Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль Сорокин Владимир

Марина втянула голову в плечи, как пантера, блестя глазами, зашипела ему в ответ:

— А мы будем сплачивать трудящихся всей планеты в борьбе против гнета американского империализма, против политики «большой дубинки», против огнеопасных игр мракобеса Рейгана за мир во всем мире, за полную и окончательную победу коммунизма на нашей планете!

— Браво! — расхохотался Тони, поднимая рюмку. — За это надо пить!

— Хай, хай, эмерикен спай! — чокнулась с ним Марина и лихо проглотила водку.

Тони выпил, дернулся:

— Уаа… какая она у вас… это…

— Горькая?

Он затряс головой, цепляя на вилку кусок осетрины:

— Нет… не горькая, а… как бы это сказать… ну… кошмарная!

— Кошмарная?

— Да.

Марина пожала плечами:

— Ну не знаю. А что, виски лучше, по-твоему?

— Лучше.

— А чего ж ты водку заказал?

— Я ее люблю, — ответил он, склоняясь над тарелкой, и Марина заметила, как неуклюже двигаются его руки.

— А почему любишь?

— А я все русское люблю.

— Молодец. Я тоже.

Марина оглянулась.

В полузашторенных окнах уже сгущался вечерний воздух, музыканты настраивали электрогитары, ресторан постепенно заполнялся публикой.

Официант унес тарелки с осетровыми останками и вернулся с двумя розетками орехового мороженого.

— О, отлично, — Тони потянулся к мороженому. — Это русская Сибир…

Глаза его плавали, не фокусируясь ни на чем, он замедленно моргал, еле шевеля побелевшими губами.

— Тони, милый, ведь ты же в жопу пьяный, — Марина взяла его за безвольную мягкую руку. — Может, тебе плохо?

— Нет, чьто ты… я… я… — он отшатнулся назад. — I\'m sort of shit-faced.

Он потянул к себе мороженое и опрокинул розетку. Подтаявшие шарики красиво легли на сероватую скатерть.

— Дурачок, ты же лыка не вяжешь.

— I\'m fine… fine…

— Тонька, слушай, давай расплатись и пошли отсюда. Тебе воздухом подышать надо…

— Run rabbit, ran rabbit, run, run, ran….

— Пошли, пошли…

Марина подошла к нему.

— Где у тебя бумажник?

— My wallet? It\'s up my ass…

— Да, да.

— А… вот… вот…

Приподнявшись, он вытащил из пиджака бумажник, покачиваясь, поднес его к лицу:

— That\'s the fucking wallet…

Официант стоял рядом, косясь на опрокинутую розетку.

— Посчитайте нам, пожалуйста, — пробормотала Марина, помогая Тони отделить чеки и доллары от рублей.

— Тридцать пять рублей восемьдесят шесть копеек, — буркнул персонаж, Марина сунула ему деньги и повела Тони к выходу.

Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух:

— Нет… Марина… ти должен… должен мне гаварить… You ever fuck a dog? Никогда? А?

— Пойдем, пойдем, алкаш, — смеялась Марина, подводя его к гардеробу. — Где номерки?

— Ф писде на ферхней полке! — выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и глупо смеясь.

Седой морщинистый старичок за стойкой смотрел на них с нескрываемым любопытством.

— Давай, давай… где они у тебя… — Марина полезла к нему в карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить на стойку, дыша в ухо еще не перегоревшей водкой:

— Fuck me…

Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся старичку.

Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и принялся ловить Тони его светло-коричневым плащом. Заметив, что сзади кто-то суетится, Тони покорно отдал руки.

Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли на улицу, и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух.

Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами.

— Wait a sec… — пробормотал Тони и ломанулся в обледенелые кусты, чтобы оставить на рыхлом снегу икру, салат «Столичный», уху, осетрину и водку, конечно же — русскую водку…

Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина курила, Тони, растирая пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя.

Рядом темнели стволы молодых лип, впереди сиял огнями Комсомольский проспект.

— Ку-ку… — пробормотал Тони и сонно рассмеялся. — Не помню, когда я так пить. Отлично…

Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся:

— It\'s fucking cold out…

— Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила.

— Давай немного посидим. У меня голова… так… танцует…

Она улыбнулась, потрепала его по плечу:

— Привыкай к русской пьянке.

И озорно пихнула его:

— А может, еще пойдем вмажем, а?

Он дернулся, поднимая ладони:

— Ради Бога… ой, я слишат не могу… ой…

— А чего — пошли, Тоничка, — продолжала хулиганить Марина. — Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим.

— Ой! Не надо… кошмар…

— Не хочешь?

— Страшно… как так русские могут… это же ненормально…

— Что ненормально?

— Ну… пить так. Как свинья.

— Между прочим, на свинью сейчас ты больше похож.

— Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.

— Ну и что?

— Ничего. Плохо… — Он с трудом приподнялся, оперевшись о спинку скамейки. — Ой… танцует… очень плохо…

— Что — плохо?

— Вообще. Все. Все у вас плохо. И дома. И жизнь. Ой… тут очень плохо…

— А чего ж ты тогда сюда приехал? — проговорила Марина, чувствуя в себе растущее раздражение.

— Так… просто так… — бормотал Тони, с трудом дыша.

— Так значит, у нас все плохо, а у вас все хорошо?

— У нас лучше… у нас демократия… и так не пьют…

— У вас демократия? — Марина встала, брезгливо разглядывая его — распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.

— У нас демократия… — пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.

— Ну и пошел в пизду со своей демократией! — выкрикнула Марина ему в лицо. — Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни хуя не знаете, а туда же — лезут нас учить! Демокрааатия!

Тони попятился.

Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез:

— Демократия! Да вы, бля, хуже дикарей, у вас, кто такой Толстой, никто не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме, да бабы, да машины! Говнюки ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хуев! Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! Пиздюк сраный! Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам — вот она, дикая Россия, полюбуйтесь, ребята, а теперь выпьем виски и поедим Голден Гейт Парк! Говно ты, говно ебаное!

Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился и сел на снег, очки полетели в сторону.

Марина повернулась и, всхлипывая, побежала прочь.

Тони остался беззвучно сидеть на снегу.

Она бежала, хрустя ледком, растрепанные волосы бились по ветру:

— Гад какой…

Комсомольский распахнулся перед ней, и, словно во сне, облитая желтым светом фонарей, выплыла, засияв золотыми маковками, игрушечная Хамовническая церковь святого Николая, в которую ходил седобородый Лев Николаевич, крестясь тяжелой белой рукой.

— Господи… — Марина бессильно опустилась на колени.

Храм светился в золотистом мареве, весенние звезды блестели над ним. Это было так прекрасно, так красиво той тихой, молчаливой красотой, что гнев и раздражение тут же отпустили сердце Марины, уступив место благостным слезам покаяния:

— Господи… Господи…

Она перекрестилась и зашептала горячими губами:

— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очишуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто сожизди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконный путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы.

Она перекрестилась и тихо прошептала:

— Аминь…

Кто-то осторожно тронул ее за плечо.

Марина обернулась.

— Доченька, что с тобой? — испуганно прошептала стоящая рядом старушка. На ней было длинное старомодное пальто. Маленькие слезящиеся глазки смотрели с испуганным участием.

Марина встала с колен, посмотрела в глаза старушке, потом, вынув из кармана Самсонову пачку червонцев, быстро сунула в морщинистую руку и побежала прочь.

— Постой… постой… куда же? — оторопело потянулась та за ней, но Марины и след простыл.

Белая дверь с медной ручкой распахнулась рывком, и длинноногий, бритый наголо чернобородый Стасик артистично развел руками:

— Кто к нам пришел! Мариночка!

Худые, но мускулистые руки обняли, он прижался пухлыми, пахнущими вином губами:

— Душечка… как раз вовремя…

И со свойственной ему мягкостью потащил в прихожую:

— Давай, давай, давай…

В огромной, отделанной под ампир квартире гремела музыка, плыл табачный дым, слышался говор и смех.

Стасик снял с Марины плащ, взъерошил ее волосы и боднул круглой непривычно маленькой головой:

— Мур, мур… красивая моя…

Марина погладила его кумпол:

— И ты под Котовского! Панкуешь?

— Нееет! — откинулся он, закатывая еврейские глаза. — Не панкую, а ньювейворю!

— Отлично, — качнулась Марина под тяжестью его рук. — Опять полна горница людей?

— Ага. У меня сегодня Говно куролесит. Пошли познакомлю, — он потащил ее за руку через длинный коридор. — Это классные ребята, из Питера. Только что приползли…

Они вошли в просторную, прокуренную комнату. На полу диване и стульях сидели пестро одетые парни и девушки, в углу двое с размалеванными лицами играли на электрогитарах, выкрикивая слова в подвешенный к потолку микрофон. Две невысокие аккустические колонки ревели грозно и оглушительно.

Марина присела на краешек дивана, Стасик опустился на пол, усевшись по-турецки.

В основном пел одинь парень — высокий, в черных кожаных брюках, желтом пиджаке на голое тело, с узким бледным лицом, на высоком лбу которого теснились красные буквы: ГОВНО.

Его худощавый товарищ в черном тренировочном костюме, с разрисованными цветочками щеками подыгрывал на бас-гитаре, притопывая в такт белыми лакированными туфлями.

— Наблюююй, наблююююй, а выыытрет маааать мо-оооя-яя! — пел высокий, раскачиваясь и гримасничая.

— Наблюююй, наблююююй, а выыытрет мааать мо-оояяяя! — подтягивал хриплым фальцетом басист.

Трое сидящих рядом с Мариной девушек раскачивались в такт песне. Волосы у одной из них были подкрашены синим.

— Забууудь, забууудь, тебяяя забууудууу яааа! — пел Говно.

— Забууудь, забууудь, тебяяя забууудууу яааа! — вторил басист.

Протянув свою длинную руку, Стасик извлек откуда-то бутылку красного вина, протянул Марине, но она ответила, шепнув:

— Я водку пила уже, не надо…

Улыбнувшись, он кивнул и приложился к горлышку.

— Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!

— Скулиии, скулиии, гнилааая жииизнь мооояаааа!

Дважды повторив последнюю строку, они сняли гитары с плеч и под недружные хлопки уселись вместе со всеми.

— Заебался уже, — пробормотал Говно, ложась на пол и закрывая глаза.

Басист надолго припал к протянутой Стасиком бутылке.

— Говно, как Бетховен играл! — выкрикнула высокая коротко остриженная девушка.

— Как Бетховен? — вопросительно протянул Говно. — Как Моцарт, дура.

Все засмеялись.

Говно вдруг резко приподнялся, встал на колени и стал расстегивать свои кожаные, плотно обтягивающие ноги брюки:

— Бокал, бокал мне! Стас! Бокал хрустальный!

Смеясь, Стасик кивнул одной из девушек:

— Сонечка, там на кухне наверху…

Пока проворная Сонечка сбегала за бокалом, Говно приспустил брюки, обнажив тщательно выбритый пах с толстым коротким членом, покоящемся на больших отвислых яйцах.

— Ой, Говно, опять… — засмеялась, морщась синеволосая девушка, но сидящий рядом парень захлопал в ладоши:

— Во, давай, давай, Говно!

— Давай, Говно, коронный номер!

Соня протянула ему бокал, он поставил его перед собой на пол, взял член двумя пальцами, направил.

Желтая струйка полилась в бокал.

— О, отлично!

— Давай, давай, полный!

— Молодец, Говнюк!

Наполнив бокал мочой, Говно застегнул брюки, встал:

— Ваше здоровье, товарищи. — И одним махом осушил бокал.

Собравшиеся закричали, захлопали в ладоши.

Марина засмеялась:

— Господи… лапочка какая…

Говно кинул пустой бокал Соне:

— Держите, мадам.

Стасик похлопал его по желтому плечу:

— Отлично, старик.

— Я не старик! Я не старик! Я молодой!! — истерично закричал Говно.

— Молодой, молодой! — тряс его Стасик.

— Молодое мудило, я молодое мудиииилоооо! — тянул Говно, раскачиваясь.

— Ты молоодоеее мудииилооо! — подтягивал басист, катая по полу пустую бутылку.

— Блюз, блюз, Говно! — крикнула высокая девушка.

— Блюз, Говницо, — просительно тряс его Стасик.

— Нет, нет, нет! — качал головой Говно. — Нет, нет вам, товарищи.

— Ну че ты, ну блюз!

— Спойте, чуваки! — выкрикивала высокая.

— Ну спой, хули ты…

— Давай, спой.

Говно опустился на пол:

— Черный, пой один.

— Не, я не буду.

— Я тоже.

— Ну хуй с тобой, — махнул рукой Стасик.

Марина встала, подошла и села рядом с Говном:

— Спойте, я вас очень прошу.

Говно посмотрел на нее:

— Ой, бля, охуенная герла. Стас, откуда?

— Оттуда.

— Спойте, — Марина погладила его по плечу.

— Ой, — он закатил глаза, — я умираю.

— Споете?

Он снова нехотя приподнялся, подошел, повесил на шею гитару.

Басист направился было за ним, но Говно отмахнулся:

— Черный, ты лучше после про стаканы споешь.

Легонько перебирая струны, он откашлялся, сморщив свое худое лицо:

— Ой, бля, изжога от мочи…

Гитара его стала звучать громче и протяжней, вступление кончилось, и Говно запел:

— Моиии друзьяяя меняяя не люююбяяят, ониии лишь пьююют и бооольшеее ничегооо… И девооочкиии меняяя не люююбят, они лииишь трааах, трааах, трааах и бооольше ничегооо…

Он играл хорошо, почти не глядя на гриф, делая красивые блюзовые переборы. Его раскачивало, голова то и дело свешивалась на грудь, башмаки отбивали такт:

— Зачееем, зачееем я в бааар идууу с друуузьямииии, зачееем, зачееем я дееевооочек клаааду в кроваааать… Мнеее вооодка не нужнааа, пусть выыыпьют ее сааамииии, нааа дееевичьи пупкиии мнеее вооовсе наплеваааать…

Марина слушала этого угловатого парня как завороженная, не в силах оторваться от этих худых бледных рук, размалеванного лица, блестящих брюк. Он пел так просто и безыскусно, не заботясь ни о чем, не думая, не обращая ни на кого внимания.

— Пооойду пойдууу я лучше вдоооль забооора и буууду присееедааать, кааак жооопа, нааа газооон… Я слааавы не хочууу, я не хооочууу позоорааа, пууусть мееент меняяя метееет, коооль есть нааа тооо резооон…

Блюз был бесконечным, долгим, заунывным и тоскливым, как и положено быть блюзу. Говно делал проигрыши, склонившись над гитарой, потом снова пел.

Когда он кончил, все захлопали, Стасик засвистел, а Марина подошла к Говну и поцеловала его в потную бледную щеку.