Гимн Лейбовицу Миллер-младший Уолтер

18

– «Теперь, так же, как и во времена Иова, – начал брат-чтец, стоявший за кафедрой в трапезной. – Когда сыны Божии пришли и встали перед Господом, сатана также был среди них. И Господь сказал ему: “Откуда пришел ты, сатана?”.

И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господом; между ними пришел и сатана. И сказал Господь сатане: “Откуда ты пришел?” И отвечал сатана Господу и сказал, как и встарь: “Я ходил по земле и обошел ее”. И сказал Господь сатане: “Обратил ли ты внимание твое на князя Имярек, раба Моего Иова? Ибо он человек простой и честный, удаляющийся от зла и любящий мир”. И отвечал сатана Господу и сказал: “Разве даром богобоязнен Иов? Разве Ты не благословил его землю великим богатством и не сделал его великим среди народов? Но простри руку Твою и уменьши всего, что у него, – благословит ли он Тебя?” И сказал Господь сатане: “Вот, все что у него, в руке твоей; умали это”. И отошел сатана от лица Господня и вернулся в мир. А князь Имярек не был подобен святому Иову, ибо когда в стране его началась смута, и когда люди его стали беднее, чем раньше, когда он увидел, что враг его стал сильнее, князь испугался, перестал верить в Бога и подумал так: “Ударю первым, иначе враг одолеет меня, даже не доставая меч из ножен”».

– «И так случилось в те времена, – продолжал брат-чтец, – что князи Земли ожесточили сердца свои против Закона Божьего, и гордыня их была беспредельна. И каждый из них думал, что лучше уничтожить все, чем покориться воле других князей. Ибо могучие мужи Земли не сражались между собой за верховную власть над всеми; скрытностью, предательством и обманом хотели править они, а войны страшились и дрожали при мысли о ней; ибо Господь допустил, чтобы мудрецы, жившие в те времена, нашли способы уничтожить сам мир, и дал в их руки меч архангела, которым был повержен Люцифер, дабы простой народ и князья убоялись Бога и уничижили себя перед Всевышним. Но они не уничижились. И сказал сатана одному князю: “Не бойся применить меч, ибо мудрецы солгали тебе, сказав, что тем самым ты уничтожишь мир. Не слушай совета слабых, ибо они боятся тебя и служат врагам твоим, мешая тебе. Нанеси удар, и тогда станешь царем над всеми”. И князь послушал совета сатаны, и призвал всех мудрецов своей страны, и повелел дать ему совет о том, как уничтожить врага, не навлекая гнев на свое собственное государство. Но большинство мудрецов ответило: “Повелитель, это невозможно, ибо твои враги также обладают мечом, который мы дали тебе, и его жар подобен адскому пламени и ярости солнца, от которого его зажгли”. “Тогда сделайте мне другой, чтобы он был в семь раз жарче преисподней”, – приказал князь, который был надменнее самого фараона. И многие из них ответили: “Нет, повелитель, не проси нас об этом; ибо даже дым такого огня, если мы разожжем его для тебя, погубит многих”. И князь разгневался, услышав их ответ, и заподозрил, что они хотят предать его, и послал к ним шпионов своих, дабы те искушали их и вступали с ними в споры. Вследствие чего мудрецы устрашились. Часть из них изменила свои ответы, чтобы не навлечь на себя гнев князя. Трижды он спрашивал их, и трижды они отвечали: “Нет, повелитель, даже твои люди погибнут, коли сделаешь так”. Но один из волхвов был подобен Иуде Искариоту, и речи его были лукавы, и, предав своих братьев, он убедил весь народ не бояться демона Радиацию. Князь послушался этого лжемудреца, которого звали Блакенет, и приказал шпионам очернить многих волхвов перед народом. Испугавшись, менее мудрые из волхвов стали советовать князю так, чтобы он был доволен. И сказали они: “Оружие применить можно, только не превышай такой-то предел, иначе все неизбежно погибнут”. И князь сокрушил новым огнем грады врагов своих, и три дня и три ночи его великие катапульты и металлические птицы обрушивали на них свой гнев. Над каждым городом взошло солнце, ярче солнца небесного, и сразу же тот город усыхал и плавился, словно воск в пламени, и жители его останавливались на улицах, а их кожа дымилась, и они вспыхивали подобно хворосту, который бросили на раскаленные угли. А когда ярость солнца стихала, с небес раздавался великий гром, словно от удара великого тарана – ПИК-А-ДОН – и окончательно сокрушал город. Всю землю накрыли ядовитые миазмы, и по ночам она сияла от остаточного пламени и проклятия остаточного пламени, из-за которого кожа покрывалась коростой, волосы выпадали и кровь умирала в венах. Смрад, поднявшийся с Земли, достиг небес. Подобно Содому и Гоморре была Земля и развалины на ней, даже в стране того князя, ведь его враги стали мстить и в свою очередь обрушили на его города огонь. Смрад после этой бойни крайне оскорбил Господа, и сказал Он князю Имяреку: “КАКУЮ ЖЕРТВУ ТЫ ПРИНЕС МНЕ? ЧТО ЭТО ЗА ЗАПАХ, КОТОРЫЙ ПОДНИМАЕТСЯ НАД МЕСТОМ СОЖЖЕНИЯ? СЖЕГ ЛИ ТЫ ЖЕРТВЕННЫХ ОВЕЦ ИЛИ КОЗ – ИЛИ ПРИНЕС В ЖЕРТВУ ТЕЛЬЦА?” Но князь не ответил Ему, и Бог сказал: “ТЫ ПРИНЕС В ЖЕРТВУ СЫНОВЕЙ МОИХ”. И Господь убил его вместе с предателем Блакенетом, и на Земле начался мор, и люди впали в безумие и побили камнями мудрецов и властителей – тех, кто еще остался. Но жил в то время человек по имени Лейбовиц, который в юности своей подобно святому Августину любил мудрость мирскую более, чем мудрость Бога. Увидев, что великие знания, хоть и добрые, не спасли мир, раскаялся он перед Господом и вскричал…»

Аббат резко постучал по столу, и монах, читавший древний текст, немедленно умолк.

– И это – единственное описание, которое у вас есть? – спросил тон Таддео у аббата, улыбаясь плотно сжатыми губами.

– Текст существует в нескольких версиях, которые незначительно отличаются друг от друга. Никто точно не знает, какая страна нанесла первый удар – да и неважно уже. Текст, который только что читал брат-чтец, был создан через несколько десятилетий после смерти святого Лейбовица. Вероятно, это одна из первых историй, записанных после того, как писать вновь стало безопасно. Автор – молодой монах, который сам не был свидетелем разрушений; о них он узнал со слов последователей святого Лейбовица, первых запоминателей и книгобандистов. Он любил подражать стилю Святого Писания. Вряд ли где-то существует совершенно точное изложение Огненного Потопа. Ни один человек не мог составить цельную картину такого огромного события.

– В какой стране жил князь по имени Имярек и этот человек Блакенет?

Дом Пауло покачал головой.

– Даже автор повествования в этом не уверен. С тех пор, как это было написано, у нас накопилось достаточно данных, и теперь мы знаем, что к моменту холокоста таким оружием обладали даже некоторые меньшие правители. Описанная им ситуация произошла не в одной стране. Вероятно, таких Имяреков и Блакенетов было целое множество.

– Я, конечно, слышал подобные легенды. Очевидно, что произошло нечто ужасное, – сказал тон Таддео, а затем резко добавил: – Но когда я смогу изучить… как вы это называете?

– Реликвии.

– Да. – Он вздохнул и рассеянно улыбнулся, глядя на стоящую в углу статую святого. – Завтра – не слишком рано?

– Можете начать хоть сейчас, если угодно, – ответил аббат. – У вас полная свобода действий.

В подвале царил полумрак; горели свечи, взад и вперед расхаживали немногочисленные монахи-ученые в темных одеждах. Брат Армбрастер с мрачным видом изучал записи в лужице света от лампы в своем закутке под лестницей, и еще одна лампа горела в алькове Теологии морали, где фигура в рясе склонилась над древней рукописью. После заутрени большая часть сообщества трудилась на кухне, в классной комнате, в саду, в конюшне и канцелярии. Обычно библиотека пустовала до позднего вечера, когда наступало время lectio devina[59]. Однако в то утро здесь было относительно многолюдно.

Три монаха стояли в тени за новой машиной, держа руки спрятанными в рукавах и наблюдая за четвертым монахом, который стоял у основания лестницы. Тот терпеливо глядел наверх, на пятого монаха, стоявшего на площадке и смотревшего на вход на лестницу.

Брат Корноэр, словно встревоженный родитель, предавался размышлениям относительно своего аппарата. Когда не осталось ни одного провода, за который можно было бы подергать, и ни одного изменения, которое можно было бы внести, а затем отменить, он пошел в альков Естественной теологии, чтобы скоротать время за чтением. И если в мозгу Корноэра и возникла мысль о том, что грядет его личный триумф, то монах-изобретатель никак это не выдал. С тех пор как сам аббат не потрудился присутствовать на демонстрации, брат Корноэр не ждал аплодисментов и даже победил в себе желание укоризненно поглядывать на дома Пауло.

Негромкий свист на лестнице снова встревожил подвал, хотя ранее уже несколько раз была ложная тревога. Очевидно, никто не сообщил прославленному тону о том, что в подвале его инспекции ожидает чудесная машина. Очевидно, что если о ней вообще упоминали в разговоре с ним, то ее важность была сведена к минимуму.

На этот раз предупреждающий свист оказался не напрасным. Монах, который следил с верхней части лестницы, повернулся и торжественно поклонился пятому монаху, стоявшему на площадке внизу.

– In principio Deus[60], – негромко сказал он.

Пятый монах повернулся и поклонился четвертому, который ждал у основания лестницы.

– Caelum et terram creavit[61], – прошептал он в свою очередь.

Четвертый монах повернулся к третьему, стоявшему у машины.

– Vacuus autem erat mundus[62], – сообщил он.

– Cure tenebris in superficie profundorum[63], – хором произнесла группа.

– Ortus est Dei Spiritus supra aquas[64], – сказал брат Форбор и, звякнув цепями, вернул свою книгу на полку.

– Gratias Creatori Spiritui[65], – отозвалась вся его команда.

– Dixitque Deus: «FIAT LUX»[66], – повелительно произнес изобретатель.

Те, кто дежурил на лестнице, спустились и заняли свои места. Четыре монаха встали на «беговой дорожке». Пятый монах склонился над динамо-машиной. Шестой залез на стремянку и сел на верхней ступеньке, стукнувшись головой о сводчатый потолок. Он натянул маску из зачерненного с помощью дыма маслянистого пергамента, чтобы защитить глаза, а затем на ощупь нашел лампу и ее винт. Брат Корноэр тем временем нервно следил за ним снизу.

– Et lux ergo facta est[67], – сказал монах, найдя винт.

– Lucem esse bonam Deus vidit[68], – обратился изобретатель к пятому монаху.

Пятый монах со свечой в руке нагнулся, чтобы в последний раз осмотреть щеточные контакты.

– Et secrevit lucem a tenebris[69], – сказал он наконец, продолжая урок.

– Lucem appellavit «diem», – хором отозвалась команда на беговой дорожке, уперевшись плечами в балки крестовины, – et tenebras «noctes»[70].

Оси заскрипели и застонали. Динамо-машина из колеса фургона начала вращаться, ее негромкое жужжание превратилось в стон, а затем, пока монахи напрягали все силы, кряхтя от натуги, усилилось до визга. Страж машины с тревогой следил за тем, как спицы колеса расплываются от скорости, превращаясь в пленку.

– Vespere occaso[71], – начал он, а затем сделал паузу, чтобы облизнуть два пальца и прикоснуться к контактам. Щелкнула искра. – Lucifer! – завопил он, отскакивая назад, а затем, запинаясь, добавил: – Ortus est et primo die[72].

– КОНТАКТ! – крикнул брат Корноэр, когда дом Пауло, тон Таддео и его секретарь стали спускаться по лестнице.

Монах на стремянке ударил по дуге. Раздалось резкое «пффф!» – и подвал затопил ослепительный свет, которого не видели уже двенадцать столетий.

Группа остановилась на лестнице. Тон Таддео, ахнув, пробормотал проклятие на своем родном языке и сделал шаг назад. Аббат, который не наблюдал за испытаниями лампы и не верил фантастическим рассказам о ней, умолк на полуслове. Секретарь на секунду замер от страха, а затем бросился бежать, крича: «Пожар!».

Аббат перекрестился.

– Я понятия не имел… – прошептал он.

Ученый, взяв себя в руки, оглядел подвал, увидел беговую дорожку и монахов, налегавших на балки. Его взгляд проследовал вдоль проводов, заметил монаха на стремянке, оценил значение динамо-машины из колеса.

– Невероятно! – выдохнул тон.

Монах у лестницы смиренно поклонился. Все объекты в комнате отбрасывали острые, как лезвие ножа, тени, а огоньки свечей в потоке бело-голубого света казались размытыми.

– Яркий, словно тысяча факелов, – прошептал ученый. – Должно быть, это древняя… Нет! Немыслимо!

Он, преодолев потрясение, двинулся вниз по лестнице, остановился рядом с братом Корноэром и с любопытством взглянул на него. Ничего не трогая, не задавая вопросов, обошел машину, изучил динамо, провода, саму лампу.

– Не могу поверить…

Аббат взял себя в руки и спустился.

– Освобождаю тебя от обета молчания, – шепнул он брату Корноэру. – Поговори с ним. Я… немного ошеломлен.

Монах просиял:

– Вам нравится, господин аббат?

– Чудовищно, – прошипел дом Пауло.

Лицо изобретателя вытянулось.

– Как можно так обращаться с гостем! Помощник тона сошел с ума от страха. Я в ужасе!

– Ну да, свет довольно яркий.

– Адски яркий! Иди, побеседуй с ним, пока я придумаю, как лучше извиниться.

Но ученый, видимо, уже сделал выводы из своих наблюдений и быстро направился к ним. Его лицо казалось напряженным, слова – отрывистыми.

– Лампа с электричеством… Как вам удалось столько веков ее прятать? Лучшие умы тщетно разрабатывали теорию… – Он судорожно выдохнул и попытался взять себя в руки – словно жертва чудовищного розыгрыша. – Почему вы ее скрывали? Узрели в ней какой-то религиозный символ?.. И что… – Он умолк в полном замешательстве и покачал головой.

– Вы не понимаете, – слабо возразил аббат, хватая за руку брата Корноэра. – Ради Бога, брат, объясни!

Однако бальзама, исцеляющего уязвленную профессиональную гордость, не изобрели ни в то время, ни в любую другую эпоху.

19

После прискорбного происшествия в подвале аббат стремился всеми возможными способами загладить вину. Тон Таддео вроде бы не злился и даже попросил прощения у хозяев за свои скоропалительные выводы – после того как изобретатель устройства объяснил ученому, что машину создали недавно. Но извинение еще больше убедило аббата в том, что он совершил серьезный промах. Светоч науки оказался в положении альпиниста, который залез на «непокоренную» вершину и обнаружил, что на ней выбиты инициалы его соперника.

Если бы тон не настоял (с твердостью, вероятно, проистекавшей из смущения), что этот свет превосходен и годится даже для внимательного изучения старых, ставших хрупкими от времени документов, то аббат немедленно приказал бы вынести лампу из подвала. Но тон Таддео заявил, что она ему нравится. Когда выяснилось, что для ее работы необходимы усилия не менее четырех послушников, ученый стал умолять, чтобы лампу убрали – но тут уж Пауло в свой черед настоял на том, чтобы она осталась на месте.

Так ученый начал свои исследования в аббатстве, не забывая о том, что трое послушников трудятся на беговой дорожке, а четвертый рискует ослепнуть, поправляя дуговой разрядник. Тем временем Поэт без устали слагал жестокие стихи о демоне Конфузе и его немыслимых делах во имя раскаяния.

Несколько дней тон с помощником изучали саму библиотеку – хроники монастыря, не являющиеся Реликвиями, – словно, оценив пригодность устрицы, они могли рассчитать вероятность того, что в ней находится жемчужина. Однажды брат Корноэр обнаружил помощника тона на коленях в трапезной, и на секунду ему показалось, что тот как-то по-особому молится перед изображением Девы Марии над дверью. Иллюзию развеяло громыхание инструментов. Помощник положил плотницкий уровень на порог и измерил углубление, которое за несколько веков проделали сандалии монахов.

– Мы ищем способы определения дат, – ответил он на вопрос Корноэра. – Это неплохое место для определения стандартной скорости износа – здесь легко оценить поток движения. Три приема пищи в день на человека с того дня, как были уложены камни трапезной.

Корноэр невольно восхитился основательностью ученых; их действия его интриговали.

– В записях архитекторов аббатства нет пробелов. Там точно указано, когда именно возведена каждая постройка. Почему бы вам не сэкономить время?

Помощник невинно посмотрел на него снизу вверх.

– Мой господин говорит так: «Найол лишен дара речи и потому никогда не лжет».

– Найол?

– Один из богов природы, которым поклоняются те, кто живет на Ред-Ривер. Это, конечно, метафора. Объективные данные – вот высшая инстанция. Хронисты могут солгать, но природа на это неспособна. – Он заметил выражение лица монаха и быстро добавил: – Я вас ни в чем не обвиняю. Просто у тона принцип: полагаться исключительно на объективные данные.

– Потрясающая идея, – пробурчал Корноэр и наклонился, чтобы взглянуть на сделанный помощником тона набросок – рисунок углубления в полу в разрезе. – Ну надо же! Такую линию брат Маджек называет кривой нормального распределения. Странно.

– Ничего странного. Вероятность того, что шаг отклонится от центральной линии, обычно соответствует функции с нормальным распределением.

– Я позову брата Маджека, – завороженно произнес Корноэр.

Интерес аббата к действиям гостей аббатства был менее эзотерическим.

– Зачем, – требовательным тоном спросил он у Голта, – они делают подробные рисунки наших укреплений?

– Я ничего об этом не слышал, – удивленно ответил настоятель. – Вы хотите сказать, что тон Таддео…

– Нет. Офицеры, которые с ним прибыли. Они действуют весьма методично.

– Как вы об этом узнали?

– Мне рассказал Поэт.

– Поэт! Ха!

– К сожалению, на этот раз он говорил правду. Ему удалось стащить один из их рисунков.

– Можно посмотреть?

– Нет, я заставил Поэта его вернуть. Но мне это не нравится. У меня дурное предчувствие.

– Полагаю, Поэт потребовал заплатить ему за эти сведения?

– Как ни странно – нет. Тон Таддео ему сразу не понравился. С тех пор как они прибыли, он постоянно что-то бурчит себе под нос.

– Поэт всегда бурчит.

– Да, но только сейчас он настроен серьезно.

– Зачем, по-вашему, им эти рисунки?

Пауло мрачно скривился:

– Аббатство – хорошая цитадель. Ее ни разу не взяли ни в ходе штурма, ни после осады. Возможно, они восхищены ею как профессионалы. Будем считать так, пока не убедимся в обратном.

Отец Голт задумчиво посмотрел на восток, где простиралась пустыня.

– Если армия пойдет в поход на запад через равнины, ей, вероятно, понадобится оставить где-то здесь гарнизон, прежде чем двигаться на Денвер. – Он призадумался, и на его лице отразилась тревога. – А у нас уже готовая крепость!

– В том-то и дело.

– По-вашему, их прислали сюда шпионить?

– Нет! Вряд ли сам Ханнеган хоть раз слышал про нас. Но они здесь, и они офицеры и поэтому невольно смотрят по сторонам, и в их головах появляются разные идеи. Весьма вероятно, что теперь Ханнеган про нас узнает.

– Что вы намерены предпринять?

– Пока не решил.

– Может, поговорите об этом с тоном Таддео?

– Офицеры – не его слуги. Они всего лишь эскорт, защита. Что он может сделать?

– Он – родственник Ханнегана и обладает влиянием.

Аббат кивнул:

– Постараюсь как-нибудь затронуть эту тему. Но сначала понаблюдаем за тем, что происходит.

Через нескольких дней тон Таддео завершил исследования устрицы и, по-видимому, удостоверившись в том, что это – не обман, сосредоточил свое внимание на жемчужине. Задача оказалась непростой.

Были изучены горы документов – точнее, копий документов. Цепи звенели и лязгали, когда с полок снимали драгоценные книги. В тех случаях, когда оригинал был частично поврежден или испорчен, ученые не решались доверять интерпретации и зрению копировщика. Подлинные рукописи, относившиеся к эпохе Лейбовица, доставали из герметичных бочек и особых погребов, куда их отправляли на бесконечно долгое хранение.

Помощник тона накопил кипы заметок. Через пять дней тон Таддео стал работать быстрее и стал похож на голодную гончую, взявшую след вкусной дичи.

– Великолепно! – Настроение его переходило от ликования к веселой недоверчивости. – Фрагменты текста, написанного физиком двадцатого века! Даже уравнения друг другу не противоречат.

Корноэр заглянул ему через плечо:

– Я их видел, но вообще ничего не понял. А это важная тема?

– Пока не знаю. Математика прекрасная, прекрасная! Смотри, вот эта штука под знаком радикала похожа на функцию двух производных, но на самом деле представляет собой целое множество производных.

– Каким образом?

– Индексы превращаются в развернутое выражение, причем автор заявляет, что это линейный интеграл. Или вот – простое на вид выражение, однако его простота обманчива. Очевидно, оно символизирует не одно, а целую систему уравнений – в очень сокращенной форме. Я два дня не мог понять, что автор думал об отношениях – не просто одних величин к другим, но об отношении между системами. Понятия не имею, какие физические величины здесь задействованы, но изощренность математики просто… просто бесподобна! Если это мистификация, то чрезвычайно талантливая, а если нет, то нам невероятно повезло. Я непременно должен увидеть самую раннюю копию этого документа.

Брат-библиотекарь застонал, когда еще одну запечатанную свинцом бочку выкатили из хранилища. Армбрастера не удивил тот факт, что ученый-мирянин всего за два дня разгадал загадку, которая лежала здесь дюжину веков. Для хранителя Реликвий каждый открытый бочонок означал уменьшение срока жизни документов, и потому монах не скрывал неодобрительного отношения ко всему происходящему. Для брата-библиотекаря, делом жизни которого было сохранение книг, сами они существовали прежде всего для того, чтобы их можно было навечно законсервировать. Использование книг было побочным свойством, которого следовало избегать, если оно угрожало сроку их существования.

Аббат с облегчением вздыхал, наблюдая, как изначальный скептицизм тона тает с каждым новым фрагментом научного текста до-Потопного периода. Ученый не делал никаких заявлений относительно цели своих исследований, но работал четко, будто следуя намеченному плану. Чувствуя приближение некоей зари, дом Пауло решил предложить петуху насест – на случай, если тот ощутит в себе порыв объявить о начале нового дня.

– Общину заинтересовали ваши труды, – сказал он ученому. – Хотелось бы узнать о них, если вы не против. Конечно, мы наслышаны о ваших теоретических изысканиях, однако для большинства из нас это слишком сложный предмет. Вы не могли бы рассказать нам что-нибудь об этом в общих чертах, так, чтобы было понятно неспециалисту? Община ворчит на меня за то, что я не пригласил вас выступить с лекцией, но я подумал, что вы захотите сперва здесь освоиться. Поэтому если вы не…

Взгляд тона, казалось, стиснул череп аббата штангенциркулем и измерил его шестью разными способами. Тон с сомнением улыбнулся:

– Вы хотите, чтобы я объяснил нашу работу самыми простыми словами?

– Да, пожалуйста, если возможно.

– В том-то все и дело. – Таддео рассмеялся. – Необученный человек читает статью о естественной науке и думает: «Ну почему автор не мог объяснить это попроще?» Ему невдомек, что текст, который он пытался прочесть, уже написан наиболее простым языком – для этой темы. Более того, натурфилософия в значительной мере – всего лишь процесс лингвистического упрощения, попытка изобрести язык, где половина страницы с уравнениями выражает идею, которую нельзя изложить менее чем на тысяче страниц так называемого «простого» языка. Я ясно выражаюсь?

– Думаю, да. Раз уж вы выражаетесь ясно, то, быть может, расскажете нам именно об этом аспекте? Если конечно, это предложение не является преждевременным – в той части, в которой оно касается вашей работы с Реликвиями.

– Мы уже довольно четко представляем себе, куда движемся и с чем должны здесь работать. Чтобы закончить работу, разумеется, потребуется еще немало времени. Фрагменты нужно сложить вместе, а ведь они даже не принадлежат к одной и той же картинке. Пока непонятно, что нам удастся узнать, однако вполне понятно, что узнать не удастся. Я рад сообщить, что мы не теряем надежды, и не против того, чтобы рассказать о работе в общих чертах, но… – Он пожал плечами.

– Что вас тревожит?

– Только неуверенность в моей аудитории. Я бы не хотел оскорбить религиозные чувства, – слегка смущенно ответил тон.

– Разве ваша работа не относится к области натурфилософии? К физике?

– Разумеется. К сожалению, для многих людей картина мира окрашена в религиозные… ну, то есть…

– Но если ваш объект исследования находится в физическом мире, то как вы можете кого-то оскорбить? Особенно в нашей общине. Мы долго ждали момента, когда мир снова проявит к себе интерес. Я рискую показаться гордецом, однако все же хотел бы заметить, что прямо здесь, в монастыре, есть несколько довольно умных исследователей естественных наук. Брат Маджек и брат Корноэр…

– Корноэр! – Тон осторожно посмотрел на дуговую лампу и отвел взгляд, мигая. – Я не понимаю!

– Вы про лампу? Вы, несомненно…

– Нет, нет, не про лампу. Лампа довольно проста, нужно было лишь отойти от потрясения, что она на самом деле работает. На бумаге она должна работать – если допустить наличие разных неопределяемых величин и угадать некие недоступные данные. Однако стремительный переход от туманной гипотезы к действующей модели… – Тон нервно кашлянул. – Я не понимаю самого Корноэра. Это устройство… – он помахал указательным пальцем, указывая на динамо-машину, – это прыжок через двадцать лет предварительных экспериментов, начиная с понимания принципов. Корноэр же обошелся без предварительных этапов. Вы в чудесное вмешательство верите? Я – нет, но вот реальный случай такого вмешательства. Колеса от фургона!.. – Он рассмеялся. – А чего бы он добился, будь в его распоряжении механическая мастерская? Я не понимаю, почему такой человек сидит взаперти в монастыре.

– Возможно, это вам должен объяснить брат Корноэр, – ответил дом Пауло, изо всех сил стараясь подавить холодную нотку в своем голосе.

– Ну да… – Воображаемый штангенциркуль тона Таддео снова принялся измерять старого священника. – Если вы в самом деле считаете, что никто не обидится, услышав нетрадиционные идеи, то я был бы рад обсудить нашу работу. Только учтите, что она может войти в противоречие с укоренившимися предрас… с устоявшимся мнением.

– Отлично! Это будет просто замечательно.

Они договорились о времени, и дом Пауло почувствовал облегчение, уверенный, что в ходе свободного обмена идеями пропасть между монахом-христианином и мирянином, исследователем природы, уменьшится. Корноэр уже этому поспособствовал, разве не так? Больше общения, а не меньше – вот лучший способ борьбы с трениями. И тогда мутная завеса сомнений, недоверия и нерешительности рассеется. Тон увидит, что его хозяева не столь уж упрямые реакционеры, как он подозревал.

Пауло устыдился своих прежних страхов. «Господь, будь терпелив с глупцом, действующим из лучших побуждений!» – взмолился он.

– Только не забывайте офицеров и их наброски, – напомнил ему Голт.

20

Стоя за лекторием в трапезной, чтец нараспев произносил объявления. В свете свечей белели лица множества монахов, которые неподвижно стояли за своими табуретами и ждали, когда начнется ужин. Голос чтеца гулко звучал в трапезной, высокие своды которой терялись в мрачных тенях над островками света на деревянных столах.

– Его преподобие отец аббат приказал объявить, что на сегодняшнюю вечернюю трапезу правило воздержания отменяется. Как вы, возможно, знаете, у нас будут гости. Всем монахам и послушникам дозволено присутствовать на сегодняшнем пиру в честь тона Таддео и его спутников. Разрешено есть мясо. Говорить во время трапезы – тихо! – не возбраняется.

В рядах послушников раздались негромкие звуки, похожие на подавленные крики радости. Блюда еще не принесли, однако вместо обычных мисок с кашей появились большие подносы – и этот намек на пиршество разжег аппетиты. Знакомые кувшины для молока остались в кладовой, а их место заняли лучшие чаши для вина. По полу разбросали розы.

Аббат остановился в коридоре и подождал, пока монах закончит читать. Он посмотрел на стол, накрытый для себя, отца Голта, почетного гостя и его спутников. Очевидно, на кухне просчитались. На столе восемь приборов. Три офицера, тон со своим помощником и два священника – это семь. Неужели отец Голт пригласил брата Корноэра сесть вместе с ними?..

Чтение объявлений закончилось, и дом Пауло вошел в трапезную.

– Flectamus genua[73], – произнес чтец.

Ряды монахов в рясах по-военному четко преклонили колена, и аббат благословил свою паству.

– Levate[74].

Монахи встали. Дом Пауло занял место за особым столом и оглянулся на дверь.

Голт должен был привести гостей. Раньше пищу приезжим подавали в гостевом домике, а не в трапезной, чтобы монахам не приходилось делить с ними свою скудную трапезу.

Когда пришли гости, аббат поискал взглядом брата Корноэра. Монаха с ними не было.

– Зачем восемь приборов? – шепнул он отцу Голту, когда они заняли свои места.

Голт с непроницаемым выражением лица пожал плечами.

Ученый сел по правую руку от аббата, остальные разместились ближе к концу стола, оставив место слева от аббата пустым. Он повернулся, чтобы пригласить Корноэра, однако чтец приступил к проскомидии раньше, чем дом Пауло поймал взгляд монаха.

– Oremus[75], – сказал аббат, и ряды монахов поклонились.

Во время молитвы кто-то тихо проскользнул на место слева от аббата. Дом Пауло нахмурился, но не поднял взгляд, чтобы установить личность виновника.