в почтовой карете, направляющейся в Лион. Оттуда он наконец доберется до столицы Франции. Он лелеял в сердце тайную надежду, что парижские красавицы, может быть, заставят его позабыть о прелестной, но слишком благоразумной Анриетте…

4. Поставщик оленьего парка

День тянулся долго. Почтовая карета не останавливалась с самого утра, и измученным путешественникам уже начинало казаться, что этот перегон не закончится никогда. Чем ближе был Париж, тем больше было нетерпение, и расстояния словно растягивались до бесконечности. И все же волшебное зрелище угасающего над лесом Фонтенбло осеннего дня притягивало взгляды и завораживало. Роскошные рыжие оттенки листвы ярко выделялись на фоне серых камней и пленительно отражались в стоячей воде сонных прудов. На повороте большой дороги, за водной гладью и просторными лужайками, внезапно возникли очертания розового королевского дворца, и оба итальянца невольно вскрикнули от изумления.

– Похоже, ты был прав, – произнес Казанова, к тому времени уже вполне оправившийся после швейцарского расставания со своей любовью. – Франция, несомненно, красивая страна.

И она показалась ему еще более прекрасной несколько минут спустя, когда внезапно показавшийся нарядный экипаж, двигаясь им навстречу, загородил дорогу почтовой карете. Кучер кареты злобно выругался, но из экипажа уже выпорхнула закутанная в шелка, восхитительно причесанная довольно молодая женщина. Незнакомка направилась к задержанной из-за нее почтовой карете, на ходу бросив кучеру золотую монету, отчего тот мгновенно смягчился. Пассажиры, знающие, что в лесу часто случались нападения, испуганно выглядывали из окон, но Антонио радостно воскликнул:

– Мама! Это моя мать! Она нас встречает!.. Господа! – закричал он, обводя широким жестом своих недовольных и уже начинающих ворчать спутников. – Господа, позвольте мне представить вас великой Сильвии Балетти, звезде Итальянской комедии и…

– Ты все такой же болтун, Tonio mio, – засмеялась актриса. – Лучше выйди из кареты, подойди сюда и поцелуй меня. Я приехала за тобой…

Минутой позже Антонио, тащивший за собой на буксире Казанову, уже был в объятиях Сильвии, а она целовала друга своего сына не менее пылко, чем самого сына. Еще одной монеты оказалось достаточно, чтобы убедить кучера выгрузить багаж обоих венецианцев, затем почтовая карета продолжила свой путь, а Сильвия и ее «дети», весело усевшись в экипаж актрисы, направились в лучшую гостиницу Фонтенбло.

Пока мать и сын засыпали друг друга новостями, Казанова разглядывал Сильвию. Она была не так уж молода, пожалуй, под пятьдесят, что в те времена приближалось к старости, но все-таки еще очень красива: большие черные глаза с огненным взглядом, довольно низкий лоб, свежий цвет лица, ни единого седого волоса, и при этом – девичья талия, выгодно подчеркивающая очень соблазнительную грудь.

Сильвия хорошо знала мужчин и не могла не заметить того, какое впечатление произвела на этого молодого человека, друга ее сына. И все же, встретившись глазами с жгучим взглядом Джакомо, невольно залилась румянцем.