Звезда для Наполеона Бенцони Жюльетта

Глава I

Свадебный вечер

Широким жестом священник благословил склоненные перед ним головы, произнося при этом формулу свадебного обряда. Марианна поняла, что отныне она замужняя женщина. Волна радости затопила ее, радости почти дикой, неудержимой… С этой минуты она телом и душой принадлежала человеку, которого ей выбрали, но ни за что на свете она не желала другого. С этой минуты, когда он впервые склонился перед ней, она поняла, что любит его. И с той поры она стремилась к нему со страстью, какую она вкладывала во все, чем занималась, со всем пылом первой любви.

Ее рука с обручальным кольцом дрожала в руке Франсиса. Она подняла на него восхищенный взгляд.

– Навсегда! – прошептала она. – Пока смерть нас не разлучит.

Он улыбнулся ей с легкой снисходительностью взрослого, прощающего непосредственно ребенка, слегка пожал ее нежные пальчики и отпустил, помогая ей успокоиться. Месса началась.

Новобрачная благоразумно слушала первые слова, но затем ее внимание отвлеклось от бесхитростного обряда и непреодолимо вернулось к Франсису. Ее взгляд, сиявший из пышного облака тончайших кружев, приковался к чистому профилю ее мужа. В свои тридцать лет Франсис Кранмер являл собой великолепный образчик мужчины. Он был высокого роста, и его аристократически-небрежная грация могла бы казаться женственной, если бы не сильное, натренированное спортом тело. Упрямый лоб и волевой подбородок, упиравшийся в муслиновый галстук, сглаживали впечатление излишней красоты его благородного лица, на котором застыло выражение бесконечной скуки. Выглядывавшие из кружевных манжет руки своей белизной были достойны кардинала, но затянутый в темно-синий фрак торс был торсом борца. Все поражало контрастом в лорде Кранмере: голова ангела была придана телу флибустьера. Но все вместе это создавало такое очарование, к которому вряд ли хоть одна женщина могла остаться равнодушной. Во всяком случае, Марианне в ее семнадцать лет он казался полным совершенством.

Она закрыла на мгновение глаза, чтобы полнее ощутить свое счастье, затем посмотрела на алтарь, украшенный поздними цветами и осенней листвой, среди которых горело несколько свечей. Его соорудили прямо в большом зале Селтон-Холла, так как на много миль в окружности не было католической церкви и тем более священника. Англия Георга III переживала один из тех яростных кризисов антипапизма, к которым она привыкла, и понадобилась протекция принца Уэльского, чтобы брак католички с протестантом разрешили по двум обрядам. Часом раньше пастор благословил эту пару, а теперь сам аббат Готье де Шазей совершил богослужение. Никакая человеческая сила не могла помешать ему благословить брак его крестницы.

Странный брак, впрочем, без всякой роскоши, кроме нескольких цветов и свечей – единственной уступки торжественности этого дня. Над необычным алтарем вздымались знакомые неизменные декорации: высокий белый потолок с позолоченными плафонами, пурпурные обои из генуэзского бархата, богатая, вся в золоте тяжелая мебель XVII века, наконец, большие картины, на которых были увековечены помпезные фигуры ушедших Селтонов. Все это создавало впечатление нереальности происходящей церемонии, вне времени, усиленного к тому же платьем невесты.

В этом туалете мать Марианны показалась в Версале королю Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте в день ее свадьбы с Пьером Луи д'Ассельна, маркизом де Вилленев. Это было великолепное одеяние с корсажем из белого атласа, покрытым розами и кружевами, переходящим в огромную юбку с фижмами тканного серебром полотна, укрывавшую множество нижних юбок. Широкое прямоугольное декольте открывало между немилосердно затянутым корсажем и многорядным жемчужным колье шею девственной белизны, а с высокого напудренного, усыпанного бриллиантами парика спускалась, как хвост кометы, длинная кружевная вуаль. Пышное платье, присланное тогда Анной Селтон сестре на память и тщательно сохранявшееся, было явным анахронизмом.

Часто, когда Марианна была маленькой, тетка Эллис показывала ей это платье. Она с трудом удерживала слезы, доставая его из заморского сундука, но ей нравилось видеть восхищение на мордашке ребенка.

– Когда-нибудь, – говорила она ей, – ты тоже наденешь это прекрасное платье. Да, да, даст Бог, ты будешь счастлива!.. – При этих словах она с силой стучала палкой по полу, как бы призывая судьбу быть послушной ей.

И в самом деле Марианна была счастлива. Непреклонность, с которой Эллис Селтон осуществляла свои прихоти, осталась только в памяти ее племянницы. Уже неделя, как властная, но великодушная старая дева покоилась под сводами расположенного в глубине парка мавзолея, обители ее предков. И этот брак был плодом ее последней воли, отказать которой никто не посмел бы.

С того осеннего вечера, когда изнемогающий от усталости незнакомец положил ей на руки плакавшую от голода малютку, у Эллис Селтон появился смысл в ее одинокой жизни. Засидевшаяся в девицах барышня, надменная, вспыльчивая, ничем не ограниченная, без труда превратилась ради сиротки в превосходную мать. Временами ее охватывали такие неистовые порывы нежности, что она просыпалась среди ночи, вся в холодном поту, задыхаясь при мысли о тех опасностях, которые угрожали малютке.

Тогда, не в силах удержать волнение, поднявшее ее с постели, она брала свою палку и босиком, с прыгающей за спиной рыжей косой, спешила в соседнюю большую комнату, где спала Марианна. Она подолгу оставалась у кроватки, созерцая девочку, ставшую единственным смыслом ее жизни. Затем, когда рожденный кошмаром ужас таял, когда сердце обретало нормальный ритм, Эллис Селтон возвращалась в постель, но не для сна, а чтобы вознести бесконечную благодарность Всевышнему, сотворившему для старой дамы это восхитительное чудо: дитя только для нее одной.

Историю своего спасения Марианна знала наизусть из бесчисленных рассказов тетки. Эллис Селтон была непримиримой пуританкой, непоколебимой в своих религиозных принципах, но она могла достойно оценить мужество. Своим подвигом аббат де Шазей снискал уважение англичанки.

– Он настоящий человек, этот маленький кюре-папист! – неизменно восклицала она, заканчивая рассказ. – Я бы не сделала лучше!

Ее активность и в самом деле была невероятно неиссякаемой. Она обожала лошадей и до того печального случая проводила в седле большую часть своего времени, объезжая из конца в конец обширные владения, окидывая все проницательным взглядом голубых глаз, замечавших каждую мелочь.

Точно так же и Марианна, едва научившись ходить, уже взобралась на пони, привыкла к холодной воде не только в кувшине для умывания, но и в реке, где она плавала. Зимой и летом почти одинаково легко одетая, без головного убора в любую погоду, загнав свою первую лисицу в восемь лет, Марианна получила образование, которое сделало бы честь любому юноше, но для девушки ее времени было, пожалуй, слишком неортодоксальным. Старина Добс – старший конюший – научил ее даже обращению с оружием. В пятнадцать лет Марианна владела шпагой, как святой Георгий, и попадала в туза за двадцать шагов.

Однако и ее духовная начинка не была забыта: она овладела несколькими языками, ей передавали свои знания учителя истории, географии, литературы, музыки, танцев. И особенно пения, ибо природа одарила ее голосом чистого и теплого тембра. Но не только в голосе заключалось ее очарование. Более просвещенная, чем большинство ее современников, Марианна стала гордостью ее тетки, несмотря на достойную сожаления склонность поглощать все попадавшиеся ей в руки романы.

– Она могла бы по достоинству занять место на любом троне! – любила заявлять старая дева, акцентируя свои слова сильными ударами палкой об пол.

– Троны никогда не были удобным местом для сидения, – отвечал аббат де Шазей, обычный наперсник горделивых мечтаний леди Эллис, – но с некоторых пор их стало вообще невозможно удержать за собой!

Их взаимоотношения с Эллис Селтон носили характер неровный, беспокойный. Теперь, когда все так печально окончилось, Марианна не могла вспоминать о них без грусти. Протестантка до мозга костей, леди Селтон относилась к католикам с непреодолимым недоверием, а к их священнослужителям с каким-то суеверным страхом. Она считала их ответственными за деяния инквизиции, внушавшие ей отвращение, а ей всегда казалось, что от них попахивает дымом костров. Словесные схватки между ней и аббатом Готье были жаркими и бесконечными, каждый из противников старался переубедить другого, хотя и не питал иллюзий о возможности достижения этого. Эллис потрясала зеленую хоругвь Торквемады, а Готье метал громы и молнии против костров Генриха VIII, неистовства фанатичного Джона Кнокса и, напоминая о мученичестве католички Марии Стюарт, шел на приступ англиканской цитадели. Обычно спор прекращался из-за обоюдной усталости. Леди Эллис распоряжалась подать чай, который дополнялся в честь гостя бутылкой старого виски, затем, восстановив мир, бойцы начинали более мирное сражение с картами в руках за инкрустированным столиком для триктрака, ощущая, что их взаимное уважение не только не ослабело, но даже усилилось. И ребенок возвращался к своим играм с чувством, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, ибо те, кого она любила, были в согласии.

Несмотря на убеждения тетки, Марианна была воспитана в правилах веры ее отца. Говоря по правде, уроки вероучения – «религиозные войны», как называла их девочка, имели место не так уж часто. Аббат Готье де Шазей появлялся в Селтон-Холле редко и ненадолго. Никто толком не знал, чем он занимает свое время, известно было только, что он много путешествует по Германии, Польше и даже России. Везде он оставался подолгу. Он останавливался также иногда в различных резиденциях графа Брованского, ставшего после 1795 года и смерти дофина королем Людовиком XVIII. Он проживал в Вероне, Митаве, Швеции. Время от времени он появлялся и в Англии, всегда в спешке, всегда сдержанный, никогда не говоря, куда он отправляется. И никто никогда не задавал ему вопросов. Когда прошлой весной монарх без королевства расположился в Хартвел-Хаузе, аббат моментально обосновался в Англии. С той поры он уезжал ненадолго. Естественно, все эти отъезды и приезды не могли не заинтересовать Марианну и ее тетку. Последняя часто восклицала:

– Я не буду особо удивлена, если окажется, что маленький кюре – тайный агент Рима!

Однако именно аббата призвала она к себе в свой последний час, отдавая ему превосходство над пастором Харрисом, которого она не выносила и называла не иначе как «проклятый надутый дурак». Отчаянная инфлюэнца с тяжелыми осложнениями за неделю подвела ее к порогу жизни. Эллис спокойно наблюдала за приближением смерти, сожалея только о ее преждевременности.

– У меня еще столько дел! – вздыхала она. – В любом случае я хочу, чтобы через восемь дней после моих похорон моя маленькая Марианна обвенчалась.

– Так скоро? Ведь я буду здесь и присмотрю за ней, – возразил аббат.

– Вы? Мой бедный друг! С таким же успехом ее можно поручить ветру. Вы исчезнете однажды в одной из ваших таинственных экспедиций, и девочка останется одна. Нет, она обручена, так обвенчайте же ее. Я сказала: восемь дней! Вы обещаете это сделать?

Аббат Готье пообещал. Вот почему, верный своему слову, он и венчал этим дождливым вечером 1809 года Марианну д'Ассельна и Франсиса Кранмера.

Стоя перед алтарем в расшитой золотыми лилиями белой шелковой ризе, которую ему одолжил каноник Людовика XVIII Александр Талейран-Перигор (дядя знаменитого министра Наполеона, оставшийся верным королевской власти), аббат Готье де Шазей торжественно совершал обряд. Несмотря на его небольшой рост и хрупкое телосложение, в одежде священника он производил величественное впечатление, подчеркиваемое благородством жестов. В сорок пять лет он выглядел гораздо моложе и сохранил совершенно юношескую походку. Только белые нити, бороздившие его густые черные волосы вокруг тонзуры, выдавали прошедшие годы. Марианна с нежностью поглядывала на эти следы времени, ибо она смутно догадывалась, что они были плодами трудных лет и тяжкого труда на благо других. За то, что она знала о нем, и за то, о чем она догадывалась, Марианна любила его особенно преданно. Однако ее дорогой крестный не собирался разделять с ней радость по поводу происходящего события, и это несколько омрачило ее счастье. Она знала, что он не одобряет этот брак с английским протестантом, что он предпочел бы видеть на его месте какого-нибудь молодого эмигранта из окружения герцога Беррийского и что он примирился с ним только во исполнение воли покойной. Кроме того, ее не покидало ощущение, что Франсис Кранмер не нравится аббату де Шазей просто как человек: священник исполнял свой священный долг, но исполнял его без всякой радости.

Когда во время церемонии он спустился к молодой чете, Марианна подарила ему обезоруживающую улыбку, как бы приглашая его разгладить морщины между нахмуренными бровями и разделить ее радость. Ее обращенный к нему взгляд, казалось, говорил: «Я счастлива, и я знаю, что вы меня любите. Почему бы вам тоже не быть счастливым?» И такая печаль была в ее немом вопросе… Отныне, когда тетки Эллис не было больше, он был всем, что ей осталось. И ей так хотелось, чтобы он признал и одобрил ее любовь.

Но лоб аббата не разглаживался. Он задумчиво смотрел на новобрачных, и Марианна видела в его глазах удивительную смесь сострадания, гнева и беспокойства. Воцарившаяся тишина неожиданно стала такой давящей, что Готье де Шазей это почувствовал. По его сжатым губам скользнула безрадостная улыбка.

Он взял за руку новобрачную.

– Я желаю тебе столько счастья, дитя мое, сколько может дать на этой грешной земле всемилостивейший Бог. Он один знает, когда мы снова увидимся!

– Вы уезжаете? – встревоженно спросила молодая женщина. – Но вы мне ничего об этом не говорили?

– Я боялся усилить волнение в этом доме и омрачить, даже слегка, твою радость. Да! Я отправляюсь в Италию, куда меня призывает сам Святой отец. Но отныне ты в надежных руках твоего супруга. Я надеюсь, что они будут добрыми.

Конец фразы был обращен к молодому человеку. Лорд Кранмер вскинул голову, распрямился и смерил взглядом аббата с головы до ног.

– Я надеюсь, что вы в этом не сомневаетесь, аббат! – бросил он с оттенком вызова в голосе.

– Марианна еще очень молода, я уверен, что она проявит послушание. Почему же ей не быть счастливой?

– Послушайте – это не все. Есть еще взаимопонимание, снисходительность, нежность… любовь!

Плохо скрытый гнев звучал в голосах обоих мужчин, и это напугало Марианну. Ее супруг и священник, благословляющий их союз, не должны были заводить спор у самого алтаря. Она не могла понять причину едва прикрытой враждебности ее крестного отца к человеку, которого избрала леди Эллис. В глубине души она догадывалась, что эта враждебность вызвана не религиозными причинами, а касалась личности Франсиса. Но почему же? В чем мог аббат упрекнуть его? Разве не был лорд Кранмер самым очаровательным мужчиной, самым блестящим, самым храбрым, самым образованным, самым… Когда Марианна начала перечислять достоинства своего нареченного, она кончила тем, что запуталась в них. Однако ей не пришлось вмешиваться. Аббат де Шазей ушел от опасной темы, ограничившись обращением к Франсису:

– Я вам доверяю ее!

– Будьте спокойны, – последовал сухой ответ.

Аббат торопливо поднялся на алтарь, захватил чашу и вернулся в богатую ризницу, устроенную в бывшем будуаре леди Эллис. Будуар, который никогда не использовался по своему прямому назначению. В нем находилось больше принадлежностей охоты и верховой езды, чем подушек и уютных кресел.

Словно избавившись от неожиданного стеснения, Франсис улыбнулся жене и, слегка согнувшись, предложил ей руку:

– Пойдем, моя дорогая?

Бок о бок они медленно пересекли огромный зал. Кроме группы смущенных слуг, сгрудившихся у двойных дверей, людей было мало, как и подобает при свадьбе, происходящей во время траура. Но присутствующие возмещали качеством отсутствие количества.

Уверенной рукой Франсис подвел жену к принцу Уэльскому, приехавшему с несколькими друзьями чествовать бракосочетание одного из своих фаворитов. Склоняясь перед принцем в глубоком реверансе, Марианна с удивлением заметила, что он не произвел на нее большого впечатления. У будущего короля был внушительный вид, даже с некой величественностью, но приближение пятидесятилетия и фантастический аппетит неумолимо влекли его к непреодолимой тучности, в то время как лилово-пурпурная краска окончательно завладела августейшим лицом. Благородный нос, властный взгляд и чувствительный рот не спасали Его Королевское Высочество от производимого им комического впечатления. Любой в Англии, даже такая невинность, как Марианна, знал, что принц вел распутную жизнь, что он был самым официальным образом двоеженцем, женившись на своей любовнице Мери Фитцгерберт по любви и по расчету на принцессе Каролине Брауншвейгской, которую он всей душой ненавидел.

Тот, кого за глаза называли Жоржик, уронил благосклонный взгляд на молодую женщину, улыбнулся и соблаговолил согнуть свою дородность, чтобы помочь ей подняться.

– Неотразима! – произнес он по слогам. – Вы положительно неотразимы, леди Кранмер, и если бы я не так погряз в брачных делах, то, клянусь Георгом, я поспорил бы из-за вас с моим другом Франсисом. Мои лучшие пожелания!

– Благодарю, Ваше Высочество, – пробормотала Марианна, с восхищением вслушиваясь в звучание своего нового имени.

Между тем собственная шутка вызвала у принца взрыв смеха, подхваченного Франсисом и тремя джентльменами, окружавшими наследника престола. Марианна видела их уже много раз. Они были постоянными сотрапезниками принца и товарищами Франсиса: лорд Мойр, Орландо Бриджмен и король денди Джордж Брайн Брумвель, чье миловидное лицо с необычайно длинным носом и завитыми светлыми кудрями возвышалось над головокружительным галстуком.

Тем временем прозвучал грудной голос лорда Кранмера, поблагодарившего присутствие и выразившего надежду, что Его Королевское Высочество почтит Селтон-Холл еще и своим участием в обеде.

– Право, нет! – ответил принц. – Я обещал леди Джерси сопровождать ее к Хетчиту, чтобы вместе выбрать новую карету! Ведь новая карета – это важное событие, а Лондон далеко! Так что я еду.

– Вы оставляете меня? В такой вечер?

Марианна с удивлением заметила, как в порыве гнева сжал челюсти ее супруг. Неужели он до такой степени разочарован отказом королевского гостя остаться? Что касается ее, то она, наоборот, страстно желала, чтобы все эти люди поскорее убрались и оставили ее наконец наедине с любимым… Во всех романах, которые она читала, молодожены только и мечтали об отъезде гостей.

Снова раздался приятный, но немного глуповатый смех принца:

– Ты что, боишься одиночества в свадебный вечер? По правде говоря, Франсис, ты сильно изменился… Но успокойся, я уезжаю не весь целиком. Я предоставляю тебе лучшую свою часть… Мойр останется, так же как и наш американец. И, наконец, разве нет с тобой твоей милой кузины?

На этот раз пришла очередь Марианны удержать гримасу разочарования. Лорд Мойр – фат, воплощение элегантности и близкого к апатии равнодушия, был ей безразличен, но ей достаточно было только раз взглянуть на того, кого принц назвал американцем, чтобы почувствовать к нему неприязнь… Не говоря уже о «милой кузине», этой Иви с высокомерными замашками, которая сразу стала обращаться с ней как с несмышленышем и деревенщиной и афишировала вызывающую «семейную» близость с Франсисом.

Отвернувшись, чтобы скрыть свою досаду, тогда как ее муж, наоборот, успокоился, Марианна встретила насмешливо-вопросительный взгляд американца. Он стоял у окна, в нескольких шагах от принца, заложив руки за спину и слегка скрестив ноги. Казалось, что он попал сюда совершенно случайно, настолько резко он отличался от остальных мужчин. Именно этот контраст поразил девушку, когда его представляли ей. К тому же раздражающе небрежный костюм иностранца можно было и посчитать оскорблением безупречной элегантности других, так же как и загорелую, продубленную солнцем и непогодой кожу рядом с откормленными светлыми англичанами. Они были вельможами, в основном крупными землевладельцами, он же – простой моряк, который мог владеть только кораблем, пленитель моря, «пират», – вдруг решила Марианна. И она не могла понять, как сын короля Англии, будущий властелин, находит удовольствие в компании человека, посмевшего прийти на свадьбу в сапогах. Несмотря на неприязнь, она, однако, запомнила его имя. Его звали Язон Бофор. Франсис сообщил ей своим обычным небрежным тоном, что этот Язон из хорошей каролинской семьи потомков гугенотов, изгнанных после отмены Нантского эдикта. Но Марианна подозревала своего жениха в излишней снисходительности к тем, кто был в сфере притяжения принца.

– Несмотря на внешний вид – это джентльмен.

Таково было безапелляционное суждение Франсиса, однако Марианну оно не убедило. Несмотря на безукоризненные манеры, было в Бофоре что-то угрожающее и непреклонное, что волновало ее. Привыкшей с детских лет к бурным наслаждениям охоты, ей нравилось представлять знакомых людей животными, которых она любила. И если Франсис напоминал ей породистого скакуна, то Язон Бофор казался соколом. Этому способствовали хищный профиль, блестящие глаза, поджарое тело, в котором чувствовалась, однако, опасная сила. Нервные загорелые руки выглядывали из белых муслиновых манжет, заставляли вспоминать о звериной хищной хватке. А взгляд голубых глаз давил невыносимой тяжестью. Во время всей церемонии Марианна ощущала его на своей шее, плечах, голове, и это ее страшно стесняло. Она боялась ответить на этот взгляд, ибо, несмотря на свою врожденную смелость, вряд ли смогла бы его вынести…

Сейчас он улыбнулся, глядя на нее. Скупая улыбка одним уголком рта приоткрывала ослепительные белые зубы. Марианна судорожно сжимала руку мужа. Эта дерзкая улыбка показалась ей отвратительной и заставила ощутить острое чувство стыда, словно взгляд американца обладал властью проникнуть в тайну ее одежды и созерцать ее юное тело. Она даже вздрогнула, заметив, как он подтянулся и направился к ней покачивающейся походкой моряка. Она отвернулась, сделав вид, что не заметила его движения.

– Могу ли я просить принять мои поздравления и пожелания счастья? – раздался позади нее, так близко, что она ощутила тепло его дыхания на затылке, спокойный голос американца.

Марианна с трудом заставила себя обернуться, но ответить предоставила Франсису. Его рука сжала коричневые пальцы Язона. Он воскликнул с удивившей жену сердечностью:

– Конечно, дорогой! Пожелания друга имеют особую ценность, и я знаю вашу искренность. Вы остаетесь с нами, не правда ли?

– С радостью!

Голубые глаза буквально прилипли к напряженному лицу Марианны. У нее появилось ощущение, что он чувствует ее недовольство и забавляется этим. Но у него хватило такта промолчать и удовольствоваться поклоном, в то время как новобрачные направились к посланцам короля Людовика XVIII, который своеобразным посольством отдал честь браку эмигрантки, дочери двух жертв террора. Это были герцог д'Авари и епископ де Талейран-Перигор.

Оба они держались поодаль у камина, утешая себя высокомерным одиночеством в горькой эмигрантской доле. Одетые с простотой, резко контрастирующей с пышностью принца Уэльского и его друзей, они являли собой зрелище одновременно величественное и старомодное, в котором Марианна, полная очарования в своем устаревшем туалете, стала главной фигурой. Когда новобрачная склонилась в реверансе перед королевскими посланцами, у Франсиса появилось ощущение, что они находятся в Версале лет за двадцать пять до этого. Это почувствовалось в их приветствии, полном глубокого и искреннего уважения. А тем временем размеренный голос герцога д'Авари передавал молодым супругам королевские поздравления, затем, повернувшись к Марианне, старый вельможа добавил:

– Ее Королевское Высочество герцогиня Ангулемская решила представить вам свидетельство ее особого уважения. Герцогиня просила меня передать вам это на память о ней. – «Это» было маленьким медальоном синей эмали, усыпанным бриллиантами, в котором находилась тонкая прядь светлых волос. И поскольку Марианна с недоумением смотрела на странный подарок, он добавил:

– Эта прядь волос, срезанных с головы королевы Марии-Антуанетты буквально перед самой казнью. Герцогиня дарит их вам в память о вашей благородной матери, отдавшей тогда жизнь за королеву.

Волна крови ударила в лицо молодой женщины. Неспособная вымолвить ни слова, она поблагодарила глубоким реверансом, тогда как Франсис пытался понять причину ее волнения. Она испытывала странное чувство. Эти непрерывные призывы прошлого на пороге новой жизни, которую она страстно хотела заполнить любовью и посвятить культу одного-единственного человека, были для нее скорее тягостными, чем приятными. Для Марианны ее мать была только ласковым фантомом, отражением улыбающегося лица с миниатюры на слоновой кости, но сегодня это отражение, казалось, грозило уничтожить ее собственную индивидуальность. Временами ей хотелось спросить себя, действительно ли Марианна д'Ассельна, а не Анна Селтон вышла замуж за красавца Франсиса Кранмера…

Увлекая ее к главному вестибюлю, куда направился принц, Франсис бормотал, поглядывая на сжимавшую медальон руку:

– Странный подарок для новобрачной! Надеюсь, вы не суеверны?

Она храбро улыбнулась, превозмогая остатки мимолетного недомогания.

– То, что дается от чистого сердца, не может принести несчастья. Это очень ценный подарок для меня, Франсис!

– В самом деле? Что ж, вам видней! Но во имя неба, Марианна, спрячьте этот драгоценный медальон в какую-нибудь шкатулку и не вздумайте носить его. Что за проклятая мания у французов непрерывно потрясать призраком из ужасной гильотины? Я предполагаю, что она помогает им питать их злобу и чувство мести… а может быть, забыть, что они только отблески исчезнувшей эпохи и что Наполеон царствует!

– Как мало в вас сострадания к этим несчастным, к которым принадлежу и я, Франсис! Неужели вы забыли о мучениях, перенесенных герцогиней? И я нахожу странным для англичанина ваше напоминание о теперешнем императоре!

– Я ненавижу Наполеона так же сильно, как сожалею о печальной участи герцогини, – холодно возразил Франсис. – Но я не люблю, когда пытаются отрицать существующую реальность. Проще говоря, мне кажется, что политика – слишком бесплодный объект для вашей очаровательной головки. Думайте только о том, как понравиться мне, Марианна, и забудьте о площади Революции.

Ужин показался Марианне невероятно длинным и скучным. Мало гостей, мало шума… Трудно было поверить, что это свадебная трапеза. Только аббат де Шазей, лорд Мойр, Язон Бофор и Иви Сен-Альбэн окружали молодую пару, но они были слишком разными людьми, чтобы поддерживать оживленный разговор. Ограниченный заурядными темами, он угасал. Аббат говорил мало, без сомнения, думая о предстоящей поездке. Запряженная карета уже ждала во дворе. Американец вообще молчал, поглядывая на Марианну пристальным давящим взглядом. Леди Сен-Альбэн подражала новобрачной и не вмешивалась в беседу.

Кончиками тонких пальцев Иви машинально катала хлебный шарик по узорчатой скатерти. Глядя на нее, Марианна спрашивала себя, почему она так не любит очаровательную кузину Франсиса.

Если отбросить в сторону то, что она постоянно напоминала об узах крови, связывавших ее с лордом Кранмером, и относилась к Марианне как к недоразвитой девочке, Иви Сен-Альбэн была воплощением нежности и грации. Старше Марианны на несколько лет, она была среднего роста, но ее стройность нимфы и особенно увенчивавший голову высокий шиньон из бледно-золотистых локонов делали ее выше, чем в действительности. Все черты ее лица поражали изяществом. Их освещали излучавшие ласку чистой голубизны глаза, но, хотя рот Иви и отвечал всем канонам красоты, было в ней что-то шокирующее Марианну. Может быть, эта манера улыбаться, слишком напоминавшая Франсиса? А может быть, также и безукоризненная элегантность, невероятно женственная, перед которой молодая девушка всегда чувствовала себя деревенщиной.

Этим вечером было еще хуже. В своих украшенных кружевами юбках Марианна чувствовала себя тяжелой китайской вазой перед хрупкой танагрской статуэткой. Эта пышная, но безвкусная отделка прежних времен только подчеркивала элегантность воздушного, из голубого, как и ее глаза, муслина платья Иви. Низко декольтированное, открывающее нежную округлость плеч, оно было опоясано поддерживающей груди цепью из очень красивых античных камней, подобных тем, что удерживали ее пышные волосы. Подобранный в тон шарф дополнял этот очень простой туалет. Но главным его достоинством было то, что он позволял видеть все линии точеного тела. Как и большинство англичанок, Иви Сен-Альбэн считала своим долгом носить муслин и зимой и летом, потому что Наполеон питал отвращение к этому материалу и практически запретил своим придворным дамам появляться в нем.

Все воспоминания, связанные с Иви, начинались у Марианны с муслина. Платье из этой материи, только белое, было на ней в Бате в тот день прошлого лета, когда Марианна встретила ее в первый раз. Леди Эллис, в двойной надежде подлечить свой ревматизм в знаменитых термальных водах и представить молодую племянницу хорошему обществу, увлекла с собой в Бат изрядно строптивую Марианну, недовольную тем, что ее оторвали от любимых лесов. Молодая девушка моментально почувствовала себя не в своей тарелке среди элегантной толпы, переполнявшей этот знаменитый город на водах. Здесь было слишком много шума, людей, сплетен, расфуфыренных болтливых женщин и лощеных денди с их болезненной скукой и тупым пристрастием к картам.

Однажды утром в Милсон-стрит, когда обе женщины возвращались в карете, сделав несколько покупок, леди Эллис что-то воскликнула и приказала кучеру остановиться. Мимо проходила незнакомая пара, и вдруг Марианна почувствовала, что ее сердце забилось в необычном ритме. Женщина была, безусловно, красавицей и выглядела исключительно элегантно в белом платье и невероятной шляпке из итальянской соломки, покрытой тонкой кружевной вуалью. Но молодая девушка посмотрела на нее только из зависти. Ее спутник был мужчина, наверное, самый красивый на земле. Впрочем, это к нему относилось радостное восклицание леди Селтон.

– Франсис, Франсис Кранмер!.. Как я рада видеть вас вновь, дорогой мальчик! Только не говорите, что не узнали меня!

Улыбка осветила изящно очерченный, таящий пренебрежение рот незнакомца.

– Леди Селтон! – воскликнул он в свою очередь. – Какие могут быть сомнения! В Англии много женщин, но, слово чести, только одна Эллис Селтон. Мои почтительнейшие заверения, дорогой друг…

И, сняв высокую шляпу, он склонился, чтобы поцеловать руку старой деве, на лице которой, к величайшему удивлению ее племянницы, появился румянец. Между тем вопросительный взгляд серых глаз молодого человека остановился на Марианне, и она тут же побагровела, охваченная непреодолимым замешательством. В простом коленкоровом платье с непритязательной вышивкой Марианна почувствовала себя вдруг ужасно безвкусно одетой. Сравнение с прекрасной незнакомкой было настолько не в ее пользу, что она умирала от стыда и не смогла выдавить из себя ни одного связного слова, когда тетка представляла ее этому «дорогому Франсису, сыну моего лучшего друга прошлого!», а затем «его очаровательной кузине, леди Сен-Альбэн!».

Несколько поспешных фраз, и они расстались, обменявшись адресами и обещанием встретиться вновь. В удалявшейся карете Марианна едва удерживала слезы. Ее охватило непреодолимое желание понравиться этому красавцу, привлечь его внимание, блистать, покорять… а он, без сомнения, увидел в ней только тупую пансионерку. Видя явное смущение Марианны, леди Эллис стала ее поддразнивать.

– Однако, – добавила она, вздохнув, – иначе и быть не могло. Эти Кранмеры обладают неотразимым очарованием, а Франсис – живой портрет своего отца. Тридцать лет назад никто не мог соперничать с Ричардом Кранмером.

– Он имел большой успех? – спросила Марианна севшим голосом.

– Все женщины сходили из-за него с ума, все без исключения… увы!

Разговор на этом и закончился. Леди Эллис замкнулась в полном воспоминаний молчании, которое молодая девушка не решалась нарушить. Немного позже она узнает от Дженкинс – старой экономки замка, что когда-то ее тетка безумно, страстно любила Ричарда Кранмера и надеялась выйти за него замуж. Но красавец лорд влюбился в Анну, мать Марианны, а Анна уже любила французского дипломата. Когда ее рука была обещана Пьеру д'Ассельна, лорд Кранмер удалился. Он уехал в Индию. Именно там он женился, и там же родился Франсис. Молодой человек приехал лет десять тому, чтобы получить небольшое наследство недалеко от Селтон-Холла. Он побывал с визитом у леди Селтон, и обоюдная страсть к лошадям сблизила их. Затем он продал свое маленькое имение, являвшееся его главным достоянием, и уехал в манивший его Лондон. С тех пор его не видели…

– И, без сомнения, не увидят до следующей случайной встречи… через десять лет! – вздохнула Марианна.

Но она ошиблась. Франсис не только посетил свою старую знакомую на вилле, которую она снимала на сезон в Бате, но уже в сентябре приехал в Селтон-Холл.

Эти визиты приводили молодую девушку в восторг. В ее романтическом воображении Франсис был то Тристаном, то Ланселотом, то рыцарем Лебедем, приплывшим с далеких рек, чтобы разорвать держащие ее в плену волшебные цепи. Он был в сто раз чудесней всех рыцарей Круглого Стола и, конечно, Мерлина и короля Артура. Вскоре она начала грезить наяву. Время между его посещениями она заполняла фантастическими играми, где он был главным героем. Франсис, впрочем, был с нею очень любезен. К ее величайшей радости, он иногда задерживался около нее, чтобы поболтать. Он расспрашивал о ее жизни, вкусах, и перед лондонским гостем, представлявшим то, что считалось самым блестящим и благородным в королевстве, она стыдилась своих рассказов о собаках, лошадях, лесах… Он производил на нее такое впечатление, что, когда однажды леди Эллис попросила ее спеть для Франсиса, она оказалась бессильной издать хоть один звук. Обычно веселая, пылкая и полная жизни, она стала перед ним застенчивой и неуклюжей. Правда, в тот раз Иви сопровождала кузена, и ее благоухающее присутствие не придавало Марианне уверенности. Красавица кузина с ее утонченным изяществом и неизменным очарованием действовала ей на нервы. Она была похожа на фею Вивиан… Но Марианне никогда не нравилась фея Вивиан!

Свой триумф она познала во время охоты на лисицу, когда в течение целого дня она носилась рядом с Франсисом по влажным лугам и синим лесам. Иви, не любившая ездить верхом, сопровождала их вдали, в карете вместе с леди Эллис. Франсис был в полном распоряжении Марианны, и она едва не умерла от счастья, когда он похвалил ее безупречное искусство верховой езды.

– Я знаю немногих мужчин, которые ездят верхом так же хорошо, как вы, – сказал он ей, – и ни единой женщины!

И было в его голосе, в его взгляде столько искренности и тепла, что радость затопила сердце девушки. В этот момент он говорил, как настоящий влюбленный. В ответ она улыбнулась ему от всего сердца.

– Мне нравится скакать рядом с вами, Франсис… И мне кажется, что я могла бы так ехать до самого края земли.

– Вы действительно так думаете?

– Да… конечно. Зачем бы я говорила, если бы не думала так? Я не привыкла лгать.

Франсис ничего не ответил. Он только нагнулся к ней, внимательно всматриваясь в ее лицо, и она впервые не ощутила смущения под его взглядом. Он по-прежнему молчал, но, когда он выпрямился, по его губам скользнула мимолетная улыбка.

– Что ж, учтем! – пробормотал он только.

Затем он пришпорил лошадь, предоставляя Марианне возможность самой решить, не сморозила ли она какую-то глупость.

Он исчез на некоторое время после этой охоты. Неожиданная болезнь тетки вытеснила его из памяти молодой девушки. Однажды вечером, за два дня до ее смерти, леди Эллис вызвала к себе племянницу.

– Я знаю, что скоро умру, крошка, – сказала она ей, – но я знаю также, что могу уйти спокойно, ибо не оставляю тебя одну.

– Что вы хотите сказать?

– Что Франсис просил у меня твоей руки и что ты выйдешь за него замуж.

– Я? Но… ведь он никогда за мной не ухаживал!

– Замолчи! У меня мало времени. Ты будешь счастлива, выйдя замуж за такого человека, как он. Ему двадцать восемь лет, он будет для тебя опорой и руководителем, в которых нуждается твоя молодость… Наконец, отдавая тебя ему, я возмещаю несправедливость судьбы. У Франсиса нет богатства, он завладеет нашим… Он будет вместе с тобой хозяином Селтона… и я, когда меня зароют в глубине парка, буду счастлива, зная, что дорогое мне поместье в ваших руках, вас обоих… Так я останусь с вами навсегда…

Ослабев от разговора, леди Эллис отвернулась к стене, не добавив больше ничего. Марианна покинула комнату, охваченная странным чувством, в котором радость смешивалась с боязнью. Она была ошеломлена тем, что Франсис хотел жениться на ней, скромной провинциалке, когда он мог выбрать любую из столичных красавиц. Это пробудило в ней удивительное ощущение победы. Она чувствовала, как в ней одновременно растут и гордость и беспокойство.

«Никогда я не смогу стать достойной его, – подумала она. – Как держаться рядом с ним, чтобы не показаться неловкой, чтобы не вызвать его насмешливой улыбки?»

Эта боязнь снова охватила Марианну во время свадебного обеда. С гордой радостью поглядывала она на Франсиса, сидевшего против нее в остававшемся долгое время пустым высоком кресле главы дома. Он занял его с такой легкостью и непринужденностью, что Марианна пришла в восхищение. Что же касается ее, то Марианна чувствовала себя сильно взволнованной тем, что заняла место хозяйки поместья, на котором она всю жизнь видела свою тетку.

Нежный голос Иви вывел ее из задумчивости:

– Я думаю, что нам уже время уйти, Марианна, и оставить этих господ спокойно курить и пить.

Новобрачная вздрогнула. Она заметила, что все смотрят на нее, что слуги уже расставили на столе бутылки с портвейном и бренди. Она покраснела и торопливо встала, смущенная тем, что забыла о времени.

– Конечно, – сказала она, – мы оставляем вас… Я пойду отдохнуть у себя… немного устала.

Она теряла почву под ногами. Заметно нервничая, она подошла попрощаться с аббатом де Шазеем, молча обнявшим ее, ибо он не мог побороть волнения, и кивнула остальным. Ее умоляющий взгляд остановился на Франсисе, как бы прося его не оставаться слишком долго с гостями. Эта ночь была свадебной ночью и принадлежала без остатка ей, Марианне, и никто не имел права похитить даже малую часть ее… Но Франсис удовольствовался улыбкой. Обе женщины удалились. Марианне казалось, что шелк ее гигантской юбки издает шум, подобный буре. Ей не терпелось избавиться от нее, не терпелось остаться наедине с собой. Подойдя к лестнице, она обернулась к Иви, встретив взгляд молодой женщины, наблюдавшей за ней с чуть заметной улыбкой на прекрасных губах.

– Спокойной ночи! – резко сказала она в замешательстве. – Извините, что оставляю вас так рано, но я устала и…

– И вы хотите приготовиться к самой значительной в вашей жизни ночи! – закончила Иви со злорадным смешком, больно уколовшим новобрачную. – Вы правы: Франсис – трудный человек…

При этом прямом намеке лицо Марианны залило краской, но она не ответила. Подхватив свои необъятные юбки, она взбежала по лестнице, оставляя за собой, словно хвост кометы, развевавшуюся кружевную фату. Но до самых дверей спальни ее преследовал дразнящий смех Иви.

Глава II

Дуэль

Комната была похожа на какой-то архипелаг в миниатюре. Корзины с кружевами, огромная атласная юбка, ивовые клетки, множество нижних юбок испещряли ее белыми островами. Одетая в простой батистовый халат, Марианна рассматривала в зеркале свое отражение: совсем взрослая девушка, брюнетка, достойная сожаления в эпоху, когда успехом пользовались исключительно блондинки, и еще немного худощавая. У нее были длинные нервные ноги, узкие бедра и самая тонкая во всем Соединенном королевстве талия. Ее лицо с дерзкими, гордыми чертами и высокими скулами было необычным, напоминая по форме сердце. Глаза с чуть японским разрезом под надменными крыльями тонких бровей были цвета морской волны с золотистыми искорками. Их необычный оттенок невольно привлекал внимание так же, как и их своевольное бунтарское выражение, тем не менее, несмотря на эти «странности», Марианна любила бы свое лицо, если бы не этот большой чувственный рот и матовая кожа цвета светлой амбры, делавшая ее немного похожей на цыганку и сводившая, по ее мнению, все на нет. Каноны красоты требовали тогда, чтобы на щеках цвело больше лилий и роз, чем в монастырском саду, и ее цвет лица гитаны приводил в отчаяние Марианну, оттесняя на второй план ее безукоризненные руки и даже эту тяжелую черную гриву, густую и шелковистую, которая ниспадала ниже пояса… Это от отца унаследовала Марианна свой внешний облик.

Ее мать была совершенно светлой, но в крови девушки старые овернские соки, в которых жила память о мавританских рыцарях Абдермана, смешались с кровью флорентийских предков, чтобы победить британскую долю неясной Анны Селтон.

Марианна горестно вздыхала, все еще видя перед собой томные прелести Иви Сен-Альбэн. Она пыталась успокоиться, убеждая себя, что Франсис выбрал ее, значит, она ему нравится. Однако он еще никогда не говорил, что любит ее, и в нем не было заметно признаков страсти. Правда, на это, возможно, не было и времени… Все произошло так стремительно! Тем временем Марианна была на пороге этой волнующей ночи, как у берега незнакомой страны, полной ловушек, неизвестности и опасностей. Книги, которые она любила читать, были слишком сдержанны в описании брачных ночей. В них молодая супруга появлялась покрасневшая, со стыдливо опущенными очами, но с неизменным внутренним озарением, какое Марианна тщетно пыталась в себе обнаружить. Она отвернулась от зеркала и улыбнулась мистрис Дженкинс, которая никому не уступила права подготовить ее «малютку» к этой великой ночи и сейчас приводила в порядок сброшенную одежду. Экономка в свою очередь улыбнулась.

– Вы такая красивая, мисс Марианна, – сказала она с ободряющим видом, – и вы обязательно будете очень счастливой. Не надо быть такой грустной!

– Я не грущу, Дженкинс… просто нервничаю. Вы не знаете, эти господа покинули трапезную?

– Сейчас посмотрю.

Нагруженная бельем, Дженкинс вышла, а Марианна машинально подошла к окну. Ночь была темная, беззвездная. Длинные космы тумана плыли по парку как привидения. Почти ничего не было видно, но девушке не было необходимости видеть, чтобы представить себе лужайки Селтон-Холла, их сине-зеленую необъятность, только слегка тронутую осенью. Она знала, что они теряются вдали, в густой тени вековых дубов. Дальше шли пологие холмы с могучими лесами Девона, где так хорошо было скакать за ускользающей лисицей или по следу оленя. Марианна любила эту предвещавшую зиму туманную пору, посиделки возле костра, на котором жарились каштаны, сумасшедшие скачки, скрип серебряных коньков на замерзшей глади прудов среди покрытого инеем камыша, – все то, что было ее простым счастьем ребенка и девушки. До сегодняшнего вечера Марианна еще не понимала, до какой степени она любит это древнее поместье и эту типично английскую сельскую местность с ее отлогими холмами из краснозема, принявшими в свои объятия ее сиротское детство. Ей хотелось бы сейчас, перед ночью, отдающей ее Франсису, пробежаться в лес, чтобы набраться у деревьев волшебной силы, перед которой растают бесконечные страхи и беспокойство. Ибо в этот волнующий час новобрачная понимала, что она просто боится, ужасно боится разочаровать «его», показаться неловкой или недостаточно привлекательной. Если бы Франсис хоть раз, один-единственный раз обнял ее раньше! Если бы он нашептывал ей те слова любви, которые рождают доверие и убивают стыдливость!.. Но нет, он всегда проявлял безукоризненную учтивость, сердечную, конечно, но никогда еще Марианна не замечала в серых глазах своего жениха того огонька страсти, который она так хотела в них зажечь. Без сомнения, эта ночь принесет ей все: волнующие и успокаивающие слова, властные и нежные ласки. От ожидания этого пересыхало во рту, холодели руки и ноги. Никогда, несомненно, девушка не была до такой степени готова стать покорной, обожающей рабыней своего супруга, ибо Марианна чувствовала, что за любовь Франсиса она готова на все!

Очевидно, она не совсем ясно представляла себе, что это значит – «принадлежать кому-либо». Тетки Эллис не было больше, чтобы спросить об этом у нее, если допустить, что она была компетентной в этом вопросе, а уж старая Дженкинс наверняка ничего не знала. Но Марианна сама стыдливо догадывалась, что это состояние должно произвести в ней такую метаморфозу, которая изменит в ней все представления о мире. Будет ли она так же любить поля и леса, если Франсис не любит их? Легкий скрип открывавшейся двери прервал ее мечтания. Вернулась Дженкинс, и Марианна, оставив окно, резко повернулась к ней лицом.

– Итак, – спросила она, – где же они находятся? Наши гости уже разошлись по своим комнатам?

Мистрис Дженкинс ответила не сразу. Она сняла очки и стала их заботливо протирать. Девушка тотчас подумала, что что-то не в порядке. Дженкинс всегда делала так, когда не знала, что ответить и искала нужные слова.

– Так что же? – Марианна теряла терпение.

– Почти все разошлись, миледи, – выговорила наконец экономка, водружая на нос очки.

– Почти все? А кто же еще остался внизу?

– Ваш супруг… и этот иностранец из Америки.

Уязвленная новобрачная поджала губы. Чем мог заинтересовать американец Франсиса, чтобы удержать его в такой час, когда он должен был думать только о юной супруге? Безусловно, Язон Бофор был последним, о ком она хотела бы говорить в этот момент.