Святослав Скляренко Семен

— Я буду тебя ждать, княжич. Только страшно, ой как страшно мне.

— Не плачь, не плачь, Малуша, все будет хорошо… Малуша пошла в сторону купальских огней; ее тонкая фигура виднелась среди трав, а потом исчезла в ночной темноте.

А княжич Святослав долго еще стоял у Днепра. Вокруг плыла тихая, спокойная ночь. Было темно, как бывает перед рассветом. Темноту не могли развеять даже слабые огни, догоравшие на лугу. Самый острый глаз не различил бы в этой тьме, где кончаются на горизонте берега и воды Днепра, а где начинается небо. Ярко светились вверху звезды; где-то глубоко внизу, под кручей, звонко плескалась вода.

Княжич Святослав был счастлив, он ощущал все величие этой ночи, вдыхал тонкие ароматы цветов, трав, воды, слушал страстную, старую, но вечно новую песню соловьев, что пели в ту ночь так же, как и сегодня.

Счастье, безграничная радость, любовь ко всему миру овладели им, согрели сердце, оживили душу, и особенной радостью была та, какую он пережил этой ночью. Княжич Святослав чувствовал себя счастливейшим человеком на свете, он глубоко верил, что любит Малушу и сможет найти с нею свое счастье.

Костры на лугу продолжали пылать, молодежь, должно быть, думала гулять до самого утра. Приблизившись к огням, Малуша сразу же очутилась в водовороте песен, криков, плясок.

Но теперь она, не останавливаясь, быстрыми шагами, прячась среди кустов, направилась к дороге на Гору, чтобы поскорее прийти домой, очутиться в своей каморке, остаться наедине со своими мыслями.

3

Княгини Ольги нет, но на Горе все идет, как и при ней. Обычай княжьего двора — закон, сложившийся веками. Так было когда-то, так делается сейчас, так будет вовеки.

Княжич Святослав просыпается, разбуженный ударами в медное било на стене. Спал он или нет? Кто знает?! Может, и заснул, упав на ложе, не раздеваясь. Но теперь он должен вставать. Нет в Киеве княгини Ольги, на столе сидит он, Святослав, надо вставать и идти в трапезную, творить с воеводами и боярами суд, с ними же ехать за Днепр на ловы. Княжич

Святослав идет в угол опочивальни, где стоит ведро, умывается ключевой водою, одевается, выходит.

В сенях, где красноватые огоньки нескольких светильников спорят с зеленоватыми лучами рассвета, его уже ждут брат Улеб, воевода Свенельд, тысяцкий Маркел, бояре Ратша и Хурс. Когда княжич Святослав спускается по лестнице, они, низко кланяясь, приветствуют его. Улеб едва склонил голову перед братом. Потом идут вместе через длинные сени, где догорают светильники, в трапезную: впереди — княжич Святослав, рядом с ним — Улеб, позади — воеводы и бояре.

В трапезной давно уже все готово для завтрака. На покрытом белым полотном столе — хлеб, соль, кувшины с квасом, веприна и зелье, всевозможные яства. Вокруг стола уже расставлены тяжелые дубовые стулья с высокими спинками.

К очагу подходит княжич Святослав. Он бросает туда кусок хлеба, веприны, щепотку соли, выливает немного меда. Все молятся за счастье родной земли, за благополучие города Киева, за княгиню Ольгу в далекой дороге.

Только княжич Святослав молится о другом — перед его глазами стоят огни купальской ночи, венок на воде, глаза Малуши. Огонь поглощает жертву. Должно и будет так, как задумал Святослав. Все садятся к столу.

Тогда из дверей, ведущих в кухню, выходит ключница Малуша, останавливается, прижав руки к сердцу, низко кланяется.

Но на этот раз Малуша долго стоит склонившись. А может, так только кажется княжичу Святославу?

Наконец она поднимает голову. Стоит против княжича Святослава, смотрит на него, хочет увидеть в нем то, что стремилась увидеть, — любовь и нежность. Но видит обычные, спокойные, холодные глаза, слышит, как всегда, тихие слова:

— Ставь еду, ключница!

Подавая миски, она боялась посмотреть ему в глаза. Впрочем, возможно, так было и лучше. Если бы она присмотрелась внимательно, она заметила бы, что княжич Святослав бросает недовольные взгляды на воевод, бояр, брата Улеба, заметила бы его взволнованность, беспокойство.

Так закончился завтрак. За окном уже сверкал день, оттуда долетали человеческие голоса, конский топот. Гора оживала, звала, требовала. Княжич Святослав рывком встал из-за стола, за ним поднялись брат Улеб, воеводы, бояре.

Святослав на мгновение остановился у стола и задумался, приложив руку ко лбу, словно старался что-то припомнить. Потом медленно направился к дверям, а за ним — все, кто был в трапезной.

Ухватившись рукою за край стола, Малуша стояла и смотрела, как, окруженный боярами и воеводами, вышел из трапезной, идет по сеням княжич Святослав. Там уже ждали его другие мужи и бояре, они здоровались, присоединялись к идущим, теснее окружая княжичей. Вот уже и не видно Святослава.

Холодные пальцы Малуши оторвались от края стола. Княжич Святослав встал, вышел, так и не взглянув на нее. А чего же Малуша ждала? И в самом деле, чего она могла ждать? У княжича Святослава много дела: сейчас он будет судить людей, потом, как слыхала Малуша, поедет с воеводой Свенельдом на ловы, еще позже — обед, вечер, ночь. Размеренной жизнью живет Гора: сегодня — как вчера, завтра — как сегодня.

— Но иначе идет жизнь у Малуши. Такой, как сегодня, она будет завтра и в следующие дни, но такой, как вчера, не будет уже никогда. Так что же делать, как ей жить?

На глаза набегают слезы. Малуша смахивает их рукою. Нельзя плакать! Еще слеза — опять смахнула. Не плачь, Малка, не плачь! Через окно потоком льется розовый утренний свет — не дай Бог кто-нибудь увидит, что ключница княгини Ольги плачет! Вот и сейчас в трапезную входит красавица Пракседа, что-то спрашивает у нее, смотрит на Малушу своими большими, красивыми, но хищными и завистливыми глазами. Малуша, не плачь!

И она уже не плачет. Завтрак окончен, но впереди еще обед, ужин, надо идти в клети, все взять, приготовить. А разве мало дела помимо этого? Княжий терем велик, нужно повсюду прибрать, перестелить ложа, накрыть столы, подмести, смахнуть каждую пылинку.

Малуша проходит по терему, выходит во двор, направляется к кладовым, медушам, бретяницам, клетям. У ее пояса гремит тяжелая связка ключей. Тут ключи от всего, в ее руках все богатства княгини, княжичей, всего княжьего двора. Она идет, останавливается у кладовых и клетей, запертых тяжелыми замками, и начинает перебирать ключи.

О, как много у нее ключей! Вот ключ — отопри им замок, и перед тобою появятся все драгоценности княгини, вот другой — и она может одеть всю Гору, предградье, Подол, третий ключ — и перед нею окажутся сокровища, сокровища… Но она все перебирает и перебирает ключи, никак не может найти тот, который ей нужен сейчас. Она понимает, что полюбила княжича Святослава и без этой любви не сможет жить. О, если бы кузнецы умели ковать ключи к сердцу человека!

Напрасно волновалась Малуша, напрасно, прибежав после долгого дня к себе в каморку, думала, что опоздала, волновалась, что княжич Святослав не придет, даже всплакнула.

Княжич Святослав не мог прийти в ее каморку, пока в тереме расхаживали бояре, родичи, гридни, не мог прийти и тогда, когда на городницы[130] выходила первая ночная стража, потому что в тереме еще не спали.

Когда же княжич убедился, что вокруг все уснули, он погасил светильник в своей светлице, очень тихо, чтобы никто не услышал, как скрипят половицы, вошел в Золотую палату, где в полутьме тускло поблескивали оружие и доспехи предков, миновал верхние сени, спустился по лестнице в дальний угол нижних сеней и отворил дверь в каморку Малуши.

Как только Святослав переступил порог и закрыл за собою дверь, он почувствовал на шее руки, теплое дыхание, — о, как сладки были уста Малуши, каким упругим и в то же время гибким было ее тело!..

За окном темнела ночь, над городом совершали свой вечный путь звезды, на городских стенах стояли стражи и медными билами вели счет времени, а они были вдвоем, для них не существовало времени.

Быстро убегали ночные часы, каждый из них спрашивал себя — была ли эта ночь; а на стене стражи уже звонили в била, уже скрипели блоки моста, который опускали на день, во дворе раздавались шаги, а далеко за Днепром прорезывалась полоска рассвета.

4

Всем хорошо в этот ранний час, всем хочется жить, каждый с наслаждением, глубоко вдыхает свежий воздух, — о, как чудесно пахнет он водою, травами! — каждый любуется голубым небом, розовыми облачками, что повисли, как ожерелье, на горизонте, цветами, которые всеми красками играют среди безбрежного зеленого простора.

Но самым счастливым в этот час, должно быть, чувствовал себя Добрыня. Он еще не понимает, что случилось с ним, не понимает и того, как, почему это случилось. Вчера он был гриднем в княжьей дружине, как сотни и тысячи других, и думал, что ходить ему в гриднях до тех пор, пока не наткнется где-нибудь на копье печенега и не погибнет.

И вдруг на рассвете позвал его в гридницу воевода Свенельд и сказал, что он, Добрыня, поедет с княжичем Святославом на ловы и поведет за собою сотню гридней. Но это было не все: их тысяцкий, который был при этом в гриднице, добавил, что отныне, по княжьей милости, Добрыня всегда будет водить сотню. Значит, он сотенный, отныне и навеки — сотенный!

Радость переполняет душу Добрыни. Был бы он один — ударил бы коня, с гиком-криком помчался бы в поле, чтобы земля гудела под копытами, а ветер бил в лицо. И долетел бы он туда, где висят над горизонтом облака. Сотенный! Слышите? Любечанин Добрыня — сотенный!

Но мчаться нельзя. Сдерживая резвого коня, едет он первый за княжичем Святославом, остальные гридни — им вслед. Так будут ехать они до дарницы[131] княгини Ольги за Днепром — бобровых гонов княжича Святослава.

Все молчат. Не пристало говорить, когда молчит княжич. А он едет, отпустив поводья, иногда только, когда конь засбоит или свежий ветерок повеет со стороны Днепра, поднимет голову, задумчиво поглядит вокруг. О чем думает княжич и чем он озабочен? Почему в его серых глазах то светится радость, то промелькнет тревога?

Да разве может гридень, пусть даже и сотенный, знать княжьи мысли? У князя — свое, у гридня — свое. Добрыня опять и опять спрашивает себя: почему так случилось, в чем причина?

Гарцуя на коне за княжичем Святославом, пощипывая время от времени тонкий ус, то опуская, то натягивая поводья, играя копьем и крепко сжимая щит, Добрыня сегодня казался сам себе гораздо более красивым, чем вчера, и, разумеется, красивее остальных гридней. Он вспомнил дни, когда ему не раз приходилось вместе с другими гриднями сопровождать княгиню Ольгу, а несколько раз и княжича Святослава. И хотя тогда ничего не происходило необычного, Добрыне теперь все казалось значительным: однажды он первый помог княгине выйти из лодии, однажды первый подвел княжичу Святославу коня… Видишь, Добрыня, как ты хорош, видишь, чем заслужил честь и славу? Так выше же голову, туже натягивай поводья, сотенный!

5

Быстро проходит в жизни человека весна, быстро летят теплые, щедрые дни лета, но быстрее всего проносятся дни и ночи любви…

Княжич Святослав переживал настоящую свою весну. Он ездил, как и раньше, на ловы, побывал летом с дружиною своею за Переяславом, в Родне, ездил в леса за Любечем.

Но теперь, где бы он ни был, где бы ни ночевал в поле, где бы ни стоял в степи или на высоком кургане, он видел ее лицо, мечтал обнять ее, впиться в упругие губы, снова и снова гореть в чаду любви.

Даже дружина не узнавала своего князя. Раньше он бывал задумчивым, настороженным, молчаливым. А теперь словно кто подменил их князя: на лице его все время играла улыбка, движения стали тверже, он бил орла на лету, смело шел с копьем на тура, настигал в степи дикого коня.

Особенно бывал он счастлив, когда возвращался с дружиною в Киев. Это бывало обычно к вечеру, когда Днепр дышал теплом, воздух был полон запахом спелых яблок, меда и цветов, где-то далеко-далеко в лугах рождалась песня.

Напоенные солнцем, овеянные ветрами, слегка усталые, но сильные, молчаливые и счастливые, они молча переплывали верхом Днепр и Почайну, выходили на берег, купались в теплой, манящей воде и ехали через торг Подолом, поднимались по дороге в предградье, по мосту, гремевшему и содрогавшемуся под копытами коней, въезжали на Гору.

И снова ночь любви, чудесная ночь, когда не хватает слов, когда все вокруг, кажется, воспевает и славит любовь.

А неизбежное и неумолимое уже подкрадывалось к княжичу Святославу и Малуше, только они не знали, не чувствовали этого.

Был месяц червен — прекрасная пора, когда в Киеве и вокруг него созревали плоды и виноград, на полях пахло рожью, в лесах — медом. В этом приволье, среди неописуемой буйной красоты, цвела и их любовь.

Настал зарев,[132] заскрипели возы, встали столбы пыли над дорогами — богатство садов, безграничного поля, лесов потоком вливалось в княжьи клети, сусеки, медуши на Горе. Малуша рук не чуяла, поднимая кади, коробы, бочонки, ведра, от тяжелой работы у нее подкашивались ноги. Но приходила ночь — все забывалось, молодость не знает усталости, а любовь для нее — отдых…

Потом пришел ревун,[133] повеяло холодом над Днепром, студеной стала вода, завяли травы и цветы на берегах, птицы улетали на юг, а у Малуши заболело сердце.

Она не знала, когда это началось, но ходила сама не своя. По ночам не спала, днем не ела, побледнела, похудела, только глаза блестели все так же. Правда, иногда в них вспыхивала тревога.

Однажды ночью она долго, прислушиваясь и вздрагивая от ударов собственного сердца, ждала Святослава. И когда он пришел, призналась.

— Княжич, милый, — робко начала она, — не знаю, и говорить ли, но что-то грустно, нехорошо мне.

По ее щекам катились слезы.

— О чем тебе грустить? — пытался успокоить ее Святослав. — Не плачь…

— Я, должно, непраздна есмь…

Она пристально всматривалась в его лицо и глаза: хотела узнать, что думает Святослав.

Но прочесть на его лице ничего не смогла. Княжич Святослав слышал ее слова, понял, что произошло, но смотрел не на нее, а в оконце, где высоко в небе висела серебристая луна.

— О чем ты думаешь, княжич? Ты, должно быть, теперь ненавидишь меня, теперь я тебе не нужна?

— Нет, Малуша, — ответил он, — не об этом я думаю, а о том, что будем делать. И мы сделаем, все сделаем так, что будет хорошо…

— А что нам делать?

— Не торопись, Малуша, дай подумать…

В следующую ночь она очень беспокоилась: придет ли к ней княжич Святослав? А если и придет, будет ли таким, как раньше?… О, с каким нетерпением ждала она в эту ночь шагов за стеною в темноте, прикосновения руки к замку (как хорошо она знала это прикосновение!), тихого скрипа двери, а потом — его самого, любимого, единственного.

И она не только ждала, но и готовилась: прибрала в каморке, нарвала цветов и поставила их в глиняном горнце около ложа. Долго думала, нельзя ли сделать еще что-нибудь приятное для княжича, да так и не придумала — что ж, она еще раз отдаст ему свое сердце.

Малуше пришлось ждать очень долго. На Горе уже все успокоились и заснули, стражи один и второй раз ударили в била, месяц выплыл из-за Днепра и хитро посмотрел через зубчатую стену, но знакомых шагов все не было слышно — княжич Святослав не шел.

Отчаяние и страх охватили смятенную душу Малуши, она решила, что княжич уже не придет, и не знала, что же ей делать, как дальше жить.

И когда она уже совсем потеряла надежду и подумала, что счастье и любовь навеки покинули ее, шаги послышались не за стеною терема, а рядом, во дворе, знакомая рука притронулась к замку, тихо скрипнула дверь…

— Малуша!

Она вышла из темного уголка, где стояла, прижав руки к сердцу, разрывавшему грудь.

— Улеб — аки тать! Стоит и стоит в сенях, разговаривает со своими воеводами и боярами. Я уж вышел другим ходом. Через сад…

Малуша не слыхала его слов, она смотрела и смотрела на залитое лунным светом лицо Святослава, на его глаза, в которых вспыхивали такие знакомые ей искорки.

Святослав также ничего не слышал, он пришел к ней, как раньше, он придет завтра и послезавтра, он не оставит тебя, Малуша!

Но если бы они прислушались, то услышали бы, как рядом, во дворе, под деревьями, прозвучали чьи-то шаги. Там шелохнулась женская фигура. Замерла на мгновение и исчезла.

Глава восьмая

1

Прошло еще много дней, много долгих, бессонных ночей провела княгиня Ольга в монастыре св. Мамонта, пока удалось ей снова увидеть императора Константина.

Прилетали холодные ветры с севера, и опадали листья с тополей, росших под стенами города, приходили в Суд, выгружались и спешили отплыть в обратный путь, к своим землям, корабли со всего света, с каждым днем темнее и холоднее становились воды Суда и Пропонтиды, а Ольга все сидела в монастыре св. Мамонта, недала встречи с императором Константином.

Порой княгиня закипала от возмущения: доколе же ей сидеть здесь и ждать этой встречи? Не лучше ли сказать купцам, чтобы они поднимали ветрила и вели лодии к Русскому морю, к родному Днепру? Временами она говорила царевым мужам, которые приходили без конца в монастырь и все справлялись о здоровье княгини, что чувствует себя плохо, собирается уезжать на Русь, ибо только там ей будет хорошо.

Царевы мужи слушали, обещали передать это императору, исчезали, приходили снова и каждый раз измышляли новую причину: то, мол, император Константин прихворнул, то выехал ненадолго в Македонию или Фракию, то у него просто нет времени. Но все же они обещали, что вот-вот император пригласит княгиню Ольгу в Большой дворец, встретится с нею, что у них состоится важный разговор.

И княгиня ждала. Она должна была ждать, ибо дело шло о справедливом праве, о благополучии русских людей, о чести Киевского стола. Неужели может статься, что император Византии, который ежедневно принимает князей и послов со всего света, не примет еще раз и не будет говорить с нею — русскою княгинею?

И вот наконец — это было через полгода после того, как княгиня Ольга выехала из Киева, и через восемьдесят три дня после того, как русские лодии остановились на Суде, — царевы мужи, запыхавшись, прибежали в монастырь св. Мамонта и уведомили княгиню, что император Константин будет ждать ее в воскресенье, восемнадцатого октября.

Восемнадцатого октября! Тут, над Пропонтидою, было еще тепло, но на душе у княгини Ольги царил холод. Сколько дней и ночей! Что даст ей еще одна встреча с императором?

И снова они со всеми церемониями пришли в Большой дворец, снова их заставили ждать выхода императора. В Золотой палате на позолоченных деревьях пели птицы, рычали и били тяжелыми хвостами о пол золотые львы, а император Константин возносился на троне и высился там наравне с образом Христа.

После этого состоялся обед. Купцы и послы за отдельными столами обедали в Золотой палате, где сидел и император Константин, императрица же с дочерьми и Феофано — в Пентакувиклии святого Павла, куда была приглашена и княгиня Ольга.

На этот раз княгиня Ольга сидела за одним столом с императрицей и Феофано, разговаривала с ними, имела случай еще раз вблизи на них посмотреть. И снова, как и во время первого приема, ее неприятно поразили сухость и черствость императрицы Елены, вызывающее, подчеркнуто заносчивое поведение Феофано.

Время от времени в Пентакувиклии начинал звучать орган — тогда все присутствующие на обеде должны были вставать и слушать музыку. Несколько раз во время обеда в палату входили карлики-шуты и фокусники, они развлекали гостей различными шутками, показывали удивительные превращения, глотали огонь, заставляли вещи исчезать и снова находили их, взбирались по тонким, гибким прутьям до самого потолка. Перед гостями выступил даже черный великан, который мог поднять сразу восемь человек.

Но, хотя все это было необычайно любопытно, княгиня Ольга не могла забыться. Она думала, почему император обедает с купцами и послами, а она — с императрицей и Феофано: ждала и гадала, позовет ли ее император.

И вот в дверях Пентакувиклия появился паракимомен Василий. Император Константин приглашал княгиню Ольгу для беседы.

Стояла поздняя осень, но здесь, на берегу Пропонтиды, еще не ощущалось ее дыхания. В саду, по которому шли император и княгиня, еще цвели цветы, и их терпкие ароматы кружили голову. Где-то внизу, в темноте, глухо бились о скалы морские волны, вдалеке, за стенами, тускло поблескивал Константинополь, вверху изменчиво переливались звезды.

Император и княгиня Ольга остановились на скале над морем, и то, что открылось их взорам, можно было поистине назвать сказкой. Прямо перед ними расстилался бесконечный голубоватый простор Мраморного моря. Высоко над ним и, казалось, совсем близко от земли плыл серебряный, перевитый темными полосами месяц. Вокруг него, потонув в его сиянии, померкли все звезды; небо было там такое же голубое и чистое, как и море внизу. Только на севере, где небо окутывало темное покрывало, тлели, будто прятались, красноватые звезды. От скалы, на которой стояли император и княгиня, и до самого горизонта море светилось, прямо к месяцу по воде тянулась широкая дорожка, но не только в этом месте, а по всему водному простору каждая капля излучала зеленоватое сияние.

И, упиваясь ночной тишиной, вбирая в себя лучи месяца, отдыхая в лоне своем, море время от времени вздыхало, будто дышало, и тогда в глубинах его рождалась волна, с тихим, похожим на шепот журчанием катилась к берегу, разбивалась о камни и маленькими струйками, звеневшими, как струны, возвращалась в бездну…

— Я хотел показать княгине русской красоту Пропонтиды. Вот она, — сказал император Константин.

— Я благодарная императору за почет, — ответила княгиня, — но за три месяца я уже нагляделась на эту красоту, а вон там, над Перу, висит туча, и оттуда дует холодный ветер.

— Княгиня Эльга, я вижу, обижается, что я так долго не мог с нею побеседовать. Но ведь я то болел, то уезжал из Константинополя… Теперь я очень внимательно слушаю княгиню.

— Так, император, я долго ждала и хотела говорить о мире и любви, что должны быть между Византией и Русью…

— Да разве между нами нет мира и любви, княгиня? — притворно-искренне удивился император. — Насколько я знаю, они ныне есть между нами…

— Мир и любовь начертаны в хартиях римских императоров и князей Олега и Игоря, стоявших когда-то здесь, у стен Константинополя. Но наделе их нет, и Русь в том неповинна.

— Не разумею, о чем говорит княгиня.

— Я говорю о том, что на востоке нашей земли, на далеком Танаисе, где проходит наш путь к Итиль-реке и Джурджанскому морю, Византия построила свой город Саркел и преградила нам путь…

— Саркел? — засмеялся император Константин. — Но ведь это не наш город, его построил хозарский каган, мы ему, правда, продавали мрамор и камень, железо и стекло… Там, как я припоминаю, был и наш зодчий, спафаро-кандидат[134] Петрона… Но, княгиня, строили этот город не мы, а хозары. Точно так же мы строим города и другим народам. Захочет Русь — поможем и ей… Разумеется, за деньги, за золото…

— Что ж! — произнесла, сдерживаясь, Ольга. — О Саркеле мы будем говорить с хозарским каганом, но императоры ромеев строят города не только в Танаисе и не только за золото, а и на берегах Русского моря от Истры до Тмутаракани, где стоит Русь…

— Княгиня Эльга ошибается, — сурово возразил император Константин. — Когда-то, в очень древние времена, мы, греки, называли Русское море Понтом Аксинским и не ходили туда, но позднее это море стало Понтом Евксинским, и тогда множество греков поселилось над Истром, в Климатах, в Тетрамархе, которую княгиня называет Тмутараканью.

— Я знаю, — ответила княгиня Ольга, — что в прежние времена много греков поселилось в Климатах, и мы с тех пор находимся с ними в дружбе. Но в Тмутаракани, которую император называет Тетрамархою, и повсюду у моря были наши земли… Почему же империя ныне посылает туда своих людей, и не зодчих, а воев? Почему они нападают на наших людей и не дают торговать с Климатами?

— Древние наши города над Понтом мы не собираемся разрушать, — сказал император, — и на новые земли не поедем.

— Но пусть они не мешают нам торговать с Климатами.

— В Климатах есть свой синклит, стратиг,[135] протевон,[136] Русь должна сама договариваться с ними.

— Мы сумеем договориться с ними, — согласилась княгиня, — лишь бы нам не мешала империя. Но, император, не все ладно у нас с торговлей и в самом Константинополе…

— Почему же? Ведь мы торгуем с Русью так, как начертано в хартиях, подписанных нашими императорами и русскими князьями.

— Хартии эти написаны очень давно, а жизнь идет, и все меняется. Наша земля богата, император, богаче, чем думают тут, в Константинополе.

— Я знаю это, княгиня, и это известно всей империи.

— Тем паче, император! Мы хотим продавать свои богатства, у нас есть что продать. Многое мы хотим и купить в Константинополе… Но мы не можем торговать! Ведь когда наш купец приезжает сюда, он должен показать свой товар эпарху, тот назначает цену… Где же это видано, чтобы не сам купец, а кто-то Другой назначал цену?! У нас в Киеве заведено иначе. Ваши купцы назначают цену, дело наше — покупать или нет…

Император Константин, казалось, внимательно слушал княгиню Ольгу.

— Опять же, — продолжала она, — в Константинополе купцы наши могут покупать вино, мастики и благовония, а вот тканей, шелка и бархата — только на пятьдесят золотников каждый… Почему так, император? Я хочу не вином напоить, а одеть Русь.

— Наши императоры, — сказал упрямо Константин, — установили ряд с князьями русскими о торговле, и я не вижу надобности менять его.

— Отцы наши думали, что их договоры будут выполняться.

— Я позабочусь, княгиня, чтобы они выполнялись, — сухо произнес император. — Но почему Русь не выполняет договоров?

— О чем говорит император?

— Я говорю о том, что еще при императоре Льве Премудром патриарх Фотий установил на Руси христианскую митрополию, но вот уже сто лет Русь и ее князья не принимают этой митрополии…

— Я христианка, — сказала княгиня Ольга.

— Знаю это и тем более удивляюсь.

— Удивительного тут нет, — запальчиво сказала княгиня, — не только я, много уже христиан есть на Руси. Есть у нас и храмы и священники. Но Русь не хочет быть под патриархом константинопольским.

— Почему?

— Должно быть, потому, почему и болгары-христиане не подчиняются константинопольскому патриарху, а имеют своего. Мы, император, очень любим и бережем законы наших предков. И хотя изменяем эти законы, но и новые законы — наши, свои. Русские люди не терпят никого над собою, они не умеют быть рабами…

— Так неужели же христианство — рабство?

— Я христианка и знаю, что христианство не рабство. Но быть под патриархом константинопольским — все равно что быть под империей.

— Княгиня Эльга очень откровенна и резка на слово, и очень жаль, что она не хочет, чтобы я был ее крестным отцом.

— Так, император, я крещена презвутером[137] болгарского кесаря Симеона… Но разве нет путей, чтобы породнить Византию и Русь?

— О каких путях говорит княгиня?

— У императора есть несколько дочерей, пошли Бог им здоровья… А у меня есть два сына, старший из них — Святослав. Княжич Святослав уже взрослый, скоро посажу его на стол Киевский… А что, если бы киевский князь Святослав породнился с императором Византии?

— Он — эллин, язычник.

— Так, он язычник! Но ведь иудеи-хозары — и те в родстве с римскими императорами!

— Те императоры римские, — ответил Константин, — что породнились с хозарами, преданы анафеме, я же хочу для себя не анафемы, а жизни вечной…

— Жаль, император! Когда-нибудь князь Святослав побывает в Константинополе, и император убедится, как он смел, справедлив…

С невеселыми мыслями покидала княгиня Ольга Большой дворец императоров ромеев. Она вышла из покоев Константина в поздний час. Вся свита ждала ее у Орологии и, как видно, уже беспокоилась.

Темными улочками, площадками, на которых высились стройные кипарисы и журчали фонтаны, длинными, гулкими переходами, окруженные сановниками, царевыми мужами, охраной, прошли они молча до ворот Большого дворца, попрощались, уселись в колесницы и поехали через широкую площадь, а потом улицей Месы.

За то время, что они были во дворце, погода изменилась. Над Золотым Рогом и Галатой нависла черная грозовая туча, время от времени в ней вспыхивал огонь, глухо гремел гром, на землю летели, врезаясь в нее, ослепительно белые острые молнии.

В такие мгновения видна была вся вереница, мчавшаяся по улице, — возницы, кони, пугливо вскидывавшие головами, княгиня, ее спутники, которые, вцепившись в поручни, старались не выпасть из колесниц.

— Ну, как? — один только раз спросила княгиня Ольга у своих родственниц и боярских жен. — Такого чуда мы сроду не видели? Красоты тоя не забудем?

Жены молчали. Чудес и красоты Константинополя словно не бывало, в эту ночь в Большом дворце они увидели нечто иное.

Они ехали по улицам Константинополя очень долго, перед ними с обеих сторон в полутьме возникали и убегали назад дома, кипарисы, памятники и колонны. Повсюду было пусто, лишь изредка встречались ночные сторожа; кое-где в окнах теплились огоньки, похожие на светлячков.

Княгиня Ольга не видела всего этого, не смотрела на призрачный ночной Константинополь. Горькая обида, боль, злость сжимали ее сердце, терзали грудь.

2

Историки разных времен и разных народов истратили горы бумаги и реки чернил, описывая, как лета 957-го княгиня Ольга на лодиях с купцами своими ехала в Константинополь, какие дары везла она с собою, как принимали ее императоры и о чем говорили с нею. Спорили о том, в какие дни император Византии ее принимал — девятого сентября, или восемнадцатого октября, или в какие-нибудь другие? Наконец они пришли почти единогласно к мысли, что императоры принимали княгиню Ольгу во второй раз восемнадцатого октября, ибо только в лето 957-е воскресенье приходится на восемнадцатое октября. А о том, принимали императоры княгиню Ольгу в первый раз девятого сентября либо в другой день, — об этом спорят и до сих пор.

И почему-то никто из них не задумался над тем, что же делала княгиня Ольга после второго приема у императоров. Вопрос этот может кому-нибудь показаться лишним, возможно, кто-либо из историков ответит на него словами летописца: «возвратилась в Киев и, обиженная императорами, сказала: «Ты такожде постоише у меня на Почайне, якоже аз на Суде…»

Но это не будет ответом на вопрос, ибо в самом деле — что же делала княгиня Ольга после ночи восемнадцатого октября, когда во второй и последний раз принял ее император Константин? Вернулась в монастырь св. Мамонта, уснула, а потом поехала в Киев? Как? Ведь было уже восемнадцатое октября, Русским морем вряд ли можно было ехать. Там в это время творилось такое, что от лодий и щепок бы не осталось. О Днепре и думать не приходилось, ибо до него нужно было еще добраться. А если бы они и добрались, то увидели бы там только лед. Сын княгини Ольги Святослав ехал через пятнадцать лет после того на лодиях в Киев, выехал не восемнадцатого октября, а в июле, и не из Константинополя, а из устья Дуная, да и то не смог доехать — лодии вмерзли в лед в устье Днепра, у выхода в море…

Нет, вопрос о том, что делала княгиня Ольга после ночи восемнадцатого октября, лета 957-го, не праздный, и ответить на него нужно.

Когда колесницы, в которых везли княгиню Ольгу и ее свиту из Большого дворца, остановились возле монастыря св. Мамонта, все вышли, толпой прошли в ворота, остановились на вымощенном камнем дворе. Родичи княгини, собираясь еще поговорить между собою, поклонились княгине и быстро ушли в свои кельи. Молчала некоторое время, кутаясь в свое корзно, чтобы защититься от ветра, княгиня Ольга, а потом сказала, обращаясь к купцам:

— А вы зайдите сейчас ко мне…

Вскоре все они собрались в ее келье. Там горели две свечи, освещая убогую монастырскую обстановку: стол, несколько лавок, серые каменные стены, узкие оконца, через которые долетал шум ветра и стон разбушевавшегося залива.

Княгиня успела переодеться и была в своей обычной одежде, с темной повязкой на голове, и это еще больше подчеркивало ее бледное, утомленное лицо, пересохшие губы.

Сев на лавку у стола, княгиня прислушалась, как шумит ветер за окном и как стонут волны на Суде, озабоченно покачала головой и начала:

— Не лиха хотя, а ради добра и тишины земли Русской ехали мы сюда с бременем тяжким, везли дары достойные, дали их императорам, говорили о потребах наших и все сделали по надобности…

На минуту княгиня задумалась, вспоминая, как она несколько месяцев высидела на Суде, как долго добивалась приема и наконец побывала в Большом дворце.

Надежды? На что она надеялась, на что уповала? Нет, прежние князья русские Кий, Олег, Игорь, ходившие к ромеям не с подарками, не с ласковыми словами, а с мечами и копьями, хорошо знали, зачем и ради чего идут они против Византии.

Лукавы, хитры ромеи и их императоры, лживыми словами они всегда старались обмануть и усыпить русских князей и всех людей русских, клялись Христом, но сами Христа в сердце своем не имели.

Тщетны слова, что императоры ромеев согласны жить в дружбе и любви с русскими людьми. Императоры эти, как пауки, высасывают все силы из Египта, Азии, Европы, мечтают о большем, стремятся покорить Русь.

О, как ясно ощущала теперь княгиня Ольга ненависть ромейских императоров к Руси! Содрогаясь всем телом, чувствуя, как гнев закипает в сердце, вспоминала она недели, когда сидела в Суде, вспоминала оба приема в Большом дворце, где ее свиту различными способами унижали и оскорбляли, вспомнила и последний разговор с императором Константином.

— Вотще ехали мы в Царьград, — сердито продолжала она, — лучше бы не были тут, ибо что хотели — не сделали, что искали — не нашли, добра и тишины не добыли. Днесь я вновь говорила с Константином, да что то был за разговор! Великую гордость взяли императоры, двоеручат, про любовь говорят — пагубу нам чинят, тайно деют, черны их затеи и помыслы…

За этими словами послы и купцы земли Русской почувствовали великую обиду княгини, что была и их обидою, всю боль, которая была и их болью.

— Что теперь делать будем, послы мои и купцы? — спросила княгиня Ольга и посмотрела на их лица. — Ведь Константин три месяца заставил нас сидеть на Суде, не токмо чтобы поразить честь и гордыню нашу, а паче чтобы лишить нас выхода. Скажите мне, купцы, — обратилась она к ним, — разве можем мы ныне лодиями ехать на Русь?

Купцы молчали, и в этой тишине еще явственнее стало слышно, как шумит за окном ветер, как ревет Суд…[138] Княгиня же вспомнила тихую, спокойную ночь на Русском море, когда они ехали сюда и когда рулевой Супрун говорил ей: «Страшно море Русское осенью, княгиня…»

— Не примет нас ныне Русское море, — сказал, вставая с лавки, Воротислав, который на своем веку много раз ходил в Константинополь. — Разбросает наши лодии, потопит, разобьет о камни… Бурно, страшно Русское море осенью, княгиня, — произнес он те самые слова, которые она слышала от Супруна.

— А если бы мы доехали до белых берегов, — все же спросила княгиня, — что тогда?

И опять ответил тот же купец, а его поддержали другие купцы и послы:

— Спаси Боже, матушка княгиня, попасть через месяц на белые берега. Там уже будет лад, лодии наши вмерзнут, до Киева-града нам не добраться, ибо херсониты коней не продадут. А печенеги, должно быть, уже подстерегают нас… Спаси Боже!

Сурово было лицо княгини Ольги, огоньки свечей отражались в глазах.

— Так вот зачем три месяца держал нас Константин на Суде! — гневно произнесла она. — Нет, не только честь и гордость нашу хотел бы поразить император, смерти нашей на белых островах жаждет он…

— Матушка княгиня, — раздалось сразу множество голосов, — отколе ездим из Киева в греки, так и допрежь было: стоим на Суде — тяжела гостежба наша, в море идем — души не чуем.

— Ну, подождите, — зло промолвила княгиня, глядя в окно, — приедете вы в Киев, постоите у меня на Почайне, якоже аз на Суде…

Но какой вес могли иметь эти слова княгини Ольги не в Киеве, на Почайне, а здесь, в чужом, враждебном Константинополе, в монастыре св. Мамонта над Судом?

— Надо нам что-то делать, — сказала княгиня. — Я уже много дней думаю и вижу, что ехать нам придется не морем…

В келье все замерли.

— Если император хотел отрядить нас в море ныне, в октябре, — продолжала княгиня, — то пускай едет сам… Вы же, купцы мои и послы, продайте лодии тут, на Суде, купите коней и колесницы, и поедем мы на Русь через землю Болгарскую.

— Наши лодии они с руками вырвут, — зашумели купцы и послы, — коней и колесницы возьмем у них на торге, а путь через Болгарскую землю нам знаком. Ходили по нему не раз.

— Так и сделайте, — закончила княгиня Ольга. — Побывали мы в Византии — поедем еще и в Болгарию. Не нашли счастья здесь — поищем в другом месте.

Но княгиня Ольга не сказала, какое именно счастье она собирается искать.

3

В Большом дворце внимательно следили за каждым шагом княгини Ольги и потому сразу узнали, что киевские гости не требуют ни месячного, ни слебного, ни ветрил и харчей на дорогу. А вместо этого продают на Суде свои лодии, на торге в Перу покупают лошадей и колесницы. Император Константин сам вызвал эпарха города, Льва, долго разговаривал с ним, полюбопытствовал, какую цену запрашивают киевские гости за свои лодии, сколько коней и колесниц желают купить.

— Они требуют за свои лодии очень высокую цену, — отвечал эпарх, — но наши купцы рвут их из рук: в Константинополе знают, что эти дубовые лодии вечны и очень удобны. Что же касается коней и колесниц — гости не скупятся, платят за них, сколько запросят, хотят только, чтобы кони были выносливыми, а колесницы — удобными.

— Киевская княгиня очень осторожна и хитра, — сказал император Константин паракимомену Василию, когда эпарх ушел из дворца. — Разумеется, она решила возвращаться в свою землю не морем.

— Жаль, — вздохнул паракимомен. — К печенегам давно уже выехали с богатыми подарками наши послы, и, я уверен, те хорошо бы встретили княгиню.

— Конечно, жаль, что она едет не морем, — согласился император. — Я тоже был уверен, что она, повидав Константинополь, не увидит Киева. Однако, Василий, меня беспокоит не то, что княгиня нас перехитрила, а то, что она поедет на Русь через землю проклятых болгар, что грызут сырую кожу.

— О василевс! — воскликнул паракимомен Василий. — Пока дочь императора Льва сидит в Преславе рядом с кесарем Петром, мы можем быть спокойны за Болгарию…

— Если бы киевская княгиня имела в Болгарии дело только с кесарем Петром, я был бы спокоен. Не он, так василисса Мария всегда нам поможет. Но в Преславе есть не только кесарь, есть там и бояре во главе с Сурсувулом, на западе Болгарии стоят непокорные комиты.[139]

— Я думаю, что, прежде чем колесницы киевской княгини доедут до Преславы, туда должны прибыть наши василики с богатыми дарами…

— Именно об этом я и хотел сказать, — согласился император. — Что ж, отправим еще раз приданое василиссе Марии.

— Это приданое, — тяжело вздохнул паракимомен Василий, — а мы посылаем его каждый год, — стоит нам очень дорого. То мы шлем приданое василиссе Марии, чтобы Болгария не браталась с уграми, то платим им за то, чтобы они отреклись от печенегов. А казна наша не так уж богата.

— Лучше взять из казны последние солиды и бросить их псам болгарам, — произнес император Константин, — чем ждать, пока они накинутся на нас и искусают… А сейчас я согласен отдать и всю казну — не с уграми или печенегами могут побрататься болгары, а с русами. А Болгария и Русь совокупно с ними — это смерть для Византии. Константинополь уже видел у своих стен войско кесаря Симеона и князя Игоря. Наша империя спаслась тогда только чудом.

Император Константин задумался, потом сказал:

— Пока мы ссорим между собою Болгарию и Русь, в Константинополе можно спать спокойно. Если же они, сохрани Боже, сумеют объединиться, нам не устоять даже за стенами Юстиниана… поэтому не следует жалеть ни денег, ни оружия, ни людей. Мы должны их ссорить, разделять и властвовать.

Это говорил уже не тот император Константин, который так мягко, спокойно беседовал в Большом дворце с киевской княгиней Ольгою. Что-то хищное, яростное было в его лице и глазах.

— Я понимаю, что тебя беспокоит, Василий, — закончил он. — Деньги, деньги. Да, империи нашей сейчас очень тяжко, подати, установленные нами, крайне велики. Ты говоришь, что всюду начинаются восстания. Знаю! Но что поделаешь, империя велика, империя сильна, и тот, кого она защищает своим знаменем, должен за это платить. Хлебом, деньгами, кровью!..

В эту же ночь в саду над Пропонтидою, там, где беседовали император Константин и княгиня Ольга, только гораздо позже, когда уже заснул весь Большой дворец и спал на своем ложе император Константин, состоялась еще одна встреча и еще одна беседа, только никто ее не слышал.

Неудивительно, что паракимомен Василий не мог спать в этот поздний ночной час и очутился в саду у моря: как постельничий, он был обязан бодрствовать, когда почивали императоры.

Страницы: «« ... 678910111213 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Далекие и неведомые миры всегда манили несчастных, измученных эмоциями и противоречиями, накопившими...
Кровавым летом 1943 года эти солдаты были похищены из самого пекла войны сварогами – могущественными...
Повесть о войне и любви. И еще – о гномах, столь редких в книгах Веры Камши. Но все же они – не глав...
Двести лет прошло с тех пор, как юный Космомысл, разбив легионы ромейского императора Вария, отправи...
Алисе и ее друзьям-одноклассникам предстоит пройти летнюю историческую практику. Сделать это нетрудн...