Между прошлым и будущим Уайт Карен
Я захлопнула дверцу, и машина тронулась с места.
– Увидимся завтра на работе. Если ты не появишься, я позвоню в полицию.
Она осуждающе качала головой, пока не скрылась из виду, сопровождаемая невообразимыми звуками неисправного глушителя, крайне нехарактерными для этого престижного района.
Я стояла перед чугунными воротами, покрашенными черной краской, и до меня доносился одуряющий запах листвы и цветов. Как и в большинстве домов Чарльстона, палисадник и сад по обе стороны от дома были полны цветущих растений, являя неожиданные сочетания цветов и запахов, которые неизменно поражали органы чувств. Они не издавали звуков, но я всегда думала, что если бы не была музыкантом, то обязательно стала бы садовником. Правда, мне уже давно не хотелось быть ни тем ни другим.
Я распахнула ворота и ступила на мощенную кирпичом дорожку, ведущую к дому с надстройкой и бетонным крыльцом перед главным входом. Я никогда особенно не увлекалась архитектурой и плохо в ней разбиралась, но, разглядывая дом с дорожки, можно было с уверенностью сказать, что он был очень большой и очень старый. Его фасад выходил на улицу, и, хотя портик отсутствовал, вместо него перед передним входом красовалась полукруглая терраса с двумя колоннами. Рамы застекленной двери были выкрашены в черный цвет, и над ней на цепи висел медный каретный фонарь. Стены дома были желтыми, а внутренний потолок террасы – бледно-голубым, точь-в-точь как у Да Джорджи. Но на этом все сходство и заканчивалось. Этот дом был безупречным в своем совершенстве – от покрывавшей его свежей краски до посаженных в определенном порядке цветов в саду, напоминающих марширующих солдат. Прекрасный дом, но слишком холодный, чтобы служить чьим-то домашним очагом. То, что здесь когда-то за воскресным обедом собирались многочисленные члены семьи, так же трудно представить, как и Финна, сидящего с дочерью на качелях в саду.
Чтобы не успеть передумать, я протянула руку, нажала на звонок и принялась ждать. Ожидание оказалось долгим. Я посмотрела на часы, проверяя, не перепутала ли назначенное время. Финн просил меня встретиться с ним в его доме в половине четвертого. Он отвез бы меня сам, но его срочно вызвали в офис. Что касается меня, я была рада встретиться с ним здесь, не желая объяснять коллегам, почему еду домой в компании мистера Бофейна.
Мой слух не уловил никаких приближающихся шагов, но вдруг раздался звук отодвигаемой задвижки, и дверь медленно отворилась. Я опустила глаза и увидела маленькую девочку, которая, впрочем, казалась старше, чем на фотографии на столе у Финна. Светлые, почти белые волосы, коротко стриженные в стиле «пикси», с неровными прядями, были убраны назад с помощью розовой ленты. Большие круглые глаза, пожалуй, слишком большие для такого крошечного личика, были темно-серыми, как у отца, и в них отражалась та же упрямая решимость. Я была изумлена, словно обнаружила жемчужину в устричной раковине, настолько странно было видеть у ребенка такой взрослый взгляд. Я знала, что дочери Финна около десяти лет, но из-за маленького роста она вполне могла сойти за шестилетнюю и была такой миниатюрной, что я запросто могла бы охватить ее талию пальцами рук.
Светлая, нежная кожа девочки казалась почти прозрачной, но крошечная ручонка, которую она протянула мне, оказалась удивительно теплой.
– Вы Элеонор Мюррей? – спросила она, широко и приветливо улыбаясь мне.
– Да, – ответила я, удивленная ее крепким рукопожатием. Она отняла руку и распахнула дверь, чтобы впустить меня в дом.
– А ты, должно быть, Женевьева? – улыбнулась я в ответ.
Тут в холл с мраморными полами, на ходу вытирая руки о фартук, вбежала круглолицая женщина с рыжими волосами и лицом, усеянным веснушками.
– Мисс Мюррей?
Я кивнула.
– Да, это я. Мистер Бофейн назначил мне здесь встречу.
– Рада с вами познакомиться. Я – миссис МакКенна, экономка. Мистер Бофейн позвонил и сообщил, что слегка задерживается. Он сначала хотел, чтобы вы сами взяли машину и поехали, но потом обнаружил, что ключи у него в портфеле. Он спрашивает, не могли бы вы его подождать?
Я бросила взгляд на часы, прекрасно понимая, что выбора у меня на самом деле нет, если только не позвонить Люси и не попросить ее приехать и забрать меня.
– Конечно, ничего страшного. Где я могу подождать?
Прежде чем экономка смогла ответить, в разговор вмешалась Женевьева:
– Если хотите, я могу показать вам свою комнату.
Миссис МакКенна просияла:
– Отличная идея. Вы не возражаете, мисс Мюррей?
Не зная, что следует сказать, я покачала головой.
– Разумеется, нет. Я с большим удовольствием посмотрю ее.
Женевьева снова схватила меня за руку и потащила к изящной спиральной лестнице, которая вела на все три уровня над холлом. Мы прошли мимо большой плоской вазы с цветами, стоявшей на круглом столе в центре облицованного мрамором холла, и я обратила внимание на старинную мебель и явно изготовленные на заказ шторы. Когда мы поднимались по лестнице, я не переставала восхищаться совершенной красотой обстановки, как мне казалось, тщательно воссозданной по картинке с изображением образцового элегантного дома. И снова у меня возникло горячее желание отдернуть шторы и впустить солнечный свет во все уголки дома, чтобы легче представить картины семейной жизни – отца семейства в рубашке с расстегнутым воротом или мать, читающую в постели журнал. Но в тот момент обстановка казалась такой безликой, что невозможно было составить представление об обитавших там людях.
Когда мы поднялись на второй этаж, без устали щебечущая Женевьева повела меня по длинному коридору, устланному бархатным ковром, к открытой двери в ее спальню.
– Можете не называть меня Женевьева, – с серьезным видом произнесла она на пороге комнаты. – Так меня зовет мадам ЛеФлер, моя учительница танцев, но все остальные зовут Джиджи. Ну за исключением мамы и папы.
– А он зовет тебя Горошинка, – сказала я, с улыбкой вспоминая наш разговор в полутемной машине.
Девочка явно была удивлена.
– Он вам сказал? А мама никогда не называет меня иначе как Женевьева, потому что говорит, что прозвища прилипают к людям на всю жизнь, пока окружающие не забудут их настоящие имена. А мне Джиджи нравится больше, поэтому мне все равно, пусть забудут. Но когда мама будет здесь, вам придется называть меня Женевьева.
Я кивнула.
– Конечно. А ты можешь называть меня Элеонор.
Она нахмурилась, и в глазах появилось еще более серьезное выражение.
– Вам не идет имя Элеонор.
– А как, по-твоему, должна выглядеть Элеонор?
Она пожала худенькими плечиками.
– Даже не знаю. Думаю, она должна быть повыше… Может быть, с вьющимися волосами. И она умеет хорошо играть в теннис. – Девочка нахмурилась, призывая на помощь свое воображение. – И по ночам ей никогда не снятся сны.
Джиджи отпустила мою руку и проскользнула в комнату. Я собиралась было спросить, что она имела в виду, но, войдя в комнату, остановилась, на время потеряв дар речи. Большая белая кровать с балдахином на четырех столбиках целиком занимала один из углов огромной комнаты. И кровать, и окна, и несколько мягких кресел, образующие уютный уголок для чтения, были покрыты воздушной розовой кружевной тканью, лежавшей причудливыми складками. Ярды розовых облаков свешивались со столбиков кровати, с карнизов в форме балетных туфелек. В центре комнаты на шнуре из того же материала была подвешена керамическая люстра в виде сказочного замка. Картина во всю стену напротив кровати, по-видимому, представляла сцену из «Щелкунчика». Рассмотрев ее поближе, я увидела, что девочка на сцене, изображенная там, точь-в-точь похожа на Джиджи.
– Мне очень нравится розовый цвет, – заявила она, нисколько не смущаясь.
Я заметила, что стены тоже были покрашены в бледный оттенок ее любимого цвета, и даже ковер был нежно-розовым. Я почему-то не выдержала и повернулась к маленькой девочке спиной – меня охватило странное чувство. Что это? Раздражение, зависть? Я не могла понять природу этих эмоций, но призналась себе, что это была комната, о которой я всегда мечтала в детстве и которую обещал мне отец, если ему удастся накопить денег, чтобы отправить меня в школу, и при этом еще немного останется. Это была комната, которую любящий отец сотворил для своей дочери. Такая могла быть и у меня, если бы судьба сложилась по-другому.
Я делала вид, что разглядываю изображение на стене, по-прежнему стоя спиной к Джиджи и пытаясь обуздать свои чувства. Мне отчаянно не хватало отца, и воспоминания о нем, вызванные пребыванием в этой комнате, отзывались острой болью, словно кто-то проводил лезвием ножа по моей коже.
– Тебе здесь нравится?
Я с усилием кивнула.
– Да… я тоже люблю розовый цвет, – с небольшой заминкой произнесла я. Мой взгляд упал на магнитную доску, висевшую на стене по соседству с картиной. На ней было несколько фотографий Джиджи в балетной пачке и в компании отца, а на одной она была рядом с красивой стройной женщиной с темными волосами, видимо, своей матерью. Тут до меня дошло, что я впервые в этом доме вижу что-то, связанное с личной жизнью хозяев. Насколько я могла судить по обстановке в холле, на первом этаже все было безупречно – никаких разбросанных тапочек, рюкзаков или открытых книг, создающих впечатление, что читавший их человек только что вышел. Складывалось такое ощущение, что душа этого дома была ограничена этой детской комнатой.
К краям магнитной доски были прикреплены аккуратно сложенные в несколько раз разноцветные шарфики с орнаментом в виде турецких огурцов, и среди них были, разумеется, несколько штук разных оттенков розового.
– Это моя коллекция, – раздался голос девочки у моего локтя, и я вздрогнула от неожиданности. Я не слышала, как она подошла.
– Я их больше не ношу, но они такие красивые, поэтому и храню.
Я посмотрела вниз, на нее, чувствуя, что что-то упускаю.
– И вправду очень красивые. Какой из них твой любимый?
Маленький пальчик с ногтем, покрытым облупившимся светло-розовым лаком, указал на платок цвета фуксии.
– Вот этот, – уверенно сказала она, открепила его от доски и вручила мне, чтобы я смогла рассмотреть его получше.
– Мама сказала, что надо носить разные цвета, но я всегда возвращаюсь к розовому. Хотя и стараюсь носить другие. На прошлой неделе я надела зеленые колготки с розовым балетным костюмом. Но мама сказала, что это не сочетается, так как колготки были в розовый горошек. Манера одеваться так же отражает наш внутренний мир, как и танец.
Я почувствовала, что не могу удержаться от улыбки. Эта девочка не могла не вызывать симпатию. Она еще совсем ребенок, но суждения ее были неожиданно глубокими, а манера держаться и выражение лица – такими серьезными, что можно было подумать, что она намного старше своих лет.
Глядя ей в лицо, я спросила:
– Неужели ты сама до этого додумалась?
Ее лицо осветила озорная улыбка.
– Да нет. Мадам ЛеФлер сказала это первой. Но я уверена, что думала об этом еще до того, как она произнесла это вслух.
Я невольно рассмеялась.
– Вот в этом я ничуть не сомневаюсь, Джиджи.
– Пора принимать витамины, Джиджи. Миссис МакКенна ждет тебя на кухне.
Финн в своем темном костюме на фоне дверного проема выглядел словно тень, и я понятия не имела, как долго он там уже стоял.
– Папочка! – Джиджи побежала к отцу, раскинув руки, и он поднял ее, поцеловал в лоб и снова опустил на пол.
– Очень рад, что вы познакомились. А теперь попрощайся с Элеонор и беги скорее вниз. Ты снова увидишься с ней в субботу, когда мы поедем на Эдисто.
Девочка почти степенно подошла ко мне и протянула ручку.
– Было очень приятно с вами познакомиться, мисс Элеонор. Буду с нетерпением ждать нашей встречи в субботу.
Несмотря на показную церемонность, глаза у нее весело блестели, словно она хотела мне намекнуть, что устраивает этот небольшой спектакль специально для отца.
Я пожала ее протянутую руку и улыбнулась в ответ.
– Я тоже рада была с тобой познакомиться, Женевьева, и с удовольствием увижусь снова в выходные.
Она расплылась в улыбке и вместо того, чтобы повернуться к отцу, стояла, вопросительно глядя на меня.
– А можно я буду называть тебя Элли? Ты больше похожа на Элли, чем на Элеонор, правда, папочка?
Я испугалась, что он услышал мой невольный вздох.
– Думаю, ты права, Горошинка.
Его спокойные глаза холодного серого цвета пристально смотрели на меня поверх головы дочери.
– Но пусть Элеонор сама решает, как тебе следует ее называть.
Элли. Никто не называл меня так с того момента, как отец попрощался со мной тем утром и навсегда исчез в море. И до настоящего времени я даже не понимала, как мне этого не хватает.
Я улыбнулась.
– Мне нравится, когда меня называют Элли. Если тебе нравится это имя, я не буду возражать.
Ее улыбка стала еще шире.
– Как здорово! Увидимся в субботу! – Девочка выскочила из комнаты и, махнув на прощание рукой, скрылась в коридоре.
Я обнаружила вдруг, что смущенно смотрю на шарфик цвета фуксии, зажатый в руке, и кожа на затылке начала покалывать.
– Почему у Джиджи так много платочков?
– Когда ей было пять лет, у нее обнаружили лейкемию. Вот уже четыре года она в состоянии ремиссии. Должен пройти еще год, прежде чем мы сможем вздохнуть спокойно.
– Простите, – сказала я. – Я не знала… – Я вспомнила свои недостойные эмоции, когда увидела ее спальню, зависть к этому благополучному невинному ребенку. У нее лейкемия.
Я резко повернулась к магнитной доске, ища кнопку, прикреплявшую шарф, и боясь, что если Финн увидит мои глаза, то все поймет.
– Это для меня больная тема. Я часто отсутствовал на работе, когда ей поставили диагноз, но это было до того, как вы начали работать у нас, так что естественно, что вы ничего не знали. – Он замолчал. – Это было действительно тяжелое время.
Я наконец нашла кнопку и прикрепила шарф на место, а потом повернулась к нему лицом.
– Я вас понимаю. Просто… Я рада, что вы мне все рассказали. Она такая чудесная малышка!
Он улыбнулся той своей редкой теплой улыбкой, от которой в уголках глаз собирались морщинки.
– Я тоже так думаю. – Он кивком указал на коридор. – Пойдемте вниз. У меня голова начинает кружиться от обилия розового цвета.
Я с готовностью кивнула, обрадованная тем, что можно покинуть спальню маленькой девочки. Я ждала в холле, пока Финн искал что-то в портфеле, который положил на стол, стоявший в центре комнаты, потом он извлек ключи от «Вольво» и вручил их мне.
– Я попросил специалистов из сервисного центра «Вольво» отладить машину, поэтому она полностью готова к использованию. Прошу прощения, что на это ушло больше времени, чем я ожидал.
Я сжала ключи в руке.
– Никаких проблем. Поверьте, я действительно ценю, что вы столь любезно предоставили мне машину. – Я улыбнулась, пытаясь скрыть вновь нахлынувшее смущение. – Полагаю, мне пора. Пока движение на улицах еще не… – Я не закончила фразу, пытаясь открыть задвижку на двери.
– Не хотите ли остаться и пообедать с нами? Миссис МакКенна всегда готовит еду с запасом на тот случай, если вдруг у меня в гостях будет клиент. Хочу компенсировать вам то, что вы опоздаете на обед с вашей семьей.
Я задержала руку на дверной ручке и повернулась к Финну.
– Спасибо за приглашение, но мне действительно надо возвращаться. Семья будет ждать, чтобы я приготовила обед.
Его лицо оставалось бесстрастно-вежливым.
– Ну что ж, в таком случае вам действительно надо возвращаться домой. Извините, что задержал.
Я потянула на себя дверь и вышла на крыльцо, потом снова повернулась к нему.
– Простите за любопытство, скажите, Джиджи сама придумала убранство своей комнаты?
– Да нет, это сделал я, не без помощи знакомой декораторши. Но я точно знал, что ей понравится.
Я кивнула, пытаясь сдержать улыбку при мысли о Финне Бофейне, придирчиво рассматривающем рулоны розового тюля и кружев.
– А почему вы спрашиваете?
Я не представляла, что ответить. Похоже, что пробудилось почти забытое стремление раздвигать пределы дозволенного, до поры до времени скрытое за завесой сомнения в собственных силах и неизменного чувства вины.
– Просто интересно. О такой комнате мечтает каждая девочка. Вот я и подумала, что, может быть, в этом участвовала ее мама, отчасти воплощая собственные детские мечты.
Его глаза внезапно потемнели.
– Харпер совершенно не разбирается в таких вещах.
Я испытала легкий испуг, словно жена Синей Бороды, которую муж застал подглядывающей в замочную скважину запретной двери, и сделала шаг назад.
– Что касается субботы, постараюсь успеть к одиннадцати часам. Летом движение на дорогах бывает непредсказуемым.
– Вот и отлично. Мы с Горошинкой приедем туда в пятницу ночью, поэтому можете не спешить. Встретимся уже там.
– Ну что же, тогда до свидания, – сказала я.
Он молча кивнул в ответ и смотрел, как я шла через ворота к машине. Я не стала оглядываться, не желая разрушать запавший мне в душу образ Финна Бофейна, стоящего посреди моря розового тюля и творящего спальню мечты для своей маленькой дочки. Я открыла дверь машины и помедлила минуту, вспоминая, как Джиджи назвала меня Элли. Интересно, что она имела в виду, когда говорила, что люди с именем Элеонор не видят по ночам сны?
Глава 9
Когда я приехала домой, Глен и Ева сидели на качелях, висящих на террасе перед входной дверью. На столике перед ними лежала пицца, и меня тут же охватило чувство вины.
– Мы проголодались, – сказала Ева, глядя на меня. – В холодильнике есть еще целая пицца, если ты хочешь есть.
Глен вытер руки салфеткой и осторожно встал, стараясь не раскачать качели, чтобы не потревожить Еву.
– Отличная машина, Элеонор. Где ты ее взяла?
Интересно, мне только почудились обвинительные нотки в его голосе или это было на самом деле?
Он спустился по ступенькам и направился к машине. Солнечные лучи упали на его волосы, отчего их концы заиграли медными оттенками. Мне вспомнилось, как я увидела его в первый раз. Он тогда носил форму кадета из «Цитадели» и сидел с сокурсниками в соседней кабинке в кафе «Каролина» в Чарльстоне. Он сидел спиной ко мне и под солнцем, светящим в окно, его волосы горели, словно маяк в ночи. А потом я повернулась к Еве и уговорила ее подойти к этой компании, чтобы познакомиться.
Но, надо сказать, я влюбилась в него лишь после его первого свидания с Евой. Он заехал за ней на «Хонде», которую одолжил у приятеля, а я должна была встретить его на крыльце, предложить напитки и развлекать, пока мама помогала Еве наряжаться для свидания. Первое, что он сделал, когда я открыла дверь, – это вежливо снял шляпу, что представители противоположного пола в моем присутствии никогда раньше не делали. Он был первокурсником в «Цитадели» – на их жаргоне, «салагой», – и волосы его были пострижены так коротко, что сквозь них просвечивала кожа. Брови его были темными с медным оттенком на концах, очень красивой формы, а глаза такого глубокого карего цвета, что казались почти черными.
Как мне казалось, он был одним из самых красивых мальчиков, которых мне только приходилось видеть, и я так волновалась, что, когда вернулась на крыльцо с кувшином лимонада и двумя пластиковыми стаканчиками, то споткнулась, и поднос со всем, что на нем стояло, оказался на ступеньках.
Надо сказать, Глен не засмеялся и прежде всего бросился мне на помощь, чтобы проверить, не пострадала ли я при падении. Наверное, я влюбилась в него тогда, когда он, смущенно улыбаясь, вытер капли лимонада с моего носа, или когда предложил пойти налить лимонад в другой кувшин, а он здесь все уберет, чтобы не пришлось ничего объяснять матери и Еве. Или, может быть, когда он проводил Еву до машины – она тонкой рукой держала его под локоть, а он обернулся и заговорщицки подмигнул мне.
И сейчас он был все такой же – высокий, тонкий и широкоплечий, каким я увидела его в первый раз, но глаза утратили блеск, походка стала тяжелее, словно бремя прожитых лет лежало на нем, как ярмо, приковавшее его к нелегкой жизни, которую он для себя выбрал.
– Автомобиль мне дали для новой работы. Я пару дней в неделю буду присматривать за пожилой женщиной, живущей на Эдисто. Это двоюродная бабушка мистера Бофейна, поэтому он позволил мне слегка изменить график моей работы в офисе и некоторое время пользоваться машиной няни его дочери.
Глен наклонился, чтобы разглядеть салон машины через боковое стекло со стороны водителя.
– Похоже, она совсем новенькая.
Я пожала плечами.
– Вполне может быть. Она пахнет новой кожей.
Я поднялась по ступенькам и уселась рядом с Евой, а она почти незаметно откинулась назад. В детстве мы часто спали в одной постели, когда я боялась темноты или грозы и хотелось прижаться к кому-то родному, чтобы успокоиться. Нам это разрешали по просьбе Евы, которая объяснила отцу, что защищать меня – это ее прямая обязанность как старшей сестры.
Кашлянув, чтобы прочистить горло, я сказала:
– В те дни, когда мне придется ездить на Эдисто, я буду оставаться там на обед. Не волнуйся, я постараюсь оставлять вам готовую еду, чтобы вы могли ее разогреть, или же можете заказать пиццу. Дополнительные деньги, которые я буду зарабатывать, позволят чаще заказывать еду из ресторана.
Я сидела, уставившись на свои руки, потом медленно подняла голову и посмотрела прямо в фиалковые глаза Евы. Их часто сравнивали с глазами Элизабет Тейлор, но глаза сестры были матовыми – они словно поглощали свет и не выпускали его наружу. Они не всегда были такими, просто изменились, когда она стала старше, словно по ее собственному желанию, подобно тому, как она вдруг решала изменить прическу или начать носить короткие юбки.
– Ах как мило с твоей стороны, – сказала она. – Уверена, мы не протянем ноги, питаясь пиццей и едой из закусочных.
– Ева.
В голосе Глена были предупреждающие нотки, но мы с сестрой знали – что бы между нами ни происходило, никто не должен вмешиваться. Это была темная, закрытая территория, подвластная только нам, и никому постороннему доступа туда не было.
Я встала, подошла к краю крыльца и принялась смотреть на высушенную солнцем траву и мертвые цветы, которые я посадила ранней весной, а потом начисто о них забыла. Никто даже не побеспокоился, чтобы поливать их.
– Для начала я буду ездить на Эдисто каждую пятницу и субботу, хотя, может быть, придется добавить пару дней, в зависимости от того, как пойдут дела. Если тебе нужна помощь при посещении врачей, пожалуйста, постарайся назначать эти визиты на те дни, когда я здесь. Или же на часы, отведенные Глену на обеденный перерыв, чтобы он мог отвезти тебя туда.
Я не поворачивалась к Еве, опасаясь, что они оба заметят мою неуверенность. С их точки зрения, я должна была думать исключительно о беременности Евы, и только в этом случае все было бы на своих местах.
Я слышала, как Глен поднялся по ступенькам, а затем слегка затрещали веревки, привязывающие качели к потолку.
– Это не проблема, – сказал он. Я представила, как он кладет руку на ладонь Евы, чтобы успокоить ее, и чуть не расплакалась.
Внезапно нас оглушил чей-то ревущий бас, доносящийся из радиоприемника старого белого грузовика с открытым кузовом и огромными шинами, который медленно подъехал к нашему дому. Он остановился, и из кабины высунулся водитель с сигаретой в пальцах, постукивающих по двери в такт музыке.
Он убрал громкость и выкрикнул мое имя:
– Элеонор!
Я тут же узнала Роки Купера, парня, с которым училась в старших классах. Тот самый одноклассник, которого я когда-то сбила с пути истинного и сделала соучастником всех своих авантюр. Я подняла руку, чтобы поприветствовать его, хотя, по правде, мне не терпелось, чтобы он поскорее уехал. Переведя взгляд с него на пассажирское сиденье, я увидела, что там сидит незнакомый мне мужчина, который в этот момент поднес ко рту бутылку пива.
– Привет, Роки!
– Сто лет тебя не видел, – сказал Роки. Его когда-то юное лицо почернело и загрубело от беспощадного солнца Южной Каролины. Я слышала, что он работал на стройках, перескакивая с места на место, когда запои сменялись периодами трезвости. – Значит, ты переехала. Впрочем, и я теперь не частый гость на Эдисто. – Он ухмыльнулся. – Там мной постоянно кто-нибудь недоволен.
Я кивнула в знак понимания.
– Я работаю. Времени нет совсем. Да и сейчас я занята.
Я не сходила с крыльца, надеясь, что он поймет намек.
Он кивнул в сторону своего спутника.
– Мы с Джимми хотели пойти сегодня вечером куда-нибудь поразвлечься. Прыгай к нам, не пожалеешь.
Я попробовала улыбнуться, всем своим видом изображая искренность.
– Я бы не против, но, понимаешь, у меня сейчас очень много работы.
Он посмотрел мне за спину, в ту сторону, где все еще сидели Ева с Гленом, потом снова перевел взгляд на меня.
– Вижу, у вас тут вечеринка. – Он поднес сигарету ко рту и затянулся. – Если передумаешь, ты знаешь, где меня искать.
Джимми в знак приветствия поднял бутылку, мотор зарычал, и снова оглушительно заиграла музыка. Ее пульсирующие звуки стояли в ушах, даже когда грузовичок скрылся из виду.
– Вот только его тут не хватало для полного счастья, – сказала Ева, поджав губы.
– Да, давно с ним не виделись, – ответила я безо всякого намека на сарказм и направилась к двери. – Пойду разогрею кусок пиццы.
Но тут снова раздался голос Евы:
– Ты даже не спросила меня, когда должен родиться ребенок.
Меня охватило такое ощущение, что на спину мне вылили целое ведро ледяной воды. Я резко повернулась к ней, удивленная тем, что в этом вопросе еще остается какая-то неясность.
– Я думала, что сначала надо сходить к врачу, чтобы установить, когда это произойдет.
– Мы так и сделаем. Но, по моим подсчетам, это случится в январе. – Она взглянула на меня почти с надеждой. – Представляешь, в январе у тебя появится племянник.
Но я не особо доверяла оливковой ветви в руках этого миротворца, подозревая, что в любой момент могу получить ею по лицу.
– Значит, это будет зимний ребенок. В этом есть свои преимущества – тебе не придется переносить летнюю жару в последние месяцы беременности.
– И в холодное время я смогу позаимствовать у Глена некоторые из его свитеров, чтобы не тратиться на одежду для будущих мам.
Она положила голову на плечо Глена и прижала руку к пока еще плоскому животу.
– Вот и замечательно, – ответила я. – А теперь пойду наконец съем свой ужин.
Я резко открыла дверь и позволила ей с шумом захлопнуться, как будто могла отсечь воспоминания о том, как я умерла и вернулась к жизни, не понимая, правда, зачем это было нужно.
Ева
Я сидела в инвалидном кресле в гостиной, разглядывая старинный буфет, который не использовался уже много лет. Он достался матери в наследство и, возможно, когда-то представлял собой какую-то ценность, во что было трудно поверить, учитывая его обшарпанный вид и сломанную петлю на дверце.
Мама нашла ему применение в качестве хранилища принадлежностей для шитья, что было весьма кстати, так как пораженные артритом колени не позволяли ей ходить вверх-вниз по лестнице к ящикам, стоящим у стен ее спальни. А теперь, когда большую часть заказов выполняла вместо нее я, нужно было устроить здесь все для своего удобства. Либо так, либо ждать, пока Элеонор и Глен вернутся домой, чтобы принести все, что необходимо для работы.
Я в ужасе уставилась на хлам, которым был доверху набит буфет – обрывки тканей, коробочки с бисером, несколько пар ножниц, пузырьки с клеем, либо пустые, либо такие старые, что их содержимое уже давно засохло, и даже вырезки из модных журналов. Мама когда-то выписывала Vogue, когда мы могли себе это позволить. Я знала, что, когда она росла в Чарльстоне, еще до их встречи с папой, ее мать тоже выписывала этот журнал и что бабушка, с которой я никогда не встречалась, хотя она умерла лишь около года назад, составляла свой гардероб, руководствуясь советами из этого журнала. Что касается мамы, она черпала оттуда идеи, чтобы изобретать костюмы для заказчиков. Я знала, что эти страницы она тайком, когда никто не видел, вырывала из журналов, лежавших в приемной у врачей. Мы с Элеонор в таких случаях просто отворачивались, давно привыкнув к странностям матери.
Из комнаты наверху доносились хлопанье ящиков и тяжелый звук шагов. Я вовсе не хотела разозлить Элеонор. А может быть, все-таки хотела? Я почти испытала облегчение, увидев прежний блеск в ее глазах. Это она во всем виновата. Я так хотела, чтобы вернулась моя прежняя сестра. Та отчаянная девчонка, которой она была до смерти отца, – хохотушка и проказница. Пусть она даже будет той дикаркой, в которую превратилась после этого, все лучше, чем та бледная тень, которой она стала теперь. А может, она и была призраком? Если уж на то пошло, она умерла в тот день. Может быть, она просто не понимает, что вернулась к жизни?
Тут дверь ее спальни открылась, и я услышала топот ее шагов, направляющихся через прихожую в ванную комнату, а затем звук захлопнувшейся двери. Я вздохнула и снова наклонилась к буфету. Звук работающего телевизора раздражал меня больше обычного. Мама в последние дни только тем и занималась, что сидела перед телевизором, и я с трудом удерживалась, чтобы не заорать на нее, ведь чем меньше она двигалась, тем сложнее ей было это делать. Именно поэтому я старалась каждый день выполнять физические упражнения. Да, я прикована к инвалидному креслу, но я не хочу всю жизнь быть в роли вечного пленника. Иногда мне казалось, что я живу в проклятом доме, где обитают призраки или ходячие мертвецы.
Я пыталась рассмотреть, что находится в глубине буфета. Там обнаружился прямоугольный сверток – на первый взгляд это могла быть выкройка, – который завалился за один из ящиков и оказался зажатым между ним и стенкой буфета. Прижав лоб к передней части буфета, я наклонилась и, вытянув руку, ухватила уголок свернутой бумаги и принялась тащить, пока не извлекла сверток. Откинувшись на спинку кресла, я взглянула на свою находку, и на моих губах появилась улыбка.
– Элеонор! – крикнула я и стала ждать. Наконец дверь ванной открылась, и я услышала торопливые шаги сестры, когда она сбегала вниз по лестнице.
– С тобой все в порядке? – спросила она. Она зарумянилась от холодной воды, которую, видимо, плескала в лицо, но ей не удалось скрыть покрасневшие и опухшие глаза.
– Смотри-ка, что я нашла. – Я передала ей выкройку.
Судя по тому, как смягчилось выражение ее лица, Элеонор тоже ее узнала.
– Это же мой костюм, – тихо произнесла она.
Действительно, это была выкройка из Vogue, которую мы раздобыли в магазине тканей в качестве подарка сестре к четырнадцатилетию – классический женский костюм с придуманным Шанель силуэтом – юбка-карандаш и рукава длиной три четверти. Этот костюм предназначался для ее первого собеседования в Джульярдской школе искусств, и я собиралась сшить его для нее, когда она станет достаточно взрослой, чтобы надеть, а я буду достаточно взрослой, чтобы использовать швейную машинку матери. Мы купили ее примерно за месяц до гибели отца, после которой Элеонор закрыла крышку пианино и перестала мечтать.
– Не могу поверить, что она еще сохранилась, – сказала сестра, крепко зажав выкройку в руках. Она смотрела на меня в смятении, не понимая, хочу ли я просто поделиться воспоминаниями о прошлом или намеренно напоминаю ей о несбывшихся мечтах, которые разлетелись, как конфетти из хлопушки.
– Между прочим, прекрасная выкройка, – заметила я. – Особенно если использовать более современную ткань. Клетчатые костюмы такого цвета нынче не в моде.
Мы смотрели друг на друга, и улыбки постепенно исчезали с наших лиц, словно мы одновременно поняли, что в последний раз согласие между нами было в тот самый день, когда мы поехали, чтобы проверить, кто сумеет выше забраться на старый дуб.
– Не думаю, что она может пригодиться, – сказала она. – Если ты разбираешь буфет, чтобы выкинуть всякий хлам, можешь и это добавить в кучу, которая пойдет на помойку.
Пожалуйста, не надо, хотелось закричать мне. Она по собственной воле выстроила чистилище и заставляла меня разделять с ней это заточение. И при этом почему-то считала, что ключ к нашей камере у меня. Может быть, так оно и есть, только я не пребывала в постоянных размышлениях об этом – мне это вовсе не свойственно. Элеонор должна была сама найти выход из тюрьмы, выковать собственный ключ к свободе. Потому что я устала смотреть, как она бьется о непреодолимую стену придуманной жизни, словно мотылек, летящий на свет лампы, о стекло.
– Ты права, – сказала я, намеренно стараясь ранить ее своими словами, чтобы снова зажечь эту искру. – Мне придется отдать эту выкройку, потому что в этом доме она вряд ли кому-то пригодится.
– Мы что, кого-то ждем? – раздался из гостиной голос матери.
Элеонор положила выкройку на буфет, и мы обе выглянули из окна, выходящего на улицу. Перед домом только что припарковался черный «Мерседес», с заднего сиденья которого выпорхнула маленькая девочка в умопомрачительном розовом наряде, сжимавшая что-то в руках. Мы увидели, как мужчина, сидевший за рулем, вышел из машины, взял малышку за руку и они поднялись по ступенькам к передней двери.
– О боже, – произнесла Элеонор, поглядывая на лестницу, словно ища путь к отступлению. Затем она бросилась к двери и распахнула ее прежде, чем неожиданные посетители успели нажать на звонок и понять, что он сломан. Она улыбалась так, как я давно уже не видела, обратившись сначала к маленькой девочке.
– Привет, Джиджи. Вот уж не ожидала тебя так скоро увидеть.
– Вы забыли сумочку. Я нашла ее в своей комнате.
Я узнала старый кожаный мешок, который Элеонор использовала в качестве сумочки.
Мужчина опустил руку на голову девочки, и этот жест вызвал у меня желание рассмотреть их поближе, поэтому я подъехала на коляске к окну. Это было совершенно непроизвольное движение, но оно так много сказало мне об отношении этого мужчины к окружающему миру.
Я видела, как Элеонор пытается вытеснить их на крыльцо, поэтому развернулась и поставила коляску так, чтобы они могли видеть меня через дверной проем.
– Ты не собираешься нас представить друг другу, Элеонор?
Она замерла на месте, и на какое-то мгновение мне показалось, что она откажется это сделать. Но потом отступила назад и открыла дверь пошире.
– Это – Финн Бофейн и его дочь Женевьева. Похоже, сегодня утром я забыла у них дома сумку, когда приезжала забрать машину.
Я поздоровалась с гостями, внимательно изучая мужчину. Я задержала на нем взгляд дольше, чем принято, удивляясь, почему он выглядит таким знакомым. Он был высоким и стройным, как Глен, и я решила, что, наверное, когда-то он был теннисистом или бегуном. Глаза его были необычного серого оттенка. Такие глаза излучают дружелюбие, и кажется, что их легко читать, но только до тех пор, пока вы не познакомитесь с их обладателем поближе. Вокруг него витали темные тени, как и вокруг Элеонор, и я подумала, что, возможно, это и притягивало их друг к другу.
Читать бесплатно другие книги:
