Гимн Лейбовицу Миллер-младший Уолтер

14

Подвал со сводчатыми потолками выкопали в ту эпоху, когда пришедшая с севера орда кочевников захватила более половины Равнин и пустыни, грабя и разрушая все деревни, которые попадались ей на пути. Реликвии, знания, доставшиеся от предков, монахи аббатства спрятали под землей, чтобы защитить бесценные тексты и от кочевников, и от так называемых «крестоносцев» еретических орденов. Те были созданы для борьбы с ордами, но стали грабить всех подряд и разжигать религиозные междоусобицы. Ни кочевники, ни военный орден святого Панкратия не оценили бы по достоинству книги аббатства; кочевники уничтожили бы их просто из любви к разрушению, а рыцари-монахи сожгли бы многие из них как «еретические» – так утверждалось в теологической доктрине Виссариона, их антипапы.

Теперь темные века, похоже, заканчивались. В течение двенадцати столетий огонек знания еле теплился в монастырях; сейчас появились умы, готовые вспыхнуть. Давным-давно, во время последней эпохи разума, некоторые гордые мыслители утверждали, что настоящее знание неуничтожимо, что идеи не умирают, что истина живет вечно. Конечно, думал аббат, в мире существовали объективные сущности, стоящий выше морали логос, или план Творца. Но это есть сущности Бога, а не человека, и таковыми они останутся, пока не обретут хотя бы несовершенного воплощения, не лягут хотя бы легкой тенью в сознание, речь и культуру человеческого общества. Ибо хотя человек изначально обладает душой, его культура не бессмертна, она может умереть вместе с расой или эпохой, и тогда рассуждения о смысле и отражении истины исчезали, и истина и смысл оставались, невидимые, только в объективном логосе Природы и неизъяснимом логосе Бога.

Реликвии наполняли древние слова, древние формулы, древние сущности. Когда прежнее, совсем не похожее на нынешнее, общество отправилось в небытие, мало из того, что от него осталось, было доступно для понимания. Определенные тексты казались такими же бессмысленными, каким бревиарий мог бы показаться шаману кочевого племени. Другие тексты сохранили определенную орнаментальную красоту или упорядоченность, намекавшую на наличие смысла – так же, как розарий мог намекнуть кочевнику о своем сходстве с ожерельем. Первые братья ордена Лейбовица пытались, пышно выражаясь, приложить вуаль Вероники к лику распятой цивилизации, и на вуали остался образ лица – еле заметный, неполный и сложный для понимания. Монахи сохранили этот образ, и теперь мир мог изучить его и попытаться интерпретировать – если бы захотел. Сами по себе Реликвии не могли возродить древнюю науку или развитую цивилизацию, ведь культуру создавали племена людей, а не пыльные фолианты; однако книги могли в этом помочь. Дом Пауло надеялся, что книги укажут направление и дадут совет новой, развивающейся науке. Однажды такое уже произошло, – утверждал достопочтенный Боэдулл в своей книге «De Vestigiis Antecesserum Civitatum»[50].

И на этот раз, подумал дом Пауло, мы напомним им, кто хранил огонь, пока мир спал. Он оглянулся, и на секунду ему показалось, что он слышит испуганное блеяние козы Поэта.

Когда аббат спускался по лестнице в подвал, то уже не мог расслышать ничего, кроме доносившегося оттуда шума. Кто-то вбивал в камень стальные стержни. Запах пота мешался с ароматом старых книг. В библиотеке кипела лихорадочная деятельность, совсем не похожая на ученые занятия. Послушники бегали с инструментами в руках, стояли группами, изучая рисунки, двигали столы, поднимали самодельные машины, раскачивали их, устанавливали на место… Хаос в свете лампад. Брат Армбрастер, библиотекарь и ректор Реликвий, стоял в удаленном алькове среди полок и, скрестив руки на груди, мрачно наблюдал за происходящим. Дом Пауло уклонился от его обвиняющего взгляда.

Брат Корноэр подошел к аббату; с его лица не сходила воодушевленная ухмылка.

– Ну, отец аббат, скоро у нас будет свет, которого не видела ни одна живая душа!

– Твои слова не лишены определенного тщеславия, брат, – ответил Пауло.

– Тщеславия, Domne? Применить ко всеобщей пользе полученные знания – это тщеславие?

– Я имел в виду твое стремление поспешно применить их, чтобы произвести впечатление на одного ученого. Ладно, не важно. Давай посмотрим на это инженерное волшебство.

Они пошли к самодельной машине. На первый взгляд, с ее помощью можно было лишь пытать пленников. Ось, служившая валом, с помощью блоков и ремней соединялась с высокой, по пояс, крестовиной. На оси рядом друг с другом сидели четыре колеса фургона. Их толстые железные шины были покрыты бороздками, а бороздки поддерживали бесчисленное множество «птичьих гнезд» из медной проволоки, которую выковал из монет кузнец в деревне Санли-Бовиц. Дом Пауло заметил, что колеса не касаются поверхности и поэтому могут свободно вращаться. Напротив шин стояли неподвижные железные бруски, словно тормоза, однако с колесами они не соприкасались. На бруски тоже была намотана проволока; Корноэр называл их «индукторными катушками».

Дом Пауло мрачно покачал головой.

– Это самое значительное достижение аббатства с тех пор, как сто лет назад у нас появился печатный станок! – гордо заявил Корноэр.

– Но будет ли машина работать? – спросил дом Пауло.

– Мой господин, я ставлю на это месяц дополнительных работ по хозяйству.

«Ты ставишь на это гораздо больше», – подумал священник, хотя вслух ничего не сказал.

– Откуда появится свет? – спросил он, снова посмотрев на странное устройство.

Монах рассмеялся:

– О, для этого у нас есть особая лампа. То, что вы видите сейчас – просто «динамо». Она производит электрическую сущность, которую будет жечь лампа.

Дом Пауло скорбно прикинул, сколько места занимает «динамо».

– А эту сущность, – пробурчал он, – нельзя извлечь из бараньего сала?

– Нет, нет. Электрическая сущность – это… Вы хотите, чтобы я вам объяснил?

– Лучше не надо. Естественные науки – не моя сильная сторона. Предоставляю заниматься ими вам, молодежи. – Аббат поспешно отступил, чтобы ему не вышибла мозги балка, которую торопливо несли двое плотников. – Скажи, если, изучив тексты эпохи Лейбовица, ты можешь построить такую машину, то почему это не сделал ни один из наших предшественников?

Монах ненадолго умолк.

– Вообще-то, – наконец ответил он, – в сохранившихся текстах нет прямых указаний на то, как построить «динамо». Скорее, эта информация подразумевается в целой подборке отрывочных текстов. Частично подразумевается. Ее нужно добывать путем дедукции. Но для этого также нужны некоторые теории, которых не было у наших предшественников.

– А у нас они есть?

– Ну да, теперь, когда у нас появились такие люди, как… – в голосе Корноэра внезапно зазвучало глубокое уважение, и, прежде чем произнести имя, он сделал паузу, – такие как тон Таддео…

– Ты закончил? – спросил аббат довольно кисло.

– До недавних пор мало кто из философов интересовался новейшими теориями в области физики. Именно работы тона Таддео… – дом Пауло снова отметил ноты уважения в его голосе, – …дали нам необходимые рабочие аксиомы. Его работа о Мобильности Электрических Сущностей, например, и Теорема о Сохранении…

– Значит, он обрадуется, увидев практическое применение его трудов. А где сама лампа, позволь узнать? Надеюсь, она не больше этого «динамо»?

– Вот, Domne, – сказал монах и взял со стола небольшой объект – подставку с двумя черными стержнями и винтом, изменявшим расстояние между ними. – Это – угольные стержни, – объяснил монах. – Древние назвали бы это «дуговой лампой». Были лампы и другого рода, но у нас материалов для их изготовления нет.

– Удивительно. А откуда приходит свет?

– Отсюда. – Монах указал на зазор между стержнями.

– Должно быть, пламя просто крошечное, – заметил аббат.

– О да, но яркое! Полагаю, что оно ярче сотни свечей.

– Не может быть!

– Поразительно, да?

– Какая глупость… – Аббат заметил, что лицо брата Корноэра перекосилось от обиды, и поспешно добавил: – …что все это время мы перебивались за счет воска и бараньего жира.

– Я тут подумал, – застенчиво признался монах, – а вдруг древние использовали подобные лампы на алтарях вместо свечей?

– Нет, – отрезал аббат. – Определенно – нет. Пожалуйста, как можно быстрее выкинь эту идею из головы и больше о ней не вспоминай.

– Конечно, отец аббат.

– Итак, где ты собирался повесить эту штуку?

– Ну… – Брат Корноэр помолчал, окинув взглядом мрачный подвал. – Пока не решил. Полагаю, ее следует разместить над столом, где будет работать… («Почему он каждый раз делает такую паузу?» – раздраженно подумал дом Пауло) …тон Таддео.

– Давай-ка спросим брата Армбрастера. – Аббат заметил, что монах вдруг расстроился. – Что такое? Вы с братом Армбрастером…

Корноэр скривился.

– Честное слово, отец аббат, – произнес он, словно извиняясь, – я ни разу не прогневался на него. О да, мы с ним обменялись парой слов, но… – Корноэр пожал плечами. – Он не хочет ничего передвигать. Бормочет про колдовство и все такое прочее. Никак его не переубедить! Он уже наполовину ослеп, читая в полутьме, – и все равно уверен, что нас бес попутал.

Дом Пауло слегка нахмурился, и они вместе подошли к алькову, откуда брат Армбрастер по-прежнему мрачно наблюдал за происходящим.

– Ну, добился своего? – сказал библиотекарь Корноэру, когда они подошли. – Когда установишь здесь механического библиотекаря, а, брат?

– Брат, мы встречаем указания на то, что такие машины действительно существовали, – зарычал изобретатель. – В описаниях «Machina analytica» есть упоминания о…

– Хватит, хватит, – вставил аббат и обратился к библиотекарю: – Тону Таддео понадобится рабочее место. Что ты предлагаешь?

Армбрастер указал большим пальцем в сторону алькова естественных наук.

– Пусть читает за лекторием, как и все остальные.

– А может, устроим ему место здесь, в зале, отец аббат? – поспешно выдвинул встречное предложение Корноэр. – Помимо стола ему потребуются абак, доска и кульман. Отгородим ширмами…

– А еще ему понадобятся наши ссылки на Лейбовица и самые ранние тексты? – перебил библиотекарь.

– Верно.

– Если ты посадишь его посередине, то ему придется много ходить взад-вперед. Редкие фолианты прикованы цепями, а цепи так далеко не дотянутся.

– Не проблема, – отмахнулся изобретатель. – Сними цепи. Все равно глупо. Еретические культы исчезли или сильно захирели, а про орден рыцарей святого Панкратия уже сто лет никто не слышал.

Армбрастер покраснел от гнева.

– О нет, – отрезал он. – Цепи никто трогать не будет.

– Но почему?

– Теперь нужно бояться не тех, кто сжигает книги, а жителей деревни. Цепи останутся на своих местах.

Корноэр повернулся к аббату и развел руки в стороны:

– Видите, господин?

– Он прав, – ответил дом Пауло. – В деревне слишком сильные волнения. Не забывай, местный совет экспроприировал нашу школу. Теперь у них есть библиотека, и жители деревни хотят, чтобы ее полки наполнили мы – желательно редкими книгами. Кроме того, в прошлом году у нас была проблема с ворами. В общем, брат Армбрастер прав. Редкие книги останутся прикованными.

– Ладно. – Корноэр вздохнул. – Значит, ему придется работать в алькове.

– Итак, где мы повесим твою чудесную лампу?

Монахи оглядели нишу, один из четырнадцати одинаковых закутков, поделенных в зависимости от темы. Альковы были обращены к центральному залу; в арке над головой на железных крюках висели тяжелые распятия.

– Ну, если он будет работать в алькове, – сказал Корноэр, – тогда нам временно придется снять распятие и повесить там лампу. Другого выхода нет…

– Язычник! – зашипел библиотекарь. – Дикарь! Святотатец! – Армбрастер воздел вверх дрожащие руки. – И да поможет мне Бог, если я не порву его на части! Когда же настанет всему этому конец? Уведите его, уведите! – Он отвернулся; его вытянутые руки по-прежнему дрожали.

Дом Пауло и сам слегка поморщился, услышав предложение изобретателя, но сейчас слова брата Армбрастера заставили его нахмуриться. Он не надеялся, что тот притворится кротким – кротость была чужда Армбрастеру, – однако его недовольство определенно усилилось.

– Брат Армбрастер, повернись, пожалуйста, – сказал аббат, глядя в спину монаха.

Библиотекарь повернулся.

– Опусти руки и говори спокойнее.

– Отец аббат, вы же слышали, что он…

– Брат Армбрастер, пожалуйста, принеси стремянку и сними распятие.

Библиотекарь побелел и, потеряв дар речи, уставился на дома Пауло.

– Это не церковь, – сказал аббат. – Размещать изображения здесь не обязательно. Похоже, здесь единственно подходящее место для лампы. Позднее, возможно, мы ее переставим. Я понимаю, что данная история привела в беспорядок твою библиотеку – и, вероятно, расстроила твое пищеварение, но мы надеемся, что все это – в интересах прогресса.

– Вы и Господа нашего заставили уступить место ради прогресса!

– Брат Армбрастер!

– Может, повесите этот колдовской свет Ему на шею?

Лицо аббата застыло:

– Я не принуждаю тебя повиноваться, брат. Зайди в мой кабинет после комплетория.

Библиотекарь увял.

– Я принесу стремянку, отец аббат, – прошептал он и побрел прочь.

Дом Пауло взглянул на Христа на потолке арки. «Ты не возражаешь?»

В желудке завязался узел. Аббат знал, что позднее за этот узел ему придется расплачиваться. Он вышел из подвала, чтобы никто не заметил его недомогания. Общине не стоит видеть, что в эти дни на него может так повлиять такая банальная неприятность.

Лампу установили на следующий день, однако дом Пауло во время испытаний оставался в своем кабинете. Дважды ему пришлось предупредить брата Армбрастера в беседе с глазу на глаз, и один раз – публично отчитать на общем собрании. И все же именно позиция библиотекаря, а не Корноэра вызывала у него большую симпатию. Он сидел за столом, сгорбившись, и ждал вестей из подвала, практически не беспокоясь о том, закончатся испытания успехом или провалом. Одну руку он засунул под хабит и поглаживал живот, словно успокаивая истеричного ребенка.

Снова внутренние судороги. Казалось, они начинались, как только угрожала возникнуть какая-то неприятность, и отступали, когда неприятность превращалась в проблему – с ней можно бороться. Однако на этот раз они не отступали.

Он понимал, что это – предупреждение. Кто-то – ангел, демон или его собственная совесть – предупреждал его о том, чтобы он опасался себя и какой-то реальности, с которой еще не столкнулся.

«И что теперь?» – подумал он, позволив себе бесшумно рыгнуть, и беззвучно попросил прощения у статуи святого Лейбовица, стоящей в похожей на усыпальницу нише в углу кабинета.

По носу святого Лейбовица ползла муха. Его глаза смотрели на нее искоса – казалось, святой требует, чтобы аббат прогнал наглое насекомое. Аббату полюбилась эта деревянная статуя двадцать шестого века. На ее лице играла необычная улыбка, и поэтому статуя не могла служить объектом поклонения. Один угол рта загибался вниз, а брови были насуплены, благодаря чему лицо приобретало довольно двусмысленное выражение. Поскольку через плечо святого была перекинута веревка палача, выражение его лица часто казалось загадочным. Возможно, это было связано с особенностями текстуры древесины, которые диктовали свои условия руке резчика. Иногда дому Пауло казалось, что образ святого создан из живого дерева. Некоторые терпеливые мастера-резчики того периода начинали работу с саженцем дуба или кедра и – потратив годы на утомительную подрезку, сдирание коры, изгибание ствола и завязывание живых ветвей в нужном положении, – превращали растущее дерево в потрясающую фигуру со сложенными или поднятыми вверх руками. Получившуюся в результате статую было очень сложно сломать или расколоть, так как большинство ее линий следовали природному расположению волокон.

Дом Пауло часто дивился тому, что деревянный Лейбовиц пережил несколько веков и несколько аббатов, его предшественников, несмотря на свою необычную улыбку. «Когда-нибудь эта усмешка тебя погубит, – предупреждал он статую… – Конечно, святые на небесах смеются, и Псалмопевец говорит, что сам Господь фыркает от смеха, однако аббат Малмедди – надутый осел, упокой Господь его душу – наверняка эту улыбку не одобрял. Как ты выжил при нем, хотел бы я знать? Кое для кого ты недостаточно набожный. Твоя улыбка… Кто из моих знакомых так ухмыляется? Мне она по душе, но… Однажды в это кресло сядет еще один хмурый пес и заменит тебя гипсовым Лейбовицем. Кротким. Таким, который не смотрит искоса на мух. И тогда тебя съедят термиты на складе. Чтобы выжить в ходе просеивания искусства, которым занимается церковь, ты должен обладать внешностью, которая понравится благонравному простаку, но при этом в тебе должна быть глубина, которая порадует разборчивого мудреца. Процесс отсеивания идет медленно, да и проверяющие меняются. Новый прелат обозревает покои в своей епархии и бурчит себе под нос: «Часть этого хлама нужно выкинуть». Обычно сито наполнено приторной ерундой, и когда старая ерунда перемалывается, в него добавляют новую. Зато остается чистое золото, и оно сохраняется надолго. Церкви удалось пережить пять веков дурновкусия святых отцов; редкие обладатели тонкого вкуса удаляли почти всю преходящую дрянь, и церковь превращалась в величественное вместилище красоты, внушавшее благоговейный страх будущим поверхностным украшателям».

Аббат обмахивал себя веером из перьев грифа, но прохлады это не приносило. Пустынный воздух выжженной пустыни за окном дыханием печи усиливал дискомфорт, который причинял ему демон или жестокий ангел, копавшийся в его внутренностях. Жара напоминала об опасности – о спятивших от солнца гремучих змеях, о грозах, собирающихся в горах, о бешеных псах и вспышках гнева. От жары судороги усиливались.

– Пожалуйста? – прошептал аббат святому, беззвучно моля его о прохладе, людской остроте ума, о большем понимании смутной угрозы. «Может, все от сыра? – подумал он. – Какой-то вязкий и зеленый… Надо было отказаться от него и выбрать более съедобную пищу».

Ну вот, начинается. Пойми, Пауло: дело не в пище для живота, а в пище для ума. Твой ум не может что-то переварить.

– Только вот что?

Деревянный святой не ответил. Порой, когда начинались судороги, а мир ложился на плечи тяжелым бременем, мозг аббата работал урывками. Сколько весит мир? Он взвешивает, а сам взвешиванию не подлежит. Иногда его весы врут. На одной чаше весов – жизнь и труд, на другой – серебро и злато. Никогда не уравновесишь. Но, безжалостный и неумолимый, он все продолжает взвешивать, причем часто теряет жизни и изредка – крупицы золота. И идет по пустыне царь, и на глазах его повязка, а в руках нечестные весы, пара шулерских костей. И на знаменах вышито «Vexilla regis»…[51]

– Нет! – зарычал аббат, отгоняя от себя видение.

«Ну конечно же!» – настаивала улыбка деревянного святого.

Поежившись, дом Пауло отвел глаза от статуи. Иногда ему казалось, что святой над ним смеется.

«Смеются ли над нами на небесах? – подумал он. – Сама святая Мэйси из Йорка – не забывай про нее, старик, – умерла от приступа смеха. Это совсем другое, она умерла, смеясь над собой. Впрочем, какая разница. – Аббат снова беззвучно рыгнул. – Кстати, во вторник – праздник святой Мэйси. Хор благоговейно смеется, исполняя аллилуйю на мессе в ее честь. «Аллилуйя, ха-ха! Аллилуйя, хо-хо!»

– «Sancta Maisie, interride pro me»[52].

И вот царь идет взвешивать книги в подвале на своих перекошенных весах… Почему «перекошенных», Пауло? И почему ты думаешь, что среди твоих Реликвий совсем нет ерунды? Даже одаренный и достопочтенный Боэдулл однажды пренебрежительно заметил, что примерно половину из найденных вещей следовало бы называть «Непостижимквии». Да, это действительно бережно сохраненные фрагменты мертвой цивилизации – но какая их часть уже превратилась в белиберду, которую сорок поколений монахов-невежд украшали ветвями оливы и херувимчиками? Мы – дети темного времени, которым взрослые вручили невразумительное послание, дабы мы заучили его наизусть и передали другим взрослым».

«Я заставил его ехать из самой Тексарканы по опасной земле, – подумал Пауло. – А теперь беспокоюсь, что то, что у нас есть, ему не пригодится».

Он снова взглянул на улыбающегося святого. «Vexilla regis inferni prodeunt». («Приближаются знамена владыки Ада»), – вспомнилась искаженная строка древней комедии. Она преследовала его, словно прилипчивая песенка.

Дом Пауло выронил веер и судорожно задышал сквозь стиснутые зубы. Безжалостный ангел выпрыгнул из засады в самом центре его тела. Во внутренностях будто орудовали горячей проволокой. Тяжелое дыхание расчистило кусочек в слое пустынной пыли на столе; запах пыли удушал. Комната стала розовой, в ней роились черные мошки. «Я не смею рыгнуть – вдруг внутри что-то оторвется, – но, мой святой покровитель, я должен. Боль есть, ergo sum[53]. Господи Иисусе, прими этот дар».

Он рыгнул, почувствовал вкус соли, позволил голове упасть на стол.

Значит, взвешивание прямо сейчас, Господи, или можно немного подождать? Впрочем, распятие всегда сейчас. Всегда сейчас, даже до Авраама, всегда сейчас. Даже до Фардентрота, сейчас. Всегда и для каждого – будешь висеть прибитый к кресту, а если сорвешься, тебя забьют до смерти лопатой, так что уж давай с достоинством, старик. По крайней мере рыгни с достоинством и, возможно, попадешь в рай – если достаточно сильно раскаешься в том, что испортил ковер…

Он долго ждал. Часть мошек умерла, а комната утратила розовый цвет, но стала мутной и серой.

Ну, Пауло, сейчас умрешь от кровоизлияния или так и будешь валять дурака?

Он вгляделся в дымку и снова нашел лицо святого. Усмешка была еле заметной – печальной, понимающей и какой-то еще. Смеется над палачом? Нет, над Stultus Maximus[54], над самим сатаной. Аббат впервые четко это увидел. В последней чаше победная усмешка. Haec commixtio…[55]

Внезапно накатила сонливость. Лицо святого утонуло во тьме, но аббат продолжал слабо улыбаться ему в ответ.

Голт нашел аббата лежащим на столе. На его зубах виднелась кровь. Молодой священник постарался нащупать пульс. Дом Пауло немедленно очнулся, сел прямо и, словно во сне, властно провозгласил:

– Говорю тебе, это в высшей степени нелепо. Абсолютный идиотизм. В мире нет ничего более абсурдного.

– Что абсурдно, Domne?

Аббат покачал головой и несколько раз моргнул:

– Что?

– Я немедленно приведу брата Эндрю.

– Именно это и есть абсурд. Подойди сюда. Что тебе нужно?

– Ничего, отец аббат. Я вернусь, как только найду брата…

– Да забудь ты про врача! Ты не просто так сюда пришел. Дверь была закрыта. Закрой ее, сядь и скажи, что тебе нужно.

– Испытание прошло успешно. Я про лампу брата Корноэра.

– Садись и начинай – расскажи мне все. – Аббат одернул свое одеяние и промокнул рот салфеткой. Голова еще кружилась, но комок в животе разжался. Рассказ об испытаниях его совершенно не интересовал, однако аббат притворился, что внимательно слушает. Нужно задержать его здесь до тех пор, пока я не приду в себя и не смогу думать. Нельзя отпускать его за врачом – пока нельзя, иначе все узнают новость: старику конец. Нужно решить, безопасное ли сейчас время для того, чтобы тебе пришел конец.

15

В сущности, Хонган Ос был справедливым и добрым человеком. Пока его воины развлекались с пленниками из Ларедо, он просто смотрел и не вмешивался, но когда они привязали троих ларедцев к лошадям и дали лошадям хлыста, Хонган Ос немедленно приказал выпороть этих воинов. Ведь Хонган Ос – вождь Бешеный Медведь – славился своим милосердием. Лошадей он никогда не обижал.

– Убивать пленников – женское дело, – презрительно зарычал Бешеный Медведь на выпоротых соплеменников. – Очистите себя, чтобы вас не приняли за скво, и удалитесь из лагеря до новой луны, ибо я изгоняю вас на двенадцать дней. – И, отвечая на протестующие вопли, добавил: – А если бы лошади протащили одного из них по лагерю? Дети вождя травоедов – наши гости, и все знают, что они боятся крови, особенно крови своих соплеменников. Запомните мои слова.

– Но ведь эти – травоеды с юга, – возразил воин, указывая на искалеченных пленников. – А наши гости – травоеды с востока. Разве мы, истинный народ, не заключили договор с Востоком о том, чтобы воевать с Югом?

– Еще раз об этом заикнешься, и я отрежу твой язык и скормлю собакам! – предупредил его Бешеный Медведь. – Забудь, что вообще слышал о таких вещах.

– Много ли дней пробудут у нас травоеды, о Сын Богатыря?

– Кто знает, что на уме у фермеров? – Вождь раздраженно пожал плечами. – Их мысли совсем не такие, как наши. Они говорят, что некоторые покинут нас и отправятся через Сухие Земли в место, где живут жрецы травоедов, те, что в черных одеждах. Остальные останутся и будут говорить – но это не для твоих ушей. А теперь иди и сгорай от стыда двенадцать дней.

Вождь отвернулся, чтобы они могли незаметно скрыться, не ощущая на себе его взор. В последнее время дисциплина ослабла. В кланах росло беспокойство. Люди Равнин узнали о том, что он, Хонган Ос, пожал руки над договорным костром с посланцем из Тексарканы и что шаман отрезал у обоих ногти и волосы, чтобы сделать куклу добросовестности – для защиты от предательства с любой из сторон. Все знали, что соглашение заключено, а любое соглашение между людьми и травоедами племена считали позором. Бешеный Медведь чувствовал презрение, исходившее от молодых воинов – и ничего не мог им объяснить до тех пор, пока не пришло время.

Сам Бешеный Медведь был готов выслушать добрый совет, даже если его давал пес. Советы травоедов редко оказывались хорошими, однако его убедили послания короля травоедов с востока, который высоко ценил секретность и порицал пустую похвальбу. Если ларедцы узнают о том, что Ханнеган вооружает племена, план непременно провалится. Бешеный Медведь долго обдумывал этот совет, вызывающий у него отвращение, ведь куда приятнее и мужественнее сообщить врагу о том, что ты собираешься с ним сделать. Однако чем дольше он размышлял, тем яснее становилась заключенная в совете мудрость. Либо король травоедов – жалкий трус, либо почти так же мудр, как и истинный человек. Бешеный Медведь не решил для себя этот вопрос – но счел, что в самом совете заключена мудрость. Скрытность жизненно необходима, и пусть кто-то считает, что это качество присуще лишь женщинам. Если бы люди Бешеного Медведя знали, что доставленное им оружие – подарок Ханнегана, а не добыча, взятая в приграничных набегах, тогда Ларедо мог бы проведать об этом плане от пленников. И вот племена ворчали о том, что говорить о мире с фермерами с востока – позор, а Бешеному Медведю приходилось терпеть.

С травоедами он говорил не о мире. Это были хорошие разговоры, и они обещали добычу.

Несколько недель назад Бешеный Медведь лично повел отряд воинов на восток и вернулся с сотней лошадей, четырьмя дюжинами винтовок, несколькими бочками черного порошка, множеством пуль и одним пленником. Но даже сопровождавшие его воины не знали, что тайник с оружием подготовили для него люди Ханнегана и что пленник на самом деле – офицер кавалерии из Тексарканы, который в будущем расскажет Бешеному Медведю о тактике ларедцев. Все мысли травоедов были бесстыдными, но офицер разбирался в мыслях южных травоедов. Проникнуть в мысли Хонага Оса он не мог.

Бешеный Медведь по праву гордился своей репутацией торговца. Он обещал лишь, что не будет воевать с Тексарканой и красть скот на восточных границах – до тех пор, пока Ханнеган снабжает его оружием и припасами. Стороны поклялись у костра вести войну против Ларедо, но это отвечало природным склонностям Бешеного Медведя, и поэтому в формальном договоре необходимости не было. Союз с одним из врагов позволит ему разбираться с противниками поочередно, и когда-нибудь он вернет себе пастбища, на которых в прошлом веке поселились племена фермеров.

Когда вождь кланов въехал в лагерь, уже спустилась ночь, и над Равнинами повеяло холодом. Гости с востока, закутанные в одеяла, сидели у костра совета с тремя стариками, а любопытные дети, как обычно, глазели на чужаков из-под палаток. Всего чужаков было двенадцать; они путешествовали вместе, но четко делились на две группы, которые, похоже, едва выносили друг друга. Предводитель одной из них был сумасшедшим. Бешеный Медведь не возражал против безумия (более того, шаманы высоко ценили сумасшествие как самый существенный вид контактов со сверхъестественными силами), однако он понятия не имел, что фермеры тоже считали безумие добродетелью, достойной вождя. Этот чужак много времени проводил, копаясь в земле у русла пересохшей реки, а потом делал таинственные пометки в книжечке. Это, очевидно, был колдун, и доверять ему не следовало.

Бешеный Медведь надел церемониальные одежды из шкур волков и позволил шаману нарисовать на своем лбу тотемный знак, а затем присоединился к тем, кто сидел у костра.

– Бойтесь! – церемониально завыл старый воин, когда к костру шагнул вождь кланов. – Бойтесь, ибо Богатырь пришел к своим детям. Пресмыкайтесь, кланы, ибо его имя Бешеный Медведь – в юности он, безоружный, одолел взбесившуюся медведицу, задушил голыми руками, и было это в Северных землях…

Не обращая внимания на хвалебные речи, Хонган Ос принял из рук старухи-служанки чашку с еще теплой бычьей кровью, осушил ее и кивнул жителям Востока, которые с явным беспокойством наблюдали за этой здравицей.

– А-а-а! – сказал вождь кланов.

– А-а-а! – ответили три старика и один травоед, который посмел к ним присоединиться. Люди посмотрели на него с отвращением.

Безумец попытался отвлечь внимание от промаха, совершенного спутником.

– Скажи, – обратился он к вождю, когда тот уселся, – почему твои люди не пьют воду? Против этого возражают ваши боги?

– Кто знает, что пьют боги? – загрохотал Бешеный Медведь. – Говорят, что вода – для скота и фермеров, молоко – для детей, а кровь – для мужчин. А должно быть иначе?

Сероглазый безумец не обиделся; он пристально посмотрел на вождя, а затем кивнул одному из своих товарищей.

– «Вода для скота» – это логично. Здесь вечная засуха, поэтому скотоводы берегут свои небольшие запасы воды для животных. Любопытно, подкреплено ли это у них каким-нибудь религиозным запретом…

Его спутник скорчил гримасу и заговорил на языке Тексарканы:

– Вода! О боги, почему нам нельзя пить воду, тон Таддео? Подобная уступчивость – это уже слишком! – Он сплюнул. – Кровь! Тьфу! Она прилипает к горлу. Почему нельзя выпить хоть глоточек…

– Только после того, как мы уйдем.

– Но, тон…

– Нет! – отрезал ученый, а затем, заметив, что люди из клана нахмурились, вновь обратился к Бешеному Медведю на языке Равнин: – Мой товарищ говорил о мужественности и здоровье твоего народа. Возможно, это как-то связано с вашей пищей.

– Ха! – рявкнул вождь, затем повернулся к старухе. – Дай чужестранцу чашу красного.

Спутник тона Таддео вздрогнул, но протестовать не стал.

– О великий вождь, я хочу обратиться к тебе с просьбой, – сказал ученый. – Завтра мы продолжим наш путь на запад. Если бы нас сопровождали твои воины, это была бы честь для нас.

– Зачем?

Тон Таддео помолчал.

– Они стали бы нашими проводниками… – Он вдруг улыбнулся. – Нет, я скажу правду. Кое-кому из твоих людей не нравится наше присутствие. И хотя твое гостеприимство…

Хонган Ос заревел от смеха, запрокинув голову.

– Травоеды боятся малых кланов, – объяснил он старикам. – Опасаются, что на них нападут, как только они покинут мои палатки.

Ученый слегка покраснел.

– Не бойся, чужестранец! – усмехнулся вождь кланов. – Тебя будут сопровождать настоящие мужчины.

Тон Таддео наклонил голову, притворяясь благодарным.

– Скажи нам, – обратился к нему Бешеный Медведь, – что ты ищешь в западных Сухих Землях? Новые места для пастбищ? Говорю тебе, там их нет. Там не растет то, что ест скот, разве что совсем рядом с несколькими источниками.

– Мы не ищем новые земли, – ответил гость. – Не все мы – фермеры, ты же знаешь. Мы будем искать… – Он умолк. В языке кочевников отсутствовали слова, которыми можно было объяснить цель путешествия в аббатство святого Лейбовица. – …навыки древнего волшебства.

Один из стариков – шаман – насторожился.

– Древнее волшебство на западе? Там никаких волшебников нет. Или ты про тех, что в черных одеждах?

– Про них.

– Ха! И какую же магию там можно найти? Их гонцов так легко поймать, что это даже не интересно. Правда, под пытками они держатся хорошо… Какому колдовству у них можно научиться?

– Ну, лично я с тобой согласен, – сказал тон Таддео, – но говорят, что в одном из их жилищ хранятся тексты… э-э… заклинания великой силы. Если это правда, то, очевидно, черные одежды просто не знают, как их применять.

– А они позволят тебе увидеть их секреты?

Тон Таддео улыбнулся:

– Надеюсь. Они больше не смеют их прятать. Но в случае необходимости мы их заберем.

– Смелые слова, – фыркнул Бешеный Медведь. – Похоже, фермеры отважнее своих сородичей – хотя и кроткие по сравнению с настоящими людьми.

Ученый, который уже достаточно наслушался оскорблений, решил лечь спать пораньше.

Солдаты остались у костра, чтобы обсудить с Хонганом Осом войну, которая неизбежно должна была начаться. Тона Таддео война ничуть не заботила. Политические устремления его невежественного кузена были очень далеки от его собственных интересов по возрождению знаний в темном мире – за исключением тех случаев, когда покровительство монарха оказывалось полезным.

16

Старый отшельник стоял на краю столовой горы и смотрел, как по пустыне в его сторону движется пылинка. Отшельник что-то жевал, бормотал себе под нос и беззвучно усмехался, подставив лицо ветру. Его усохшую кожу выжгло солнце, а кустистая борода была в желтых пятнах. Единственная одежда, если не считать сандалий и бурдюка из козьей шкуры, состояла из соломенной шляпы и набедренной повязки из грубой ткани, похожей на мешковину.