Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль Сорокин Владимир

В тот же вечер Марина выслала потертый томик ценной бандеролью…

Милка… 9 12… почти во всю страничку… Манекенщица, фарцовщица, алкоголик… Из весеннего пьяного вихря запомнилось одно: полуосвещенная спальня, перепутавшиеся смертельно усталые тела, бутылки и окурки на полу, Милкины руки, спускающие кожуру с банана:

— Солнышко, это банан нашей любви…

Все те же руки осторожно вводят его в переполненные слизью влагалища, и вот он — липкий, рыхлый, едва не сломавшийся — уже перед губами Марины:

— Ну-ка, ам и нет…

Марина кусает — мучнисто-приторное мешается с кисло-терпким…

Милка по-пеликаньи глотает оставшуюся половину и откидывается на подушку…

Наташа…

Райка…

Две жалкие неврастеничные дуры. Трудно что-либо вспомнить… какие-то вечеринки, пьянки, шмотки, слезливые монологи в постели, ночные телефонные звонки, неуклюжие ласки… чепуха…

А вот и она.

Марина улыбнулась, поднесла к губам еще не вклеенное Сашино фото и поцеловала.

Милая, милая…

Позавчера этот небольшой снимок протянули Сашенькины руки:

— Вот, Маринушка… Но я тут некрасивая…

Некрасивая… Прелесть голубоглазая, дивное дитя. Если б все так были некрасивы, тогда б исчезло и само понятие красоты…

Ангелоподобное лицо в ореоле золотистых кудряшек, по-детски выпуклый лоб, по-юношески удивленные глаза, по-взрослому чувственные губы. Марина встретила ее после многомесячной нечленораздельной тягомотины с Райкой-Наташкой, оскомина от которой надолго выбила из розовой колеи в серую яму депрессии.

Как осветили тот монохромный зимний вечер золотые Сашенькины кудряшки! Она вошла в прокуренную, полную пьяно бормочащих людей комнату, и сигарета выпала из оцепеневших Марининых пальцев, сердце конвульсивно дернулось: ЛЮБОВЬ!

Двадцать девятая любовь…

Сашенька не была новичком в лесбийской страсти, они поняли друг друга сразу и сразу же после вечера поехали к Марине домой.

Казалось, все будет как обычно, — выпитая под тихую музыку бутылка вина, выкуренная на двоих сигарета, поцелуи — и ночь, полная шепота, стонов и вскриков.

Но — нет. Сашенька позволила только два поцелуя, легла на кушетке. В предрассветную темень осторожно оделась и ушла. Три дня она не звонила, заставив Марину напиться до бесчувствия и плакать, распластавшись на грязном кухонном полу. На четвертый — короткий звонок подбросил Марину с неубранной тахты. Запахивая халат и покачиваясь, она добралась до двери, отворила и ослепла от радостно хохочущего кудрявого золота:

— Вот и я!

Двадцать девятая любовь…

Марина вздохнула, достала из левого ящика тюбик с резиновым клеем, выдавила коричневатую соплю на тыльную сторону фотографии, бережно размазала и приклеила к листу.

В дверь позвонили.

— Это твой оригинал, — шепнула она фотографии, спрятала тетрадь в стол. — Иду, Сашенька!

Дверь распахнулась, они обнялись:

— Девочка моя…

— Маринушка…

— Кудряшечка моя…

Марина взяла ее прохладное лицо в ладони, покрыла порывистыми поцелуями:

— Ангелочек мой… золотце… деточка моя…

Саша улыбалась, гладя ее волосы:

— Ну дай же мне раздеться, Мариш…

Руки Марины расстегнули розовый плащ, помогли снять платок, растрепали кудряшки и скользнули вниз — к слегка забрызганным сапожкам.

— Ну, что ты, Мариш, я сама… — улыбнулась Саша, но Марина уже принялась стягивать их:

— Ноженьки мои, где гуляли, откуда пришли?

— С ВДНХ.

— Господи…

— Мариш, есть хочу.

Поставив сапожки в угол, Марина снова обняла любимую:

— Я без тебя жутко скучаю…

— Я тоже ужасно.

— Ласточка, закрой глаза.

— Что?

— Закрой глаза и жди.

Сашенька повиновалась, спрятав лицо в ладошки. Марина сбегала в комнату, достала из стола серебряное колечко с каплей бирюзы, вернулась и, отняв одну из ладошек от милого лица, надела колечко на Сашенькин безымянный палец:

— Теперь можно.

Черные крылышки ресниц колыхнулись, бирюзовые глаза с изумлением посмотрели на крохотного родственника:

— Ой… прелесть какая… Мариш… милая моя…

Сашенька бросилась ей на шею.

— Носи на здоровье… — бормотала Марина, гладя и целуя подругу.

— Душечка моя…

— Ласточка моя…

— Маринушка…

— Сашенька…

Сашенькины губы медленно приблизились, прикоснулись, прижались, раскрылись…

Они долго целовались, постанывая и тиская друг друга, потом Марина шепнула в раскрасневшееся Сашенькино ушко:

— Киса, ты полезай в ванну, я приготовлю все и приду…

— Хорошо… — улыбнулась Сашенька.

Марина смотрела на нее с нескрываемым обожанием.

Сашенька была прекрасна сегодня, как никогда: золотые кудряшки ниспадали на широкий ворот белого свитера, который свободно тек вниз, суживался в талии и наплывал на прелестные, стянутые джинсами бедра.

Марина восхищенно покачала головой:

— Ты… ты…

— Что я? — улыбнулась Сашенька и быстро прошептала: — Я люблю тебя…

— Я люблю тебя, — с придыханием повторила Марина.

— Я люблю тебя…

— Я люблю тебя…

— Люблю…

— Люблю… люблю…

— Люблю-люблю-люблю…

Марина снова обняла эти дивные юные плечи, но Сашенька виновато зашептала:

— Маринушка… я ужасно хочу пи-пи…

— Прелесть моя, идем я тебе ванну приготовлю…

Обнявшись, они зашли в совмещенку: узкие джинсы нехотя полезли с бедер, отвинчивающаяся пробка — с югославского флакона.

Хлынули две нетерпеливые струи — белая, широкая — в ванну, тоненькая желтенькая — в унитаз…

Вскоре Сашенька блаженно утопала в облаках о чем-то неразборчиво шепчущей пены, а Марина, с трудом вытянув пробку из пузатенькой мадьярской бутылки, жарила обвалянных в яйце и муке цыплят, напевая «этот мир придуман не нами…».

— Клево как… — Сашенька бросила обглоданное крылышко на блюдо, облизала пальцы. — Ты просто волшебница…

— Я только учусь, — усмехнулась захмелевшая Марина, разливая остатки вина в фужеры.

Они сидели в переполненной ванне друг против друга, разделенные неширокой, покрытой вафельным полотенцем доской. На успевшем подмокнуть полотенце покоилось бабушкино серебряное блюдо с остатками цыпленка и фужеры с вином. Маленький грибообразный ночничок наполнял совмещенку причудливым голубым светом.

Марина поставила пустую бутылку на мокрый кафельный пол, подняла фужер.

— Твое здоровье, ласточка…

— Твое, Маринушка…

Они чокнулись, губы медленно втянули кажущееся фиолетовым вино.

Пена давно успела опасть, в голубоватой воде перемежались неторопливые блики, прорисовывались очертания тел.

— Ой, здорово. Как в раю… — Сашенька зачерпнула фужером воды и отпила глоточек. — Мариш, с тобой так хорошо…

— С тобой еще лучше.

— Я тебя так люблю…

— Я тебя еще сильнее…

— Нет, серьезно… милая, красивая такая… — Сашенькина рука легла на плечо Марины. — У тебя грудь, как у Лолобриджиды…

— У тебя лучше.

— Ну, что ты, у меня крохотная совсем…

— Не скромничай, ласточка моя…

— Милочка моя…

Привстав и расплескивая воду, Саша поцеловала ее.

Фужер сорвался с края доски и бесшумно исчез среди голубых бликов.

Они целовались хмельными губами, пропитанные ином языки нещадно терли друг друга.

Переведя дыхание, Сашенька коснулась кончиком языка уголка губ подруги, Марина, в свою очередь, облизала ее губки. Проворный Сашенькин язычок прошелся по щеке и подбородку, потерся о крылышко носа и снова поразил Марину в губы.

Марина стала целовать ее шею, слегка посасывая нежную голубую кожу, Сашенька, постанывая, сосала Маринины мочки, лизала виски.

Вода плескалась от их порывистых движений.

Поцелуи и ласки стали более страстными, любовницы стонали, дрожащие руки скользили по мокрым плечам.

— Пошли, пошли, милая… — не выдержала первой Саша, забирая в ладонь грудь Марины.

— Идем, киса… — Марина с трудом стала извлекать из воды онемевшее тело. — Там простыня, Сашок…

Но Сашенька не слушала, тянула в черный прямоугольник распахнутой двери, пьяные глаза настойчиво молили, полураскрытые губы что-то шептали, вода капала с голубого тела.

Повинуясь Сашенькиной руке, они оказались в неузнаваемой прохладной тьме, разбрасывая невидимые, но звучные капли, с грехом пополам выбрались из коридора и, обнявшись, упали на кровать…

Догорающая спичка стала изгибаться черным скорпионьим хвостиком, огонек быстро подполз к перламутровым ногтям Марины, она успела поднести сигарету, затянулась и бросила спичку в пепельницу.

Прикурившая секундой раньше Сашенька лежала рядом, слегка прикрывшись одеялом и подложив руку под голову. Принесенный из ванной ночничок светился в изголовье на тумбочке. Бабушкины медные часы на стене показывали второй час ночи.

Марина придвинулась ближе к Сашеньке. Та выпростала руку из-под головы и обняла ее:

— Мариш, а у нас выпить нечего?

— Заинька, больше нет…

— Жаль…

Марина погладила ее щеку, потом вдруг тряхнула головой:

— Так, постой, у меня же планчик есть!

— Правда?

— Точно! Вот дуреха! Забыла совсем!

Она села, забрала у Сашеньки сигарету:

— Хватит это дерьмо курить… сейчас полетаем…

Безжалостно расплющив головы сигарет о живот Шивы, она подошла к книжным полкам, вытянула двухтомник Платонова, из образовавшегося проема достала начатую пачку «Беломора» и небольшой кисет. Сашенька приподнялась на локте, томно потягиваясь:

— Оооой… все-тки как у тебя уютненько…

— Хорошо?

— Очень. Кайфовый уголок. Здесь любовью заниматься клево. И ночничок уютненький…

— Ну я рада… — Марина села за стол, включила настольную лампу достала из кисета щепотку зеленоватого плана и костяной поршенек.

Ее голое красивое тело, таинственно освещенное бледно-желтым и бледно-голубым, казалось мраморным.

Откинув одеяло, Сашенька села по-турецки:

— Маринк, я тебя люблю офигенно.

— Заинька, я тебя тоже…

Марина выдула в пригоршню табак из гильзы и принялась смешивать его с планом.

— Набей парочку, Мариш, — шлепнула себя по бедрам Саша.

— Конечно, киса. Это крутой план. Из Ташкента.

— Мариша.

— Что, киса?

— А у тебя мужчин не было за это время?

— Нет, кошечка… а у тебя?

Сашенька тихо засмеялась, запрокинув голову:

— Был мальчик…

— Лешка твой?

— Неа. Другой… там, знакомый один…

— Бесстыдница.

— Ну я больше не буду, Мариш…

— Хороший мальчик?

— Ага. Нежный такой. Правда, кончает быстро.

— Молодой еще.

— Ага. Ничего, научится…

— Конечно…

Сашенька сняла трубку со стоящего на тумбочке телефона, набрала наугад номер.

— Опять хулиганишь, — усмехнулась Марина.

Саша кивнула, подождала немного и быстро проговорила в трубку:

— Радость моя, можно у тебя клитор пососать?

Марина засмеялась.

Сашенька захохотала, нажала на рычажки и снова набрала:

— Мудачок, ты когда последний раз ебался? А? Нет, что ты. У меня все дома. Ага… ага… сам ты дурак!

Ее пальцы придавили рычажки, голое тело затряслось от смеха:

— Ой, не могу! Какие кретины!

Бросив трубку на телефон, она изогнулась, потягиваясь.

Голубой свет нежно обтекал ее складную худенькую фигуру, делая Сашеньку более стройной и привлекательной.

Набивая вторую гильзу, Марина покосилась на любимую.

Заметив взгляд, Сашенька медленно приподнялась на коленях и изогнулась.

— Прелесть ты какая, — улыбнулась Марина, забыв о папиросе, — только еще, еще вперед немного… вот так…

Саша изогнулась сильнее, небольшие грудки дрогнули, свет заискрился на беленьких волосиках пухлого лобка.

Томно прикрыв глаза и постанывая, она облизывала губы.

— Афродита…

Сашенькины руки скользнули по телу и сошлись в паху.

— Ты уже хочешь, киса? — спросила Марина.

— Я всегда хочу, — прошептала Саша и вытянулась поверх одеяла, поглаживая свои гениталии и делая Марине знаки языком.

— Сейчас, милая…

Марина закончила набивать, подошла, вложила папиросу в губы подруги, другую в свои, чиркнула спичкой.

Приподнявшись на локте, Сашенька прикурила, сильно затянулась, с коротким всхлипом пропустив глоточек воздуха. Она всегда курила план профессионально — ни одна затяжка не пропадала даром.

Марина подожгла скрученный торец папиросы, легла рядом.

— Вуматной косяк… — пробормотала Саша, сжимая зубами папиросу и поглаживая себя по бедрам.

— Азия, — Марина жадно втягивала горьковатый дым, подолгу задерживая его в легких.

Над тахтой повисло мутное облако.

Когда папироса почти кончилась, Марина почувствовала первый «приход»: комната мягко качнулась, расширяясь, голые Маринины ноги потянулись к удаляющемуся окну.

Она засмеялась, прикрыла глаза. В голове ритмично пульсировали разноцветные вспышки.

— Ой, поплыли! — раздался рядом непомерно громкий голос Саши. — Косячок охуительный, Мариш! Набей еще по штучке!

Давясь от смеха, Марина посмотрела на нее.

Рядом лежала огромная голубовато-белая женщина: ноги маячили вдалеке, грудь и живот сотрясались от громоподобного хохота, в толстых губах плясало тлеющее бревно.

Марина повернулась, ища пепельницу. Вместо нее на расползшейся во все стороны тумбочке зияла невероятная каменная лохань с горкой грязных березовых поленьев.

Хихикая, Марина бросила туда папиросу.

Что-то массивное пронеслось у нее рядом с виском и с громким треском расплющило тлеющее бревно о дно лохани.

— МАРИШ, ЧТО ТЫ ОТВЕРНУЛАСЬ?!! — загрохотало над головой, и непонятно откуда взявшиеся мраморные руки сжали ее грудь.

Стало очень приятно, ново и легко.

Марина повернулась.

Перед ней возлежал яркий многометровый Будда. Большие губы его громко раскрылись:

— ОБНИМИ!!

Руки потянулись к Сашеньке, покрыв долгое расстояние в считаные минуты.

Постанывая и всхлипывая, они стали целоваться.

Марине казалось, что она целуется первый раз в жизни. Это длилось бесконечно долго, потом губы и языки запросили других губ и других языков: перед глазами проплыл Сашенькин живот, показались золотистые кустики по краям розового оврага, из сочно расходящейся глубины которого тек сладковатый запах и выглядывало что-то родное и знакомое.

Марина взяла его в губы и в то же мгновенье почувствовала, как где-то далеко-далеко, в Сибири Сашенькины губы всосали ее клитор, а вместе с ним — живот, внутренности, грудь, сердце…

После седьмого оргазма Сашенька долго плакала у Марины на коленях.

К одиннадцатому шли долго и упорно, словно советские альпинисты на Эверест, достигнув вершины, радостно и облегченно плакали, по-сестрински целовались в раскрасневшиеся щеки, заботливо укрывали друг дружку, бормотали детские нежности, рассказывали о наболевшем, клялись в верности и любви, ругали мужчин и советскую власть, снова целовались, делились прошлыми воспоминаниями, снова клялись, снова укрывали, снова целовались, снова клялись и засыпали, засыпали, засыпали…

Марина осторожно шла по длинному коридору из голубой, слабо потрескивающей пены. Несмотря на свою воздушность, пена была прочной и вполне выдерживала Марину, громко похрустывая под голыми ступнями.

Впереди просвечивал конец коридора.

Кто-то громко крикнул сзади:

— БЕГИ!!

И она побежала, — быстро, быстро, едва касаясь необыкновенного пола, так что ветер зашипел в волосах.

Свет приближался, приближался, и — ах! — не рассчитав, Марина вылетела из коридора в яркий солнечный мир и упала на зеленую траву. Вокруг было тепло и просторно, бездонное небо раскинулось над головой, смыкаясь на еле видном горизонте с таким же бескрайним морем.

Рядом показались белые фигуры людей. Это были женщины в длинных хитонах. Приблизившись, они расступились, пропуская свою повелительницу. Ею оказалась Нина. Правда, она была очень молодая, стройная, лицо и руки покрывал бронзовый загар. На ее голове покоился лавровый венок.

— Здравствуй, Марина, — громко произнесла Нина, подходя. — Жители Лесбоса приветствуют тебя.

Остальные женщины хором произнесли что-то по-гречески.