Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль Сорокин Владимир

Калики

Середина апреля. Подмосковье. Вечереет. Развалины усадьбы Куницына, спаленной опричниками. Сквозь пролом в высоком заборе на территорию усадьбы пролезают калики перехожие — Софрон, Сопля, Ванюша и Фролович . Ванюша слепой, Фролович без ноги, Сопля прихрамывает. Из черных развалин дома выбегает стая бродячих собак, лает на калик.

Сопля (поднимает обломок кирпича, швыряет в собак). Прочь, крапивное семя!

Ванюша (останавливается). И здесь собачки?

Фролович (свистит, машет костылем на собак). Улю-лю-лю!

Собаки, отлаиваясь, убегают.

Фролович (устало трет поясницу, оглядывается по сторонам). Господи, Боже ты наш… А ведь точно, то самое место!

Софрон . Так я ж о чем тебе толкую, братуха. То, то…

Ванюша . Сказывал ты, Софронюшка, крыша медная с петухом, а?

Софрон . Была крыша, была. Вот те крест. (Крестится.) И крыша, и терем, и амбары, и сараи, и псарня. И пасека с садом. Шестьдесят ульёв! Все было. А во-о-н там, у ворот стояла сторожка. Там нас с Фроловичем и обогрел добрый человек Алеша. Хозяев-то не было, вот он и пустил к себе на ночь. Добрый человек.

Фролович . Истинно так. Не токмо пустил, но и лапшицы налил. И по яблоку дал. У них в ту осень много яблоков разных уродилось… Да токмо не видать чтой-то ни сторожки, ни сторожа. Вишь, Софроня, разор каков?

Софрон . Как не видать.

Сопля (громко отсмаркивается). Все пожгли лихоимцы.

Софрон . Сторожку и ту спалили.

Ванюша . Кто?

Сопля (недовольно). Кто-кто… дед Пихто! Опричники, ясное дело.

Софрон . Вон их знак над воротами — эс дэ. Слово и Дело.

Ванюша . На палочке, да?

Сопля (зло). На палочке!

Ванюша . И что ж, ничего не осталось?

Софрон . Ни рожна.

Ванюша . А сад?

Фролович . Какой сад?

Ванюша . Ну, где яблоки спели?

Фролович (приглядывается). Да сад-то вроде цел… там вон, за пепелищем. Это, чай, сад, Софронь?

Софрон . Похоже на то.

Ванюша . Люблю сады. Дух в них славный.

Сопля . Дух, дух… Тут ноги гудут, да в брюхе буравцом вертит, а ты — дух!

Софрон . Пожрать не мешало бы. Пожрать и обрадоваться.

Фролович . Как расположимся, так и обустроим кухню. (Идет к развалинам дома.) Неуж и впрямь пусто?

Софрон . Кому тут быть? Собаки да воронье.

Ванюша (держась за плечо Сопли). Собачки всегда на погорелье. Им тепло.

Сопля. Какой там тепло… Сожгли-то усадьбу, чай, еще зимой. Чего тут теплого — головешки одни.

Ванюша . А тут же люди жили. Вот собачки и чуют. Там, где человек пожил, там всегда тепло останется.

Фролович . Надобно огонь развесть. Ступайте наберите палок, а мы с Ваней супец соорудим.

Ванюша . А яблок нет в саду?

Сопля (идет по развалинам, собирает обгорелые деревяшки). Какие тебе яблоки в апреле!

Ванюша . Когда сад заброшен, яблочки под снегом упрятаться могут. Они же весны ждут, чтобы семена в землицу пустить.

Сопля . Ждут не дождутся! (Смеется.) Вань, все ж ты блаженный!

Ванюша . Нет, Соплюша, не блажен я. Ибо молюсь мало. Чтобы блаженным стать, надобно молить Господа, чтобы Дух Святой на тебя ниспослал. Когда Дух сойдет, тогда и блаженным станешь. Блаженному человеку ни холод, ни голод не страшны, ибо с ним Дух Святой. А я вот мерзну да есть хочу. (Смеется.) Какой же я блаженный!

Сопля и Софрон приносят ворох обломков. Фролович достает газовую зажигалку, разводит костер, устанавливает над ним треножник, навешивает котелок.

Фролович (Софрону). Там сугроб у забора. Ступай, зачерпни.

Софрон берет котелок, зачерпывает снега, возвращается.

Ванюша . Неуж и снежок лежит еще?

Софрон . Лежит, куда денется. (Подвешивает котелок на треножник, поправляет огонь.)

Фролович (расстилает перед костром клеенку). Ну, что, вывалим?

Сопля . Кто вывалит, а кто и посмотрит.

Софрон . Да ладно, Сопля. Сегодня тебе не повезло — завтра мне. (Развязывает свой мешок.)

Фролович . Тебе, Сопля, что покойный Цао говорил? Не отделяйся. Проси со всеми. Ибо всем дают больше, чем одному.

Софрон . Святая правда. Мудрый человек был Цао. А ты, Сопля, легкой мысли человек.

Фролович . Я без ноги, а и то один не пойду просить!

Фролович . Самсон-культя и тот один теперь не ползает. Времена другие настали! Один в поле не воин. А ты — один да один. Вот тебе и один — без мешка! (Смеется.)

Сопля (выходя из себя). Да я что, себе что ль хотел нарубить?! Я ж как лучше хотел!

Софрон . Хотел. И без мешка остался.

Фролович и Софрон смеются.

Сопля . А ну вас…

Ванюша (трогает Соплю). Отняли у тебя мешочек, Соплюша? Ну и Бог с ним. Злых людей много теперь стало. Зло, оно ведь копится, копится, пока добро его не переломит. А на то время надобно… Ты, Соплюша, мой мешок бери. У меня карманы глубокие, я подаянье и в карманы класть могу. Бери!

Софрон . Не в мешке дело, Ваня. Головой соображать надобно.

Сопля . Больно умные вы с Фроловичем. А кто на Пасху вам свинины принес? Кто два кулича принес?! Кто в Мытищах у земских на Крещенье полкурицы напел?! Забыли?

Софрон . Во, давай таперича посчитаемся, кто чего напел! Сперва полкурицы напел, а опосля мешок пропел.

Сопля . Да ведь не твой же мешок-то! Не твой!

Фролович . Ладно, хорош собачиться. Садитесь, потрапезничаем.

Фролович и Софрон вываливают на клеенку содержимое трех мешков.

Фролович . Так, вот обглодки куриные из «Курочки рябы». Выбирай-ка их, да в котелок. Во! (Радостно смеется.) Много мне зацепить удалось! И без горлодрания досталось!

Софрон . Как ты туда пролез, ума не приложу. Там же привратный всегда стоит.

Фролович . Отошел он, видать, по нужде. А мы ж тогда напротив на заправке пели.

Ванюша . Да. Про Христа-младенца. И не толкнул никто…

Фролович . Я как заприметил, что привратный ушел — сразу в дверь и просочился. Под стол нырнул, глянул — на двух столах четыре тарелки с обглодками!

Сопля . Повезло.

Фролович . Пока девка половая с тележкою своею возюкалась, я подполз, да обглодки — в мешок, в мешок. И крика никто не поднял! Хвать мешок — и в дверь. Токмо меня и видали!

Софрон . Повезло тебе с трапезниками. Я надысь к китайцам на Пречистенке в сяо шитан[19] сунулся пошакалить, так меня тут же приметили да электричества в жопу напустили. По запаху опознали, сволочи.

Фролович (кивает). По запаху. Все из-за него…

Сопля . Все беды.

Ванюша . Святая правда. Пахнем мы не так, как все. Вот чистые люди и брезгуют. А вот собачки — наоборот, ласковы с нами. А на чистых людей лают.

Сопля . Дались тебе собачки! Меня псы никогда не любили. Ни когда я чистым ходил, ни теперь. (Копошится в объедках.) А это что?

Софрон . Игрушка с подарочком. Мальчонка один сунул.

Сопля . А подарочек есть можно?

Софрон . Не знаю. Дай-кось. (Берет игрушечного колобка, открывает; внутри — такой же колобок, но поменьше.)

Колобок . Ни ха! Ни хао ма, шагуа[20]? (закрывает колобок.) Вот Цао бы с тобой поговорил… Нет, сие не съедобно. (Кидает игрушку в огонь.)

Софрон . Ни ши шагуа.[21] (Закрывает колобок.) Вот Цао с тобой поговорил… Нет, сие не съедобно. (Кидает игрушку в огнь.)

Фролович . Ребята, хлеб отдельно кладите, как всегда.

Сопля . Хлеба много подали.

Софрон . Мда… А денег таперича совсем не подают.

Фролович . Много нищих в Москву поприехало. Вот и не подают.

Ванюша . Фролушка, а почему много нищих стало?

Фролович . Дураки потому что. Все прут в Москву, думают, здесь деньги под ногами валяются.

Софрон . Вань, я ж тебе уже говорил: нищих много, потому как по деревням жечь стали больше. Раньше токмо земских одних жгли, да токмо в Москве. А таперича стали жечь с деревнями вместе, чтобы земский за своих тягловых ответ держал. Понял?

Ванюша . Понял, Софронюшка.

Фролович . А погорельцы — все в Москву и прут! Конечно, подавать перестанут, а как же! На Тверской вон нищих — не протолкнешься! Напасешься разве ж на всех денег?

Ванюша . В Москву погорельцы едут, потому что в Москве людей много. И думают погорельцы так, что у каждого человека милостыню попросить можно. Вот как они думают.

Софрон . Да попросить-то можно. А вот — подаст ли сей человек?

Фролович . У москвичей сердца ледяные. Их слезами не растопишь. А песни наши им даром не нужны.

Софрон . Правда. Песни таперича и не слушают. Год назад слушали, а нынче и не слушают. Верно Цао покойный говорил — уходить надобно из Москвы в Подмоскву. Тут народ посердобольней. Так оно и вышло. В деревне денег не подадут, а хлеба навалят. Ходим по Подмоскве, и слава Богу.

Ванюша . Цао умный был. Помнишь, Соплюша, как он тебе говорил: «Лучше не воровать, а просить»?

Сопля (суетится вокруг закипающего котелка). Да помню, помню… во, закипел. Просить-то завсегда безопасней. Но выпить тоже хочется. А водки подавать не принято.

Софрон . Господи, сдалась тебе эта водка! Дня не было, чтобы про водку эту поганую не говорил.

Фролович . От водки голова гудит и ноги слабнут.

Ванюша . Мой папаша покойный водку любил. Горькая она.

Софрон . Горькая, невкусная. Как ее пьют… не понятно.

Фролович . Человече все в рот тащит.

Сопля . А я люблю водочки выпить. Особенно зимой. От нее теплота по жилкам разливается.

Софрон . Деньги токмо на нее переводить. Гадость и есть гадость. А толку никакого. Ну что, братцы, обрадуемся?

Фролович, Ванюша, Сопля (готовя ложки, двигаются к котелку). Обрадуемся.

Софрон достает тряпицу, разворачивает; в тряпице лежит упаковка с мягкими ампулами; на упаковке живое изображение: на лысой голове человека вдруг начинают расти цветы, человек улыбается, открывает рот и изо рта вылетают два золотых иероглифа синфу.[22]

Фролович . Сколько?

Софрон (со вздохом). Семь.

Сопля . На два обеда не хватит.

Ванюша . Как — семь? Было же десять?

Софрон . Три вчера фараонам отдали в Перхушково, возле харчевни. Не помнишь?

Ванюша . Вчера?

Софрон . Вчера. Когда вы с Фроловичем пели про Кудеяра-атамана.

Фролович . Так он же не видал. Фараоны подошли, Софроня молча им три штуки и сунул. Чтоб не мешали. Они и отвалили.

Ванюша . Да. Стало быть, не видал я. А вы и не сказали.

Фролович . А чего зря языком ворочать?

Сопля снимает котелок с огня, Софрон кладет на середину клеенки обломок доски, Сопля ставит на него котелок. Фролович достает ложки, раздает.

Софрон . Ну, что, братцы, кинем пять, а две оставим? Или кинем все семь?

Фролович . Две нас завтра все одно не спасут. Обидимся.

Сопля . Обидимся.

Софрон . Обидимся.

Ванюша . Семь — не многовато ли?

Софрон . Круче заберет. В самый раз.

Ванюша . Как знаешь, Софронюшка.

Софрон разрывает ампулы, вытряхивает их содержимое в похлебку; достает пузырек с темно-красной жидкостью, капает в котелок семьдесят капель.

Софрон (Сопле). Давай сахар.

Сопля роется по карманам, достает целлофановый пакет и обнаруживает, что он пуст.

Софрон . Где сахар?

Сопля (шарит по карманам). Господи, я ж пакет не завязал… высыпался…

Фролович . А в кармане?

Сопля выворачивает карман; на конце кармана дырка.

Сопля . Утек сахарок… Простите, братцы.

Фролович бьет Соплю костылем.

Софрон . Гаденыш! Как мы жрать будем?!

Сопля . Простите, братцы, не со зла. Не со зла я. Не со зла.

Фролович . Вот гад! Ну, что тебе доверить можно?! Где мы таперича сахару возьмем?! А ну — хромай на станцию за сахаром! Живо, гнида!

Ванюша . У меня есть сахар.

Софрон . Какой? Откуда?

Ванюша . Так у меня ж башенка сахарная. Помните? Девочка подала во Внукове на рынке. (Лезет в карман, достает башню от сахарного Кремля.) Мы ж ее сохранить решили.

Зрячие молча смотрят на башню.

Ванюша . Софронюшка, кинь ее в суп.

Софрон . А не жалко? Красивая ведь.

Ванюша . Так я все равно не вижу. Чего жалеть?

Софрон молча берет сахарную башню, опускает в похлебку.

Фролович . Ничего, еще подадут… Помешать надобно, чтобы разошлась… сахарок-то крепкий… (Перемешивает похлебку.)

Ванюша . Добрая девочка. Говорила громко. Может, глухая?

Сопля . Глухие недобрые. Злые они все, Вань. И не подают. Меня раз на Пушкинской глухие избили… Фролович, дай-кось я помешаю.

Фролович . Сиди, оглоед.

Софрон (оглядывается). Ишь, стемнело как быстро.

Пауза. Калики сидят молча. Фролович помешивает суп. Костер потрескивает. Где-то неподалеку поскуливает собака.

Фролович (вылавливает ложкой кусочек растворившейся в супе башни). Во! Разошлась. (Кладет ложку.) Помолимся, братцы.

Все кладут ложки на клеенку, встают.

Калики. Пошли нам, Боже, и завтра то же.

Крестятся, садятся, берут ложки, куски хлеба, начинают есть суп. Сначала жадно и быстро выхлебывают жижу, потом вылавливают из котла куриные объедки, обгладывают не торопясь, хрустят костями. Постепенно движения их начинают замедляться. Калики улыбаются, перемигиваются, бормоча что-то, раскачиваются, трогают друг друга за носы, смеются. Потом ложатся на землю вокруг костра и быстро засыпают. Угасающий огонь освещает их лица. Калики улыбаются во сне. Костер гаснет. Через некоторое время к спящим осторожно подходит собака, долго принюхивается, хватает с клеенки куриную кость и убегает.

Кочерга

Капитан госбезопасности Севастьянов приехал на работу в Тайный Приказ к 10.00. Поднявшись в свой кабинет на 4-й этаж, он послал персональный ТК-сигнал о прибытии, вошел в обстановку, съел бутерброд с сычуаньской ветчиной, тульский имбирный пряник, выпил стакан зеленого китайского чая «Тень дракона», просмотрел новости сначала в Русской Сети, потом в Зарубежной, помолился у иконы Георгия Победоносца, взял стандартный стальной сундучок с оборудованием для проведения допроса, прозванный на Лубянке «несмеяной», позвонил во внутреннюю тюрьму, чтобы подследственного № 318 доставили в подвальную камеру № 40, вышел из своего кабинета, запер его и поехал на лифте вниз, в -5-й, подвальный этаж.

Севастьянов был невысоким, широкоплечим сорокалетним мужчиной с лысеющей головой и моложавым, чернобровым и черноусым лицом. Ему шла черная тайноприказная форма с красным кантом, голубыми погонами, тремя орденскими планками, золотым знаком «370-летие РТП[23]», стальным знаком «10 лет безупречной службы» и серебристыми пуговицами с двуглавыми орлами. Сапоги капитана Севастьянова всегда сияли и никогда не скрипели. Он был женат, имел двенадцатилетнего сына и четырехлетнюю дочку.

Спустившись на этаж -5, он подошел к посту внутренней охраны, приложил свою правую ладонь к светящемуся белому квадрату на стальной тумбе. Перед прапорщиком охраны в воздухе повис пропуск Севастьянова с его званием, должностью и послужным списком. Прапорщик нажал кнопку, решетка поехала в сторону. Севастьянов пошел по бетонному коридору, помахивая «несмеяной» и насвистывая русский романс «Снился мне сад». Подойдя к камере № 40, он повернул влево ручку замка, открыл дверь, вошел. В двенадцатиметровой камере сидели двое: младший сержант конвойных войск и подследственный Смирнов. Сержант тут же встал, отдал честь Севастьянову:

— Товарищ капитан государственной безопасности, подследственный Смирнов доставлен для проведения допроса.

— Свободен, — кивнул Севастьянов.

Сержант вышел из камеры, запер дверь снаружи. Севастьянов подошел к небольшому металлическому столу с боковым подстольем, поставил на подстолье «несмеяну», сел на стул, достал мобило, сигареты «Родина», зажигалку, положил на стол. Подследственный сидел на стальном стуле, укрепленном в бетонном полу и имеющим вместо спинки швеллер в человеческий рост. Руки подследственного были сцеплены сзади мягкими наручниками и захлестнуты за швеллер. Подследственный Смирнов был худощавым, сутулым двадцативосьмилетним мужчиной с длинными руками и ногами, кучерявой темно-русой шевелюрой, узким, заросшим бородой лицом с большими серыми глазами. Сидя на стальном стуле с руками назад, он смотрел себе на колени.

Севастьянов распечатал пачку «Родины», вытянул сигарету, закурил. Вызвал в мобиле искру допуска. В поверхности стола приоткрылся прямоугольник, выдвинулась клавиатура умной машины. Севастьянов оживил ее. Над столом повисла голограмма:

ДЕЛО № 129/200

Это было дело Смирнова. Севастьянов полистал полупрозрачные страницы, куря и стряхивая пепел на пол. Загасил окурок о торец стола, кинул на пол, сцепил руки замком и с улыбкой посмотрел на подследственного:

— Здравствуйте, Андрей Андреевич.

— Здравствуйте, — поднял глаза Смирнов.

— Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, ничего.

— На условия содержания имеются жалобы?

Смирнов задумался, скосил взгляд в сторону:

— Почто меня арестовали?

Следователь вздохнул, сделал паузу:

— Андрей Андреевич, я вам задал вопрос: есть жалобы на условия содержания?

— Много людей в камере. Зело, — пробормотал подследственный, не поднимая глаз.

— Много людей? — вопросительно поднял свои густые черные брови Севастьянов.

— Да. Мест двенадцать, а сидят восемнадцать. Спим по очереди.

— Вы плохо спали?

— Эту ночь выспался. А прошлую… совсем не спал.

— Ясно, — задумчиво кивнул головой Севастьянов. — Значит, говорите, зело много подследственных в камере?

— Да.

Следователь выдержал паузу, повертел в руке узкую лазерную зажигалку.

— А как вы думаете — отчего в вашей камере много подследственных?

— Не только в нашей. В других тоже. К нам подселили вчера двух, они сидели в разных камерах. И там тоже спали все по очереди. Лебединский сказал, что камеры все переполнены.

— Вот как? — удивленно воскликнул Севастьянов, вставая. — Камеры все переполнены?

— Да, — кивнул, глядя в пол, подследственный.

Следователь подошел к нему, заложив руки за спину, озабоченно покусывая губу, потом резко развернулся, отошел к двери и встал, покачиваясь на носках идеально начищенных сапог:

— Андрей Андреевич, а как вы думаете — отчего камеры Лубянки переполнены?

— Не знаю, — быстро ответил подследственный.

— Ну, у вас имеются хоть какие-то предположения?

— Почто меня арестовали? Почему мне не дают звонить домой?