Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль Сорокин Владимир

– Без очков не вижу… принеси-ка очки… да! И шкатулку с комода.

– Щас, мам.

Она отодвинула в сторону сахарницу, чашку с недопитым чаем, расстелила газету на столе.

Михаил принёс очки и небольшую резную шкатулку.

– Поставь на стул. – Анна Степановна надела очки.

Михаил поставил, открыл.

Конверт с облигациями лежал внизу.

– Пятидесятый, – склонилась над газетой Анна Степановна. – Ну, давай посмотрим. Я сначала, а ты проверишь.

Михаил вынул облигации из конверта.

– Там разложено по годам.

– Вот пятьдесят пятый, пятидесятый… вот, мам…

Она взяла облигации, слюня палец, отделила первую:

– Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублёвые. Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть…

– Ноль восемьдесят… восемьдесят три…

– Ноль восемьдесят три… шестьсот… четыреста…

– Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.

– Да. Есть одна.

– Двадцать рубликов.

– Погоди-ка, тут ещё… ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.

– Ага! Откладывай сюда.

– Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.

– Ноль шестьдесят… двести семьдесят пять… нет вроде…

– Как нет? Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.

– Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.

Михаил отложил облигацию.

– Теперь… ноль сорок один двести десять…

– Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…

– Нет. Оставь её.

– А это какие?

– Это сторублёвки.

– А что это написано?

– Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последнего драли… А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала… А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.

– А маленькие?

– После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…

– Девяносто один двести… сорок… нет что-то.

– А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.

– Рядом почти. Ещё две большие?

– Ага. Смотри сам, ты счастливый.

– Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь… Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.

– Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.

– Маленькие… А красивые они…

– Толку что… Смотри вот эти. Они все подряд идут.

– Точно… Ноль шестьдесят три сто девяносто девять… так., так… есть! Все, наверное. Четыре все.

– Ну, Мишка, молодец!

– Возьми. А эти какие?

– Это пятьдесят первый.

– Большая пачка.

– Большая… дедушка, бабушка и я. Втроём.

– А дяда Костя?

– Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообше их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.

– У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашёл целый. С облигациями.

– Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерёшь.

– Конечно. Тоже догадалась… это ещё обиднее, чем на помойку…

– Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?

– А что, мало?

– Да ничего… А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите, и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.

– Да у нас, мам, всё через жопу. – Михаил убирал оставшиеся облигации в шкатулку. – А с другой стороны, знаешь, многие старики газет не выписывают, лежат дома. Может, парализованные. Глядишь, и забудут. А государству – выгода.

– Да. Разве что ради этого… Слушай, ты норму собираешься есть или нет? Вторые сутки на окне лежит.

– Щас, мам. Меня просто вчера мутило. Мы с Андрюшкой в пивбаре были, а там креветки какие-то сомнительные. Я щас съем.

– Давай, давай, А то забудешь. Так и до завтра останется.

– Да чего тут, долго ли… – Он взял лежащую на бумаге норму и, откусывая, побрёл в комнату.

– Сестра! – донеслось из распахнутой двери палаты.

Зоя нехотя встала.

Сидящая рядом Клава пила чай:

– Чего он орёт? Кнопка не работает, что ль?

– Да это безрукий тот…

– А-a-a-a…

Сунув руки в карманы узенького белого халата, Зоя прошла по коридору, завернула в палату. Краюхин лежал в полумраке, положив забинтованные култышки поверх серого одеяла.

– Что случилось? – тихо спросила Зоя.

– Сестра… вот… это…

– Утку, что ль?

– Ага.

Нагнувшись, Зоя вынула из-под его кровати пластмассовое судно, сунула ему под одеяло.

Краюхин заворочался.

– Через пять минут приду.

Зоя вышла, прикрыла дверь следующей палаты.

Клава допила свой чай и читала, полулежа на кушетке.

Зевнув, Зоя опустилась на стул:

– Клав, я не помню, Седых кололи?

– Кололи, ты что?

– А у меня перепуталось всё…

– Устала?

– Немного есть.

– Ну, ляг поспи, я посижу.

Клава встала, Зоя легла на кушетку, постанывая, вытянулась:

– Оооо, господи… да, там, не забыть, утка у этого…

– Безрукого?

– Да.

– Щас пойти?

– Пойди, я только подложила.

– Слушай, Зой, а как это он умудрился?

– Руки?

– Да.

– А он на стройке работал, он плотник, кажется. Ну и на пятом этаже доски они вдвоём несли. Стопку досок. А там идти можно было в обход по настилу и по прямой, прямо по стене. Они по стене пошли.

– Это он сам рассказывал?

– Нет, Гликман. Вот. Пошли, значит, и… ооо-уу-ааа… – Зоя зевнула, – и оступился кто-то. Полетели с пятого этажа. Приятель его доски отпустил и вниз. Насмерть. А этот в доски как-то инстинктивно вцепился и вместе с ними. А они как веер распустились. И он как будто на парашюте. Ногу только вывихнул.

– А руки?

– И руки. Когда он упал, доски от толчка сложились, ну, как ножницы, и руки в них попали. И отсекло напрочь.

– Да. Хорошо, хоть сам цел остался.

– Конечно. Да ещё один в палате лежит. Совсем рай…

– А соседа перевели, что ль?

– Выписали вчера… Ну, Клав, я подремлю немного…

– Дреми.

Клава встала, прошла к палате Краюхина, заглянула:

– Ну как? Можно выносить?

– Можно, – слабо отозвался Краюхин.

Клава сунула руку под одеяло, нащупала потеплевшее судно, вытащила.

На дне было немного желтоватой мочи.

Клава шагнула к двери, но Краюхин приподнял голову:

– Сестра, там я вспомнил… вот…

– Что?

– Да там у меня в брюках, в кармане была…

– Что?

– Норма. Нам раздали тогда. Она ведь так и лежит там…

– Ну и что?

– Да съесть ведь надо.

– Сейчас?

– Ну, а что? И так два дня прошло. А я только вспомнил…

– Ну что, принести, что ль?

– Принеси.

– Ваша как фамилия?

– Краюхин.

Держа перед собой судно, Клава вышла.

Опорожнив его в туалете, она, вернувшись, сунула его под краюхинскую кровать, потом, пройдя по коридору и перегнувшись через спящую Зою, сняла ключ гардероба с гвоздя.

Зоя вздохнула и улыбнулась во сне.

Спустившись на первый этаж, Клава прошла мимо двух спящих в коридоре сестёр, отперла гардероб, зажгла свет.

Три мыши спрыгнули со стола приёмщицы и бросились под шкафы.

Клава выдвинула ящик стола, достала пухлую книгу учёта, села на расшатанный стул:

– Краюхин… два дня назад… так… Краюхин… где же… – она листала коричневые страницы, – вот… Девяносто семь.

Подошла к девяносто седьмому шкафчику, открыла. На гвозде висел ободранный ватник, покрытый засохшей грязью и кровью. Рядом висели такие же ватные брюки. Коричневые от земли сапоги стояли внизу.

Клава сунула руку в карман брюк, и сразу под пальцами зашуршал пакетик нормы. Она вытянула его. Норма была сильно расплющена.

Клава убрала книгу в стол, погасила свет, вышла, заперла дверь. Одна из спящих сестёр подняла голову:

– Клав, ты?

– Я. Спи, чего беспокоишься…

– А я думала, звонят… – забормотала сестра.

Помахивая ключом и нормой, Клава поднялась по лестнице.

Зои на кушетке не было.

Клава вошла к безрукому.

Тот по-прежнему лежал на спине. Клава помахала пакетиком:

– Нашла.

– Ну и хорошо…

– Оставить вам?

– Оставь… а вообще… как же… как… я ж теперь… как есть-то?.. – Голос его задрожал.

– Да вы не беспокойтесь, – Клава опустилась на край его кровати, – у нас такие сейчас протезы делают! Ну совсем как руки. Вам радоваться надо, что вы живы. Товарищ погиб ведь, да?

– Гриша. Да. Разбился, говорят. А я вот цел…

– Ну вот. А норму я вам помогу съесть.

Она разорвала пакетик и, отломив кусочек уже подсохшей нормы, протянула Краюхину. Он открыл рот, принял кусочек и стал медленно жевать.

– Так что вы не падайте духом. По-моему, лучше руки потерять, чем ноги. Протезы надели, и всё. И никаких костылей…

Она снова сунула в рот кусочек.

Краюхин молча жевал.

Сзади вошла Зоя:

– Вот ты где. А меня разбудили, черти.

– Кто?

– Якишин. Заорал как резаный.

– А я не слышала. Я в гардероб ходила.

– Хорошо, что не слышала.

– Уколола?

– Уколола. Спит как сурок.