Те, кто уходят Хайсмит Патриция

Patricia Highsmith

THOSE WHO WALK AWAY

First published in 1967

Copyright © 1993 by Diogenes Verlag AG Zurich

All rights reserved

Серия «Звезды мирового детектива»

© Г. Крылов, перевод, 2016

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2016

Издательство АЗБУКА®

1

– У нее нет ни братьев, ни сестер, – говорил Коулман. – Полагаю, это немного упрощает ситуацию.

Рей шел, опустив непокрытую голову и засунув руки в карманы пальто. Его трясло. Ночной воздух Рима в преддверии зимы пробирал до костей. По мнению Рея, то, что у Пегги не было ни братьев, ни сестер, ситуацию никак не упрощало. Во всяком случае, это определенно не упрощало ситуацию для Коулмана. На улице, по которой они шли, было темно. Рей поднял голову, чтобы посмотреть на уличный указатель, но ни одного не увидел.

– Вы знаете, куда мы идем? – спросил он у Коулмана.

– Там дальше будет такси, – ответил тот, указывая вперед.

Мостовая шла под уклон. Звук их шагов стал чуть звонче, потому что подошвы слегка проскальзывали. Хрусть-хрусть-хрусть-хрусть. На два шага Коулмана Рей не делал и одного. Коулман был низкорослый и шел быстро, порывисто и в то же время враскачку. Время от времени облачко от сигары, которую Коулман держал между зубами, касалось ноздрей Рея, горьковатое и черное. Рей подумал, что ресторан, выбранный Коулманом, не стоил того, чтобы тащиться в него через весь Рим. Он встретился с Коулманом, как они и договаривались, в восемь часов в ресторане «Кафе Греко». По словам Коулмана, он должен был увидеться там с одним человеком – как его звали? – но тот не пришел. В ресторане Коулман ни разу не упомянул о том человеке, и Рей теперь сомневался в его существовании. Коулман был странным типом. Возможно, он обедал или завтракал там несколько раз с Пегги и у него остались ностальгические воспоминания об этом месте. Во время обеда Коулман говорил главным образом о Пегги, причем без того негодования, как на Мальорке, даже чуть-чуть похохатывал. Но та мрачность, тот вопрос в его глазах оставались. И Рей ничего не добился, пытаясь с ним объясниться. Для Рея этот вечер просто стал одним из череды других. Сегодняшний вечер был таким же, как и остальные десять вечеров на Мальорке после смерти Пегги, – бесцветные, как бы отделенные от остального мира, когда еда поглощалась полностью или наполовину лишь потому, что ее ставили на стол.

– Ты дальше едешь в Нью-Йорк, – сказал Коулман.

– Сначала в Париж.

– А здесь какие-то дела?

– Ну да. Но за два дня я вполне управлюсь.

Рей собирался встретиться в Риме кое с кем из художников, узнать, не хотят ли они выставляться в его нью-йоркской галерее. Галереи еще не существовало. Сегодня он никому не позвонил, хотя и появился в Риме в полдень. Он вздохнул и понял, что у него нет настроения встречаться с художниками и убеждать их, какой успешной станет галерея Гаррета.

«Виале Пола», – прочел Рей на уличном знаке. Впереди виднелась более широкая улица. Наверное, Номентана.

Рей смутно осознал, что Коулман зачем-то полез в карман. Потом Коулман вдруг остановился перед ним, и раздался звук выстрела, от которого Рея отбросило назад, на ограду, в ушах у него зазвенело, и несколько секунд он даже не слышал стука подошв убегающего Коулмана по мостовой. Коулман уже скрылся из виду, а Рей еще не успел понять, отбросила ли его назад пуля, или он отпрянул от удивления.

– Che cosa?[1] – прокричал мужской голос из окна.

Рей судорожно вдохнул, вдруг поняв, что задерживал дыхание, оттолкнулся от ограды и встал на ноги.

– Niente[2], – машинально ответил он.

Потом глубоко вздохнул; нигде не болело, и Рей решил, что пуля прошла мимо. Он двинулся в том же направлении, что и Коулман, – в ту сторону, куда они шли.

– Вот он!

– Что случилось?

Рей вышел на Номентану, и голоса затихли.

Ему повезло. Слева тут же появилось такси. Рей поднял руку.

– «Альберго Медитерранео», – сказал он и откинулся на спинку сиденья.

Левое плечо жгло. Рей поднял руку. Пуля явно не задела кость. Он потрогал рукав пальто и нащупал дыру в ткани. Продолжил щупать дальше и обнаружил с другой стороны рукава выходное отверстие. И ощутил теплую влагу, скапливающуюся в сгибе локтя.

В «Медитерранео» – современном отеле, стиль которого не нравился Рею, но ему пришлось остановиться там, так как его любимые отели сегодня были переполнены, – он взял ключ и сел в кабину лифта вместе с коридорным, держа левую руку в кармане, чтобы кровь не капала на ковер. Закрывшись у себя в номере, он облегченно вздохнул, хотя и поймал себя на том, что, включив свет, принялся оглядывать углы, словно Коулман мог прятаться в одном из них.

Рей прошел в ванную, снял пальто, швырнул его через дверь на кровать, стащил с себя пиджак и обнаружил кровь на рукаве рубашки в бело-голубую полоску. Снял и рубашку.

Рана представляла собой крохотную полоску не более полудюйма в длину – классическая царапина. Рей намочил чистое полотенце и промыл ранку. Затем вытащил из чемодана лейкопластырь, вспомнив, что этот широкий лейкопластырь был единственным остававшимся в жестяной коробке, когда он на Мальорке разгребал аптечку. Помогая себе зубами, он обвязал ранку носовым платком. Рубашку замочил в раковине с холодной водой.

Пять минут спустя, облачившись в пижаму, он заказал себе двойной «Дьюарс»[3] в номер и дал хорошие чаевые юному коридорному. Выключив свет, он со стаканом подошел к окну. Номер у него был на одном из верхних этажей, и Рим отсюда казался широким и низким, если не считать мощного купола собора Святого Петра вдалеке и башен Санта-Тринита на вершине Испанской лестницы. Рей подумал, что Коулман, вероятно, считает его мертвым – уж больно резко он упал на ограду. Коулман даже не оглянулся. На лице Рея мелькнула улыбка, хотя он хмурился. Откуда у Коулмана появился пистолет? И когда?

Завтра Коулман улетал дневным рейсом в Венецию. И как он сам сказал сегодня, с ним будут Инес и Антонио. Коулман объяснил, что нуждается в перемене обстановки, хочет увидеть что-нибудь красивое и лучше Венеции ему ничего не пришло в голову. Интересно, позвонит ли Коулман завтра утром в отель узнать, вернулся ли Рей? Если портье скажет: «Да, мистер Гаррет у себя в номере», повесит ли Коулман трубку? А если Коулман считает, что убил его, то какие слова он скажет Инес? «Я оставил Рея поблизости от Номентаны. Мы сели в разные такси. Не знаю, кто это мог сделать». Или же Коулман скажет, будто пошел обедать не с ним, а с кем-то другим? Избавился ли он от пистолета сразу же, бросив его с моста в Тибр?

Рей сделал большой глоток виски. Коулман не станет звонить в отель. Он даже и в голову это не будет брать. Если же попытаться припереть его к стене, то он начнет врать. И врать убедительно.

И конечно, Коулман узнает, что Рей жив, поскольку в газетах не напишут о его смерти или серьезном ранении. А если Рей улетит в Париж или Нью-Йорк, то Коулман решит, что он удрал, трусливо убежал от него, вместо того чтобы попытаться объясниться, разобраться, проанализировать. Рей понял, что ему придется полететь в Венецию. А там будут новые разговоры.

Виски помог. Рей вдруг почувствовал, что расслабился, и на него накатила усталость. Он посмотрел на свой большой раскрытый чемодан. На Мальорке он все тщательно сложил, не забыв запонки, блокнот, автоматическое чертежное перо, адресную книгу. Остальные свои вещи – два чемодана и несколько коробок – он переправил в Париж. Почему в Париж, а не в Нью-Йорк, он и сам толком не знал, ведь в Париже ему придется переправить их в Нью-Йорк. Решение не самое хорошее, но с учетом напряженной ситуации, в которой он собирал вещи на Мальорке, он и сам поражался, насколько дельно сработал. Коулман прилетел из Рима за день до похорон, а потом остался еще на три дня. И все эти дни Рей упаковывал свои вещи и вещи Пегги, оплачивал счета, писал письма, расторгал договор аренды с домохозяином, находившимся в Мадриде, так что улаживать дело пришлось по телефону. А Коулман бродил по дому, ошеломленный, молчаливый; однако Рей видел, что тонкие губы тестя сжимаются все сильнее по мере того, как его ненависть к Рею растет. Один раз, как припомнилось вдруг Рею, он зашел в гостиную спросить кое о чем у Коулмана (он спал на диване в гостиной, отказавшись от предложенной ему гостевой комнаты) и увидел, что он держит обеими руками керамическую лампу в форме большой бутылочной тыквы. И Рею на мгновение показалось, что Коулман вот-вот швырнет в него этой лампой, но он поставил ее. Рей спросил Коулмана, не хочет ли тот съездить вместе с ним в Пальму-де-Мальорку за сорок километров отсюда, – Рей хотел посмотреть, как там дела с отправкой его вещей. На следующий день Коулман сел на самолет в Пальме и улетел назад в Рим к своей нынешней любовнице – Инес. Рей не был с ней знаком. Она дважды звонила Коулману, пока тот был на Мальорке. Его вызывали на почту, так как в доме телефона не было. У Коулмана всегда были женщины, хотя Рей не мог понять, что они в нем находят.

Осторожно, чтобы не разбередить рану и не вызвать новое кровотечение, Рей улегся в кровать. Его раздражало, что Коулман будет в обществе Инес и итальянца Антонио. Рей никогда не видел Антонио, но представлял себе этот тип людей: безвольный, миловидный и молодой, аккуратно одетый, без гроша в кармане, сейчас приживала, а прежде, вероятно, бойфренд Инес. Инес, видимо, лет за сорок, возможно, вдова, богатая, возможно, тоже художница, но плохая. Однако в Венеции, если Рею хотя бы еще раз удастся увидеться с Коулманом наедине, он сумеет сказать ему прямым текстом, донести до него простую вещь: он понятия не имеет, почему Пегги убила себя, у него даже мыслей никаких на этот счет нет. Если ему удастся убедить Коулмана, который считает, будто Рей утаивает от него какой-то важный факт или секрет, тогда… А что – тогда? Мозг Рея отказался углубляться в проблему. Рей уснул.

На следующее утро он заказал билет на вечерний рейс в Венецию, забронировал телеграммой комнату в пансионе «Сегузо» на набережной Дзаттере, позвонил четырем художникам и галеристам в Риме, договорился о двух встречах, одна из которых дала ему художника для будущей галереи Гаррета, некоего Гульельмо Гвардини, тонкими кисточками писавшего фантастические, подробнейшие ландшафты. Договоренность была устная, никаких подписанных контрактов, но Рей остался доволен. Может быть, в конечном счете ему с Брюсом и не придется открывать в Нью-Йорке «Галерею плохого искусства». То была идея Рея, его последняя надежда: если им не удастся договориться с хорошими художниками, то нужно договориться с плохими, пусть люди приходят и смеются, пусть покупают, чтобы иметь что-то такое, чего нет у других, которые покупают только «лучшее». «Нам останется только сидеть и ждать, – сказал Брюс. – Берите только худшее и не объясняйте, почему вы это делаете. Нам не обязательно называть ее „Галерея плохого искусства“. Назовем ее, например, „Галерея зеро“. Публика скоро все поймет». Они смеялись, разговаривая об этом на Мальорке, куда Брюс прилетал провести прошлое лето. И может быть, идея была вовсе не такой уж нереализуемой. Но Рей порадовался тому, что вечером в Риме, встретившись с художником Гульельмо Гвардини, встал на более здравый путь.

Когда, пообедав в одиночестве, он забирал в отеле чемодан, ни о каких телефонных звонках ему не сообщили.

2

Другие прибыли первыми, наверное, часов на десять раньше его. Самолет выгрузил пассажиров в прохладную темноту около половины четвертого ночи, и Рей узнал, что в такой час никаких автобусов нет и добраться до места можно только на лодке.

Лодка оказалась довольно большим катером, и его быстро заполнили молчаливые, торжественные англичане и светловолосые скандинавы, которые ждали, пока приземлится самолет Рея. Катер отвалил от пристани, ловко развернулся, причем корма его ушла вниз, как у вставшего на дыбы коня, и помчался на полной скорости. Из громкоговорителя доносилась веселая фортепьянная музыка, какую ожидаешь услышать в коктейль-баре, но, похоже, настроения она ни у кого не подняла. Безмолвные, с побледневшими лицами, все сидели по ходу движения, словно катер вез их на казнь. Пассажиров высадили на пристани терминала «Алиталии», близ остановки «Сан-Марко», откуда Рей надеялся добраться до места на вапоретто[4] – ему нужно было на остановку «Академия»; но прежде чем он понял, что происходит, его чемодан оказался в тележке и его повезли в здание «Алиталии». Рей побежал за тележкой, застрял в дверях, где столпилось много пассажиров, а когда зашел внутрь, его чемодана нигде не было видно. Ему пришлось ждать у стола выдачи, пока два деловитых носильщика, пытаясь подчиняться крикам пятидесяти пассажиров, вручали им нужные чемоданы. Когда Рей получил свой и вышел с ним из здания, вапоретто отходил от причала на остановке «Сан-Марко».

Теперь ему, вероятно, предстояло долгое ожидание, но его это не очень волновало.

– Вам куда, сэр? Давайте донесу, – предложил дюжий носильщик в выцветшем синем костюме и потянулся к его чемодану.

– Мне до «Академии».

– А, так вы только что упустили вапоретто. – Улыбка. – Следующий через сорок пять минут. Пансион «Сегузо»?

– Si, – ответил Рей.

– Я вас провожу. Тысяча лир.

– Grazie. Там от «Академии» недалеко.

– Десять минут пешком.

Это, конечно, было не так, но Рей лишь улыбнулся, отмахнувшись от носильщика. Он дошел до пристани Сан-Марко, остановился на ней, поскрипывающей и покачивающейся, и закурил сигарету. Сейчас на воде не было никакого движения. Большая церковь Санта-Мария делла Салюте по другую сторону канала была освещена очень слабо, да и уличный свет горел едва-едва, по той причине, как догадывался Рей, что ноябрь был нетуристическим сезоном. Вода легонько плескалась у стоек пристани, но за этой легкостью чувствовалась мощь. Рей подумал о Коулмане, Инес и Антонио, – возможно, они спят где-то здесь, в Венеции. Коулман и Инес, вероятно, в одной кровати. Наверное, в «Гритти» или «Даниэли», поскольку счета оплачивает Инес (а Коулман дал ему понять, что она богата). А вот Антонио, хотя и его путешествие финансирует Инес, поселился в каком-нибудь отеле подешевле.

К нему на пристани присоединились два хорошо одетых итальянца с портфелями. Они разговаривали о расширении гаража где-то в городе. Их присутствие и разговор успокаивали Рея, но дрожь все не проходила, и он еще раз огляделся, надеясь увидеть кофейню, однако надежды его были тщетны. Бар «У Гарри»[5] напоминал гробницу из камня и стекла. А на красном фасаде отеля «Монако и Гранд-канал» напротив не светилось ни одного окна. Рей ходил кругами вокруг своего чемодана.

Наконец вапоретто появился из темной кривой канала далеко слева – маленький желтоватый светлячок дружелюбия. Он сбросил скорость, чтобы причалить к пристани Сан-Марко. Рей, как и два итальянца, смотрел словно зачарованный. Трамвайчик увеличивался в размерах и приближался, и вот Рей разглядел пятерых или шестерых пассажиров, увидел спокойное красивое лицо человека в белой моряцкой фуражке, который кинул причальный канат. На вапоретто Рей купил билет для себя и заплатил пятьдесят лир за багаж. Суденышко миновало делла Салюте и вошло в более узкое устье Гранд-канала. Освещение отеля «Гритти» отличалось изяществом и умеренностью: два тускло горевших электрических фонаря, удерживаемых крупными женскими статуями на кромке воды. Суда, прибывавшие к «Гритти», швартовались между этими статуями. Моторные лодки под матерчатым навесом покачивались между шестами. Их названия были «Ка’ Корнер» и «Альдебаран». Всюду преобладал черный цвет, редкие звездочки маленьких желтых всполохов на этом фоне иногда высвечивали светло-красный или светло-зеленый цвет камня.

На остановке «Академия», третьей по счету, Рей быстро сошел со своим чемоданом на широкую мощеную дорогу, ведущую через остров к набережной Дзаттере. Он срезал путь, пройдя под аркой в нечто похожее на тупичок, но помнил, что через несколько ярдов этот проход поворачивает налево, а еще что на стене дома впереди есть голубая керамическая мемориальная табличка с надписью: «Здесь жил и творил Джон Рёскин»[6]. Стоило ему повернуть налево, как по левую сторону он увидел пансион «Сегузо». Будить швейцара ему не хотелось, но все-таки он нажал кнопку.

Минуты через две появился старик в красном мундире, который он даже не удосужился застегнуть, открыл дверь, вежливо поздоровался и вместе с Реем в маленькой кабинке лифта поднялся на третий этаж.

Комната была простая и чистая, высокие окна выходили на остров Джудекка за водной гладью и на небольшой канал, проходивший прямо внизу вдоль стены пансиона. Рей надел пижаму, помылся над тазиком – швейцар сказал, что комнат с ванной нет, – и упал на постель. Ему казалось, что он ужасно устал, но по прошествии нескольких минут понял, что не может уснуть. Это чувство было ему знакомо со времен Мальорки – нервное изнеможение, от которого чуть подрагивала рука, когда он брал в руки карандаш или авторучку. Исцелиться от этого можно было только прогулкой. Он встал, облачился в удобную одежду и тихо вышел на улицу.

Светало. Гондольер в костюме цвета морской волны вез груз кока-колы по каналу рядом с пансионом. Моторная лодка неслась по каналу Джудекка, словно виновато торопилась домой после затянувшейся вечеринки.

Рей взбежал по крутым ступенькам мостика Академии и направился к Сан-Марко. Он шел по узким серым улочкам с закрытыми витринами магазинов, по маленьким площадям – Кампо-Морозини, Кампо-Манин, знакомым, неизменным, хотя Рей знал их недостаточно, чтобы помнить во всех подробностях. Навстречу ему попалась только старуха с большой плоской корзиной, наполненной брюссельской капустой. Потом под его ногами появилась плитка со стрелочками, указующими на офис «Американ экспресс», и он увидел впереди нижнюю часть колонны на площади Сан-Марко.

Рей вышел на гигантский прямоугольник площади. Это пространство производило какой-то звук, похожий на «ах», словно бесконечный выдох. Справа и слева виднелись арки двух аркад, уменьшающиеся в перспективе. Стояние на месте вызывало у Рея какое-то странное беспокойство, и он пошел вперед, стесняясь осторожного, шелестящего звука собственных шагов по цементу. Несколько проснувшихся голубей летали вокруг своих гнезд в аркадах, а двое или трое спустились на площадь и начали клевать крошки. На Рея, прошедшего совсем рядом с ними, они не отреагировали, будто его тут и не было. Потом Рей вошел под аркаду. Ювелирные лавки были занавешены и забраны металлическими решетками. Близ конца аркады он снова вышел на площадь и на ходу посмотрел на собор. Сложность архитектуры и разнообразие стилей в одном сооружении заставили его в очередной раз изумиться. Архитектурный винегрет, подумал он. И все же собор поражал и производил сильное впечатление. И в этом ему не было равных.

Рей бывал в Венеции пять или шесть раз, в первый – четырнадцатилетним мальчишкой вместе с родителями. Мать знала Европу гораздо лучше отца, но отец строже заставлял его изучать Старый Свет, слушать учебные записи по французскому и итальянскому. В то лето, когда Рею стукнуло семнадцать, отец определил его на интенсивный курс французского в «Берлице»[7] в Сент-Луисе. Рею Италия и итальянские города всегда нравились больше Парижа, больше, чем район загородных домов, которым так восхищался его отец и ландшафт которого мальчишке Рею напоминал фотографии для календарей.

Часы показывали без четверти семь. Рей увидел открытый кафе-бар, зашел и встал у стойки. Пышущая здоровьем блондинка с большими серо-голубыми глазами приняла его заказ и сама приготовила капучино в автомате. Мальчишка-помощник наполнял стеклянные контейнеры булочками. На девушке была свежая светло-голубая форменная одежда. Поставив перед Реем чашку, она взглянула ему в глаза, но без всякого заигрывания и даже безразлично – Рею казалось, что так смотрят на людей все итальянцы, независимо от пола и возраста, если вообще их замечают. Ему стало интересно, живет ли она с родителями или недавно вышла замуж. Но она ушла, прежде чем он успел посмотреть, есть ли у нее кольцо на пальце, да, впрочем, ему было все равно. Он обхватил холодными ладонями горячую чашку, вспоминая здоровое, счастливое лицо девушки по другую сторону стойки, хотя больше и не смотрел в ее сторону. Ко второму кофе он взял круассан, заплатил чаевые, чтобы посидеть подольше, и уселся за маленьким столиком. Теперь он смог купить по соседству газету и просидел почти час, пока город вокруг него просыпался и улицы заполнялись людьми, спешащими в обоих направлениях. Тощий мальчишка в черных брюках и белом пиджаке выносил поднос за подносом с капучино, доставляя его по соседству, и возвращался, помахивая пустым подносом, который держал между большим и указательным пальцем. Хотя на вид ему было не больше двенадцати и он должен был бы сидеть за партой, он явно запал на блондинку, которая обращалась с ним как с младшим братом и ерошила ему волосы на затылке.

Рей предположил, что лучше самому отыскать Коулмана и компанию, чем наткнуться на них случайно в ресторане или на площади, где Коулман невольно выразит испуг или скажет: «Рей, какой сюрприз видеть тебя здесь!» Но сейчас было слишком рано пытаться звонить в «Гритти» или какой-нибудь другой отель. Рей подумал, не вернуться ли ему в пансион и поспать, но потом все же решил пройти чуть дальше. Владельцы лавок выставляли свои товары, вывешивали за дверями тесных магазинчиков записные книжки и шарфы, поднимали жалюзи, открывая витрины, заполненные всякими кожаными изделиями.

Взгляд Рея выхватил в витрине шарф с зелено-черно-желтым цветочным рисунком, почти целиком покрывающим белую ткань. При виде этого шарфа его пронзила боль, и ему показалось, что только после укола боли он и заметил шарф, и все же секунду спустя он понял, что заметил его, так как тот напомнил ему о Пегги. Она бы пришла в восторг, увидев такой шарф, хотя Рей не мог припомнить ни одного ее шарфа, похожего на этот. Он сделал еще пять-шесть шагов, потом вернулся. Ему захотелось купить шарф. Магазинчик еще не открылся. Чтобы убить время, Рей выпил эспрессо и выкурил еще одну сигарету в баре на той же улице. Когда он вернулся, магазин уже открывался, и он купил шарф за две тысячи лир. Продавщица уложила его в хорошенькую коробку и тщательно завернула, полагая, что он собирается подарить его девушке.

Затем Рей вернулся в пансион «Сегузо». Теперь он чувствовал себя спокойнее. В номере он повесил шарф на спинку стула, выбросил бумагу и коробку и снова переоделся в пижаму. Он сел на кровать и посмотрел на шарф. Казалось, будто Пегги сейчас в этой комнате вместе с ним. Не требовалось даже намека на ее духи или складок на шарфе, чтобы ощутить, что Пегги здесь, и Рей подумал: не убрать ли шарф, не спрятать ли его хотя бы в чемодан? Потом он решил, что все это нелепо, улегся на кровать и заснул.

Проснулся он в одиннадцать от звона церковных колоколов, хотя и знал, что, пока он спал, они звонили каждые четверть часа. Может, поискать Коулмана? Или они ушли на ланч и не вернутся раньше пяти? В его комнате не было телефона. Рей надел плащ и спустился в холл к телефону на столике.

– Соедините меня с отелем «Гритти-палас», – попросил он.

Никаких Коулманов в «Гритти» не оказалось.

Затем Рей соединился с «Ройял Даниэли».

И опять ему ответили «нет».

Может быть, Коулман солгал, а на самом деле ни в какую Венецию не собирался? Рею представлялось вероятным, что Коулман так и поступил, мог поступить, независимо от того, убил он Рея или нет. Рей улыбнулся при мысли о том, что Коулман может находиться в Неаполе, или Париже, или даже в Риме.

Еще был «Бауэр-Грюнвальд». Или «Монако». Рей снова снял трубку:

– Отель «Бауэр-Грюнвальд», пожалуйста.

Долгое ожидание, наконец он задал вопрос новому голосу.

– Синьор Колеман. Одну минутку, пожалуйста.

Рей ждал.

– Алло? – раздался женский голос.

– Мадам… Инес? – Рей не знал ее фамилии. – Говорит Рей Гаррет. Извините за беспокойство. Я бы хотел поговорить с Эдом.

– Ах, Рей! Где вы? Здесь?

– Да, я в Венеции. Эд может подойти? Если нет, я могу…

– Он здесь, – ответила она утешительно твердым тоном, оставляя все свои «ахи». – Минутку, Рей.

Минутка оказалась долгой. У Рея даже мелькнула мысль, что Коулман отказывается с ним говорить. Наконец раздался его голос:

– Да?

– Привет. Подумал, что нужно дать вам знать: я в Венеции.

– Так-так. Какой сюрприз. И сколько ты собираешься здесь пробыть?

– День или два… Я бы хотел увидеть вас, если возможно.

– Конечно. И тебе нужно познакомиться с Инес – Инес Шнайдер. – Судя по голосу, Коулман был слегка потрясен, но быстро взял себя в руки. – Как насчет ужина сегодня? Инес, мы куда идем?.. «Да Коломбо», около половины девятого, – сказал он Рею.

– Надеюсь, я смогу увидеть вас после ужина. Или сегодня днем? Я бы хотел встретиться с вами с глазу на глаз. – На мгновение Рея оглушил взрывной звук, донесшийся из трубки, и он не услышал слов Коулмана. – Не могли бы вы повторить? Я не слышал.

– Я сказал, тебе давно пора познакомиться с Инес, – скучающим тоном проговорил Коулман своим четким, типично американским голосом. – Мы ждем тебя в половине девятого в «Да Коломбо», Рей.

Коулман повесил трубку.

Рей разозлился. Может, позвонить еще раз и сказать, что на обед не придет, а хочет увидеть Коулмана в любое другое время? Он отправился к себе в комнату подумать, но за несколько секунд решил оставить как есть и прийти в половине девятого.

3

Рей намеренно опоздал на пятнадцать минут, но этого оказалось мало: Коулман еще не появился. Рей дважды обошел большой зал ресторана, но Коулмана не обнаружил. Он вышел и заглянул в ближайший бар, заказал виски.

Потом увидел в окне: Коулман с женщиной и молодым человеком прошли мимо бара, Коулман громко смеялся над чем-то, сотрясаясь всем телом. А всего-то прошло две недели со дня смерти его единственного ребенка. Странный человек. Рей допил виски.

Он вошел в ресторан, когда решил, что дал им достаточно времени, чтобы усесться. Нашел их во втором зале. Рею пришлось подойти почти вплотную, прежде чем Коулман соблаговолил поднять голову и поздороваться.

– А, Рей! Садись. Инес… Позволь тебе представить Инес Шнайдер. Рей Гаррет.

– Enchant[8], месье Гаррет, – сказала она.

– Enchant, мадам, – ответил Рей.

– И Антонио Сантини, – сказал Коулман, показывая на темноволосого кудрявого молодого итальянца за столом.

Антонио привстал и протянул руку:

– Piacere[9].

– Piacere, – ответил Рей, пожимая протянутую руку.

– Садись, – велел Коулман.

Рей повесил пальто на крючок и сел. Он взглянул на Инес, которая смотрела на него. Это была темная блондинка лет сорока пяти, миниатюрная, в дорогих украшениях. Нельзя сказать, чтобы она была красива; у нее был срезанный и довольно заостренный подбородок, но Рей ощущал тепло и женственность, даже что-то материнское, а это и было самым привлекательным в ней. И опять, глядя на оплывшее лицо Коулмана, его неаппетитные каштановые усы, лысую голову, покрытую веснушками после Мальорки, представляя его здоровенный живот, спрятанный сейчас под столом, Рей спрашивал себя, каким образом тот привлекает женщин столь утонченных, какой ему представлялась Инес. Когда Рей познакомился с ним и с Пегги прошлой весной на выставке на Виа Маргутта, Коулман был с другой женщиной, того же типа, что и Инес. «Мой отец всегда прощается первым», – услышал Рей голос Пегги у себя в ушах и нервно подался вперед на стуле.

– Вы художник? – спросил по-итальянски сидевший справа от него Антонио.

– Я плохой художник. А вот как коллекционер я лучше, – ответил Рей.

У него не было ни сил, ни интереса спрашивать про работу Антонио. Коулман упоминал, что Антонио – художник.

– Очень рада видеть вас наконец, – сказала Инес Рею. – Думала, мы встретимся в Риме.

Рей слегка улыбнулся, не зная, как ответить. Это не имело значения. Он чувствовал, что Инес симпатизирует ему. Она пользовалась хорошими и довольно сильными духами, была одета в зеленое с черным трикотажное платье и носила серьги с подвесками зеленого камня.

Подошел официант, и они сделали заказ. После чего Инес спросила у Рея:

– Вы возвращаетесь в Штаты?

– Вообще-то, да. Но сначала лечу в Париж. Нужно встретиться там с некоторыми художниками.

– Мои работы его не интересуют, – пробормотал Коулман через сигарный дым.

– Ах, Эдвард, – сказала Инес, произнося его имя как «Эдуард».

Рей притворился, что не расслышал. Его не привлекала нынешняя поп-артовская фаза творчества Коулмана, но ему просто никогда не приходило в голову пригласить Коулмана в свою галерею. Коулман теперь считал себя «европейцем». Насколько знал Рей, Коулман не был и не хотел быть представлен в какой-либо нью-йоркской галерее. Он бросил работу инженера-строителя, когда Пегги было четыре года, и тогда же начал рисовать. Рей симпатизировал ему за это, а мать Пегги за это же самое развелась с ним и забрала Пегги себе. (И может быть, тут не обошлось еще без одной женщины.) Не прошло и года, как мать Пегги погибла в автокатастрофе. Коулману, жившему тогда в Париже, сообщили, что у него на попечении дочь и что его покойная жена, богатая женщина, учредила фонд Пегги, к которому Коулман не имеет права прикасаться, но из которого будет оплачено образование девочки, а по достижении двадцати одного года этот фонд будет приносить ей доход. Обо всем этом Пегги рассказала Рею. Пегги исполнился двадцать один, когда они уже состояли в браке, и четыре месяца она получала доход. Она объяснила Рею, что не может передать деньги отцу или кому-нибудь другому. А в случае ее смерти все деньги отойдут ее тетушке в Америке.

– Вы собираетесь открыть галерею в Нью-Йорке? – спросила Инес.

– Да. Мой партнер, Брюс Мейн, пока еще не нашел помещение. Мы пытаемся. – Рей говорил с трудом, делая над собой усилие. – У меня эта идея давно родилась. Мы с Пегги… мы… – Он невольно посмотрел на Коулмана и увидел, что тот впился в него своими расчетливыми глазками. – Мы собирались уехать в Нью-Йорк, проведя год на Мальорке.

– Чуть больше года, – вставил Коулман.

– Пегги хотела остаться подольше, – сказал Рей.

Коулман пожал плечами, словно выражая недоумение или подчеркивая, что желание Пегги не осуществилось.

– В Венеции вы тоже встречаетесь с художниками? – спросила Инес.

Рей был благодарен ей за вежливый тон.

– Нет, – ответил он.

Принесли заказ. Рей заказал себе каннеллони. Мясо было отвратительное, а макароны, мягко говоря, неаппетитные. Коулман же поглощал еду с аппетитом.

– Так о чем ты хотел поговорить? – спросил Коулман у Рея, налив из графина вино сначала себе, а потом Рею.

– Не могли бы мы встретиться завтра? – ответил вопросом Рей.

Антонио ловил каждое их слово, прислушиваясь к разговору, и Рей был склонен относиться к нему как к кому-то незначительному; но едва он подумал об этом, ему пришло в голову, что Антонио, возможно, напарник Коулмана, молодой человек, который за небольшие деньги поможет ему избавиться от Рея. Он взглянул в блестящие темные глаза Антонио, посмотрел на его большой рот с довольно толстыми губами, лоснящимися от оливкового масла, но не смог прийти ни к какому выводу относительно него. А Коулман, разговаривавший с Инес, не ответил на его предложение о завтрашней встрече.

– Где ты остановился? – спросил Коулман у Рея.

– В пансионе «Сегузо».

– Это где?

– У Академии.

В задней части зала за большим столом, окруженным людьми, было очень шумно.

Рей наклонился к Коулману и сказал:

– В какое время завтра мы могли бы встретиться?

– Не уверен насчет завтра, – ответил Коулман, поглощая еду и не глядя на Рея. – У нас тут есть друзья. И сегодня вечером они присоединятся к нам. – Коулман посмотрел на дверь, потом на часы. – Во сколько они обещали? – спросил он у Инес.

– В половине десятого, – ответила Инес. – Ты же знаешь, они едят рано.

ей молча выругал себя за то, что приехал сюда сегодня. При сложившихся обстоятельствах ему не оставалось ничего иного, кроме как оставаться учтивым и уйти при первой же возможности. Но он не мог придумать ничего, абсолютно ничего, чтобы сказать Инес. Ни одного слова хотя бы о Венеции.

Время тянулось медленно. Антонио говорил с Инес и Коулманом о скачках в Риме. Он был полон энтузиазма. Рей не мог это слушать.

Коулман встал, бросив на стол салфетку:

– Ну что? Лучше поздно, чем никогда. Вот и они!

К столу подошли мужчина и женщина, и Рей с трудом попытался сосредоточиться на них.

– Привет, Лаура! – сказал Коулман. – Френсис, как поживаете? Мистер и миссис Смит-Питерс, мой… бывший зять Рей Гаррет.

Рей встал и вежливо подтвердил это грубоватое представление, а также принес недостающий стул. Новоприбывшие выглядели как обычные средние американцы лет пятидесяти пяти, и, судя по их виду, деньги у них водились.

– О, мы уже поели, спасибо, – сказала Лаура Смит-Питерс, усаживаясь. – Мы ведь американцы. Мы по-прежнему предпочитаем ужинать около восьми, – сказала она, обращаясь к Инес.

У нее были рыжеватые волосы и высокий, довольно гнусавый голос. По тому, как она произносила «р», Рей заключил, что она родом из Висконсина или Индианы.

– А мы на полупансионе в «Монако» и сегодня решили поесть там, потому что на ланч ездили в другое место, – с шутливой точностью сказал мистер Смит-Питерс, и на его птичьем лице, обращенном к Инес, появилась улыбка.

Рей почувствовал, что миссис Смит-Питерс собирается заговорить с ним, несомненно о Пегги, и приготовился.

– Мы очень огорчились, узнав об этой трагедии в вашей жизни, – сказала она. – Мы знали Пегги с ее восемнадцати лет. Но не очень хорошо знали – она все время была занята учебой. Такая милая девушка.

Рей кивнул.

– Мы из Милуоки. Вернее, я. Мой муж калифорниец, но мы большую часть жизни прожили в Милуоки. Если не считать последнего года. А вы откуда?

– Из Сент-Луиса, – ответил Рей.

Коулман заказал еще литр вина и бокалы для Смит-Питерсов. Но миссис Смит-Питерс не хотела вина и в конце концов, поддавшись уговорам Коулмана, согласилась выпить чаю.

– Чем вы занимаетесь? – спросил Рей у мистера Смит-Питерса, чувствуя, что этот вопрос не доставит неудобств.

– Производством спортивного оборудования, – без промедления ответил мистер Смит-Питерс. – Мячи для гольфа, теннисные ракетки, оборудование для подводного плавания. В Милуоки сейчас всем командует мой партнер по бизнесу, а мне доктор прописал полный покой. Инфаркт год назад. И вот теперь мы рискуем сломать себе шею, когда поднимаемся по трем пролетам каменной лестницы во Флоренции[10] – мы там сейчас живем, – и носимся по Венеции…

– Дорогой, с каких это пор мы носимся? – вставила его жена.

Было заметно, что Смит-Питерс – человек, который любит двигаться быстро. Волосы у него почти полностью поседели. Рей не мог представить его молодым, под грузом дел. А вот его жену нетрудно было вообразить юной, голубоглазой и бойкой, отличающейся той обычной ирландской миловидностью, какая бывает только в молодости. Лицо мистера Смит-Питерса напоминало Рею лица бейсболистов прошлых времен – он иногда видел их фото в спортивных изданиях в Штатах, но так никогда и не удосужился что-нибудь о них прочесть. Подтянутые, с ястребиными носами, ухмыляющиеся. Рею не хотелось спрашивать, занимался ли мистер Смит-Питерс спортом, прежде чем заняться бизнесом. Он знал: ответом будет либо бейсбол, либо гольф.

Рей почувствовал на себе взгляд миссис Смит-Питерс, она искала на его лице то ли отпечаток скорби, то ли знаки жестокости или бесчувствия, которые могли побудить Пегги к самоубийству. Рей не знал, что им наговорил Коулман, но вряд ли что-нибудь благоприятное, ни единого словечка, кроме разве что наличия у Рея денег, да и этот факт он преподнес бы с оттенком презрения. Однако у самого Коулмана был нюх на деньги – свидетельством тому его жена и женщина, с которой он жил теперь. А еще – Смит-Питерсы. Смит-Питерсы были типичными для того круга, в котором по престижным и экономическим соображениям вращался Коулман. Вероятно, искусство их мало интересовало, но Коулман мог продать им одну из своих картин. Коулман мог взять женщину, с которой предполагал завести роман, на вечеринку к таким людям, как Смит-Питерсы, чтобы произвести на нее впечатление. Пегги, невзирая на весь свой первобытный страх перед отцом и уважение к нему, осуждала его дармоедство и лицемерие.

– Мы так удивились, когда Эд подошел к нам сегодня утром на площади, – сказала миссис Смит-Питерс, обращаясь к Инес. – Мы понятия не имели, что он здесь. Приехали сюда всего на пару недель, пока в нашем доме во Флоренции устанавливают центральное отопление. – Она посмотрела на Рея. – Мы познакомились с Пегги и Эдом в Сент-Морице однажды на Рождество.

– Лаура, не хотите подсластить чай коньячком? – прервал ее Коулман.

– Нет, спасибо, Эд. У меня от коньяка бессонница, – ответила миссис Смит-Питерс и снова обратилась к Инес: – Вы сюда надолго, мадам Шнайдер?

– Ну, это вам лучше спросить у Эдварда, – ответила Инес, сделав жест в его сторону. – Он что-то говорил про картины, так что кто знает?

Ее откровенность, тот факт, что она признала главенство Коулмана, похоже, удивил миссис Смит-Питерс, которая, вероятно, подозревала характер их отношений, но никак не ожидала, что именно женщина станет говорить об этом.

– Картины? С видами Венеции?

Рей попытался представить, во что превратит Венецию Коулман с характерными для него грубыми черными контурами и плоскими одноцветными пространствами.

– У вас подавленный вид, – вполголоса сказала Рею миссис Смит-Питерс, и ему стало неловко оттого, что Коулман слышит это.

Коулман прислушался.

– С этим ничего нельзя поделать, – ответил Рей так же тихо, надеясь этим закрыть тему, но Коулман сказал:

– А почему бы ему не быть подавленным – человеку, который всего две недели назад видел, как умерла его жена? – Он подчеркнул свои слова, взмахнув сигарой.

– Рей не видел, как она умерла, Эдвард, – сказала Инес, подавшись вперед.

– Он видел, как она умирала каждый день понемногу еще до того, как он нашел ее мертвой, – возразил Коулман.

Он определенно был уже в подогретом состоянии, хотя еще далеко не пьяным.

Миссис Смит-Питерс, казалось, хотела задать вопрос, но передумала. Он выглядела как расстроенная ирландская девочка.

– Это случилось, когда Рей на несколько часов вышел из дома, – сказала Инес миссис Смит-Питерс.

– Да, и где же он был? – Коулман улыбнулся Антонио, все еще слушавшему серьезно и внимательно, потом повернулся к мистеру Смит-Питерсу, которого захотел вовлечь в разговор. – Он был в доме у соседки. В то утро или день, когда его жена явно страдала, он находился в другом месте.

Рей не мог смотреть ни на кого из сидящих за столом. Но почему-то слова Коулмана больше не причиняли ему такую боль, как на Мальорке, когда они с Коулманом были вдвоем.

– Никаких явных страданий в тот день, – возразил Рей.

– Ты хочешь сказать, не больше, чем в другие дни, – произнес Коулман.

– Эдвард, я уверена, что мы не хотим выслушивать это снова, – запротестовала Инес, постучав по столешнице рукояткой ножа. – Смит-Питерсы наверняка не хотят.

– И в доме никого не оказалось? – тихо спросила миссис Смит-Питерс, вероятно, желая проявить вежливый интерес, но это было ужасно.

– Только горничная, но она ушла в час, убрав после ланча, – доложил Коулман, довольный тем, что у него есть слушатель. – Рей вернулся домой после трех и нашел Пегги в ванной. С перерезанными запястьями. К тому же она захлебнулась.

Даже Антонио чуть поморщился.

– Ужасно! – пробормотала миссис Смит-Питерс.

– Господи боже! – прошептал мистер Смит-Питерс и откашлялся.

– В тот день Рей не пришел домой на ланч, – многозначительно сказал Коулман.

И это тоже не было больно. Рей находился в доме Элизабет Бейард, американки лет двадцати шести, и смотрел ее рисунки, которые были лучше ее картин. Она лишь недвно приехала в деревню, и они с Пегги всего один раз были у нее дома. Она подала ему дюбонне и содовую со льдом, и он в тот день много улыбался и разговаривал, радуясь обществу Элизабет, потому что она была привлекательна, добропорядочна и доброжелательна; хотя вовсе не эти качества требовались, чтобы он получил удовольствие от двух-трех часов, проведенных с нею, потому что он устал от общества американцев и англичан, обосновавшихся в деревне. Он сказал ей: «Пегги все равно, приду я на ланч или нет. Я ее предупредил, что, возможно, не приду». Ланч всегда был холодный, и они могли есть его в любой час, когда им заблагорассудится. Или не есть вовсе. И это была чистая правда, что он находил Элизабет привлекательной, на что и намекал Коулман (на Мальорке Коулман выразился сильнее, но Рей не поддался его напору), и Рей помнил, как в тот день думал, что мог бы, если бы вдруг почувствовал желание, завести с ней роман и скрыть его от Пегги, что Элизабет была бы легкомысленной и нежной и связь с нею стала бы благотворным отдохновением от мистицизма Пегги. Еще Рей знал, что он никогда бы не стал заводить роман. Да и никто бы не стал, имея такую жену, как Пегги, девушку, для которой идеалы были реальностью, нерушимой реальностью, может быть, самой реальной из всех реальностей. К тому же ни на какой роман у него определенно не было сил.

– Вид у него достаточно мрачный, чтобы покончить с собой, и, возможно, он так и сделает, – буркнул Коулман, снова принявшись за свое.

– Эдвард, пожалуйста, прекрати это, – сказала Инес.

Но у миссис Смит-Питерс возник еще вопрос к Рею. Она посмотрела на мужа, словно спрашивая у него разрешения, но он разглядывал скатерть.

– А она вообще рисовала? – спросила миссис Смит-Питерс.

– Все реже и реже, к сожалению. И это было плохо. Мы… Поскольку у нас было много слуг. И свободного времени с избытком.

Коулман снова посмотрел на него критическим взглядом.

Рей продолжил:

– Сказать по правде, мы обленились. У меня имелись определенные обязанности, не обременительные, но… без обязанностей человек разваливается на части. Пегги перестала писать картины по утрам и работала только по вечерам, если вообще работала.

– Похоже на депрессию, – сказал Коулман.

«Но Пегги вовсе не вела себя как человек, у которого депрессия», – подумал Рей. Он не мог сказать этого вслух. Это прозвучало бы как самооправдание. А какое право имеют все эти чужие люди судить его и Пегги? Рей нервно швырнул салфетку на стол.

Миссис Смит-Питерс посмотрела на часы и сказала, что им пора.

– Я тут подумала, – обратилась она к Инес, – может быть, вы с Эдом захотите побывать в Ка’ Реццонико?[11] Я обожаю это место. Хочу съездить туда завтра утром.