Святослав Скляренко Семен

— Это очень хорошо, — согласилась Феофано. — Но на Святослава должен идти и ты.

— Как только ударят печенеги, двинусь и я. А потом, ты знаешь, было неспокойно в Азии. Сейчас я готов и пойду, пойду…

— О, теперь я вижу, что ты действительно мудр! — горячо, воскликнула Феофано. — Иди, иди на них!.. Помнишь, — задумчиво сказала она, — как ты когда-то, сразу же после нашей свадьбы, уехал в Азию… и взял меня с собой? Я жила в твоем шатре. Как ты был тогда прекрасен, император! Я помню тебя на коне, в позолоченных доспехах, в шлеме, с мечом…

— Да, — согласился он, — это было чудесное время. Но разве я сейчас уж так стар? Феофано, я еще сяду на коня и поведу войско на Русь… И тебя я тоже возьму с собою…

— Но покуда ты молишься, а не готовишься к войне.

— Я перебрасываю войска из Азии, мои легионы уже стоят во Фракии и Македонии, скоро будет готов и мой флот…

— Нет, ты не готовишься, — решительно промолвила Феофано, — потому что не думаешь о своих полководцах. Почему ты пренебрегаешь мужем, который прославился подвигами и не раз спасал тебе жизнь, помог стать императором?

— О ком ты говоришь?

— Об Иоанне Цимисхии, твоем двоюродном брате, которого ты безо всякой вины отрешил от должности доместика схол и заставляешь уезжать в Армению. Зачем ему, человеку знаменитого рода, сидеть в глуши в то время, когда он должен стоять во главе войска, вести его? Кроме того, у Цимисхия большое горе — только что умерла его жена… Никифор, пусть он останется в Константинополе и женится на дочери благородного патрикия… Сделай это для меня…

— Разве только ради тебя, — промолвил император. — Но я не хочу видеть его здесь, во дворце. Пусть он живет в городе, пусть женится, но не показывается мне на глаза.

— Спасибо, — поблагодарила Феофано. — Сейчас ты поступил как император. За это тебя любила и любит Феофано…

Император Никифор последовал совету Феофано и на другой день пригласил для беседы своего нового родственника, кесаревича Бориса.

Император выбрал удобное место и подходящее время для беседы. Он сидел в большой палате, окна которой были завешены. Через раскрытую дверь виднелись отливающие бирюзою воды Пропонтиды и длинная цепочка кораблей, уплывающих куда-то вдаль…

Величественное зрелище! Спокойное море искрилось под ослепительными солнечными лучами. И тем грознее казались на нем тяжелые боевые корабли: дромоны, по сторонам которых плыли по два разведывательных судна — усии, за ними памфилы — тоже боевые корабли, только поменьше, потом длинные, веретенообразные — кумварии[206] и более короткие — хеландии, на которых обычно перевозили легионеров, лошадей, оружие.

До ушей кесаревича Бориса доносился перестук весел, — на одних только дромонах сидело по сто-двести гребцов с каждого борта. Кесаревич видел, как серебристые брызги летят из-под тысячи весел, как за кораблями тянется длинный пенящийся след.

— Большая сила в твоих руках, Василевс! — вырвалось восторженное восклицание у кесаревича Бориса.

— Я повелел этой силе выйти из Золотого Рога и направиться за Босфор, к Дунаю, — сказал император Никифор.

— Значит, они идут на помощь Болгарии?

— Да, кесаревич, Византия идет на помощь болгарам.

— Спасибо, василевс! Если эти корабли станут на Дунае, тесно будет князю Святославу в Родопах…

— Да, кесаревич! — сурово промолвил император Никифор. — Настал час поднять меч над обнаглевшими тавроскифами и их князем. Как только наши корабли станут на Дунае, из Фракии и Македонии в Родопы двинутся и наши легионы. Однако, насколько я знаю, да и ты, кесаревич, мне говорил, кесарь Петр болен. Лучше было бы тебе сразу же выехать в Преславу.

— Великий василевс! Я давно об этом мечтаю и сразу после женитьбы просил отпустить меня.

— Ехать тебе в Преславу в то время было еще рано, а теперь пора, час настал. — Я готов, василевс!

Император Никифор с минуту помолчал и, как показалось кесаревичу, сказал от чистого сердца, по-отцовски:

— Слушай, Борис! Я надеюсь, что ты поддержишь сейчас своего отца, а если на то будет Божья воля, то и сам сумеешь защитить Преславу и города Болгарии. Помни, что падение Преславы будет твоей гибелью, закатом славы всех болгарских каганов… В твоих руках будут все сокровища каганов Омартога, Крума, Симеона, — император Никифор тяжело вздохнул, вспомнив об этих богатствах, — в твоих руках будет и главное сокровище — корона болгарских кесарей. Помни: завоюет Святослав Болгарию — все погибнет, погибнут все сокровища, корона твоя будет повержена в прах. Ты должен бороться с ними до конца!

— Понимаю, император, и клянусь!

— В этой борьбе ты будешь не один. Когда-то между нами и болгарскими каганами случались разногласия и споры, были войны, проливалась кровь…

Император Никифор снова умолк, ему не хотелось вспоминать, как болгарские каганы не только боролись с императорами ромеев, но и били их и как каган Крум сделал себе кубок из черепа императора Никифора I…

— Все это в прошлом, — промолвил Никифор Фока, — уже много лет между империей и Болгарией царит дружба и любовь. Мы укрепляем нашу любовь, посылая тебя в Преславу, и надеемся на тебя. Но это только начало. Мы хотим еще больше укрепить любовь и дружбу между Болгарией и Византией… У тебя, Борис, две сестры, а у нас два сына императора Романа. Если твои сестры приедут сюда и познакомятся с царевичами Василием и Константином, мы еще раз подтвердим любовь между ромеями и болгарами.

— Ты, василевс, — отец Болгарии…

— Пути Болгарии и империи сошлись давно, — продолжал император Никифор, — а сейчас помни, что вслед за тобой я посылаю свое войско. Корабли вышли, Вард Склир и патрикий Петр уже стоят в Адрианополе, по первому слову они двинутся тебе на помощь.

— Единственно, чего я хочу, василевс, — промолвил Борис, — чтобы ты жил вечно, как море, как солнце…

— Это слишком много даже для василевса, — улыбаясь, сказал Никифор. — Иди, Борис, выполняй мою волю.

Когда кесаревич Борис вышел, император Никифор и парикимомен Василий долго еще смотрели на корабли, которые плыли и плыли вдаль.

— Пройдет немало времени, пока они дойдут до Сицилии и вернутся обратно, — угрюмо процедил император.

— Если они только вернутся… — добавил паракимомен Василий.

8

Поздней ночью в овраге у западной стены Буколеонского дворца раздался свист. Тотчас со стены спустилась веревочная лестница, кто-то поймал ее внизу и стал медленно карабкаться вверх.

Вскоре в китоне императрицы Феофано отворилась дверь.

— Кто там? — спросила Феофано.

— Я пришел, василисса!

— Иди смелей, — ответила она. — Дай свою руку,…

— Ты ждала меня?

— Да, мой любимый Иоанн, ждала. Садись вот тут, расскажи, что у тебя случилось.

Иоанн Цимисхий сел рядом с Феофано.

— Никифор сошел с ума, — сказал бывший доместик схол, — Он забыл, как я спас ему жизнь и на полях Кесарии провозгласил его императором ромеев, в то время как постельничий Василий посылал меня за его головой…

— Это правда, Иоанн, и Никифор всегда вспоминал тебя, когда об этом заходила речь.

— Да разве я только это сделал? Сколько раз рисковал я собственной жизнью из-за него! Сколько сокровищ прислал ему из Азии и Египта!.. Даже этот дворец он построил на мое золото. Я мог бы стать самым богатым человеком в империи…

— Я знаю, Иоанн, что взял у тебя Никифор. Но разве ты не богаче сейчас, чем он?

— Это правда, — согласился Иоанн и положил руку на плечо Феофано.

— Что же у вас произошло? — спросила она.

— В прошлом году, — начал Иоанн свой рассказ, — когда Никифор был в Азии, он тщетно пытался, но не мог взять Антиохию. Тогда, оставив меня у стен, он велел, не разрушая Антиохии, осадить город. И я, как дурак, стоял под Антиохией мало не год и морил ее жителей голодом. А тем временем подходит с войском патрикий Петр, разбивает стены, берет приступом город и сжигает его.

— Ты ошибся, Иоанн, — сказала Феофано, и в темноте послышался ее смех. — Ты должен был взять город внезапно, силой…

— Но ведь я выполнял волю императора, — оправдывался Иоанн. — Кто же из нас тогда дурак — он или я?

Феофано не ответила на его вопрос и тихо промолвила:

— Многое приходится делать внезапно, брать силой.

— Именно так и сделал сегодня Никифор, — заметил Иоанн. — Совсем неожиданно силою василевса он лишил меня в одно мгновение звания доместика схол и велел выехать в Армению.

— Сила побеждает силу, а ты победил Никифора, — прошептала Феофано.

— Да, за все, что он мне сделал, я имею право его убить. Но сейчас еще рано. В Кесарии за мной стояли войско и полководцы. В Константинополе у меня только один друг — ты…

— Не все делается сразу, исподволь ты соберешь сторонников и в Константинополе.

— Он повелел мне выехать из Константинополя.

— Никифор позволил тебе остаться здесь, ты только не сможешь посещать Большой дворец.

— Феофано! — прошептал он. — Если ты мне поможешь, я отыщу дорогу не только во дворец, но и до самого неба. Я люблю тебя так, как никого никогда не любил, и, если его не станет, я положу к твоим ногам всю Византию.

Феофано промолчала, перебирая тонкими пальцами его волосы.

— Напрасно ты думаешь, — тихо промолвила она, — что и сегодня Византия не моя. Пустые слова, что ею управляет Никифор. Я управляю им… и Византией. Но мне этого мало. Наступило время, когда империя должна управлять всем миром. А Никифор не может этого сделать.

— Кто же, Феофано, может это сделать?

— Ты, вместе со мной. Можешь не торопиться. Мои люди стоят у стен гинекея.

Иоанн Цимисхий покинул Буколеон перед рассветом тем же путем, каким попал в него. Евнухи, сторожившие в сенях гинекея, вывели его потайным ходом к западной стене Буколеона. Там Иоанна ждали несколько легионеров. Вместе с ними он направился по оврагу на север, далеко обогнул Ипподром, вышел к юго-западным стенам Большого дворца и очутился в городе. Там бояться было уже некого.

Феофано не спала. Она лежала с закрытыми глазами в своей опочивальне, усталая, бессильная, но удовлетворенная и счастливая.

Много могла бы рассказать опочивальня василиссы ромеев, где сейчас лежала Феофано. Если бы вещи могли говорить, то выложенный из белого каррарского и зеленого фессалийского мрамора, расписанный порфиром, серебром, золотом и мозаикой потолок, пол, напоминавший цветник, и увешанные иконами стены кричали бы и стонали от того, что им довелось увидеть.

И все-таки эти стены не видели и не знали всего, что делала Феофано. В слабом, призрачном свете нового дня, что просачивался сквозь завешенные окна опочивальни, Феофано вспоминала, как паракимомен Василий дал ее свекру, императору Константину, яд, который готовила она сама, как вместе с Василием они подсыпали яд и ее мужу, императору Роману, как вместе с тем же Василием и еще несколькими полководцами, их соучастниками, венчали на престол Никифора…

Василевс Никифор! О, Феофано надоел этот увалень, который забыл, как нужно держаться в седле и который проводит больше времени перед иконами, чем на золотом троне! И он еще помышляет о покорении Азии, Болгарии, Руси?! Нет, не о таком императоре мечтала Феофано!

Ее выбор давно уже пал на Цимисхия. Любовь? Нет, Феофано не любила и его, как не любила никогда и никого, — ей просто нравилось, что Иоанн статен и ловок, он — Феофано видела это собственными глазами — мог, разбежавшись, перепрыгнуть через шесть лошадей.

Феофано давно уже решила убить Никифора, императором должен быть Иоанн. Она только не знала, как это сделать. Паракимомен Василий? Нет, ему было опасно отравлять третьего императора.

Феофано помышляла еще об одном. Ее начинал беспокоить постельничий Василий, который был ее сообщником в отравлении двух императоров, а теперь должен помочь убить третьего. Такой сообщник был опасен: он слишком много знал — его следует убрать.

Когда в опочивальне стало светлее, Феофано встала, пошла к тайнику в стене, раскрыла дверцы и вынула оттуда яд, приобретенный у египетских купцов. Яд действовал мгновенно и предназначался паракимомену Василию.

9

Поздно вечером Георгий Сурсувул с несколькими бондами и небольшой дружиной примчался в Преславу. Они были покрыты пылью, измучены, у Сурсувула зияла на лбу рана.

Сурсувула, видимо, ждали с нетерпением — едва он остановил перед дворцом коня, к нему кинулись со всех сторон боляре. Сурсувул ничего не ответил на их вопросы и, раздраженно махнув рукой, направился прямо в покои кесаря Петра. По виду Сурсувула боляре поняли, что нечего ждать добра.

А Сурсувул бежал по царским покоям. Стража угодливо расступалась перед ним и провожала глубокими поклонами.

Но что это? Войдя в один из покоев, он услышал, что где-то близко поет большой мужской хор. Хор пел торжественно и громко:

Слава в вышних Богу, и на земле мир… Раздраженный Сурсувул раскрыл еще одну дверь. Кто смеет в царском дворце говорить и петь о мире, когда у Дуная гибнет слава Болгарии?

И когда Сурсувул сильной рукой распахнул еще одну дверь, он увидел, что у стены стоит хор, а посреди покоя несколько священников подняли кресты над коленопреклоненным монахом, склонившимся до самого пола,

— Что тут делается? — крикнул Сурсувул.

Монах поднял голову, и Сурсувул узнал кесаря Петра — в черной рясе, бледного, с длинными волосами, совсем не похожего на самого себя.

— Кесарь! — воскликнул Сурсувул. — Мы отступаем. Идет последний бой…

Больше всего, видимо, слова эти поразили певчих и священников. Первые, оборвав пение, на цыпочках вышли в соседний покой, священники опустили кресты и отступили…

Только кесарь Петр не дрогнул, не переменился в лице, услышав слова Сурсувула, — видимо, то, что он переживал до появления болярина, было страшнее слов Сурсувула. Все еще стоя на коленях и равнодушно глядя на Сурсувула, кесарь протянул:

— Ты ищешь кесаря? Его здесь нет…

— Что ты говоришь, кесарь? Что я слышу?

.— То, что я сказал… Кесаря Петра, которого ты ищешь, здесь нет. Есть только чернец Петр. Продолжайте, священники! — сказал он безучастно.

— Проклятье! — крикнул Сурсувул. — Прочь! Прочь отсюда! — заорал он, двинувшись с кулаками на священников.

Те, зная нрав главного болярина, стремглав бросились из покоев.

— Кесарь Петр, — сказал Сурсувул, когда священники и хор покинули светлицу, — встань, негоже кесарю стоять на коленях здесь, перед священниками, монахами и передо мною, твоим болярином.

Не поднимая глаз, кесарь Петр медленно встал в ожидании, что еще скажет Сурсувул.

— Болгария гибнет, — продолжал главный болярин. — И ты в этом повинен…

— В чем я повинен? — уныло спросил кесарь.

— Во всем, — коротко ответил Сурсувул. — Не будем сейчас об этом говорить. Но в эту ночь, в этот час, еще можно спасти Болгарию. Пойдем в твою опочивальню. Иди же, дай мне руку…

И, взяв кесаря Петра под руку, болярин отвел его в опочивальню.

— А теперь, — сказал он, — я налью тебе чару, из которой пил каган Симеон, и ты должен будешь выпить ее до дна, каким бы горьким ни показалось тебе это вино…

Торопливо он взял с полки чару, которую каган Крум велел сделать из черепа императора Никифора I, и налил в нее из корчаги красного вина.

— Пей! — сказал он властно.

— Почему я должен пить?

— Ты должен выпить, чтобы ненавидеть, как прежде, императоров Византии, чтобы подать руку русам и их князю Святославу.

— Руку Святославу? Идти на Византию?

— Да, идти на императора Никифора вместе с князем Святославом. Пей это вино либо умри, кесарь!..

Кесарь вяло принял чару, подержал ее какой-то миг перед собой и вдруг выпустил из руки…

Час спустя боляре, как им было приказано, собрались в одной из палат Преславского дворца. Не зная, что происходит в этот час в покоях, они теснились в углу палаты, ведя между собой тихую беседу.

Наконец двери покоев распахнулись, оттуда вышли и стали с копьями в руках закованные в броню вой. Боляре вздрогнули, умолкли и замерли на месте.

Из покоев кесаря вышел болярин Сурсувул. Тяжело ступая, он прошел вперед и остановился подле трона кесарей.

— Боляре! — Голос его прозвучал как удар по билу среди темной ночи. — Кесарь Болгарии Петр, сын Симеона, только что скончался в своей опочивальне. Умирая, он выпил из чары кагана Симеона и завещал нам…

Но болярин Сурсувул не закончил свою речь — внезапно у дверей палаты послышались шаги, шум, лязг оружия. Несколько человек быстро вошли в палату, за ними следовали закованные в броню вой.

Впереди прибывших шел кесаревич Борис.

— Где отец? — спросил он у болярина Сурсувула.

— Кесарь Петр почил…

Кесаревич Борис взошел на помост и остановился у трона.

— Вечная память кесарю, — начал он. — Жаль, что мне не удалось прийти из Константинополя с большой дружиной, еще более сожалею, что сюда еще не подошел с многочисленным своим войском император Никифор. Но он скоро будет здесь…

Болярин Сурсувул только теперь, казалось, понял, что произошло, но делать что-либо было уже поздно, поздно было бороться с кесаревичем и императором Византии. Они еще раз победили болгар.

А в палате уже гремело:

— Да здравствует кесарь Борис! Многая лета кесарю Борису!..

Глава пятая

1

Паракимомен Василий внезапно, к удивлению всех, захворал. Конечно, все — и божественный император и простые смертные люди — время от времени болеют, лечатся, выздоравливают и снова заболевают. Но паракимомен болеть не имеет права — ведь он сопровождает императора, когда тот здоров, и не отходит от его постели, когда император болен.

И все-таки паракимомен Василий захворал. Несколько дней он жаловался всем в Букулеоне, что нездоров, — и в самом деле у него лихорадочно, особенно под вечер, блестели глаза. Когда он подавал императору, у него дрожали руки, говорил он задыхаясь, его сухой кашель слышался по ночам в покоях Буколеона. Наконец болезнь свалила его с ног, и несколько рабов отнесли паракимомена на носилках в собственный дом, стоявший на развалинах Акрополя, над Золотым Рогом.

Императора Никифора это выводило из себя. Мысленно он ругал и проклинал паракимомена, который ему сейчас был нужен, как никогда. Часто посылал к нему этериотов во главе с начальником Львом Валентом, расспрашивал их о здоровье больного, советовал обратиться к врачам-болгарам, которые понимали в травах, самолично послал к Василию египетского врача Унера, который с успехом лечил константинопольских патрикиев и их жен крокодильей печенью и змеиным ядом. Но паракимомену ничто не помогало.

Император много пил вина и мало ел, в долгие осенние ночи его мучила бессонница. Едва успев лечь в постель, он вскакивал от подозрительного шума за окном, шагов в покоях или в самой опочивальне… Тогда император звал великого папиго Михаила или начальника этерии Льва Валента и спрашивал их, спокойно ли во дворце и в заливе, а сам глядел на лики прежних императоров, подал на колени перед иконами и молился, молился…

Конечно, продолжаться так без конца не могло; великий папия Буколеона Михаил забирал все в свои руки, этому потворствовал и сам император: ему казалось, что Михаил всецело ему предан, он, как тень, следовал за императором, не смыкал ни на минуту по ночам глаз, по первому зову являлся на пороге.

Не забывала своего возлюбленного императора и Феофано. Она понимала, что теперь нужна ему больше, чем когда-либо, и проводила с ним долгие вечера, а часто и ночи, заставляя его молиться не деревянным образам, а ее живому, горячему телу.

Однако на этом не закончились беды императора Никифора. В эти же дни умер его отец Вард Фока.

Смерть его не явилась неожиданностью. Вард Фока прожил на земле почти сто лет, он долго хворал, и пора ему давно было переселиться в иной мир. Но император Никифор тяжело переживал утрату и очень печалился, когда пришлось хоронить отца. Император шел за гробом, под охраной этерии, через весь Константинополь на кладбище за Софийскую пристань. Рядом шагал его брат Лев Фока, торговавший хлебом, и несколько его племянников…

Вечером накануне десятого декабря император повелел править в Софии службу. Служило множество священников и диаконов, в алтаре на почетном своем троне сидел патриарх Полиевкт, старый, немощный, глухой, — его всегда приводили в собор, когда там молился император.

Никифор, как обычно, стоял в паракиптике и видел сквозь щелку занавесей залитый огнями собор, тысячи людей и сверкающие ризы священнослужителей.

И вдруг случилось то же самое, что было с ним недавно, — сквозь щель к нему протянулась чья-то рука, в стиснутых пальцах он увидел бумажку.

Император Никифор схватил бумажку и сразу же широко раздвинул занавеси, но увидел лишь несколько священников в сверкающих ризах. Помахивая кадилами, они пели величальную молитву.

Задернув занавеси, император, казалось, окаменел. Он стоял и думал: что это было — сон, видение? Но это был не сон, не видение — в стиснутых пальцах правой руки он чувствовал сложенную бумажку, новую записку…

Он развернул ее, поднес к щели в занавесях, сквозь которую падал свет ярких паникадил, и прочитал:

«Государь! Да будет тебе известно, что в сию ночь тебе готовится ужасная смерть. Это истина: прикажи осмотреть гинекей — там найдут вооруженных людей, готовых убить тебя».

Впервые за все время своего царствования император Никифор, не дослушав службы в Софии, попрал церемониал византийского двора и бежал из храма…

Он шел потайными ходами Большого дворца, садом, через подземные галереи, портики, окруженные тесным кольцом этерии. Но ему чудилось, что за каждой колонной, каждой аркой, каждым кустом притаился неведомый враг. И только когда перед ним распахнулись, а потом плотно захлопнулись железные ворота Буколеона, император почувствовал себя лучше — теперь, казалось, никто не сможет добраться к нему за высокие, неприступные стены крепости над Пропонтидой.

Но в записке было сказано, что враг притаился и подстерегает его в самом Буколеоне, в гинекее. Как же обнаружить этого врага? Кто это сделает?

У ворот Буколеона императора встретил и потом уже ни на шаг не отходил от него великий папия Михаил. Тут же, во дворце, был, к счастью, и Лев Валент. О, если поручить им обыскать дворец и гинекей, они сделают это на совесть! Правда, ни Михаила, ни Льва Валента Феофано не любит. Но что делать? Император Никифор должен избрать в эту ночь не тех, кого любит или не любит Феофано, а тех, кому он доверил свою жизнь.

И еще одну безнадежную попытку делает император Никифор: уже поздно, холодно, сыро, но он посылает этериотов к паракимомену Василию и просит его, хотя бы на носилках, прибыть в Буколеон.

Затем император Никифор зовет папию Михаила и Льва Валента к себе в опочивальню, садится с ними за стол и торопливо начинает:

— Я позвал вас, чтобы вы сей же час осмотрели дворец.

— Что случилось, император?

— У меня есть сведения, — откровенно признался император, — что здесь, во дворце, притаились и угрожают нашей императорской жизни враги…

— Великий император, — заискивающе сказал папия Михаил, — если ты поручишь это мне, я переверну все вверх дном.

— Божественный василевс, — прошептал Лев Валент, — я вместе с этериотами обшарю сейчас все углы…

— Вы должны особенно внимательно осмотреть гинекей, — таинственно прошептал император Никифор. — Эти изменники, — виновато добавил он, — могут угрожать не только моей жизни, но и жизни всей императорской фамилии.

Лев Валент пристально посмотрел на императора, стараясь понять истинный смысл его слов, потом коснулся рукояти своего меча и произнес:

— Если они прячутся в гинекее, — глаза его сверкнули, — мы их и там отыщем.

В конце беседы вернулись этериоты, посланные императором к паракимомену Василию, и доложили, что он не узнал их и, видимо, умирает.

Император Никифор остался в своей опочивальне один. У дверей опочивальни стояли этериоты, они же дежурили в коридорах. Император немного успокоился.

Опочивальня императора считалась одним из лучших покоев Буколеона; окна ее выходили на Пропонтиду. Днем отсюда открывался прекрасный вид на голубое море, в ясный день на далеком небосводе можно было разглядеть острова. Сейчас за окнами стоял мрак, только тени высоких кипарисов покачивались за ними, — казалось, будто кто-то снаружи заглядывает в окна. Император подошел и задернул пурпуровые, висящие на серебряных прутьях занавеси.

В опочивальне было светло. Вдоль стен стояло несколько светильников, вверху горела большая позолоченная люстра; она заливала потоками света усыпанный золотыми звездами потолок и выложенный из зеленой мозаики крест, освещала пол с четырьмя искусно выполненными посередине мозаичными павлинами, окаймленными черным мрамором, орлами и райскими птицами по углам.

Вся опочивальня блестела и сверкала в эту ночную пору — и дверь, сделанная из серебра и слоновой кости, и драгоценная мебель, украшенная инкрустациями из перламутра и кости…

Только мозаика вдоль стен опочивальни с изображениями императоров скрывалась в темноте. Императоры шли и шли с крестами и скипетрами в руках, за ними, подняв глаза и воздев руки, следовали жены, сыновья, дочери…

«А сколько их было убито?» — подумал император Никифор.

— О великие императоры! — зашептал он. — Вы — творцы и создатели Нового Рима. Вы построили крепости и храмы, обнесли неприступными стенами земли империи, присоединили мечом своим острова Средиземного моря, далекую Мавританию и Нумидию, Африку, Бизацену, Триполитанию и Египет, в Малой Азии вы покорили аравитян, сирийцев. Перед вами склонялись города ассирийцев и финикийцев, вы покорили Таре, прогнали варваров с Крита и Кипра, Восток и Запад трепетали перед вами, Ливия и Нил отдавали вам свои богатства… Так помогите же мне, помогите, императоры!

Молитва принесла ему некоторое успокоение. Он слышал, как где-то в коридорах шагают этериоты. Вскоре пришли папия Михаил и Лев Валент.

— Великий император, — сказал Лев, — я лично обыскал гинекей и никого там не нашел. Мы осмотрели также и весь дворец, но врагов нет.

— Спасибо вам, — поблагодарил император. — Теперь я усну спокойно. Ступай домой, Лев!

И Лев Валент вышел из опочивальни.

— Великий василевс, — сказал на прощание императору папия Михаил, — ложись и спокойно спи. Всю ночь, не смыкая глаз, я буду стоять у дверей опочивальни. У тебя есть завистники и враги, но есть и настоящие друзья, которые отдадут за тебя жизнь. Спи спокойно, василевс!

Поцеловав красную сандалию императора, он удалился.

И тогда к Никифору вошла Феофано…

Он не бросился к ней навстречу, как это делал всегда, заслышав ее шаги, а стоял в углу опочивальни и глядел из-под густых темных бровей хмурыми, как ей показалось, злыми глазами.

Тогда Феофано сама пошла вперед — в золотистой тунике, с яркой розой на груди, с ниткой жемчуга, тускло мерцавшей в волосах, в маленьких красных сандалиях на босу ногу.

— Император! — услышал он ее голос. — Что с тобой? Ты болен, мой василевс?

И тотчас же его словно ударило в грудь, к нему долетел аромат розы — запах ее тела.

— Феофано! — сказал он. — Я не болен, но у меня очень болит сердце.

— Что случилось? — Она остановилась совсем близко от него. — Скажи мне, мой любимый император: почему у тебя болит сердце?

Никифор поглядел ей в глаза — темные, глубокие глаза, на самом дне которых мерцали искорки. И Феофано выдержала его взгляд, словно не мучили ее никакие сомнения, словно душа ее была чиста и прозрачна, словно несла она с собой только правду.

— Феофано! — прошептал он. — Я открою тебе всю душу, но обещай, что ты не станешь на этот раз сердиться на меня.

— Император! Неужели ты хоть минуту сомневаешься?

— Тогда читай, — сказал император и протянул ей записку. Она взяла записку, подошла к светильнику и стала так, чтобы он видел малейшую черточку на ее лице, неторопливо разгладила своими тонкими пальцами бумажку, скомканную рукой императора, и принялась читать.

Император следил за ее лицом. Феофано подняла голову, — она была совершенно спокойна. Никифор увидел на ее лице улыбку.

— Так вот почему, — промолвила Феофано, — приходили к нам в гинекей Лев Валент и папия Михаил? Я хотела их выгнать: ведь у меня там сегодня гости — две царевны из Преславы. Но потом решила не мешать им делать свое недостойное дело, обещала, — виновато добавила она, — не сердиться. Но зачем же ты, император, оскорбляешь меня, твою Феофано? Неужели, вместо того чтобы посылать этериота Валента и никчемного Михаила, ты не мог позвать меня и показать эту глупую записку?

— Прости меня! — воскликнул Никифор. — Но, Феофано, я уже не знаю, кому верить, кому не верить!

Она шагнула вперед и положила свою теплую руку на его плечо.

— Мой император, мой василевс, краса и гордость Византии, — сказала она, склоняя голову на грудь Никифора, — я понимаю, у тебя много забот — ты грустишь о покойном отце, тебя беспокоит война в Болгарии, в такое трудное время заболел еще и паракимомен Василий. Но, император, почему ты забываешь, что у тебя есть Феофано, которая тебя любит и живет только для тебя?…

Она смотрела ему в глаза так, как может смотреть мать или ребенок.

— Тебя взволновала эта записка, но ты забыл, что она оскорбляет и меня. Вооруженные люди в гинекее! О император, будь уверен, Лев Валент и Михаил осмотрели и обыскали все покои. Я не знала, кто и почему их послал в гинекей, и пришла жаловаться на них. Оказывается, это твой приказ…

— Прости меня, Феофано, — повторил Никифор, — я вовсе не хотел тебя обидеть…

— Я уже позабыла про обиду, — промолвила она. — Будь покоен, император, — не кто-нибудь, а Феофано тебя охраняет. Ты хорошо поступил, император, — продолжала она, оглядев опочивальню и останавливая свой взгляд на окнах, — что превратил этот дворец в крепость. Сюда никто не пробьется. Босфор закрыт на цепь. Твое войско готовится к походу… Ты снова сядешь на коня, снова полетишь перед легионами! Помнишь, как ты когда-то ходил походом на агарян, стоял под Каппадокией,[207] брал Таре?… Тогда в твоем шатре непрестанно, день и ночь, была и я…

— Это было чудесное время! — восторженно воскликнул император. — Но и сейчас ты так же прекрасна, Феофано, как и тогда. Я могу без конца смотреть в твои глаза, без конца целовать…

Феофано сама поцеловала его — долгим, страстным поцелуем.

— Ты хочешь побыть со мной эту ночь? — спросила она.

— Только с тобой… А разве ты хочешь уйти?

— Да, мне нужно сходить в гинекей, попрощаться с болгарскими царевнами. Сумасшедший Лев Валент так напугал меня и царевен! Я с ними немного поговорю, а потом вернусь. Ты спи, император. Я приду к тебе…

— Я жду тебя, василисса, благочестивейшая и всеблаженная.

2

Наступил час, когда заступает вторая смена ночной стражи. В Буколеоне по-прежнему несли стражу этериоты. Бряцая оружием, закованные в броню, молча прошли под командой диангелов[208] и стали у ворот, на всех стенах и башнях Буколеона топотериты.[209] Они подняли щиты и наставили копья, — никто живой не проник бы теперь в крепость над морем.

За стенами Буколеона лежал темный, точно вымерший, Константинополь. От Перу и Галаты через Золотой Рог мчался, завывая на форумах и улицах, порывистый, холодный ветер. С неба сыпался необычайный для юга снег. Непогода и холод удерживали жителей дома. Крепко спали все в Константинополе, крепко спал и Буколеон. И никто не видел, как из одной комнаты гинекея выскользнули несколько человек, крадучись миновали двор и сад, проникли на южную сторону крепости и поднялись по ступеням на крышу над морем.

Там было темно. Внизу, глубоко под ними, шумела, пенилась, катила валы раздраженная, холодная Пропонтида.[210] Волны бились о стены дворца с такой силой, будто старались его разрушить.

Долго и напряженно прислушивались на крыше Буколеона люди, но ничего, кроме грохота валов да всплесков волн на море, не было слышно.

Потом к ним долетел свист. Тому, кто не ждал его, он показался бы обычным завыванием ночного ветра. Даже и те, кто стоял на крыше Буколеона, вначале не были уверены, ветер это или человек.

Свист повторился. Теперь уже можно было разобрать — он доносился со стороны моря, как раз с того места у берега, где над самой водой бронзовый лев проглатывал быка.

В темную бездну над морем начали спускать веревочную лестницу. Ветер перекатывался через крышу, рвался в море и отбрасывал лестницу далеко от стены, — казалось, она никогда не достигнет подножия стены, моря…

И вдруг лестница дрогнула, замерла, дернулась — кто-то стоял внизу и пробовал ее крепость.

Страницы: «« ... 1617181920212223 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Далекие и неведомые миры всегда манили несчастных, измученных эмоциями и противоречиями, накопившими...
Кровавым летом 1943 года эти солдаты были похищены из самого пекла войны сварогами – могущественными...
Повесть о войне и любви. И еще – о гномах, столь редких в книгах Веры Камши. Но все же они – не глав...
Двести лет прошло с тех пор, как юный Космомысл, разбив легионы ромейского императора Вария, отправи...
Алисе и ее друзьям-одноклассникам предстоит пройти летнюю историческую практику. Сделать это нетрудн...