Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль Сорокин Владимир

— Да чего вы, ребят, в натуре… — забормотал было Женька, но татуированные руки Оскара уже полезли к нему в карманы, обшарили, вытянули двадцатку, последний сборник стихов ААА и полпачки «Казбека».

— Всего ничего… — Оскар передал деньги Крапиве, папиросы забрал себе, книжку швырнул на землю.

Севка-Мямля взял из рук Андрюхи кружку и стал не спеша лить пиво ему на аккуратно подстриженную голову:

— Пиво, пиво, пиво, пиво, пиво, пиво. Пиво текло. Кто первым написал про антимиры?

— Ты, — ежась, ответил Андрюха.

— Молодец. — Севка поставил пустую кружку ему на голову. — Ты не Гойя. Ты — другое.

— Давай голенища из собственной кожи! — Холя слегка ударил Женьку кастетом под дых.

Женька согнулся, упал на колени.

— Лунная соната! Исполняется на балалайке!! — проревел Генрих ему в ухо.

— Айда китайцев потрошить, — скомандовал Крапива, и лианозовцы растворились в толпе.

Хрущев медленно раздевал Сталина, лежащего на огромной разобранной кровати. В спальне графа было светло — три канделябра освещали стены, обитые сиреневым шифоном, с тремя большими портретами в резных позолоченных рамах. На центральном серо-розово-голубом, кисти Пикассо, была изображена Лариса Рейснер, сидящая в золотой ванне с молоком; на висящих симметрично по бокам — Сталин и Ленин, написанные Бродским в классическом стиле, в красно-коричнево-синих тонах. Из радиоприемника приглушенно доносилась трансляция оперы Амбруаза Тома «Миньон». В камине потрескивали березовые поленья.

— Этот запах твоего одеколона… — Сталин гладил смуглую скулу Хрущева. — Я еще не устал сходить от него с ума.

— Я рад, мальчик мой, что хоть чем-то способен удивить тебя. — Хрущев полностью расстегнул сорочку Сталина, раздвинул своими волосатыми цепкими руками нежнейший шелк и припал губами к безволосой груди вождя.

— Мое чувство к тебе, mon ami, не похоже ни на что, — закрыл глаза Сталин. — Это… как страх.

— Я понимаю, мальчик мой… — прошептал Хрущев в маленький сталинский сосок и осторожно взял его в свои большие чувственные губы.

Сталин застонал.

Хрущев осторожно расстегнул ему брюки, сдвинул вниз полупрозрачные черные трусы, выпуская на свободу напрягшийся смуглый фаллос вождя. Послюнив пальцы, граф принялся ими нежно теребить сосок Сталина, а сам двинулся губами вниз по телу вождя — к наливающемуся кровью фаллосу.

— О… как часто я думаю о тебе… — бормотал Сталин. — Как много места занял ты в моей беспредельной жизни…

— Masculinum… — Губы графа коснулись бордовой головки.

Сталин вскрикнул и схватил руками голову Хрущева. Губы графа сначала нежно, затем все плотоядней стали играть с головкой вождя.

— Спираль… спираль… — стонал Сталин, впиваясь пальцами в длинные серебристые волосы графа.

Сильный язык Хрущева стал совершать по сталинской головке спиралевидные движения.

— Знаешь… милый… нет… sacre… я… но нет… кончик! кончик! кончик! — бился на пуховых подушках Сталин.

Язык графа осторожно коснулся кончика головки и стал раздвигать мочеточный канал.

— Но… нет… не давай! Не давай мне! — закатывал глаза Сталин.

Хрущев сильно сжал подобравшиеся яйца вождя.

— Чтобы не хлынуло… ооо… прикажи! Прикажи мне по-старому! Но нежно! Только нежно!

— Дай мне попочку, сладкий мальчик мой, — мягко приказал Хрущев, цепко держа Сталина за яйца.

Всхлипывая, Сталин перевернулся на живот:

— Мальчик боится… поцелуй спинку…

— Поцелуем мальчика в спинку… — Хрущев сдвинул сорочку со сталинских плеч и стал покрывать их медленными поцелуями.

Сталин стонал в подушку.

Хрущев поцеловал его взасос между лопаток, дотянулся губами до уха, прошептал:

— Чего боится мальчик?

— Толстого червяка… — всхлипывал Сталин.

— Где живет толстый червяк?

— У дяди в штанах.

— Что хочет червяк?

— Ворваться.

— Куда?

— Мальчику в попку.

Хрущев расстегнул свои брюки, достал длинный неровный член с бугристой головкой, на блестящей коже которой был вытатуирован пентакль. Граф плюнул себе в ладонь, смазал плевком анус Сталина и, навалившись сзади, мягкими толчками стал вводить свой член в вождя.

— Ты уже… дядя… нет… по-нежному! по-нежному! — забормотал Сталин.

— Сладкий мой оловянный солдатик… — шептал Хрущев ему в ухо.

— Зачем… мучения… ооо… зачем людям это… — кусал губы Сталин.

— Чтобы забывать… чтобы все забывать, мальчик мой…

Член графа целиком вошел в анус Сталина. Сжимая левой рукой яйца вождя, граф взял правой рукой его за член и стал не быстро мастурбировать.

— Ты… это… ты… — замычал Сталин. — Что дядя делает с мальчиком?

— Дядя ебёт мальчика в попку, — жарко шептал Хрущев.

— Как? Как? Как?

— Сладко…

— По приказу? Ведь по приказу же… по четкому…

— По четкому приказу.

— Дядя приказал? — всхлипывал Сталин.

— Приказал. Четко приказал…

— И еще прикажет?

— И еще прикажет… сотни миллионов раз прикажет дядя мальчику…

— Что? Что? Что?

— Прикажет… но не сразу…

— Как? Как? Как?

— Постепенно… постепенно… постепенно…

— Но… но… мальчик уже… мальчик уже…

— Что, мальчик?

— Мальчик готов… он уже… уже…

— Будет приказ… будет приказ…

— Мальчик уже… мальчик уже… подноси! Подноси, вредитель!

Обнимая сзади Сталина, Хрущев перевалился с ним на бок на край кровати.

— Аджуба! — срывающимся голосом позвал граф.

Появился Аджуба с золотым потиром, украшенным шестью крупными сапфирами. Опустившись на колени возле кровати, он подставил потир под багровый член Сталина.

— Приказ мальчику: кончай! — прорычал Хрущев.

Они кончили одновременно, с криками и стонами. Аджуба ловил потиром густые порции сталинской спермы.

— Не поехал! Не поехал! — закричал Сталин высоким голосом.

— Да! Да! Да! — рычал граф, дергаясь всем телом и вгоняя член в трепещущий зад Сталина.

Когда агония оргазма спала, любовники замерли в полуобмороке.

Аджуба продолжал держать потир, внимательно наблюдая за вянущим, роняющим последние мутные капли членом Сталина.

— Вечное возвращение… симбиоз… — пробормотал Сталин и засмеялся.

— Я люблю тебя, — устало прохрипел Хрущев в напомаженные волосы вождя.

Сталин взял его руку, поднес к губам и поцеловал. Хрущев стал осторожно вынимать свой член из ануса вождя.

— Останься, прошу тебя. — Сталин целовал его костистые пальцы со слишком выпуклыми ногтями. — Твоя сперма горячая. Как лава. Ее невероятно приятно чувствовать внутри себя…

Хрущев замер.

Аджуба поймал краем потира последнюю, самую тягучую каплю, поставил потир на заваленную книгами тумбочку и вышел.

— Ты много читаешь? — взгляд Сталина упал на книги.

— А что еще делать затворнику?

— Я забыл, что такое книга.

— Вождю простительно.

— Есть интересные писатели?

— Есть. Но нет интересных книг.

— В каком смысле?

— Понимаешь… что-то происходит с русской литературой. А что — я пока не могу понять.

— Она гниет?

— Наверно.

— Ну так, мы все гнием. Как только человек перестает расти, он начинает гнить.

— Книга не человек.

— Ты хочешь сказать, что книги не гниют?

— Ты софист, Иосиф! — засмеялся Хрущев, и его уменьшившийся член вывалился из ануса Сталина.

— Что это… «Один день Ивана Денисовича»? — прочел Сталин название рукописи, лежащей на полу возле кровати.

— Денисовича, — поправил его Хрущев, в изнеможении переворачиваясь на спину. — Это повесть одного странного типа. Принес мне ее. Пешком шел в Архангельское из крымских лагерей принудительной любви.

— Из LOVEЛАГА?

— Да. Сказал, что в дороге сносил четыре пары сапог. Я сразу усомнился.

— Он сидел там? — Сталин взял с золотого блюда гроздь винограда, оторвал виноградину, вложил в губы Хрущева.

— Да. Кажется, лет семь. Потом в ссылке был, в Коктебеле. Ну, и написал повесть. О быте в LOVEЛАГЕ.

— Я слышал, сейчас многие бросились писать на эту тему. Злоба дня. Интересная повесть?

— Странная… Написано будто бы живо и достоверно, но… в ней что-то изначально фальшивое.

— Расскажи, — Сталин с удовольствием ел виноград.

— Да что, собственно, рассказывать, — зевнул Хрущев. — Иван Леопольдович Денисович, махровый одесский жид, был приговорен ОСО к десяти годам LOVEЛАГА за сексуальные перверсии третьей степени. Работал аккомпаниатором в Одесской филармонии. Заманивал к себе домой школьниц старших классов, поил ликером со снотворным. Когда засыпали — сношал во все отверстия, набивал вагину собственным дерьмом, зашивал золотой ниткой. Потом одевал в подвенечное платье, отвозил в Луна-парк, сажал с собой на карусель и катался до тех пор, пока школьница не просыпалась. Больше всего ему нравилось ее выражение лица в момент пробуждения. Ну, и в повести описан один день его лагерной жизни. Как он сношает и как его.

— И что в ней фальшивого, mon cher? — Сталин принялся кормить Хрущева.

— Во-первых — на сто страниц ни одного итальянского слова. О французском языке вообще речи не идет. Английские фразы встречаются, но крайне редко. Выходит, что все зеки говорят по-русски? Что за аррогантность?

— Это странно, — рассматривал его лицо Сталин.

— Во-вторых, там описаны какие-то невинные детские сношения. Нет ни ебли в печень, ни говноебания, ни подкожной ебли. А классическая лагерная ебля старика через катетер?

— Об этом знает даже моя Веста.

— В-третьих, кухня. Этот Денисович брюзжит, что его тошнит от супа из спаржи и кур по-венгерски, которыми их кормят чуть ли не каждый день. Их бригадир (у них там принудительное шитье бисером и вязание кружев) страдает изжогой и отдает порцию «прогорклых, пережаренных напрожёг до нестерпимой изжоги и тошнотной горчины» трюфелей другому заключенному, а тот «радостно склоняется над ней». Вино у них якобы только крымское, французским не пахнет. Кокаин в кокскафе разбавлен сахаром.

— Бред сивой кобылы. В LOVEЛАГ идет первосортный колумбийский кокаин, качество контролирует МГБ, все бармены в кокскафе — офицеры госбезопасности, им в голову не придет разбавлять продукт…

— В общем, какие-то подозрительные лагеря… да и тип этот мне сразу не понравился. Хитрый. А русский писатель не должен быть хитрым. Грубым, наглым, злым — пожалуйста. Только не хитрым… У меня истопником служит Варлам. Он полжизни отбухал в крымском LOVEЛАГЕ. Колоритный персонаж. У него раздвоенный фаллос для ебли в ноздри. Руки согнуты по форме человеческих голов. Он поимел в ноздри десятки тысяч людей. Я ему дал прочесть. Так он мне сразу сказал: «Я в таких лагерях не сидел». Ну а в-четвертых…

— А в-четвертых, я люблю тебя. — Сталин поцеловал его в жующие губы.

Хрущев ответил долгим поцелуем. Затем бодро встал, взял потир и осушил одним духом.

— Mon cher ami, сейчас я покажу тебе одну вещь, — проговорил Сталин, глядя на свой чемоданчик, стоящий у двери спальной. — Очень важную. Ее мы ждем с тобой уже 16 лет.

Хрущев замер с потиром в руке и медленно повернулся к Сталину.

Иосиф бежал по утренней Москве.

Мартовское солнце встало и не по-весеннему ярко освещало столицу советской империи. Серебристые дирижабли с портретами членов Политбюро висели в безоблачном небе. По оттаявшим улицам спешили машины и пешеходы. Капель струилась с переливающихся на солнце сосулек. Сизые, словно облитые воском голуби ворковали на теплой жести крыш, взъерошенные воробьи неряшливо чирикали в грязи дворов. Лязгали и звонили трамваи. Зазывно кричали уличные торговцы.

Обогнув громаду Дворца Советов с восьмидесятиметровым Лениным, Иосиф выбежал на Фрунзенскую набережную и, оперевшись о гранитный парапет, перевел дыхание.

Внизу неспешно текла Москва-река, неся редкие льдины и мусор. Солнце играло в серо-зеленой воде.

Иосиф сплюнул в воду.

Он до сих пор не верил в происшедшее с ним, убеждая себя, что все это было тягостным сном и что он во сне проглотил наследие великой ААА. Но тяжесть в животе и необычный кисло-гниловатый привкус во рту сурово возвращали его к реальности.

— Ночной кораблик… — пробормотал он, щурясь на воду, и снова сплюнул.

Близко от него проехал грузовик, обдал водой из лужи. Иосиф рассеянно посмотрел на мокрые брюки, громко шмыгнул носом и бесцельно пошел по набережной.

Напряжение в животе росло, будоража воображение и память. Иосиф видел себя в Петербурге, на фотофабрике отца. Бодро блестящий лысиной отец показывает ему новый проявочный цех, тыча своей белой тростью с золотым наконечником в ванны с реактивами, вороша клубки пленок, постукивая по новым, пахнущим лаком столам, по желто-коричневой плитке пола, по только что вставленным оконным рамам.

— Все тебе останется, зуслик! Азохен вэй! Камни, дубины, обрывки новостей, перетертый с чесноком и солью Абрам, запах священных солдат, сушеная кровь — все! все! — громко смеется отец, обнимая Иосифа и подводя его к идеально белой двери с пластмассовой эмблемой в виде свиного окорока.

— Что здесь, папа? — спрашивает Иосиф, трогая толстое, до слез родное ухо отца.

— Персонал по мясной проявке. — Отец поворачивает серебряный ключ в замке двери. — Эти сволочи хотели расстрелять 618 миллионов человек, а фонды обеспечили только на 26 %! Вэйзмир! Понимаешь, зуслик?

— Понимаю, — понимает Иосиф, вваливаясь в тесную, чудовищно смердящую комнату.

Она заставлена узкими железными ящиками. В них сидят и заживо гниют рабочие отцовской фабрики.

— Покажи женщину, папа! — трепеща, шепчет Иосиф в родное, пахнущее одеколоном «Цитадель» ухо.

— На Мойке, всех на Мойке, всех, всех до одной на Мойке, на Мойке, зуслик, шоб я издох, на Мойке, на Мойке все, все, все! — яростно шипит отец, открывая ящик № 153.

В нем стоит шестнадцатилетняя еврейская девушка невероятной, ослепительной красоты. От ее божественного тела исходит чудовищная вонь. Отец касается концом трости ее пупка, и девушка, как заведенная кукла, открывает рот и механически повторяет одну фразу:

— Ферфолан дер ганце постройке… ферфолан дер ганце постройке…

— Это тебе не гоем шикса, — шепчет отец Иосифу и концом трости теребит соски на небольшой груди девушки. — Тягай ее у шлафенциммер, зуслик, с ней пойдет не потский разговор, шоб я стал шикер и ганеф!

Иосиф, цепенея от ужаса, отдается девушке на кровати родителей.

— Йося, ты вже торопишься, — улыбается полная белолицая мать, кладя ему на лоб смоченный водкой носовой платок. — Так киндермахен делают только неумные люди.

— Мама, ну я не знаю что, ну оставьте его в покое! — истерично кричит сестра, поднося к своим глазам два медных шара от кровати и отражаясь в них.

— Ферфолан дер ганце постройке… — повторяет девушка, насилуя Иосифа.

Стальные руки ее, сжимаясь, ломают ему ребра.

— Ты давно у меня не снимался, зуслик, — грустно улыбается отец.

— Будить динозавра… — пробормотал Иосиф и пнул кусок льда.

Лед отлетел на проезжую часть набережной. Иосиф побежал.

— Будить динозавра… будить динозавра… — бормотал он, шмыгая носом.

Ему захотелось помочиться. Он остановился, расстегнул пальто и брюки и с наслаждением пустил теплую струю мочи на тротуар.

— И как же тебе не совестно? — спросила прошедшая мимо старушка.

— Все немного волхвы… — Иосиф до слез в глазах смотрел на свою исходящую паром мочу.

Школьник с большим ранцем кинул ему в спину снежок.

Иосиф побежал дальше, не застегнувшись. Его тупоносые ботинки шлепали по лужам. Люди, дома и улицы мелькали в его выпученных глазах.

Он остановился только наверху Воробьевых гор. За его спиной возвышалась громада МГУ, а перед ним простиралась Москва.

— Пила свое вино… — задыхаясь, пробормотал он и прижал пылающую щеку к гранитному парапету смотровой площадки.

Гранит медленно дышал, как каменный слон. Иосифу захотелось стать гранитным деревом и скрежетать тяжелыми словами. Пронизанный солнцем воздух пах медными шарами от кровати. Земля была плоской и соленой от человеческой мочи.

— Готовя дно… — прошептал Иосиф в гранит и вдруг почувствовал, как черное яйцо лопнуло в его желудке.

Он поднял голову и посмотрел на Москву. Она сложилась, как карточный домик. Тысячи обжигающих рук впились в тело Иосифа и потянули его во все стороны. Резиновым одеялом он растягивался над Россией. В голове его пела божественная пустота.

— О це цоца первоцоца! — тает отец.

— Йося, ты вже выпил свое молоко? — распадается на молекулы мать.

Ненавистный звон маленького позолоченного будильника, медный бой напольных часов в гостиной, и сразу — далекий, тяжко ниспадающий перезвон Спасской башни:

— Веста Иосифовна, восемь часов.

Веста открыла глаза. Стройная, тонко пахнущая Кёльнской водой гувернантка в зеленом платье и белой пелерине склонилась над ней, осторожно откинула одеяло.

— Уааааау! — потянулась Веста, переворачиваясь на спину. — Васька встал?

— Уже кофе пьет. — Мягкие руки гувернантки помогли ей сесть, сняли с полусонного теплого тела тончайшей выделки ночную рубашку, возникли с розовым, предварительно подогретым махровым халатом.

Голая Веста встала, подставила руки под теплые рукава, зевнула и наступила босой ногой на толстую книгу, которую читала до двух ночи, — De Sade «La Nouvelle Justine ou les Malheurs de la Vertu».

— Скучно, — пнула Веста книгу и протянула ногу опустившейся на колено гувернантке.

Узкие спортивные тапочки приятно стянули ступни. Не запахивая халата, Веста прошла в просторную ванную комнату, глянула в большое зеркало, провела пальцем по черным бровям, тронула язык и мазнула по зеркалу.

Гувернантка вошла, положила на унитаз подогретый круг.

Веста откинула полу халата, села на унитаз. Гувернантка встала рядом:

— Про что сегодня, Веста Иосифовна?

— Давай… — зевнула Веста, — про угольную кучу.

Струя ее мочи зажурчала в стояке унитаза.

— Ну, дом у нас был четырехэтажный, а во дворе во внутреннем такая была большая угольная куча. Мне она казалась вообще горой какой-то. Выйду, бывало, с нянькой, посмотрю на нее — страшно как-то…

— Почему? — Веста гладила и рассматривала свои смуглые колени.

— Большая потому что, черная. И шлаком перегорелым пахнет. Кисловатый такой запах. Вот. Ну, и жил у нас на втором этаже паренек, года на четыре меня постарше. Витюша. Толстенький такой, аккуратный. Отец у него в акционерном обществе «Россия» служил. И однажды зимой, уже темнеть начало, мы с этим Витюшей из школы вместе возвращались.

— Сколько тебе лет было?

— Лет восемь. А ему — двенадцать. И он мне говорит — пошли во двор, я тебе Эверест покажу. Зашли. Он меня за кучу завел и показывает — вот Эверест. А куча и впрямь как гора, снегом покрыта. А он тут меня в грудь — толк! Я на кучу упала, а он — на меня. Залез мне под шубку рукой, рейтузы оттянул, схватил за письку…

— А ты? — слабо закряхтела Веста, вцепившись пальцами в колени.

— А я лежу под ним, не знаю, что делать. А он письку мне тискает. Тискал, тискал, потом встал и говорит — никому не рассказывай, а то в письке вши заведутся.

— А ты? — выпустила газы Веста.

— А я заплакала да и домой пошла. А через год его папаша елку устроил, ну и…

— Молчи… — напряженно выдохнула Веста, и ее кал стал падать в воду.

Горничная смолкла, отмотала от рулона туалетной бумаги недлинную полосу, сложила пополам. Веста снова выпустила газы. Легкий запах кала пошел от нее. Она выдавила из себя последнюю порцию и со вздохом облегчения встала. Горничная сноровисто подтерла ей оттопыренный упругий зад, кинула бумагу в унитаз, закрыла крышку, потянула никелированную ручку. Забурлила вода, Веста присела на биде. Горничная подмыла ее, затем помогла почистить зубы, расчесала и заплела косу. Душ Веста утром никогда не принимала. Одевшись в коричневое школьное платье, с комсомольским значком на черном переднике, она вошла в столовую. Василий сидел за овальным столом, в синей школьной форме с желтыми латунными пуговицами, пил кофе и читал брошюру Рено де Жувенеля «Тито — главарь предателей».

— Salut, Vassili. — Веста села напротив, взяла из вазы очищенный апельсин. — Toujours en forme, hein?

— Здорово, — не отрываясь от книги, пробормотал Василий.

— Чего читаем?

— Хуйню. — Он допил кофе и сделал знак слуге. — Политпросвет сегодня.

Слуга наполнил его синюю чашку из синего кофейника, влил сливок и серебряными щипчиками положил кусок сахара.

— Ты мне на ночь тоже говно порядочное подсунул. — Веста впилась зубами в прохладную мякоть, всосала губами сок.

— Чего? — хмуро глянул он на нее. — Не понравилось?

— Скука смертная. Я думала — про любовь. А там жгут и режут, жгут и режут.

— Читай тогда «Анжелику». — Он привстал, в три глотка выпил кофе и, похлопывая себя брошюрой по ляжке, вышел из столовой.

— Подожди, вместе поедем, — предложила она.

— Я дежурный! — крикнул он, проходя гостиную.

— Ну и дурак. — Бросив недоеденный апельсин, Веста стукнула золотой ложечкой по вареному яйцу в керамической подставке.

Позавтракав, она дошла до прихожей, жуя chewing gum, протянула руки назад. Горничная надела на нее коротенькую шубку из голубого песца, подала черный портфель. Сисул выпустил ее в первую прихожую, генерал Власик — на лестницу. Там ждали двое в штатском из внешней охраны. Не обратив на них внимания, Веста села на полированное перило и съехала вниз.

На воздухе было солнечно и хорошо.

Один охранник распахнул заднюю дверцу бронированного черного «ЗИМа», другой сел за руль. Веста не спеша заняла место сзади, бросила рядом на сиденье портфель:

— Ol!

Машина тронулась, выехала через Спасские ворота, повернула налево. Сменный караул печатал шаг к Мавзолею Ленина. Голуби поднялись с Красной площади.

— Погоди, погоди… — замерла с открытым ртом Веста.

Сидящий возле шофера охранник обернулся к ней.