Король нищих Бенцони Жюльетта
«Мы, Людовик, тринадцатый король, носящий это имя, милостью Божьей монарх Франции…
Мы повелеваем, чтобы благородная девица Сильви де Вален, до сего дня известная под именем мадемуазель де Лиль, была освобождена из нашей крепости Бастилия и снова заняла при ее величестве королеве, возлюбленной супруге нашей, прежнее свое место, каковое и будет занимать до своего замужества».
С улыбкой взглянув на Жана, Персеваль отдал письмо короля его обладателю, который, вместо того чтобы спрятать его, оставил на столе вместе с другой королевской бумагой — приказом об освобождении Сильви на имя коменданта Бастилии, воскликнув:
— О, вы можете оставить это письмо при себе. Теперь оно мне не нужно!
— Почему же? Потому что Сильви вышла из тюрьмы без вашей помощи?
— Разумеется. Я думал…
— …что она, потеряв голову от радости свободы, упадет в ваши объятия, и это стало бы хорошим началом осуществления второй части программы, начертанной королем?
Фонсом покраснел, но глаз не опустил.
— Это правда, — признался он. — Увидев Сильви рядом с вами, я был очень рад и, простите меня, разочарован. Это внушит вам весьма жалкую мысль о моей любви к ней, потому что я неосознанно хотел, чтобы Сильви продолжала страдать… О да, это недостойно, недостойно! Но я мечтал стать ее освободителем и быть за это вознагражденным.
— Но вполне естественно! — улыбнулся Персеваль. — Вы могли убедиться, что Сильви была счастлива снова видеть вас. И привезенное вами письмо не так уж никчемно, — прибавил он, вновь став серьезным. — Сильви это дает возможность опять обрести место фрейлины, положение в обществе, вернуть свою настоящую фамилию и сделать это с одобрения всех, ведь из Бастилии ее освободил сам кардинал. И это главное, потому что часто бывает так, что Ришелье исправляет, даже иногда отменяет приказ короля, а позднее убедительно объясняет королю свое решение…
— Правильно, но я не думаю, что в данном случае это возможно. Когда король писал письмо, мне показалось, будто он с каким-то тайным злорадством противоречит первому министру. Наш повелитель мучительно страдает от того, что был вынужден отдать приказ об аресте Сен-Мара. Измена его была очевидна, доказательства убедительны, но я полагаю, что король не явил бы такую суровость, если бы речь шла о попытке убить кардинала. Во-первых, этих попыток было предпринято немало, а во-вторых, я и сам задаю себе вопрос, не желает ли король в глубине души избавиться от человека, чьим политическим гением искренне восхищается, но который, тем не менее подавляет его.
— Во всяком случае мы скажем Сильви о благорасположении к ней короля. Было бы полезно, если вы нанесли бы визит королеве, чтобы раскрыть ей наконец всю правду о той, кого она называла своей кошечкой…
— Я не считаю, что это хорошая мысль. Я не могу продолжать рассказывать басни о нашем скором браке. Это означало бы постыдным образом принуждать Сильви… И потом… я не уверен, что мне хочется, чтобы Сильви снова оказалась замешана в придворные интриги и попала в толпу фрейлин, где без Мари д'Отфор она будет несчастна.
— Мне тоже не слишком этого хочется, и я готов поклясться, что Сильви разделит наши чувства. Она ни за что не согласится снова стать фрейлиной. Но ради ее будущего я желал бы, чтобы она вновь обрела покровительство королевы.
— После всего, что с Сильви произошло?
— Да. Сейчас я вам расскажу, каким образом Сильви вернулась сюда и из какой западни, устроенной мадемуазель де Шемро, она, к счастью, вырвалась…
Закончив свой рассказ, Персеваль сказал:
— Я признаю, что совершил грех эгоизма, не отослав Сильви обратно в монастырь. Я был так счастлив, что она нашлась! Конечно, я мог бы вверить ее госпоже де Вандом, но боюсь, что это покровительство теперь не принесет ей пользы…
Жан де Фонсом, который слушал своего хозяина, расхаживая взад и вперед по кабинету, чтобы подавить свое негодование, резко остановился.
— Плохие новости, которые я привез, имеют отношение именно к этому злосчастному семейству, но я, зная чувства вашей крестницы, решил сообщить их вам конфиденциально.
И молодой герцог поведал о том, что он, прежде чем приехать к своему другу Рагенэлю, заезжал в Отель Вандом, чтобы предложить помощь герцогине и ее дочери. Он был у короля в ту минуту, когда отправили приказ об аресте Бофора, и поэтому счел долгом предложить свои услуги обеим женщинам, которые были ему очень дороги.
— Хотя королевские приказы нисколько им не угрожают, они решили на время удалиться в монастырь капуцинок, где их часто навещают монсеньер де Лизье, господин Венсан и новый коадъютер архиепископа Парижского аббат де Гонди. Они спокойны, безмятежны. Они мне сказали, что господин де Бофор бежал в Англию. Меркер, который в заговоре не замешан, по-прежнему находится в Шенонсо. Вот почему я покинул их со спокойной душой.
— Неужели вы до такой степени цените герцога Франсуа? — нерешительно спросил Рагенэль.
— Я знаю, что Сильви его любит, но признаюсь: если бы не это обстоятельство, я очень хотел бы стать его другом. У него душа нараспашку, он смелый, может быть, слегка сумасбродный, но беспредельно честный! То, что его обвиняют в сговоре с Испанией, безумие. Франсуа ошибся веком: во время крестовых походов он в одиночку покорил бы Святую землю. Надеюсь, ему не взбредет в голову вернуться во Францию при жизни Ришелье: за голову герцога де Бофора объявлена награда.
— Вы были правы, переговорив об этом сначала со мной. Сильви думает, что ее друг детства предается в замке Вандом счастливой любви с госпожой де Монбазон. Ей от этого горько, но, поверьте, это к лучшему! Если она узнает, что Бофор в изгнании и ему угрожает смертельная опасность, то это известие снова пробудит ее симпатию, но мне очень хотелось бы, чтобы Сильви навсегда только этой симпатией и ограничилась.
Ужин, последовавший за этим разговором, был очень приятным. Сильви порозовела от радости, узнав, что король пожелал, чтобы она снова появилась при дворе, но фрейлиной стать отказалась.
— Я очень боюсь, что у меня теперь стало много недоброжелательниц, и без Мари д'Отфор я при дворе буду чувствовать себя неуютно. Но объясните мне, друг мой: что вы такого сделали, чтобы вызвать у короля столь сильный интерес к моей скромной персоне?
— Вы стали жертвой страшной несправедливости и…
— Вам ни к чему оправдываться, — перебил его Персеваль, — я уже сказал Сильви, по какому праву вы требовали ее освобождения.
Теперь краской залился молодой человек:
— Я решил пустить в ход все средства, чтобы вырвать вам свободу, но я умоляю вас считать, что вы мне ничем не обязаны. Даже официальную помолвку можно расторгнуть. Гораздо проще было бы это сделать, если б о помолвке не было объявлено. Позднее объясним королю, что мы передумали. Самое важное, чтобы вы забыли о вашем кошмаре и смогли снова появиться рядом с королевой.
Рука Сильви опустилась на руку молодого человека.
— В чем вы пытаетесь меня убедить? Вы знаете, что я очень вас люблю и безмерно вам благодарна за то что вы внесли ясность в мое положение. Не будем предвосхищать будущее. Быть может, когда-нибудь я с радостью протяну вам руку, но сейчас еще не время, мне необходимо разобраться в себе, а вы… вы заслуживаете сердца, принадлежащего вам безраздельно!
— Занять скромное, даже совсем крошечное место в вашем сердце для меня дороже, чем завоевать безраздельно любое другое сердце. Даруйте мне только милость заботиться о вас!..
В конце лета «Газетт де Франс» не испытывала нужды в материалах, и ее редактор почти каждый вечер заходил к своему другу Рагенэлю обсудить с ним дневные новости. Казнь в Лионе Сен-Мара и Де Ту наделала в обществе много шума, почти затмив заключенный в Перпиньяне мир, по условиям которого к французской короне присоединялись Руссильон и часть Каталонии. Это было похоже на поднявшуюся у подножия эшафота на площади Терро бурю, отголоски которой были слышны далеко вокруг.
Сен-Мар и его друг де Ту, улыбаясь, взошли на эшафот: на Сен-Маре был коричневый, расшитый золотистыми кружевами камзол, зеленые шелковые чулки и ярко-красный плащ де Ту был одет в строгий камзол из черного бархата; они были так молоды и красивы, что толпа сильно заволновалась, а когда молодые люди обнялись, прежде чем каждый из них положил голову на плаху, многие заплакали.
— Говорят, что канцлер Сегье, спешно посланный в Лион на судебный процесс, сделал все, чтобы спасти юного де Ту, — рассказывал Ренодо. — В этом заговоре де Ту был агентом королевы, хотя его виновность доказать так и не смогли.
— Тогда почему его приговорили к смертной казни? — спросил Персеваль.
— Потому что он, даже поклявшись на Евангелии, отказался дать показания против герцога де Бофора, своего друга. Наоборот, де Ту всегда отрицал, что де Бофор принимал какое-либо участие в большом заговоре, и утверждал, что герцог, узнав обо всем, отказался примкнуть к заговорщикам. Тогда Ришелье потребовал, чтобы де Ту казнили вместе с господином Главным…
— Кардинал жаждет смерти Франсуа… простите, герцога де Бофора, — еле слышно проговорила Сильви.
— Увы, мадемуазель, это так. Счастье, что ему удалось бежать в Англию, иначе мы, без сомнения, оплакивали бы казнь французского принца крови, тогда как Месье, один из главных заговорщиков, отделался высылкой в собственные поместья. Голова Бофора, хотя он и невиновен, падет, если он посмеет вернуться.
Сильви полными слез глазами посмотрела на своего крестного, который смутился под ее взглядом, и спросила:
— Вы знали об этом?
— Да, но к чему было говорить вам, если он сумел укрыться в Англии? Вы и без того достаточно страдали из-за него.
— Я страдаю еще больше, если ничего не знаю. Значит, он уехал к отцу… но на этот раз вернуться не сможет.
Мужчины многозначительно переглянулись, и Ренодо решительно произнес:
— Только лишь пока жив кардинал, а быть может, и король!
Сильви, не сказав ни слова, опустила голову, потом поклонилась газетчику и вышла из комнаты; но она вернулась к крестному, едва Ренодо ушел.
— Не могли бы вы попросить господина де Фонсома отвести меня к королеве как можно скорее?
Встревожившись, Персеваль пытался разгадать намерения крестницы, пристально вглядываясь в непроницаемое личико Сильви.
— Вы хотите принять предложение короля и снова стать фрейлиной королевы?
— Нет. Я лишь хочу увидеть королеву и говорить с ней. Я хочу, чтобы она знала, что я ничего не забыла. Господина де Ту казнили из-за нее, ибо она сделала его своим представителем в заговоре военных, где молодому легисту было не место. Потом, если я правильно все поняла, королева предала его, отдав текст договора… К тому же я хочу ей напомнить, что мужчине, которого она любила, отцу ее сына, угрожает смертельная опасность, так как он не сможет жить вдали от Франции.
Слушая ее, Персеваль, у которого мертвенно побледнело лицо, встал с кресла. Девушка впервые напоминала о страшной тайне, которой она владела вместе с Марией д'Отфор, Ла Портом и им самим. Он понял, что Сильви потрясена опасностью, какая грозила Бофору, и его охватил ужас при мысли, что крестница способна пойти на все.
— Вы теряете разум, Сильви! Это не ваша, а государственная тайна, и вы не смеете раскрывать ее, ибо она принадлежит к тем тайнам, которые убивают так же наверняка, как и меч палача.
— Какое мне до этого дело, если это единственная возможность спасти Франсуа?
— Чтобы спасти свою жизнь, он не нуждается в вас, я хорошо его знаю и могу уверить вас, что он вам этого никогда не простит. Если же вы решитесь на этот шаг, вы подпишете смертный приговор не только всем нам, но и Мари д'Отфор, и еще нескольким людям, а может быть, и самой королеве! Кстати, в Англии ему ничто не угрожает, и вы станете посмешищем, прося о снисхождении к человеку, который сейчас либо охотится на лисиц, либо танцует на балу с дамами.
Персеваль никогда не прибегал к столь беспощадному приему в разговоре с Сильви, но суровость крестного была равна его любви. Он страдал от этого тяжелого разговора, который вызвал их отчуждение друг от друга.
Сжав губы, не отрывая глаз от пола, Сильви молчала, и шевалье де Рагенэль понял, что не смог переубедить ее. И он заговорил более мягким тоном:
— Неужели вы хотите сделать Жана де Фонсома, молодого человека, который вас обожает, орудием вашего публичного преследования настоящих преступников? Неужели вы полагаете, что он не станет жертвой катастрофы, которую вы хотите вызвать? О! Он с радостью пойдет за вами на эшафот, он будет безмерно счастлив умереть вместе с вами…
Резко повернувшись, Сильви выбежала из кабинета, закрыв лицо руками. Гнев действительно завел ее слишком далеко, но Сильви, прежде чем заставить королеву защитить своего любовника, больше всего хотела добиться того, чтобы ничто не стесняло ее свободы в королевских дворцах. Под любым предлогом она стремилась снова попасть в Лувр, . чтобы забрать оттуда пузырек с ядом, который передал ей герцог Сезар с целью спасти Франсуа от в то время иллюзорной, но теперь ставшей реальностью опасности: если за голову Франсуа назначена награда, то ради вознаграждения его может выдать любой предатель. Вот почему Сильви сейчас чувствовала себя готовой свершить то, что раньше вызывало у нее ужас: собственными руками убить Ришелье! Один он был грозным врагом, так как, если бы кардинал умер, Людовик XIII, что бы ни думал на сей счет Ренодо, никогда не подписал бы приказ казнить своего племянника де Бофора.
Сильви, уже жалея о том, что так огорчила крестного, собралась пойти в кабинет, чтобы его успокоить, когда за окном услышала скрип ворот и стремительный цокот конских копыт по замощенному двору. Сильви бросилась к окну и увидела Жана Де Фонсома — он явно был в сильном волнении, — который спрыгнул на землю и бросился к дому. Она подождала, пока Жан войдет в дом, и вслед за ним поспешила в кабинет крестного. Мужчины стояли стояли друг перед другом. Персеваль читал бумагу, по всей видимости переданную ему Жаном. Они повернулись к ней с такими испуганными лицами, что Сильви невольно улыбнулась и спросила:
— В чем дело? Что случилось? Вы выглядите как заговорщики!
— Случилось то, что я оказался последним глупцом, — воскликнул молодой герцог, — и поставил вас в безвыходное положение. Этим письмом секретарь-распорядитель королевы приглашает меня приехать во дворец, чтобы представить ее величеству мою невесту мадемуазель де Вален. Мы должны ехать к королеве завтра, но я не знаю…
— Не вижу в этом ничего страшного, — безмятежно улыбнулась Сильви. — Я буду очень рада сопровождать вас, дорогой мой Жан.
— Нет, Сильви! Вы не можете! — возразил Рагенэль. — Я не хочу, чтобы…
Она подошла к нему и нежно поцеловала.
— Полноте, мой милый крестный! Не волнуйтесь! Я даю вам слово, что буду вести себя пристойно и… не скажу ничего неуместного!
— Разве кто-нибудь может подумать, что вы способны вести себя непристойно? — спросил Жан, который несколько успокоился и снова обрел хорошее настроение.
— Мой дорогой крестный считает меня способной на самые безрассудные поступки. Но он должен бы знать, что я если иногда и закипаю, как молочный суп, то столь быстро и остываю. Значит, мы едем завтра-…
Сильви, одетая с ног до головы в черный бархат, вернулась во дворец Сен-Жермен после четырех лет отсутствия; ей пришлось проделать триста лье, чтобы добраться до него. В то время при дворе носили траур по королеве-матери, умершей в Кельне почти в нищете, не увидев ни Франции, ни сына, который не простил ей того, что она, возможно, была замешана в убийстве его отца Генриха IV. Этикет предписывал, чтобы визитеры являлись ко двору в траурных одеждах, что вызвало большой переполох в особняке Рагенэля: гардероб Сильви был довольно скуден и в нем не было ни одного черного туалета. Но Корантен, срочно посланный в Отель Вандом, привез оттуда принадлежавшее Элизабет платье, которое Николь за ночь подогнала по более хрупкой фигуре Сильви.
Сердце Сильви забилось учащеннее, когда она — ее затянутую в перчатку руку твердо держал Жан — медленно поднималась по парадной лестнице, ведущей в покои королевы. Внешне все было таким, каким осталось в ее воспоминаниях: вдоль стен по-прежнему стояли стражники и придворные, словно живые картины. Когда же девушка вошла в двустворчатую дверь большого кабинета, ей сразу бросились в глаза заметные отличия. Во-первых, появились новые дамы, которых она не знала. Во-вторых, смерть унесла Стефанилу, старую горничную-испанку, которая вечно сидела в углу за каким-то шитьем. В другом углу толпилась привычная стайка фрейлин, но они, облаченные в траур, держались так тихо, что были просто неузнаваемы. Кстати, среди фрейлин тоже мелькали незнакомые лица; кое-кто из прежних исчез. Начиная с мадемуазель де Шемро, которая, должно быть, сочла за благо не показываться здесь в тот момент, когда при дворе вновь появилась ее ненавистница (как иначе могла она называть Сильви?). Сильви также нашла, что и королева сильно изменилась. По-прежнему ослепительно красивая, — черные одежды делали ее еще прекраснее, — королева слегка пополнела, но следы слез и заботы начали накладывать свой отпечаток на это дивное лицо, придавая ему больше мягкости и трогательности. Королева встретила Сильви с очаровательной непосредственностью.
— Моя милая кошечка! Вот вы и объявились! — воскликнула она, протягивая вернувшейся с того света восхитительную руку, которую Сильви поцеловала, опустившись на колени. — Боже мой, сколько мы всего пережили! И как много должны друг другу рассказать! Мой дорогой герцог, вряд ли я сумею отблагодарить вас за то, что вы сумели снова найти Сильви для нас.
Подобные слова было слышать очень приятно, но Сильви не дала себе возможности довериться приветливому тону королевы. Разве можно забыть, что эта венценосная дама позволила отправить в изгнание Марию д'Отфор, свою камеристку и самую верную подругу? Когда-то она не смогла защитить госпожу де Шеврез, которая тем не менее была дорога ее сердцу… Теперь при королеве находилась молодая, белокурая и полная женщина с молочным цветом лица, целью которой, казалось, было во всем поддакивать Анне Австрийской… Эту роль в свое время играла Мари. Все это было довольно грустно…
Однако Анна Австрийская, усадив рядом с собой Сильви, — это было необыкновенное проявление благосклонности, вызвавшее легкий ропот среди фрейлин, — сказала:
— Милые дамы, некоторые из вас всего несколько лет назад знали мадемуазель де Лиль, которую госпожа де Вандом воспитала под этой фамилией, чтобы избавить девушку от грозных опасностей. Сейчас она вернулась к нам под настоящим именем. Милые дамы, я представляю вам не только мадемуазель де Вален, но и невесту
господина герцога де Фонсома…
Сильви встала, чтобы изящно раскланяться во все стороны. Ей казалось, будто она комедиантка на подмостках и играет порядком надоевшую роль. Однако сейчас Сильви видела на лицах окружавших ее фрейлин лишь улыбки, а молодая белокурая женщина сказала, обратившись к королеве:
— Надеюсь, ваше величество, что она вернулась к нам навсегда! Нам так не хватает красивых голосов, и поскольку ваше величество изволили заботливо сохранить не только гитару мадемуазель, но и ее личные вещи…
— Это мое самое горячее желание, добрая моя Мотвиль! Мой дорогой герцог, вы не усматриваете в нем ничего необычного, не правда ли?
Обеспокоенный взгляд молодого человека, задержавшийся на миг на притихшей группке фрейлин, больше сказал королеве о затруднительном положении де Фонсома, чем пространная речь.
— Нет, — продолжала она. — Я беру ее не на прежнюю должность; в ней, кстати, мадемуазель де Вален никогда не состояла. Я хотела бы сохранить ее при себе как чтицу. Разумеется, до ее замужества, после которого она будет принята в круг придворных дам. И, быть может, на привилегированном положении, — прибавила королева, понимающе улыбнувшись при этом госпоже де Брассак, навязанной ей фрейлине, протеже Ришелье. — Что вы на это скажете, Сильви?
— Я покорная слуга вашего величества! — ответила она с сияющей улыбкой. Поскольку Сильви удалось не оказаться в числе фрейлин, она была согласна снова занять свое место при дворе. Это отвечало ее планам, особенно на то недолгое время, пока она будет чтицей. Сильви сумеет с легкостью отыскать в Лувре свой прежний тайник. Потом останется надеяться, поскольку она снова будет петь, что ее призовет и кардинал. И тогда она сможет осуществить свой план.
Спустя несколько дней Сильви, после того как написала Мари д'Отфор и попросила прислать ей Жаннету, перебралась во дворец Сен-Жермен, заняв небольшую комнату поблизости от покоев королевы: в ней она должна была жить одна. Последнее обстоятельство положило конец опасениям, выражаемым Жаном и Персевалем, которых очень озадачил тот восторг, с каким Сильви пошла навстречу желанию королевы, но создавалось впечатление, что Сильви это нравится, и они не нашли в себе мужества ее упрекать. Впрочем, молодой герцог в качестве жениха Сильви будет иметь все возможности заботиться о той, кого любит…
— Может быть, она все-таки согласится стать моей женой, — заключил герцог, пытаясь улыбкой развеять озабоченность своего друга Рагенэля.
Персеваль продолжал в этом сомневаться, и его не покидала тревога, которую он тщательно скрывал. Что-то мучило его во всей этой истории. Сильви, он был уверен, преследовала некую тайную цель, маскируя ее улыбками и веселостью, наигранность которых Персеваль чувствовал, хотя и не мог ничего разузнать. Как-то Сильви под тем предлогом, что ей необходимо найти потерянную медаль, пришла в Лувр одна и попросила сторожа, который хорошо ее знал, открыть свою прежнюю комнату. Пузырек из темного стекла был на своем месте. Сильви спрятала его за корсаж и ушла навстречу новой судьбе, выбранной по собственной воле.
10. ЧЕСТНЕЙШИЙ ЧЕЛОВЕК ФРАНЦИИ
Во дворце королей Франции неизменной оставалась только атмосфера: здесь по-прежнему чувствовалась напряженность во всем. После заговора Сен-Мара королева чувствовала недоверие супруга, которое не поколебали даже маленькие сыновья. Раньше Анне Австрийской грозило отречение. Теперь королева боялась, что король и его первый министр, нездоровые, желчные люди, отнимут у нее детей. Вновь получив место при дворе, где мрачные настроения усугублял траур, Сильви ощущала эту напряженность с остротой, вызывавшей у нее горькие чувства. По ее мнению, теперь при дворе стало намного хуже, чем раньше. Во дворце больше не давали балы, не играли спектакли и не устраивали никаких, кроме религиозных, праздников. Королева жила замкнуто, общалась лишь с узким кругом приближенных, над которым властвовала чета де Брассаков; в покоях королевы редко Можно было увидеть приветливые лица, так как все, кого Сильви любила, были удалены: Ла Порт по-прежнему находился в изгнании, добрую госпожу де Сенесе отправили жить в поместье, как и Мари д'Отфор. Среди фрейлин и в привычном кругу придворных дам тоже многое изменилось: принцесса де Гемене ушла в монастырь; госпожа де Монбазон, захваченная страстью к Бофору, тоже отдалилась от двора, как и юная герцогиня де Лонгвиль, считавшая двор слишком скучным. Зато часто появлялась бывшая госпожа де Комбале, ставшая герцогиней д'Эгийон по воле своего дяди кардинала, и она, уверенная в собственном всесилии, не боялась казаться назойливой. И лишь новая фрейлина Франсуаза де Мотвиль представляла собой настоящий источник человеческой теплоты, и Сильви легко поняла, что совсем растерянная королева привязалась к этой искренней, кроткой нормандке, образованной и одаренной своеобразной мудростью, которая превосходила ограниченность придворного круга, ибо в парижских салонах Мотвиль дали прозвище Сократина. Кроме того, она прекрасно писала и, регулярно ведя дневник, была историографом королевы, охотно рассказывавшей ей о событиях, что предшествовали появлению Франсуазы при дворе.
Госпожа де Мотвиль встретила мадемуазель де Вален с видимым удовольствием. Прежде всего потому, что Сильви сразу ей понравилась, а также потому, что гитара и песни Сильви доставили королеве новую радость и развлечение. Кроме того, Сильви, как и она, говорила по-испански, и случалось, что три женщины, запершись поздно вечером в спальне королевы, часами напролет болтали на языке Анны Австрийской, которая еще не примирилась с мыслью, что она уже не инфанта Испании и никогда ею не будет.
Короля видели редко. Он, несмотря на свои недуги, по-прежнему был одержим страстью к охоте, жаждой просторов и выезжал из маленького замка в Версале лишь для того, чтобы носиться по окрестностям Парижа; в столице он останавливался в монастыре Визитации у сестры Луизы-Анжелики, ища у бывшей возлюбленной утешения после трагической гибели своего фаворита…
В отличие от короля кардинал Ришелье искал почти недоступного облегчения своим страданиям на водах в Бурбон-Ланси. При нем неотлучно находился новый кардинал Мазарини, и это возбуждало любопытство Сильви. Правда, она еще ни разу не встречалась с Мазарини, но королева говорила о нем с такой теплотой, что Сильви вспоминала тот день (незадолго до зачатия дофина), когда Анна Австрийская необыкновенно обрадовалась, получив присланные Мазарини из Италии милые вещицы. А также бурное негодование Бофора. К сожалению, Мари, выслушивавшей признания королевы, при дворе уже не было, а Франсуаза де Мотвиль, выслушивающая их теперь, и не думала делиться ими с новой чтицей. Выяснить, сохранилось ли что-либо ей прежней страсти королевы к герцогу де Бофору, было невозможно.
За время этой довольно скучной жизни во дворце Сен-Жермен Сильви все-таки приобрела нового друга. Однажды, когда Сильви, удалившись к себе комнату (королева находилась в парке), меняла на гитаре струну, она неожиданно увидела, как перед ней возник дофин, смотревший на нее с серьезностью, которая редко его покидала. Застигнутая врасплох, она хотела встать, чтобы поклониться дофину, как того требовал этикет, но тот ее остановил:
— Сидите. Я пришел лишь затем, чтобы спросить вас, не пожелаете ли вы научить меня играть на гитаре?
Дофина Сильви видела не впервые, но ее сразу охватило волнение, которое она всегда чувствовала в его присутствии. Это был красивый мальчик четырех лет, который любому невнимательному наблюдателю показался бы очень похожим на мать (от нее он унаследовал округлый рот), но Сильви на детском лице умела распознавать и другие, знакомые ей черты: форму носа, например, и сверкающую голубизну глаз. Подобно Бофору, когда он впервые увидел маленького принца, она почувствовала, что ее сердце принадлежит дофину, и подарила ему свою самую теплую улыбку.
— Монсеньор, разве вы не можете иметь лучшего учителя, чем я?
— Нет, — резко ответил он. — Я хочу, чтобы это были вы, потому что вы научите меня песням, потому что вы красивая и потому что от вас приятно пахнет!
Эта последняя подробность заставила Сильви рассмеяться. В отличие от большинства своих современниц Сильви по примеру Франсуа уверовала в благодетельную силу воды, предпочтительно холодной. Случилось это в Вандоме, когда после купания в Луаре Франсуа ей рассказал, что его полулегендарная прабабка Диана де Пуатье до преклонного возраста сохраняла свою красоту, ежедневно, и летом и зимой, моясь холодной водой. На острове Бель-Иль Сильви, как только поправилась, каждый день купалась в море и с тех пор всегда старалась мыться холодной водой.
— Тогда не угодно ли будет вам начать сейчас? — спросила Сильви, натянув новую струну и взяв несколько аккордов.
— О да! — с восторгом согласился мальчик. Восхищенное личико Людовика согрело сердце Сильви, которая усадила мальчика и начала урок, думая, что ему будет трудно справляться с большим инструментом. Но беспокойство ее быстро рассеялось, ибо маленький Людовик с ожесточенным упорством пытался покорить гитару. Королева дала свое согласие, и в последующие дни Сильви стала находить удовольствие в этих уроках, которые маленький принц никогда не считал слишком долгими; в ходе этих занятий между ними возникла молчаливая дружба, переросшая у Сильви в подлинную нежность. Людовик был идеальный ученик: он обладал превосходным слухом, глубоким чувством ритма, и его слабый, чистый голосок звучал невероятно мило, когда он пел.
Естественно, Филипп — он был младше брата на два года — тоже пожелал учиться играть на гитаре, но Людовик воспротивился этому с бешеным упрямством, поклявшись, что он прекратит брать уроки, если на них будет присутствовать брат, и никто не посмел ему возразить.
— Вы будете учиться позднее, когда ваше величество подрастет, — успокоила Сильви Филиппа, этого карапуза, слишком хорошенького, чтобы не быть обворожительным и даже слегка загадочным. Она никак не могла понять, почему Филипп, похожий на короля, каким-то чудом оказался столь очаровательным ребенком. Малыш действительно был неотразимо мил с его густыми, черными кудряшками, большими темными глазами, всегда веселыми, и розовым личиком. Королева, почти боготворившая старшего сына, была без ума от этой крошки, называя Филиппа «своей девочкой» и наряжая его так, как будто тому никогда не придется носить ничего другого, кроме женских юбок и всяких финтифлюшек…
Новые занятия так нравились Сильви, что она почти забыла о своих грандиозных замыслах. Это было тем легче, что от лондонских эмигрантов никаких известий не поступало, а кардинал по-прежнему в столице отсутствовал. Но вдруг стало известно, что Ришелье, как обычно, водным путем возвратился в замок Рюэль, где 30 октября его навестила королева.
Вернувшись в Сен-Жермен, Анна Австрийская вызвала Сильви и сказала:
— Я сочла себя вправе обещать его высокопреосвященству, что сегодня вечером вы будете петь для него. Нет, не возражайте, — прибавила она, заметив непроизвольный жест отказа. — Сейчас он очень болен, и тем самым вы совершите милосердный поступок…
— Все так давно считают его больным, и даже при смерти, ваше величество, что я не совсем понимаю, при чем здесь милосердие? Кроме того, мой последний визит в замок Рюэль оставил у меня…
— …ужасное воспоминание, я знаю, но на сей раз вы поедете в моей карете и вас будет сопровождать лично господин де Гито. С вами уже ничего не случится… Ну, кошечка моя, в добрый путь. Подумайте о том, что это я — а вы знаете, сколько я от него натерпелась, — прошу вас преодолеть себя. Сделаете вы это?
Сильви склонилась в почтительном поклоне: она и без того слишком явно выразила свое нежелание.
— Я повинуюсь вашему величеству.
— Прекрасно. Ступайте готовиться к отъезду! Вернувшись к себе в комнату, Сильви сначала села и достала из-за корсажа пузырек с ядом, с которым она теперь не расставалась. Итак, долгожданное и пугающее мгновение настало! Вероятно, ей представилась возможность покончить с человеком, который всегда, всеми силами старался уничтожить семью Вандомов, и в частности Франсуа из-за его разделенной любви к королеве! Но удастся ли ей заставить кардинала принять яд? Вряд ли Ришелье, если он так тяжело болен, как это утверждает королева, попросит подать ему бокал испанского вина…
Во всяком случае, Сильви совсем не рассчитывала увидеть картину, какая ждала ее в спальне кардинала.
Она думала, что ее ждет безжизненно распростертый умирающий, бледный как мел, но увидела кардинала, облаченного в пурпурную мантию, на которой резко выделялась синяя лента ордена Святого Духа, возлежавшим на полудюжине больших квадратных подушек, обшитых кружевами. Он полулежал перед ней, держа четки в сложенных на груди руках, с поднятой головой, и его лицо, как никогда, было похоже на лезвие ножа. Казалось, что Ришелье нарумянен, так сильно раскраснелись от лихорадки его острые скулы.
Он пристально смотрел на Сильви, которая, положив свою гитару на пол, склонилась в глубоком, как того требовал придворный этикет, поклоне.
— Вот мы и снова встретились, мадемуазель де Вален, — сказал Ришелье, — и я благодарю Бога за то, что он дал мне возможность принести вам мои извинения. Дурные слуги, похоже, взяли привычку устраивать вам западню всякий раз, когда вы бываете у меня. Королева рассказала мне о последней из них, но я уверяю вас, что этого я не хотел.
— Я никогда не думала, монсеньер, что ваше преосвященство может иметь отношение к столь подлым козням. Во всяком случае, сегодня вечером мне бояться нечего. Меня ждет господин де Гито…
— По моему совету, — уточнил кардинал. — И я рад, что мне снова выпало удовольствие послушать вас. Что вы мне споете?
— С позволения вашего преосвященства я прежде всего хотела бы осведомиться о вашем здоровье!
— Весьма любезно с вашей стороны. Как видите, я болен… быть может, тяжелее, чем обычно, но с Божьей помощью надеюсь подняться с этого ложа. Хотя бы перебраться в кресло…
— Что желает послушать ваше преосвященство?
— «О жимолости», а также «Любовь к себе»… А далее все, что вы сами споете с удовольствием. Я наверняка знаю, что это принесет мне большое облегчение…
Сильви спела две первых песенки, которые просил исполнить кардинал. Потом она ненадолго замолчала, словно задумалась над тем, что еще спеть. Ришелье, закрыв глаза, терпеливо ждал… То, что он услышал, никак не отвечало его ожиданиям.
— Moнceньор — прошептала она, — позволит ли ваше преосвященство господину де Бофору когда-нибудь вернуться во Францию?
Резко поднятые веки обнажили в глазах кардинала холодную злобу.
— Если вы пришли сюда защищать это дурное дело, то лучше уходите!
— Это не дурное дело, и я умоляю ваше преосвященство выслушать меня хотя бы минуту, всего одну минуту! Вы слишком озабочены справедливостью и честью, чтобы возлагать на сына проступки отца. Вы не можете обвинять господина де Бофора в том, что он хороший сын, — прибавила она, решительно отказавшись от употребления третьего лица, которое казалось ей слишком неуместным в защитительной речи.
— Я обвиняю его в том, что он вступил в сговор с Испанией в ущерб безопасности государства!
— Вам прекрасно известно, что это не так. Десятки раз, несмотря на свою молодость, герцог проливал кровь от испанского оружия. Он предан своему королю, он честен…
— Но тем не менее он собрал в Вандоме важное совещание, на котором встретились эмиссары заговорщиков…
— Он лишь собрал друзей для охоты. Не его вина, если некоторые из них имели дурные мысли… Даже у эшафота и даже после того, как он принял святое причастие, господин де Ту продолжал заявлять, что господин де Бофор не замешан в заговоре, что он, наоборот, отказался помогать заговорщикам.
— Де Ту проявил преданность верного друга, которому уже нечего было терять…
— Нет. Он сказал правду как человек, не имеющий права лгать в те мгновения, когда ему предстоит предстать перед Богом! Поверьте мне, монсеньер, Франсуа невиновен. Позвольте ему вернуться и снова занять то место, какое ему лучше всего подходит во главе армии…
Со своего ложа кардинал издал смешок, похожий на хруст треснувшего ореха.
— Вы могли бы стать блестящим адвокатом, моя милая, но вы зря теряете время. Если Бофор осмелится вступить на землю Франции, он тотчас будет арестован… А теперь пойте или уходите!
Сильви снова взяла гитару и сыграла несколько аккордов. Ну как она могла оказаться такой глупой и думать, что кардинал ее послушает? Она думала, что бы ей спеть, когда Ришелье вдруг сказал:
— Подождите! В шкафу позади вас стоит бутылка с эликсиром из Шартре… Пойдите… возьмите ее… Налейте мне немного… Мне что-то нехорошо…
Сильви почувствовала, как у нее остановилось сердце. Неужели в этой внезапной возможности знак Судьбы? Планы, даже самые страшные, задумывать легко, но теперь она поняла, что, когда наступает время их исполнять, мужества часто не хватает. Однако сейчас надо было решаться. Она вспомнила обо всех, кто гнил в темницах безжалостного кардинала, о Франсуа, который мог бы снова увидеть небо горячо любимой родины. Ради этого она пожертвует своей жизнью и займет в сердце Франсуа место, которое никто никогда у нее не отнимет, а Франсуа всегда будет с нежностью о ней вспоминать…
— Ну что же вы? — нетерпеливо спросил больной — Чего вы ждете? Мне плохо.
Сильви, чтобы собрать последнее мужество, подумала, что через несколько минут кардинал тоже будет избавлен от мучений, и с этой утешительной мыслью подошла к шкафу, нашла эликсир и взяла бокал, куда вылила несколько капель яда, прежде чем наполнить его зеленой жидкостью, которая источала приятный запах трав, потом вернулась к ложу с этим смертоносным напитком.
— Сначала отпейте вы! — приказал Ришелье.
Она на миг замешкалась и вдруг, встретившись с грозным взглядом Ришелье, поняла, что он призвал ее лишь для того, чтобы подвергнуть испытанию.
— Пейте же! — настаивал он. — Вы что, боитесь?
И она покорилась судьбе. Сильви поднесла бокал к губам, но он выскользнул у нее из рук, выбитый неожиданным, резким движением больного, которого сотряс сильный, пугающий приступ кашля. Эликсир пролился на простыню, смешавшись с потоком крови, внезапно хлынувшей изо рта кардинала. Сильви бросилась к двери, за которой, как обычно, толпились слуги и доктора:
— Скорее! Его преосвященству плохо!
— Я услышал кашель, — сказал лейб-медик короля Бувар. — И собирался войти… Боже мой! Он опять харкает кровью!
— Это не в первый раз?
— Да. Легкие совсем испорчены.
Казалось, врача нисколько не удивили пятна зеленого эликсира на простынях вопреки опасению Сильви. Он, пожав плечами, только недовольно проворчал:
— Он опять просил этот эликсир, который ему совсем не помогает. Я хотел забрать его у кардинала, но разве кто-нибудь мог запретить кардиналу что бы то ни было…
Слуги хлопотали над больным, а Бувар, взяв Сильви под руку, вывел ее в прихожую.
— Теперь возвращайтесь во дворец, мадемуазель! Я буду весьма удивлен, если его преосвященство в ближайшие дни снова попросит о концерте…
Сильви, вздохнувшая с облегчением оттого, что не стала убийцей, большего и не требовала. Поэтому, приехав в Сен-Жермен, она сразу отправилась в часовню возблагодарить Бога за то, что он не дал ей совершить роковой поступок и тем самым сохранил жизнь. Она так близко видела смерть, что несмотря на непогоду — всю неделю лил дождь! — сочла жизнь великолепной, а погоду изумительной…
В ту ночь кардинал не умер и наутро велел перевезти себя в Париж. Ему казалось, что он почувствует себя лучше среди чудес искусства, собранных в кардинальском дворце. Зато король перестал носиться по окрестностям и обосновался в Сен-Жермене, откуда никуда не выезжал, ожидая известия о кончине кардинала. Это известие теперь могло привести ему своеобразное избавление, тем более что победа, увенчавшая его воинские деяния, перенесла войну за границы королевства.
Сильви же дни, последовавшие за визитом в Рюэль, жила в постоянном страхе. Каждую минуту она опасалась, что ее призовут к Ришелье, понимая, что у нее уже не хватит мужества повторить свой убийственный поступок. Пузырек с ядом нашел свой конец в отхожих местах дворца. Быть трагической героиней оказалось совсем нелегко!
Третьего декабря король навестил больного, потом, возвратившись во дворец, объявил придворным:
— Я не думаю, что вновь увижу его живым. Это конец… но какой христианский конец!
После возвращения в Париж кардинал действительно заботился лишь о Боге и о собственной душе, претерпевая свои страдания более стойко, чем когда-либо прежде. Невзирая на упорство, с каким он цеплялся за жизнь, Ришелье пришлось смириться с тем, что дни его сочтены. Четвертого декабря 1642 года Луи Арман Дюплесси, кардинал-герцог де Ришелье отдал Создателю свою непостижимую душу, пробормотав:
— In manus tuas, Domine… .
И воцарилась тишина.
Казалось, можно было ожидать взрывов радости, проявлений ликования, поскольку из жизни ушел грозный диктатор, но этого не было: народ Парижа, который четыре дня торжественно прощался с телом покойного, перед тем как его перевезли в Сорбонну, где оно должно было упокоиться, когда будет сооружена часовня, пребывал в молчании. Взгляды, которые парижане бросали на покойника, облаченного в великолепную мантию из пурпурного муара, на герцогскую корону, лежавшую на подушечке у него в ногах, были исполнены не столько недоверия, сколько почтения.
Все испытывали странное чувство огромной потери, и каждый задавался вопросом, сможет ли корабль Франции в отсутствие его кормчего продолжать свое славное плавание. Бывает страшно, когда исчезает человек, кого боялись, часто ненавидели, но кем и восхищались. Люди понимали, что после Ришелье королевство уже никогда не будет таким каким было при нем. Все объяснялось просто: кардинал заставлял трепетать и Европу, и Францию, ибо поставил целью своей жизни сделать свою страну самой великой…
Людовик XIII не оплакивал своего сподвижника: кардинал слишком часто ущемлял короля в его привязанностях. Но все те, кто надеялся на смену режима, жестоко ошиблись: ничего не изменилось. Весь аппарат, созданный кардиналом, остался на прежних местах, включая самого последнего чиновника; уцелел и Исаак де Лафма, который после долгого выздоровления снова занял свою должность. Королева пыталась отправить Лафма в отставку, но король ей отказал. Он ответил Анне Австрийской словами, сказанными Ришелье герцогу де Бофору:
— Он человек честный, и благодаря ему в Париже царит порядок…
Пятого декабря парламент принял два важных акта. Первый лишал прав Месье. Вечный заговорщик изгонялся из столицы в свои владения. Особенно значителен был второй акт: кардинал Мазарини, самый верный последователь покойного, вводился в Королевский совет, и все были уверены, что он будет продолжать политику своего наставника. Все осталось неизменным…
Вокруг королевы атмосфера явно смягчилась, несмотря на то, что двор, едва снявший траур по королеве-матери, вновь облачился в черные одежды в память кардинала. И вот в одно прекрасное утро Сильви, выслушав мессу, припала к стопам Анны Австрийской, прося ее вернуть изгнанников. По крайней мере, двоих из них: Мари д'Отфор и герцога де Бофора.
Королева, потрепав Сильви по щеке, подняла ее и поцеловала.
— Еще не время. Король не согласится нарушить волю кардинала. Он… он не слишком жалует вашего друга Франсуа. Что касается Мари, то я вообще не понимаю, как он к ней относится. Боюсь, что мучительная память о Сен-Маре заставила короля забыть о прежних возлюбленных. Вы можете быть уверены, что я не меньше вас хочу снова увидеть изгнанников… как и мою дорогую герцогиню де Шеврез, которая живет вдали от меня уже много лет. Может быть, нам следует потерпеть еще совсем немного? Разговор был прерван появлением госпожи де Брассак, пришедшей спросить, не соблаговолит ли королева предоставить аудиенцию его преосвященству кардиналу Мазарини.
Странно, но после смерти Ришелье тон фрейлины уже не был столь надменным. Положение ее при дворе теперь зависело лишь от воли Анны Австрийской. Если королева попросила бы короля лишить госпожу де Брассак звания фрейлины, то она добилась бы этого.
— Я сейчас выйду, — улыбнулась королева. Потом, когда госпожа де Брассак удалилась, воскликнула:
— Вот оно как! Один кардинал сменяет другого кардинала! Похоже, что в этой стране религия твердо взяла в руки управление государством. Не потому ли, что мой супруг король посвятил Францию Богоматери в благодарность за счастливое появление на свет дофина?
— Разве Людовик XIII уже не носил титул Христианнейшего Короля?
— Конечно, но я задаю себе вопрос, последует ли мой сын примеру отца, когда взойдет на трон. Вы ведь часто общаетесь с ним и знаете, что он хотя еще ребенок, но уже обнаруживает железную волю. Я не думаю, что он позволит какому-нибудь министру управлять собой! Пока же я не жалуюсь на министра, который обещает нам столь приятные перемены. Он очаровательный мужчина! Но вы действительно с ним еще не знакомы?
— Я не имела этой чести.
— Ладно, пойдемте со мной! Вы сами составите о нем представление…
Королева оказалась права. Мазарини, по-итальянски изящный, с вкрадчивым взглядом, был очарователен и мог обворожить любого. Но Сильви кардинал не понравился. Привыкшая к презрительной чопорности Ришелье, к его высокой фигуре, на которой с таким благородным величием сидела кардинальская мантия, Сильви сочла Мазарини его Уменьшенной дурной копией. Конечно, Мазарини был гораздо красивее своего бывшего повелителя и обладал пленительной улыбкой, но он не внушал такого почтения, как кардинал Ришелье. Это объяснялось тем, что, несмотря на различные церковные Должности, которые он занимал, Мазарини так и не был посвящен в сан священника, а Сильви не допускала, что кардиналом может быть человек, не принадлежавший Церкви. К тому же он слишком оживленно жестикулировал и любил выставлять напоказ очень красивые, ухоженные и надушенные свои руки!
В ответ на свой реверанс Сильви получила легкий поклон, обворожительную улыбку и галантный комплимент, но она была не Мари д'Отфор и отнюдь не пыталась понравиться кардиналу. Скоро Сильви оставила королеву в обществе кардинала и ушла. Все, что могли сказать друг другу королева и Мазарини, ее не интересовало. Однако Сильви не могла с тревогой не думать о том, что произойдет, когда вернется Бофор и найдет на месте великого кардинала «сына итальянского лакея».
Скоро она получила ответ на свой вопрос. Двадцать первого февраля Людовик XIII, находившийся в Сен-Жермене, заболел. Ему было так плохо, что его кровать перенесли в большой кабинет королевы, более уютный и лучше отапливаемый, чем по-спартански суровые апартаменты короля. Тем не менее король старался твердой рукой управлять делами государства. Создавалось впечатление, что пример Ришелье не позволяет и Людовику XIII обнаруживать свое бессилие. Но поводов для беспокойства было немало! В Англии, где трон занимала сестра Людовика Генриетта, зрела революция, которую возглавлял лондонский пивовар Кромвель. Не был еще подписан мир с Испанией, которой вернула надежду смерть Ришелье. Король испытывал чудовищную слабость. Его пожирал туберкулез. Снадобья, кровопускания и клистиры, предписываемые лейб-медиками, казалось, только ухудшали состояние Людовика XIII.
Тем не менее через несколько дней король снова поднялся. Наверное, это произошло потому, что король яростно отказывался от «испытанных» средств своих лекарей, благодаря чему и наметилось улучшение; но болезнь Людовика XIII была неизлечима, и скоро король продиктовал свое завещание. Королеве стало известно, что она будет регентшей, а главой Королевского совета станет брат короля, герцог Орлеанский, подлый Месье. С точки зрения логики это решение невозможно было понять. Правда, в этом совете должны были состоять принц де Конде, Мазарини, канцлер Сегье, суперинтендант финансов Бутийе и господин де Шавиньи. Наконец, король повелел устроить крестины дофина, крестной матерью которого выбрали принцессу де Конде, а крестным отцом — Мазарини. Перед королевскими похоронами крестины стали последней торжественной Церемонией в правление Людовика XIII. Маленький Дофин, облаченный в серебристую мантию, воспринял святое таинство крещения с серьезностью, поразившей всех собравшихся. Позднее он столь же серьезно ответил на вопрос, заданный ему отцом:
— Сын мой, какое имя вы теперь носите?
— Людовик XIV, папа…
— Пока еще нет, но скоро вы станете его носить, если будет на то воля Божья.
Однако король прожил еще несколько недель, вторые были исполнены тяжких страданий и кратковременных улучшений; к Людовику XIII дважды приезжал господин Венсан, чтобы озарить больного своей пылкой верой, доброй улыбкой и полными радушия и простоты проповедями. Сильви, благодарившей господина Венсана за то, что он в свое время проявил заботу и о ней, святой человек сказал:
— Я был не прав, решив направить вас в монастырь. Выходите замуж, моя милая! Вам нужен хороший супруг, у вас будет прекрасная семья.
— Она уже нашла супруга, — заметила Анна Австрийская, — но сейчас обстоятельства мало благоприятствуют свадьбе.
Живые черные глаза старика словно погрузились в глаза девушки; господин Венсан, казалось, хотел разгадать, что творится в душе Сильви.
— Чем раньше, тем будет лучше, — ответил он.
Но Сильви так не считала. Она знала — королева часто говорила об этом в ее присутствии, — что Анна Австрийская, став регентшей, первым делом немедленно вернет всех изгнанников. И не только Сильви страстно желала вновь видеть Франсуа.
Тринадцатого мая утром Людовик XIII открыл глаза и, узнав среди тех, кто толпился в спальне, принца де Конде, обратился к нему:
— Принц, враг с большой, мощной армией подошел к нашей границе…
— Государь! Но что мы можем…
— Дайте мне… сказать! Я знаю… через неделю ваш сын отбросит его с позором… и победит!
Странный дар предвидения присущ умирающим! Спустя неделю в Рокруа молодой герцог Энгиенский надолго вышвырнет испанцев из Франции…
Четырнадцатого мая между двумя и тремя часами пополудни Людовик, тринадцатый король, носящий это имя, отдал Богу душу с именем Иисуса на устах. Тридцать три года назад, день в день, Равальяк убил его отца Генриха IV…
Прежде чем король испустил дух, королева, согласно обычаю, в сопровождении трех фрейлин (среди них была и мадемуазель де Вален) покинула покои умирающего, то есть Новый замок, чтобы перебраться в Старый замок, где находились дофин и его брат. Молитвенный шепот наполнял загородный дворец, где уже несколько лет обосновалась Анна Австрийская.
В ту минуту, когда в вестибюль вошла маленькая группа людей, Сильви испытала такое сильное потрясение, что выронила из рук молитвенник. В роскошном черном камзоле, расшитом бисером, — этот наряд подчеркивал его золотистые волосы, — перед ней стоял мужчина, за спиной которого держались три его вассала; он преклонил перед королевой колено.
— Ваше величество, — сказал герцог де Бофор, — я вернулся по зову монсеньера, архиепископа Лизье, как того желало ваше величество. И готов преданно служить вам!
Анна Австрийская протянула ему руку для поцелуя, не скрывая радости, горевшей в ее глазах:
— Встаньте, господин герцог, и проводите нас… И в этот миг послышался погребальный звон Церковного колокола. Все опустились на колени, и после недолгого благоговейного молчания королева закончила фразу:
— Мы идем к королю! Услышав титул, который теперь увенчивал ее маленького ученика, Сильви вздрогнула. Вся группа молча направилась в Старый дворец. Франсуа шел чуть позади королевы и не заметил Сильви: о ее возвращении ко двору он не знал. Сильви видела только его широкие плечи и затылок. Сердце ее готово было вырваться из груди. Ведь она впервые увидит рядом с дофином его настоящего отца.
В покоях сыновей Анна Австрийская обняла Людовика и нежно поцеловала; потом, отступив назад, склонилась перед мальчиком в глубоком поклоне, прежде чем поцеловать ему ручку.
— Ваше величество, вы видите перед собой вашу мать и верную подданную, — сказала она с волнением, из-за которого был особенно заметен ее испанский акцент…
Затем она гордо выпрямилась и пригласила подойти Франсуа, который склонился в низком поклоне.
— Позвольте представить вам господина герцога де Бофора, вашего кузена и нашего друга, кому я поручаю и вас, и вашего брата. Он будет преданно о вас заботиться: это честнейший человек в королевстве.